Текст книги "Возвращение в Москву"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Так ведь огнедышащие уроды, Евгения. Вот мы с Юрой поймаем, если удастся, и принесем показать.

– Ай, – недоверчиво отмахивалась Евгения Павловна, но топотала на веранду, где был установлен маленький телевизор, смотреть новости: вдруг что скажут про огнедышащих жаб.

– Поверила, – шептала Юлька, – вот тебе и начало интриги. То ли еще будет. А вообще, Юрка, на даче можно с толком провести время.

И когда дамы, Елена Львовна и Ирина Владимировна, отбывали в Москву за покупками и городскими впечатлениями, Юлька ввязывала Юру в приключения, без которых он, честно признаться, вполне обошелся бы, так как в целом смирным был ребенком.

Юлька привезла с собою из Москвы большую коробку – набор «Юный химик». Пользовалась она химикалиями, надо отдать ей должное, аккуратно и в целях вполне мирных, не считая, разумеется, случая, когда из шприца, наполненного ацетоном, изготовлен был огнемет и опробован у близлежащего пожарного пруда, для пущего эффекта безлунной ночью.

На мостках над прудом сидела в ночи неопознанная парочка, ворковала, слушала лягушачий хор и кормила комаров. Когда из глухой темноты вдруг с шумом вылетел огненный язык и лег на ряску, дама заверещала как резаная и повалилась в воду, к пиявкам, подняв волну своим полным телом. Ацетон быстро прогорел, улетучился, и пламя погасло.

Джентльмен, поначалу, должно быть, потерявший дар речи, но усидевший на узких досочках мостков, с перепугу сипло осведомился:

– Вы не утопли, Евгения Павловна?

Евгения Павловна, вся в водяной траве, стояла по колено в воде и шептала благоговейно:

– Огнедышащая жаба, ну как есть… Ай!

– Евгения Павловна, не бывает огнедышащих жаб, – не очень уверенно увещевал джентльмен.

– Много вы знаете, Антон Борисыч! О них и в «Новостях» передавали.

– Когда это?! – удивлялся Антон Борисович. – Вы сами слышали, Евгения Павловна, или вам трясогузка на хвосте принесла? Трясогузка, этот ваш ребенок Юлия? Которая, как мне кажется, поставила себе целью доставлять вам, наивной, легковерной и чистой душою, неприятности?

Последние вопросительные фразы прозвучали особенно громко и обращены были к густым, склонившимся до земли веткам ивы на другом берегу пруда, из-за которых и вылетело ацетоновое пламя.

Под ветками валялась на траве и хрюкала от смеха довольная собою Юлька, и Юра сидел, уткнувшись в колени, чтобы смеяться не громко. Потом они отползли в сторону тропинки, цепляясь за корни кустарника, потом неслись по темной улочке к тайному лазу в заборе, скрытому разросшимся жасмином, потом сидели на лавочке у колодца и шептались.

– Так ты заранее знала, что там будет Евгения? – немного осуждающе спрашивал не склонный к коварству Юра.

– Не совсем уж заранее, – жеманилась Юлька, – просто я услышала, как этот самый Антон, наш сосед, громко кашляет под забором со своей стороны, а Евгения с нашей стороны притворно чихает в огороде. Значит, свидание назначают. Они еще с прошлого года «тили-тили-тесто, жених и невеста». Вместе «гуляют», как в деревне говорят, и думают, что никому об этом не известно. А гуляют они к пруду, что тоже давно выяснено. Но не откладывать же из-за них испытание огнемета? Никто не виноват, что они устроили свидание на испытательном полигоне. Так все удачно пол-учи-и-и-илось! – пропела Юлька и потянулась кошечкой от удовольствия. Потом повела плечиком и задумчиво добавила: – А за трясогузку этот Антон мне еще ответит! Надо же! «Трясогузка на хвосте принесла»! И что обидно: ведь Евгения-то почти убедилась в том, что есть на свете огнедышащие жабы. А этот вылез. Трясогузка! Ну, я ему устрою, женишку престарелому!

