Текст книги "Возвращение в Москву"

Автор книги: Дмитрий Вересов

– Ты все драматизируешь. Каких сложностей? Что тебе мешает больше с ним не встречаться? Москва большая, он тебя не найдет, даже если будет искать. Посиди-ка недельку на даче, успокойся на природе.

– Он-то, может быть, вовсе и не будет меня искать, Элен. Но вот я-то… Я-то боюсь сорваться, – призналась Ирина Владимировна. – Боюсь сорваться, хотя и понимаю, что не такое Валентин сокровище, ради которого стоит пускаться во все тяжкие… Сегодня утром, когда я проснулась, нет, не проснулась – очнулась, выбралась из вязкого беспамятства, как из болота, от него пахло водкой, пальцы подрагивали… А ночь была скомканной, неловкой, стыдной. В доме у него книжная пыль вместо воздуха, и он сам будто весь пропыленный, но привлекателен все еще, привлекателен, словно старинный фолиант с золотым обрезом, коваными уголками, и заперты на замочек разлезающиеся, готовые выпасть страницы. И чувственный прежний басок, но хрипловатый теперь, надтреснутый… Мне, Леночка, страшно. Позволь уехать. Позволь, иначе…

– Ох как жалко, – вздохнула Елена Львовна. – Будут тебе билеты, ладно. Но, может, передумаешь?

Но Ирина Владимировна не передумала, и на то имелась особая причина. Ирина Владимировна не была до конца искренна с подругой, не рассказала ей самого главного и чувствовала теперь себя страшно виноватой. Но она слишком испугалась и растерялась, когда увидела на заваленном книгами письменном столе Валентина, на раскрытом потрепанном «Букваре» восемнадцатого века, маленькую грязно-желтую косточку фаланги пальца, привязанную на шнурок, чтобы носить на шее. И сбежала, не попрощавшись, когда он говорил с кем-то по телефону.

Через день Ирина Владимировна и расстроенный Юра отбывали в Тетерин. Настоящим горем представлялось Юре возвращение домой. Согревало лишь одно: обещание Михаила Муратовича устроить Юру на следующий год в особый интернат, чтобы подготовить его к поступлению в МГИМО. Но для этого предстояло подналечь на учебу, чтобы аттестат о получении восьмилетнего образования выглядел красиво. И по приезде Юра зарылся в книги почти на весь остаток лета. Оговоримся, однако, что не совсем по причине самообразовательного усердия, а для того, чтобы не видеть окружающего убожества, вовсе линялого и жалкого по сравнению с московским великолепием и ежедневным торжеством.

«Се аз худый грешный раб Божий Матвей при своем животе целым своим умом пишу грамоту душевную…»

Вот так: «целым своим умом», в здравом уме то есть, и твердой памяти пишу завещание. А здрав ли у меня ум, что пишу? Завещать-то нечего. Все оставил, все похерил ради комфортного прозябания и чужбины. А чем здесь обзавелся? Ерундою, о которой и не вспомнишь, если вдруг канет, сгорит, утонет, уворована будет. Все не дорого сердцу, не вызывает трепета узнавания, и само не узнает тебя, равнодушно встречает после отлучки. Который раз повторяю себе это. Что завещать, что передать, да и кому? Кому? Кому – вот главный вопрос, и нет на него покамест ответа.

«А пишу се слово на бумаге того для, чтобы не перестала память, и свеча бы не угасла…»

Уж какая свеча! Нет больше той свечи, и память изживают слабые, упившись сладостью нездоровою. Уж какая свеча! Лишь я один все выпендриваюсь в мечтаниях об отпылавшем. А со стороны посмотреть: какое может быть духовное завещание у продажного писаки из «Свецких цацок»? У него и души-то нет, продал он душу и перо бесу, бесу Пипе Горшкову, тайному владельцу этих самых «Ца-цок», живущему шантажом и вымогательством, если еще живущему. Но выгодное, надо признаться, дело быть рупором Пипы Горшкова: существую я здесь безбедно на сбережения от гонораров и премиальных, в чем и исповедуюсь, согрешивши, бумажному листу. Бумажному листу, лучшему, терпимейшему из исповедников.