В те времена Юра еще не ведал, что любые Юлькины угрозы следует воспринимать всерьез и решать для себя, ждать ли их осуществления или же пытаться по мере сил препятствовать Юлькиным коварным замыслам, если замыслы эти представлялись чрезмерными по жестокости. С годами Юра понял, что слово изреченное для Юльки не самоценно, как, скажем, для поэта. Не самоценно, а требует вполне приземленного материального воплощения. Проще говоря, «сказано – сделано» было Юлькиным кредо. Но Юра-то в те времена этого не знал, а потому пропустил мимо ушей Юлькину угрозу в адрес не в меру догадливого соседа Антона Борисовича и предался каникулярным радостям.

А каникулярные радости всем известны: и лесная земляника на солнечном пригорке, и крепенькие ранние подосиновики, и волейбол на вытоптанном пятачке посреди поселка, и бадминтон, которому его обучала Юлька, и велосипедные поездки на купанье по длинным-длинным и извилистым песчаным тропинкам. Собственно говоря, почти все это Юра мог бы получить и не уезжая из Генералова, но…

Но одно дело пыльный, исхоженный вдоль и поперек то ли городок, то ли поселок и его окрестности, большей частью распаханные под огороды, а другое дело барское обаяние подмосковной дачной местности, где фруктовые деревья, и пышное цветение вокруг домов, и безделье, в гамаке, в тенечке в самую жару или у камина в дождик, и мягкое свежее сияние березовой рощи, розовое поутру, золотисто-зеленое днем и фиолетовое на закате, и изменчивые небесные красоты, и тепло сосновой коры ценилось неизмеримо выше картофельного урожая. Это было внове для Юры, и это было приятно, сладостно. Сладостно до самозабвения. И никто к тому же не упрекал его в бесцельном и бесполезном времяпрепровождении.

Он не слишком рано просыпался в своей невеликой, оклеенной простенькими светлыми обоями комнатке под крышей, просыпался, когда солнечный луч, неспешно наползая от окна, трогал щеку. Юра спрыгивал с кровати на плетеный соломенный китайский коврик, босиком по гладкому сосновому полу скользил к окну, вдыхал праздное утро и раз, и другой. А снизу, из кухни, уже пахло кофе, с крыльца доносился спокойный и веселый мамин голос – она собиралась в Москву вместе с Еленой Львовной, и в птичьем гомоне к тому часу уже растворились кислые утренние капризы Юльки, не выспавшейся по причине тайного ночного бдения над запрещенной взрослыми «Анжеликой».

– Юрка, – весело хлопая ресницами, сказала Юлька однажды, когда дамы отбыли, – хочешь заработать на мороженое? Или на кино?

– Вообще-то мама оставила денег, – удивился Юра. Он не очень-то привык «зарабатывать», его «работой» была учеба, как всегда объяснялось родителями и в подражание им, таким умным и ученым, бабушкой Ниной.

– Это все не то, – помотала головой Юлька. – Если ты пригласишь меня на «Генералов песчаных карьеров» на мамины деньги, это одно, а если на свои заработанные, мне будет приятнее.

– Ты хочешь, чтобы я тебя пригласил? – удивлялся Юра. – Мы же вроде бы и так собирались.

– Ну, Юрка, ты как маленький! Я – женщина, мне интересно, когда меня приглашают. Ну что? Согласен?

– Ладно, – пожал плечами Юра. – Не представляю только, каким образом я могу заработать. Кому-нибудь картошку окопать?

– Фу! Колхоз! – поморщилась Юлька. – Ничего подобного!

– Но что же?

– А сделаем, так и быть, приятный сюрприз Антону Борисовичу, соседу, Евгеньиному ухажеру. Он собирается красить машину. Давно пора, ты не находишь? Весь капот у его «Москвича» поцарапан. У него полный багажник банок с краской, я в бинокль с чердака видела, когда он приехал и открывал-закрывал багажник, прихлопывал по своей привычке – бум-бум!

– Сюрприз? Ты хочешь сказать, что он еще ни о чем не просил?

– Ну и что? Сделаем, и заплатит, – с великолепной самоуверенностью заявила Юлька. – Куда он денется?

«Куда он денется» показалось Юре, подрастерявшему на приволье последних недель способность здраво мыслить, серьезным доводом, и столь же обоснованным показалось заявление Юльки о том, что сюрпризы лучше готовить в отсутствие тех, кому они предназначены.