Да! Так что же с завещанием? Не пожелаю и врагу дожить до того, что завещать будет нечего и некому! Завещать могу, подумав, лишь несколько старинных томов, которые образом, разумеется, контрабандным удалось вывезти из гибнущего отечества. И опять вопрос: кому завещать? Разве – ха! – Юре Марееву, что бродит заблудившейся тенью прошлого и не видит встречных, и не признает.

А тома вот какие. Во-первых, восемнадцатого века «Букварь», совсем потрепанный, в жирных пятнах, в давленых мухах и без многих страниц. Во-вторых, книжечка «Ганцъ Кюхельгартенъ. Идиллїя в картинкахъ», написанная якобы неким Аловым, а на самом деле Гоголем, Николаем Васильевичем, известным любителем предавать огню свои литературные опыты. У меня один из немногих сохранившихся экземпляров тиража, сожженного после нелестной рецензии чувствительным автором. В-третьих, и в главных, четыре томика переводного с французского романа «Кум Матвей, или Превратности человеческого ума», изданного в Москве в тысяча восемьсот третьем году.

Понятно, что при покупке последнего издания меня привлекло, прежде всего, название, а книжка, оказалось, в духе фривольном разоблачает вредоносных иезуитов. Вот пусть с этими книжками Юрий Алексеевич Мареев и делает что хочет, если меня переживет, тьфу-тьфу-тьфу, и вспоминает «кума Матвея». Или подарить ему сейчас? Мне хотелось бы, чтобы хоть кто-то меня вспоминал, пусть ненароком, пусть с недоумением, пусть равнодушно, пусть даже и с неприязнью, но вспоминал, когда я уйду. Уйду, если отыщу места, где нет моих бесопочитающих соотечественников, уйду в мир горний, если он не запродан еще под пять звездочек.

Что же до книг завещаемых, то приобрел я эти книги два года назад у спившегося вдрызг и полусумасшедшего букиниста Вальки Московцева. Вальку, которому, если жив остался, сейчас лет шестьдесят пять, не меньше, я знал, будучи еще юным пионером с карманными деньгами на старинные коллекционные открытки, обожаемые мною. Валька служил тогда в букинистическом отделе «Дома книги», что находился в вотчине моей – на Новом Арбате. Он, как и все букинисты-антиквары, был жук, а помешался на чернокнижной библиотеке Ивана Грозного, которая запечатана, считается, в подземелье во избежание пожара и покражи, а доверенные люди, знавшие, где запечатана, как водится, казнены.

С самой смерти Иоанна Васильевича эту библиотеку ищут. Ищут себе на погибель, и неизвестно, чего больше алчут, библиотеки или запечатанной же казны, многоценной сокровищницы, собранной с миру, окропленной кровью страстотерпцев, казненных Иоанном. Ибо не казна это, а разбойничья добыча. Но Вальке желалось непременно найти именно книжное подземелье, с томами вполлоктя толщиной в телячьих переплетах, с рукописными колдовскими записями, с описанием гадательных ритуалов, с астрологическими таблицами, со страшными заклинаниями.

Желалось ему, как погляжу, выпустить черта из преисподней. Зачем – не знаю, желалось выпустить черта раньше всех. Допускаю, что именно он это и сделал. Спускался в нижнюю Москву, бродил потайными ходами, вдоль водных течей, ломиком вскрывал укупоренные норы и добился-таки своего из недоумства и тщеславия. И пошли черноглядные духи подземелья множиться, гулять по Москве, вытеснять души и вселяться в человеков. Тьфу-тьфу, зараза!

… А у меня-то заговор есть с одной лубочной картинки, где изображена пещера, черная дыра на горном склоне в зеленой, по-облачному кудреватой поросли. А купил я картинку еще в детстве у того же Валентина Московцева. Купил, когда Валька в подпитии был и плохо соображал, и потому, считаю, продав мне картинку, он упустил важное для себя. Подвел я Вальку, каюсь, подвел. Заговор же, вот он:

 
Отстаньте, твари злокозненные,
Отступите в свои темны подземелья,
Не маните к себе, не смущайте.
Вот за то вам алтын да свечи огарок…
 

…Огарок от той самой свечи, что угасла, когда времена пошли вихрем, память отшибло, и смешались тьма и свет в невнятное серое марево. Такое марево клубится в не видящих себе подобных глазах Юрия Мареева.

Руж э нуар.[2]2
  Rouge et noir – красное и черное (франц.).


[Закрыть] Две девочки Юры Мареева

– Никто не знает точно, где и когда изобрели рулетку. Полагают, что ее прототип существовал уже в Древнем Египте. И всегда, во все века, находились глупцы, которые пытались вычислить момент истины, вывести свод правил, закономерность, полагаясь на которую обязательно выиграешь. Глупцы! Не понимают, что рулетка – это если и не сама Фортуна, то ее гениальная модель. Никто не вправе принуждать Фортуну – выйдет боком. Системы они создают! В основе любой системы психологические особенности личности, которая эту систему пытается создать. Потому попытки создания любой системы выигрыша у Фортуны непременно обречены на провал, поскольку основа-то заведомо ложна, неустойчива. Фортуна слепа, как известно, она не знает личностей, ей все равно, хорош ты или плох, добр или зол…

– Но ведь случается, владельцы рулетки жульничают, обуздывают Фортуну, так сказать?

– При чем тут это?! Недомыслие какое с вашей стороны, уважаемый Матвей, так говорить! Ну случается, признаю. Случается. Есть технологии. Но уж поверьте: жулики неизбежно потеряют на другом… Мистика? Ну и что. Пусть мистика.

Из интервью, данного Андроном Парвениди, владельцем сети казино и бывшим шулером, журналисту М. Фиолетову

Ирина Владимировна по возвращении из Москвы в Генералово усердно и даже лихорадочно занялась хозяйством, хлопотала не хуже прочих провинциальных обывательниц, готовила обеды-ужины, штопала, подшивала, мыла, чистила, пересаживала герань и бегонию в горшках, собственноручно обновила обои во всех трех комнатах их старого деревянного дома. И обои теперь потрескивали, отходя по углам, вздуваясь пузырями, сердя и расстраивая до слез Ирину Владимировну, которая ходила по дому с большими портновскими ножницами и банкой мутного мучного клейстера и беспрерывно надрезала и подклеивала то тут, то там.

Алексей Николаевич, муж, уж так рад был ее возвращению. Так рад, что не сразу распознал в пламенном ее усердии к домоводству болезненную лихорадочность, не сразу заметил, что Ирина Владимировна натянута как струна, так натянута, что резонирует не то что от прикосновения, а даже от дуновения, даже от невысказанной мысли. А как заметил, так и взволновался, испугался и обратился к теще Нине Ивановне, какому-никакому медицинскому работнику.

Нину Ивановну он застал в одиночестве в ее фельдшерском пункте за рюмочкой кагора и составил ей компанию, даже яблочко принес закусить, а потом допросил Нину Ивановну по поводу истерического состояния дочери.

– Истерическое – это нервы, – с охотой и доходчиво объяснила Нина Ивановна, медицинский работник. – Женщина имеет право на нервы, в точности как право избирать и быть избранной. Слыхал про такое? Все по конституции. По женской конституции, я имею в виду, не по государственной. Организм у нас такой, у женщин. Мало ли что там у нее гормоны творят! Что хотят, то и творят, дело темное. Может, возрастная перестройка – в сорок лет бабы бесятся, молодость хоронят. Может, и вообще ничего не произошло, все на пустом месте, все – так, разнообразия ради. То грустной песни захочется, то веселой. Имеет право, и все тут! Дай ей побрыкаться, не приступай с расспросами, и перемелется.

– Она раньше с ума сойдет, чем перемелется. Страшно, Нина Ивановна, – мотал головой Алексей Николаевич. – Не узнаю прежнюю Ирочку. Боюсь, в Москве что-то случилось или она кого-то встретила, и теперь все у нас кувырком. Живет она теперь как-то внутрь себя, по времени назад, а снаружи – будто телевизор, нам напоказ. Смотрите, мол, и радуйтесь.