– Дождемся, когда он свалит, и… – строила планы Юлька. Ждать пришлось часа два на чердаке, торчать, неудобно скорчившись в духоте, у низкого окошка, чтобы не упустить момента, но терпение было вознаграждено: Антон Борисович, громко прокашлявшись у забора, лязгнул замком калитки и отправился в сторону березовой рощи. Спустя минуту следом засеменила Евгения Павловна с хозяйственной сумкой, будто по своим делам.

– В самый раз! – восторженно пискнула Юлька. – Пошли! Юрка, быстрее! Надо успеть! Ты красишь, а я на стреме!

– А чем красить-то? – возник у Юры вопрос, когда они уже стояли в соседском дворе перед облупленным голубым «Москвичом» Антона Борисовича. – Кисточки-то нет, Юлька.

– А? – на миг растерялась Юлька и завертела головой. – Подумаешь, нет кисточки! Вон у него на веранде висит мочалка. Самое то! Бери, окунай в банку и размазывай.

Банки с краской были, оказывается, выложены хозяином из багажника и стояли у стеночки под тем же навесом, что и машина. Оставалось только откупорить жестяные крышки с помощью валявшейся тут же ржавой стамески и приступить к покраске. Чем Юра и занялся, не очень все же уверенно, с некоторым сомнением в душе превращая голубую машину в темно-коричневую.

Юлька выбрала себе замечательно удобный наблюдательный пункт – в малиннике. Что уж оттуда было видно, неизвестно, вряд ли даже и калитку, которую хозяин мог открыть в любой момент, но ранних ягод у Антона Борисовича созрело множество, и Юлька бесстыдно лакомилась, пока Юра трудился маляром, дышал краской до головной боли и немного дрейфил.

К счастью, Антон Борисович отсутствовал достаточно долго. Достаточно долго для того, чтобы Юлька успела поклевать всю созревшую малину и даже не слишком созревшую и вспомнить о своих обязанностях дозорного.

Юлька выбралась из кустов немного исцарапанная, растрепанная больше обыкновенного и перемазанная ярким ягодным соком, бросила взгляд поверх невысокого штакетника, которым была обнесена дача Антона Борисовича, опасности не увидела и тут же отчитала Юру за то, что он так копается.

– Еще левое крыло и багажник! – возмущалась она. – И крыша! А как ты, интересно, будешь красить крышу? С нее надо было начинать, горе мое! Вот если бы ты сейчас выкрасил багажник, то как бы полез наверх? Полезай давай быстрее, а я подам банку.

Очень вовремя полез Юра на багажник. Очень вовремя, чтобы оглядеться и увидеть, как плывет над придорожной цветущей зеленью, как приближается к калитке сетчатая летняя шляпа Антона Борисовича.

– Он идет, Юлька, – испуганным хриплым шепотом сообщил Юра. – А мы не успели до конца. С сюрпризом.

– Бежим, дурак! – тихо взвизгнула Юлька и потянула Юру за ногу. – Бежим, пока не застукал! Бежим, пока не заявилась Евгения! Да не туда, Юрка! Нельзя через наш забор, он заметит!

И они понеслись через огород, сминая на грядках кудри укропа и салата, путаясь в густом плетении гороха, перелетели через канаву, проползли, пачкая животы и обдирая спины, под сеткой изгороди и выбрались на соседнюю улицу. Между забором и кустарником прошмыгнули к задней калитке дачи.

– Быстро на велики, Юрка, и покатили! – командовала маленькая негодяйка. – И до вечера не появимся! Они угомонятся до вечера.

Они с перепугу укатили далеко, в места незнакомые и не исследованные ими, и чуть не заблудились. Выяснять отношения Юра не стал, потому что он старше и он мужчина, это во-первых. А во-вторых, не желая выставлять себя полным болваном, решил сделать вид, что с самого начала понял, что намечается никакой не сюрприз, а очередное хулиганство, и нисколько не струсил, а, наоборот, поддержал и даже осуществил задуманное Юлькой. Раз уж даме так захотелось поразвлечься. И это был его первый шаг в дипломатической карьере. Он понял, что если уж ты сглупил и поддался на провокацию, то нужно сделать вид, что так и было задумано, хотя бы и развлечения ради, если уж больше ничем не оправдать идиотизм поступка, и пусть себе провокатор дуется от того, что ты оказался умнее.