– Говорю: не приступай с расспросами, все разрушишь, напортишь, – увещевала Нина Ивановна, подергивая красным носиком. – Она сейчас тебе только ложью ответит, Леша, даже если все ее настроения на пустом месте. Не сможет по-другому, вот и все, потому что кавардак в голове и в сердце. Ты, повторю, знай молчи. А то вдруг и не склеится потом? Она такая, птичка моя, малиновка. Вот и держи ее как пичужку в кулаке: туго не сжимай – задушишь, но и не расслабляй совсем руки – улетит дичком. На погибель себе.

Такой вот вышел разговор, с невнятными оговорками, с умолчаниями, с попытками уничтожения на корню упрямо прорастающих сорной лебедой-травой страшных догадок. Графинчик кагора был прикончен под жужжание мух, под кислое яблочко и разговоры, и надо было принимать какое-то решение. И составлен был коварный заговор: подсыпать в пищу Ирине Владимировне анис-бром, толченный в порошок, или подливать валерьянку, капель по пятьдесят три раза в день, чтобы успокоить. Но ничего из этого глупого заговора тещи с зятем не вышло.

Ничего из этого заговора не вышло, потому что Ирина Владимировна, понятное дело, унюхала лекарство в компоте, заподозрила неладное, угадала виновников, возмутилась и устроила отравителям вселенский скандал, бурю с громом и молниями и проливными слезами. Но потом сама испугалась, устыдилась, взяла себя в руки и притихла, стараясь смириться с происшедшим в Москве.

Ирине Владимировне приходилось тяжело, и неожиданно для себя она предалась тайной порочной страсти – курению. Всегда носила с собою пачку купленных в Тетерине болгарских сигарет «Родопи» и тешилась, курила. Курила, когда была уверена, что никто ее не видит: под высоким берегом Генераловки на узком, затененном, всегда сыром и потому безлюдном пляжике; на опушке недальнего леса под паутиной, съедающей черемуху; в тени разбитой заброшенной, водонапорной башни.

Курила и мыслями бродила от Таганской площади до Яузы и обратно, по переулкам, по лестницам, вниз-вверх, челноком туда-сюда. Мимо желтого ампира на углу Тетеринского переулка, которого, кажется, и не замечала ранее, но он, как видно, отпечатался где-то в глубине ее существа. Мимо белой колокольни, сияющей пронзительней небесного золота. По темно-голубому асфальту мимо высокого буро-красного с белыми наличниками и оконными переплетами особняка нарышкинского барокко, что в переулке, ползущем от Яузского бульвара. Вверх по Ватину переулку к Таганской площади мимо любимых старых-престарых церковок, и все они разноцветные, и каждой – приветственный поклон. Мимо странного, интересного дома песочного цвета на улице Володарского, дома со сказочными чердачками, с волшебной башенкой, где хотелось бы угнездиться и ткать узорные холсты – вверх-вниз вдоль рамы, челноком туда-сюда продергивать нити цвета Москвы, глядя на окрестности.

О пыльной московской квартире, забитой истлевающими книгами, где побывала, о берлоге Валентина Московцева, Ирина Владимировна силилась не вспоминать, но получалось у нее плохо. Книжная пыль, словно наркотическое вещество, включилась в обмен веществ и вызывала чуть ли не галлюцинации, грезы наяву, формировала ночные сновидения. И Валентин вновь, как в молодости, снился ей, напоминал о себе. И острый стыд приключившегося любовного неуспеха по прошествии дней притупился, обернулся бы сладким вдохновляющим женщину опытом, если бы не… Если бы не брошенная небрежно на книгу, обвязанная длинным шнурком желтая косточка-талисман, почти такая же, как та, что носила на шее Ритуся. Это открытие и было сводящим с ума кошмаром, ловушкой, из которой не виделось выхода. С этой ночью, с этим мраком в сердце Ирине Владимировне предстояло прожить несколько лет.