– А ты и вправду думал, что тебе заплатят за выкрашенную машину? – ехидно спросила Юлька, когда они отдышались и даже почти – песком и травой – отчистили Юру от краски и отмылись у незнакомого пруда.

– Ничего я не думал, – небрежно отозвался Юра. – Кто же красит машину краской для дерева? На банках же ясно было написано: для деревянных поверхностей. Он, наверное, собирался красить забор или сарай.

– Нет, думал, думал, – тихо упрямилась разочарованная Юлька. – Про забор ты только что выдумал…

Юра деланно пожимал плечами и поднимал брови, в точности как мама, когда изображала крайнюю степень удивления по поводу случившейся Юриной двойки по физике. Юлька недоверчиво фыркала, и они долго, целый день, маялись в траве на опушке леса, грызли сладкое нутро клевера и стебельки диких злаков, вяло болтали, пережидая день, и отправились к дому в ранних сумерках, празднуя труса и умирая от голода и жажды.

К счастью, не ожидало их ничего страшного. Парадокс, но прегрешение было столь злостным, что никто не подумал о том, что машину могли перепачкать Юлька и Юра. Все, и вызванный милиционер, подумали на пришлое хулиганье, которое, случалось, захаживало на Николину Гору и «отмечалось» специфическим образом. Об этом рассказала встретившая Юру и Юльку Евгения Павловна. Но косилась она тем не менее весьма подозрительно, и ноздри ее буйно трепетали: должно быть, от Юры все еще пахло краской. Благо пятен на Юриной рубашке в желто-бурую клетку не было заметно в сгущавшемся вечернем полумраке. Кроме того, Юлька по мере сил отвлекала внимание Евгении Павловны от Юриной перемазанной персоны. Отвлекала в присущей ей манере и по обыкновению довела домоправительницу до белого каления. В конце концов та удалилась, громко, так, чтобы слышали отдыхавшие в гостиной после поездки в Москву родительницы, приговаривая:

– Дети – это наказанье, это ужас что такое, это беси натуральные зломысленные! А еще говорят, дети – счастье! Дети – счастье?! Лучше кота иметь, он тока гадит! А не разговоры ехидные разговаривает, не обманывает, не хулиганничает и не подстрекает! И откуда что берется!..

– Кота… – задумчиво и даже томно вслед Евгении Павловне сказала Юлька. – Кота… – И когда Евгения достаточно удалилась, замурлыкала: – Юрка, я знаю одно местечко – канаву за водокачкой, там растут такие розовые зонтики, валериана называются… Ты меня понимаешь?

– Ни за что, – торопливо и с неведомо откуда взявшейся решительностью молвил Юрий Алексеевич. И добавил, убоявшись Юлькиного презрения: – Может, попозже. Когда все уляжется, все эти разговоры о крашеной машине…

– Жа-а-аль… – протянула Юлька. – Но попозже-то никак не выйдет, попозже-то канавы выкосят. И где валерьяну найдешь? А я думала: выкопаем, посадим под Евгеньиным окошком, прямо там, где не выполоты зонтики – трава сныть, и будет ей кот, и не один… Понимаешь ли, Юрка, если просто настойкой валерьянки полить, это ненадолго, моментально выветривается, неинтересно. Жа-а-аль, что ты не хочешь… Ну да ладно, пай-мальчик, спокойной ночи, – фальшивым тоненьким голоском пропела она и отправилась к себе в комнату, чуть встряхивая нечесаными лохмами, чуть приплясывая польку-бабочку.

Юльке все, похоже, было как с гуся вода, она явно замышляла какую-то очередную пакость. А Юра, хотя и не совсем лапоть деревенский, но, что греха таить, во многом маменькин сынок, не способен был ни к стратегическому, ни к тактическому планированию безобразий. Поэтому его изумляла, пугала и захватывала масштабность непонарошечной Юлькиной партизанской войнушки, начавшейся, видимо, не сегодня и не вчера по причинам неведомым и, как подозревал Юра, совершенно пустяшным. И еще понял он, что нужен Юльке-победительнице не только как союзник, не просто как исполнитель (и зачастую исполнитель невольный) ее наглых планов, но – и это, товарищи, главное – как восторженный свидетель ее побед. Потому что свидетельствовать и восторгаться было больше некому, победы-то, честно говоря, были таковы, что не похвастаешься в широком кругу, победы-то были достойны никак не поощрения, а, напротив, сурового наказания.

И Юре очень не понравилась эта самая Юлькина полька-бабочка и фальшивый тоненький голосок, поскольку он, может быть, не слишком отчетливо, но сознавал, что более всего обидно не предательство союзника, не отказ исполнителя, а нежелание свидетеля, нежелание единственного зрителя, милостиво допущенного в Юлькин театр, выражать свой восторг и восхищение. Нежелание, выраженное, между прочим, не в первый уже раз. Но Юра был слишком утомлен этим нелучшим днем своей жизни, чтобы размышлять на ночь глядя о последствиях своего отказа. А последствия не заставили себя долго ждать.

* * *

Наутро дамы-мамы, которым на даче не сиделось, вновь собрались в город, то ли на выставку живописи, то ли на книжный фестиваль (дети тоже были приглашены, но культурная программа не устроила ни Юльку, ни Юру). А перед отъездом Елена Львовна, которая встала почему-то не с той ноги, устроила разнос Евгении по поводу сто лет не мытого пола и бесхозяйственности вообще, чтобы выплеснуть раздражение и не портить поездку.

– Пылища – не продохнуть в доме! Ковер не ковер, а мышиное гнездо! Грязь! Натоптано! – чеканила Елена Львовна. – Вы дармоедка, Евгения! Я вам плачу не за то, чтобы вы на свидания бегали! Уволю, если сегодня к вечеру дом по-прежнему будет похож не на дом, а на… а на…

– А на конюшню, – невинным голоском подсказала Юлька.

– А на конюшню, – подтвердила Елена Львовна, подхватила под руку Ирину Владимировну, и дамы отбыли. А Евгения Павловна, злая и красная, отправилась в чулан в поисках каустика, весьма едкой дряни, единственного признаваемого ею моющего средства, которое она добывала через каких-то своих знакомых, работающих на заводе. Юлька чистыми, невинными глазами смотрела ей вслед.

– Где банка? Где банка? – доносилось приглушенное ворчание Евгении, возившейся сначала в чулане, а потом шарившей по углам на кухне. – И кто бы помог работающей женщине?

Юра внял, конечно же, призыву, а Юлька тихонько подсказала:

– Посмотри в чулане на верхней полке. Такая банка темная, из коричневого стекла. Внутри кристаллики.

Юра банку нашел легко, вручил Евгении, та сыпанула от души в ведро с водой и принялась гонять воду по полу шваброй.

– Оттого у нас и скрипят полы, – сообщила Юлька, – высыхая, встают дыбом от Евгеньиного мытья. Пошли, Юрка, в рощу. Можно и бутербродов с собой взять, и огурцов тоже.

После пикника, где было съедено немалое количество бутербродов, печенья и конфет, возвращались к обеду скорее по привычке, отметиться. Так думал Юра, не замечая азартного блеска Юлькиных подлых глазенок. И прямо у порога на него напустилась Евгения:

– Это ты что же мне подсунул, негодный?! Это ты взорвать меня хотел, преступник?! Змей подколодный! Таких бандитов поискать – не сыщешь! С глаз моих вон! Нету вам обеда и не будет! Корми бандитов! Все матери скажу, как приедет, и покрывать не стану!

– Евгения Павловна… – недоуменно пялился Юра. – Евгения Павловна, что случилось?

Но Евгения только махнула рукой, развернулась и пошла в дом. Пошла, громко повизгивая, потому что почти каждый ее шаг сопровождался хлопком, подобным тихому выстрелу: пах-пах, шла Евгения, пах-пах-пах!