* * *

А Юру, нынче восьмиклассника, ждал год борьбы и свершений. Он выглядел немного замкнувшимся в себе. Но не замкнутость это была, а сосредоточенность на цели. Мечтательный домашний мальчик, немного рассеянный и небрежный в учении, начал упорно постигать школьные премудрости, везде ходил со словарем и с яркими английскими и американскими книжками, привезенными из Москвы, растил мускулатуру на турнике и шведской стенке, которую смастерил ему дома отец. В увлечении физкультурой немалую роль сыграло желание понравиться спортивной Юльке при ожидаемой через год встрече. Но Юлька теперь была далеко, а воспоминание для юного мальчика совсем не то же самое, что ежедневные встречи, болтовня и совместные проделки.

Юлька помнилась, но подросший, подтянувшийся Юра неожиданно понравился первой красавице генераловской школы Люде Лихачевой, которая еще весною нос воротила, когда Юра ловил ее взгляд. А теперь она всячески поощряла его при частых встречах, благо жили по соседству. И остаток лета, если Юра с кем-то и общался, отрываясь от книг и физкультурных занятий, то это была Людка. С нею он ездил в тетеринский кинотеатр «Москва» на «Ромео и Джульетту» с Оливией Хасси, с нею ел мороженое, с нею ходил купаться на речку и в лес по орехи, с нею по воскресным вечерам танцевал в генераловском клубе, неумело топтался, прижимаясь в подражание взрослым парням, под «Чао, бамбино, сорри».

– Людка, ты же блондинка была, а за лето совсем рыжая стала! – вдруг однажды заметил Юра.

– А тебе не нравится? – повела глазами Людка, которая вымыла голову маминой хной, желая подчеркнуть свою естественную бледно-блондинистую рыжину, чтобы в свои четырнадцать лет казаться взрослее и интереснее.

– Нравится, – ответил Юраджентльмен и неожиданно понял, что не соврал. Людка в ожидании подняла мордашку, и Юре пришлось ее поцеловать в губы, почти как в кино, чтобы не выглядеть в ее глазах идиотом и маменькиным сынком. А Людмила уже была достаточно искушенной и знала, что в таких случаях ни за что нельзя хихикать, хотя и очень хочется.

Юра стал называть Люду Джинджер на английский манер, то есть Рыжиком, что звучало очень интимно и ласково, на зависть всем девчонкам в школе. И Людмиле в память о детском прозвище пришлось всю жизнь красить свои от природы светлые волосы в разнообразные оттенки рыжего. Волосы ее то отдавали медью, то красным золотом, то словно отражали краски позднего гаснущего заката, то светились апельсином, то неудачно напоминали цветом морковку или тусклую ржавчину.

Людмиле порыжевшей стал вдруг к лицу поздний сентябрь, а ведь еще несколько месяцев назад Юра не сомневался, что ее мир – весенний, с душистым и легкомысленным бело-розовым яблоневым снегом, летящим с высоких небес. Теперь же, осенью, казалось, что под тонкой и терпкой полосатой кожуркой переменчивых Людмилиных настроений оформлялись, приобретали вкус и глубину приязни и чувствования не слишком сложные, но устойчивые, слагающие основу женской памятливости. И так уж совпало, что именно Юра оказался рядом в какой-то особый, решающий момент, в тот момент, когда затягивался главный узелок – с именем избранника.

– Люську Лигачеву буду отваживать, свистуху, – как-то за ужином решительно высказалась бабушка Нина в отсутствие Юры, который на ужин не явился по причине свидания с Людмилой. – Да, отваживать. Юрочку сбивает с толку. Юрочка маленький еще, а она уж девица-жеребица, уж хвост задирает.

– Мама, какая еще жеребица? Что за слово такое новое? – удивилась Ирина Владимировна. – Кобылица, ты хочешь сказать? Да ничего подобного. Обычная девочка-подросток, здоровая, в меру умная, неплохая ученица. Не вижу ничего плохого в их с Юрой дружбе.

– Все ты видишь, – погрозила пальцем Нина Ивановна, – и видишь, и по-матерински ревнуешь, как положено. Только книжек у тебя слишком много читано, оттого и базар в голове, и забыла напрочь, что плохо, что хорошо. Интеллигентная ты женщина, Ира, и слаба на голову по этой именно причине.

– Да что же это такое! – растерялся Алексей Николаевич и уронил с вилки кусочек голубца. – Что за ерунда такая, Нина Ивановна! Сама не понимаешь, что говоришь. Почему это Ирочка на голову слаба? И при чем тут Юра? При чем тут Юра, я спрашиваю?

– Мама подменяет понятия, Алексей, как это любят делать бабушки, чтобы доказать свою правоту или когда им что-то не нравится, – резким учительским голосом ответила Ирина Владимировна. – Романтические чувства, легкая влюбленность, мама, напомню тебе, медику, в подростковом возрасте в порядке вещей. Это свидетельствует о нормальном развитии организма. К тому же все происходит у нас на глазах, все мы видим, присматриваем. А будешь «отваживать», запрещать… Ты лучше подумай, во что могут вылиться запреты.

– Во что вылиться? Шалава с другим гулять будет, хвостом своим «романтическим» вертеть, а ты сохранишь Юрочку, вот во что! – настаивала бабушка Нина. – Мальчику сейчас важнее учеба, а не полуночные гулянки. И не говори ты мне, Ира…

Но Ирина Владимировна ничего и не говорила, а только отмахивалась, обессиленная собственной внутренней неурядицей, и Нина Ивановна поджимала губы, понимая, что войну за Юрочку придется вести ей одной.

Война эта была, однако, заведомо проиграна. Мать Людмилы, умотанная одиночеством и сменной работой на станции, соседские сплетни и провокации Нины Ивановны воспринять была попросту не способна, и толку обращаться к ней, как убедилась Нина Ивановна, было столько же, сколько к пересохшему помелу, забытому под чердачной лестницей. А сама «девица-жеребица», убедившись в недоброжелательстве Нины Ивановны, завидев ее, неслась как ошпаренная, будто по важным делам, и едва здоровалась на скаку. Нине Ивановне оставалось лишь губы поджимать и успокаиваться кагором, когда вскипали накопившиеся обиды.

А Людмиле для полноты ощущений, пожалуй что, как раз и не хватало врага-разлучника. Теперь она, девушка не так уж мало читающая, считала себя ровней романным героиням или шекспировской Джульетте, отрицая разницу между житейскими реалиями и книжным, иллюзорным жизнеподобием. Она с увлечением мысленно писала свой собственный роман и была главной его героиней. И в этом романе события развивались, разумеется, не в провинциальном Генералове, а в Венеции, в Мадриде, в Париже, в Москве… И сердце жило предчувствиями, и дух захватывало. Вот оно, вот оно – счастье, внутри, трепетный комочек над диафрагмой.

«Счастье сидело в ней пушистым котенком», – среди ночи записывала Людмила в свой потрепанный альбомчик понравившуюся строчку из Александра Грина и рисовала пушистого котенка, и пронзенные одной стрелой два сердца с первыми буквами имен, и летящего голубя с розой в клюве…

А для Юры (несмотря на нежную дружбу с Людмилой, с Рыжиком его) потрепанным альбомчиком, старой вкривь и вкось исписанной и исчерканной школьной тетрадкой, черновиком был уже сам поселок, родное его Генералово. Альбомчик этот не хотелось продолжать, и стыдно было его убогости, скудости, тесных горизонтов и низких небес. Юра весь школьный год предвкушал момент, когда откроется новая страница его жизни, страница небывалой белизны и глянца, и ее позволено будет заполнять только прямыми, ровными строчками, без клякс и помарок.

* * *

Обновление стало целью, и, имея цель, зная о средствах ее достижения, Юра к весне без особых затруднений вышел в лучшие ученики, в его аттестате о восьмиклассном образовании были исключительно отличные оценки. Это означало, что он выполнил и даже перевыполнил принятые на себя обязательства и может с полным основанием претендовать на то, чтобы продолжить обучение в Москве, в специализированном закрытом интернате, учрежденном при Министерстве иностранных дел. При протекции Михаила Муратовича, разумеется, которая была ему обещана прошлым – удивительным – летом.

И все чаще вспоминалась Юлька-непоседа, чертенок черномазый, с исцарапанными ногами – в расчесах от комаров и крапивы, слишком независимая, чтобы стать по-настоящему верным другом, слишком независимая и маленькая пока, чтобы ценить чужую привязанность.