А Юлька веселилась вовсю, Юлька прямо-таки расцвела на глазах, стала необыкновенной – чертовской – красавицей. Такой и вспоминал ее позднее Юра, мысленно сравнивая с другой красавицей, столь же норовистой порою, но, в противоположность Юльке, рыжевато-блондинистой и лишенной терпкого пиратского куража. И Юре недоставало горячей и веселой Юлькиной злости, фейерверка из-под ресниц, черной бури вкруг ее головы и жесткого крепкого плечика фехтовальщицы рядом. Недоставало, хотя он и не смел признаться себе в этом. Но это потом, зимой, а сейчас он был не на шутку рассержен, так как понял, конечно же, кто его подставил. Но… папа, если был недоволен каким-нибудь маминым или бабушки Нины поступком, всегда говорил: «Женщины! Мадамы!..» – и это все, что он говорил, а значит, мужчине следует быть сдержанным и сильным и не мельтешить словесно. Поэтому Юрка ничего не спросил, а только посмотрел на Юльку, довольно тоскливо, впрочем.

– Йодистый азот, – фыркнула Юлька. – Такие кристаллики из «Юного химика». Если ударить или наступить, когда сухие, пукают, легонько взрываются. Пол высох, и… Это безопасно, если ты трусишь. А каустик Евгеньин давно в канаве. Не трясись, я скажу Ирине Владимировне, что ты ни при чем, что я перепутала банки, или еще что-нибудь придумается.

– Не хватало еще, – буркнул Юра. И день прошел мирно и мило, будто и не было никаких размолвок, и Юлька была сама кротость и терпение, и мечтательна, и романтична, и, кажется, даже ни разу не приврала.

День прошел мирно и мило, но Юра нет-нет да и представлял, как мама прижмет к щекам худые пальцы, посмотрит горестно и – налетит шквал, гневные пенные волны полетят к небесам, и главное тут переждать девятый вал, выстоять, не захлебнуться, чтобы не выглядеть в Юлькиных глазах дрожащим мокрым котенком.

Но вечером приехала одна, без подруги, Елена Львовна и тревожно ждала Ирочку, не обращая внимания на жалобы и ворчание Евгении Павловны, которая полдня выметала кристаллики йодистого азота, да так до конца и не вымела, и они продолжали взрываться под ее тяжелой поступью. А Ирина Владимировна появилась только поздним утром следующего дня.

* * *

Ирина Владимировна появилась только поздним утром следующего дня, бледная, с неаккуратной прической, с потемневшими глазами, обведенными пепельной тенью. Такие же серые тени залегли и во впадинках щек, и в ямках под тонкими ключицами, выступающими из открытого платья. Ирина Владимировна с трудом удерживала тяжелую сумку с оборвавшейся ручкой, полную книг в непривычно ярких глянцевых переплетах. Книги все были на английском, потому не особенно заинтересовали Юру, ожидавшего каких-то более интересных гостинцев. Он нимало не обеспокоился отсутствием мамы, будучи уверен, что она, набродившись по Москве, слишком устала, чтобы ехать на дачу, и ночует на Котельнической. А теперь вот приехала, книжек привезла, и очень хорошо, и можно заниматься своими интересными делами.

А Елена Львовна по-женски сразу же приметила, как потускнела за ночь Ирочка, будто выгорела, хоть красный жар и пробивается еще через тонкую кожицу губ. Она, перепуганная, сразу же подхватила Ирочку под руку и увела в гостиную, на диван в алькове, обложила подушками и вздохнула:

– Ну слава богу, хотя бы вернулась… Расскажешь? Или сначала кофе? – И не выдержала: – Ирка, что стряслось? Куда ты пропала? Я, как взбесившаяся курица, бегала между стендов, тебя искала-искала! Я со вчерашнего дня не могу видеть книги – нагляделась если не на всю жизнь, то надолго! И я уверена, что ты не ночевала на Котельнической, иначе, знаю, позвонила бы сюда. И я боялась звонить домой, будоражить Микушу, потому что уверена: тебя дома не было! Ирка! Я, конечно, тебе не нянька и не мамаша, но… Я за тебя отвечаю! Я всю ночь не спала. Тебя спасать надо, признавайся? Выглядишь – краше в гроб кладут. Как обманутая бесприданница. Тебя изнасиловали, что ли, взрослую тетку? Ирка?