Осенью еще, темным и мокрым поздним ноябрем, вспоминая летнюю благодать и соскучившись по ясным дням, Юра решил написать Юльке письмо, но поскольку писем он писать не учился, то ответ на свой эпистолярный «шедевр» получил соответствующий. «Юрий! – писала тринадцатилетняя Юлия Михайловна. – Не умеешь писем писать, так и не пиши. И если не о чем писать, тоже не пиши. Очень мне надо знать про твои успехи в учебе и про погоду в твоем Генералове! И с Новым годом за месяц тоже никто не поздравляет. На зимние каникулы мы едем в Югославию. Привет! Юлия. P. S. Или не в Югославию, а в Алма-Ату, на Медео, кататься на коньках, или в Домбай, на горных лыжах. Дуру Ритусю под землей сцапала какая-то особая милиция и где-то там зарегистрировала, и папа говорит, что за границу могут нас теперь какое-то время не пускать». …Такое вот дрянцо эта Юлия Михайловна. Так противно хвастаться способна была только она.

Юра смутился и обиделся. Ему-то зимние каникулы не обещали новых впечатлений. И провел он каникулы как и всегда: катаясь на санках с обледеневшего крутого откоса Генераловки в компании с одноклассниками и участвуя в снежных битвах. Не слишком, впрочем, охотно предавался Юра этим занятиям – настоящими друзьями, корешами, он не обзавелся по причине своей неординарной для Генералова целеустремленности, а также из-за проклюнувшейся подростковой петушьей гордыни, да и чтение не отпускало, манило в дом, в уютный угол продавленного дивана под старый вязаный, весь в разлохмаченных узелках, плед.

Новым по сравнению с прошлыми годами были прогулки рука об руку, навязанные Людмилой, которая стала мастерицей словесного изложения их «взрослых», по большей части выдуманных, чувств. Очень много книжного было в этих «чувствах», и Юру немного утомляла Людмилина кисельная возвышенная фальшь. Ему было скучно и ни к чему слушать девичье щебетание, и моментами Людмилы, прижавшейся сбоку, будто бы и не существовало для него. Девушка незаметно для самого Юры переходила в категорию внешнего, неодушевленного, равна становилась ломкому и неясному отражению в ледяном раскате на тропинке, тающему на меховом воротнике снегу, запаху костерка, сухой былинке на заснеженной опушке.

Людмила, такая, казалось бы, очаровательная и преданная, на самом деле не имела ничего общего с его мечтой, никак не помещалась в ней, не совпадала пространственно и по времени. Но поцелуйчики в укромных уголках, с тихими вздохами, с закрытыми глазами, будоражили, волновали. Волнение не находило выхода, и Юра становился раздражителен, капризен и несдержан в обращении с домашними. И, пожалуй, что бабушка Нина Ивановна права была, по-своему грубовато отрицая правомерность ранней чувственности.

Юре на самом-то деле нужна была не подружка, обманчиво податливая, с цепким сердечком. Юре нужен был друг или хотя бы попутчик, единомышленник, чтобы то страшное, присущее каждой большой мечте, то, чему приходится противостоять, не возобладало, чтобы великая цель не измельчала во имя гарантированной доступности. Пусть журавля в небе и не догнать, но синица-то не вдохновит на полет, синица-то мельтешит, суетлива. Суетлива до уныния и бездумной жизнерадостностью своей тоску наводит, особенно по весне, когда подступают экзамены, и домашние не перестают напоминать, что нужно быть лучшим, что стыдно не быть лучшим, если способности и замечательная память к этому располагают.

Юра и стал лучшим, как ожидалось, и летом его отправляли в Москву. Когда в свой последний вечер он, предоставив собирать вещи бабушке Нине и маме, прощался с Людмилой, щипало в носу и щемило под ложечкой от сложности ощущений: расставаться с привычным теплом, ее влюбленностью и поклонением было жаль, но и остаться немыслимо. Волосы Людмила выкрасила красной болгарской краской под названием «Импрессия», давно пережившей срок годности, но Юра благородно решил для себя, что стали они цвета ночного костра, о чем и сообщил подруге, желая напоследок сделать приятное.