– Леночка, – бесцветным пластмассовым голосом произнесла Ирина Владимировна, – Леночка, ты как-нибудь по своим каналам не могла бы добыть нам с Юрой билеты домой? На вокзале продают только за три недели вперед. Нам пора, Леночка, загостились бессовестно. И Алексей в Генералове мается один, и мама… Я тебе говорила, что она винцо попивает иногда? Нет? Вот, говорю… А мы тут с Юркой… слишком счастливы. Слишком…

– Лучше бы ты, княжна, рыдала, – растерялась Елена Львовна, – лучше бы ты рыдала, чем вот так всухую рассыпаться, не знаю из-за чего. Билеты какие-то… Слишком она, видите ли, счастлива, перцу ей под хвост… Билеты не проблема, Ирка, но я вправе знать, что стряслось. У тебя такой вид, будто ты убила кого-нибудь или сама собираешься… того, в мир иной, по собственной воле. Или повстречалась с нежитью. Или это вообще не ты, а фантом на мою голову. Ну?!

– Ну, – вяло кивнула Ирина Владимировна. – Ну, фантом. Фантомная боль. Хроническая. Прозябала эта боль чуть не двадцать лет, и ничего, а теперь вот ожила, разгорелась дымным пламенем, как лежалая ветошь, как мусор… Леночка, у меня просто не выговаривается, прости, прости!

– Черт! Ирка, ты что, кого-то… кого-то встретила? Боюсь догадываться… – заметалась Елена Львовна. – Не хватало еще. Но ведь и правда: почти двадцать лет… Быть не может, Ирка, чтобы ты… Ну скажи, что я дура, что ошибаюсь, что ничего подобного, что я брежу как сивая кобыла!

– Леночка, ты никогда не бредишь, – вздохнула Ирина Владимировна. – Ты у нас девушка на редкость здоровая. И ты действительно имеешь право знать, солнышко. Прости меня, пожалуйста. Так вот. На книжном базаре я встретила – его, вот именно, и сразу узнала, несмотря на – как бы это помягче сказать? – несмотря на то, что годы его не пощадили. Одним словом, Леночка, встретила и узнала, и он меня тоже узнал. Вот так-то.

– Валентин?! Да? Валька Московцев?!

– Валентин. Собственной персоной. Он всегда любил покопаться в книгах, вот и… прилетела пчелка на мед. В смысле, Валентин на книжную ярмарку, не мог он ее миновать. Смотрел такую папку-альбом – подборку факсимиле древнерусских летописных листов, какое-то невозможно дорогое издание, экспортный вариант, чуть не коллекционное, а я на него налетела – толкнули. Он не удержал, листы посыпались, их потоптали, вышел почти скандал – все вокруг ахали и шипели, продавщица в истерике грозилась милицию позвать и обвиняла в хулиганстве. А он все молчал и на меня смотрел как на привидение. Потом схватил за руку и потащил. Мы от милиции сбежали, одним словом. Думаю, что если бы все вышло по-другому, без публичного скандала, то ничего и не… состоялось бы. Встретились бы и разошлись, может быть даже сделали вид, что не узнали друг друга. А так – схватил за руку, и все, Леночка, и все, я пропала. Будто кнопку нажал, и все эти годы рухнули, как шаткая декорация. Будто я мою жизнь, мой мир, мои привязанности рисовала на плоском листе картона, а не проживала, не чувствовала.

– И? Что же? Неужели ты?..

– Вот я и сама себя спрашиваю: неужели я?.. И я ли это? Как сон, Леночка. Как дурной, страшный, беспокойный сон. Зачем? Зачем?! Я натворила дел, Ленка! Господи, натворила! Надо уехать.

– Ирка, ты только не паникуй, – уговаривала подругу Елена Львовна, дама со здоровыми, а следовательно, более-менее растяжимыми моральными принципами. – Ну случилось, ну подхватила стихия, с кем не бывает…

– Со мной не бывает, Ленка, несмотря на твою уверенность в том, что меня раздирают страсти.

– Ирочка, ну что такого? Будто вы в первый раз. Да, да, я понимаю – время, двадцать лет минуло, все изменилось, но…

– Именно что в первый раз, Ленка! – перебила Ирина Владимировна. – Вот именно что! С ним – первый! И как будто бы первый вообще, – еле слышно добавила она.

А Елена Львовна, очумев от подружкиного признания, всплеснула руками и высказалась совершенно по-площадному, что в семьдесят пятом году в устах такой лощеной дамы звучало сюрреалистично.

– Лучше и не скажешь, Элен, – вздохнула Ирина Владимировна, нисколько, казалось, не шокированная Леночкиным нецензурным восклицанием. – Совершенно с тобой согласна.

– Ирка, но я была уверена, что у вас с ним все состоялось тогда, да и платье это подаренное… А потом, я думала, он отказался жениться, как это случается с эгоистичными инфантильными мальчиками, и у тебя – травма на всю жизнь. А оказывается…

– Что оказывается, Леночка?

– Оказывается, что не была поставлена точка, вот и все. И ты жила все эти годы, как маньячка, в тайной надежде на осуществление желаемого. Но теперь-то, я надеюсь, все кончено? Тебе просто надо успокоиться, и ты поймешь, что случившееся к лучшему, и, как бы это сказать, исцелишься.

– Исцелюсь? Ленка, хуже некуда. Как было, так и осталось, вот в чем беда. Все отвратительно.

– Что именно отвратительно, душа моя?

– Ну, я тебе с начала расскажу, попробую. Тогда была любовь. Я знала, что он слабенький, хилый душою и привирает частенько. Но красиво привирал, мне нравились сказки. Мне все нравилось: и что он такой эрудированный, умный, вроде бы красивый, и цветочки-букетики, и долгие прогулки по Москве, и потом платье это, и хмельные поцелуйчики. В прямом смысле хмельные, от него часто пахло коньяком, вином, крепкими коктейлями или чем там еще – одним словом, перегаром, ты знаешь. И книги, книги, бесчисленные желтые страницы в букинистических магазинах.

Он особенно дорогие и редкие, случалось, оказывается, воровал. Родительские деньги тратил на дорогой алкоголь, а книги воровал. Однажды мы зашли в большой букинистический магазин, что был тогда в начале улицы Горького, и продавщица заметила пропажу, а подумала почему-то на меня. Догнали, схватили за руки, велели открыть сумку… Там, разумеется, книги не оказалось. А он, Валентин, отступил в уголочек, в тень, его не увидели. Тогда я поняла, что украл он.

Но, знаешь, так влюблена была, что пережила бы и воровство, и предательство, как переживают детские болезни роста так называемые. Он мне все мальчиком казался, милым и непосредственным, будил, должно быть, материнский инстинкт. Так вот, я бы пережила, а он, видишь ли… Он, видишь ли, после того случая стал делать все, чтобы оттолкнуть меня. Так куролесил, так унижал, что своего добился, я стала бояться его, мы перестали встречаться, и Валентин остался для меня неразгаданной загадкой, что ли. Это все мимо тебя прошло, Ленка, ты тогда вышла замуж за Михаила, из общежития уехала, в институте не появлялась – взяла академку, и вся была в своем счастье, в своей беременности, все гадала, кого родишь.

– Правда, – задумалась Елена Львовна, – мы тогда почти и не виделись. Но все же, Ирочка, неужели он никогда не настаивал на близости? Балованный московский золотой мальчик…

– Он, как мне теперь кажется, не слишком настаивал, или я по неопытности не воспринимала всерьез его попыток. Мы бы, наверное, поженились, если бы не тот случай с воровством. Его родители не были против, по крайней мере, не чинили препятствий, не отталкивали меня при всей проверочной официозности, при всей подчеркнутой холодной церемонности обращения. Возможно, надеялись, что их сына, начинающего алкоголика, брак выправит, что он, женившись, образумится. Не знаю. Когда я уезжала, легко добившись распределения в Тетерин, Валентин, когда поезд уже тронулся, мелькнул на платформе, растрепанный, расхристанный, какой-то потерянный. Но я глазам не поверила, думала, что показалось. У меня было чувство, что я уступаю ему Москву, передаю в ненадежные руки все то, что любила, чем жила. Я уезжала такой виноватой, Ленка, и было страшно.

– Ты с ума сошла.

– Да, наверное. А теперь вот рецидив. И самое страшное то, что любое решение будет неправильным, но я выбираю самое безболезненное для моих родных. И вовсе не из благородства и склонности к самопожертвованию, а потому что отчаянно боюсь. Я на краю пропасти, и мне надо бежать, бежать домой, Леночка. Подальше от здешних сложностей.