– Юра, ты вернешься? – прижималась Людмила. – Я буду ждать, сколько скажешь.

– Да, вернусь, – рассеянно обещал Юра, – только выучусь, а там… Вернусь. За тобой. Ты веришь?

– Угм, – мычала Людмила ему в плечо, и пересушенные красные пряди щекотали Юре шею, – я верю.

Чтобы не было слишком муторно, чтобы расставание вышло красивым, как любят девушки, Людмила неосознанно превращала его в ритуал и для этого переписала в свой альбомчик и выучила наизусть стихотворение, показавшееся ей как раз подходящим к случаю. Она хотела прочитать его как-нибудь так, гордо и задумчиво, и чтобы свет падал на лицо. Но получилось, как получилось, – в плечо Юре и не очень внятно, с запинками и «без выражения»:

 
Ты знаешь, теперь одиночество мало пугает:
И крылья, и сердце, и силы – как прежде – при мне.
А чувства и голос могу я сдержать (ведь бывает,
Что тянет завыть вечерами при полной луне).
Любезный мой друг, уходя, обернуться не силься.
Конечно, приятно, что ты не сжигаешь мосты,
Но время настало, и сколько веревке ни виться…
А я стану мудрой. И смелой безмерно. И ты
Однажды вернешься (что тоже достаточно мило
С твоей стороны; и, быть может, терпения ждать
Мне хватит), но только прошествуешь мимо:
Меня – ведь меня будет очень непросто узнать.
 

Юра не слушал жеманной девчачьей чепухи, но, оказывается, его замечательная память сыграла с ним шутку: он невольно запомнил все от первой до последней строчки, что выяснилось ночью в поезде, и стихотворение стало его бессонницей, красноволосой и томящей. Все, однако, сгинуло, раздробилось под перестук колес, и осколки осыпались в темную непогожую воду, когда поезд, закричав, чуть сбавил ход и потянулся по мосту через Оку.

Все осталось позади, за Окой, – и сентиментальные облака первой любви, и охи-вздохи чуть хмельной бабушки Нины, и сдержанное недоумение отца перед прощанием с взрослеющим сыном, и мамина отчаянная смиренность, ломкая смиренность добровольной пленницы.

* * *

Что же до приятеля (вроде бы даже и друга), попутчика, единомышленника и при этом соперника в учении и в жиз-непостижении – равного, подогревающего азарт, то Юра обрел такового следующей осенью, когда поселился в той самой школе-интернате, ученикам которой открыт был путь в МГИМО и еще в два-три учебных заведения, где учились избранные счастливчики, и весь мир, верите ли, лежал у ног этих счастливчиков – таков, во всяком случае, был доминирующий миф.

Нового Юриного приятеля звали Виктор Южин. С Виктором Юру поселили в одной комнате интерната, или пансиона, как предпочитали называть заведение некоторые искушенные в тонкостях такого рода взрослые. Мальчики, Юра и Виктор, были приняты в девятый класс, то есть считались старшими, и, следовательно, им полагалась кое-какое – в пределах разумного – послабление режима и комната на двоих, а не на четверых, как младшим и средним школьникам.

Виктор был здешним старожилом, знал в школе все входы и выходы и укромные уголки, прекрасно изучил окрестности, весьма живописные. Он нередко, но только когда точно знал, что избегнет наказания и выговора, сбегал теплым бабьим летом на Клязьму, на северном берегу которой, далеко за Щелковым, располагался интернат, или в близлежащий поселок, если не перевелись полученные от родителей карманные деньги. Когда Виктор убедился, что Юра не ябедник, то иногда стал прихватывать и его с собой за компанию.

Виктор был старожилом, то есть если задуматься, ребенком практически брошенным – с родителями, давно работающими за рубежом, он проводил лишь месяц в году, положенный им отпуск. О родителях Виктор говорил скупо и загадками, отводя глаза к далекому горизонту. Информация, поданная таким образом, прочитывалась как намек на то, что родители работают в советской разведке, где-то за границей выполняют сверхсекретные и крайне сложные задания, что люди они отважные, умелые, умные и прозорливые.