Текст книги "Возвращение в Москву"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Превратности судьбы, кривые отраженья…

Он говорил: что ж такого, что дьявол? Пусть и дьявол тебе названый супруг – не бойся, он такой, какой есть. Ведь он не хочет тебе зла. Он желает зла тому, кто его изгнал, из гнезда вытолкнул, низверг… Он говорил: выбирай, здесь, на земле, на дневной поверхности, ты можешь выбирать. И не особенно стремись туда, за грань, в бесконечность, там ты будешь отвечать за свой выбор, и приговор тебе будет – виновна, другого и быть не может, другого и не бывает. Он говорил: я не могу заставить тебя верить, не верь, если нет воли верить. Но – мыслить мысли. Размышляй, не доверяя, – это тебе проще всего. Забудь о бесконечности, пока не веришь. Забудь о своем отражении в ней.

Я верила только ему, но теперь, по размышлении, знаю: ничто не бесконечно, даже душа. Моей – больше нет, искурилась тошной дурью. Больше нет, поэтому не страшно, поэтому и отвечать за выбор не придется… Мне пора.

Предсмертная записка Маргариты Мистуловой

Хроника моего возвращения

Дача на Николиной Горе теперь заброшена, заснежена, и я тоскую по ней, во сне вижу облетевшие осенние березы, мне снится запах лесной прели и костра. Я и не знал, что могут сниться запахи. Остро сниться. Где-то мой приятель-бродяга Вася, не пожелавший поехать со мною в город? Он мне руки исцарапал в кровь и даже злобно взвыл, когда я попытался взять его в машину, и удрал через забор, весь взъерошенный и возмущенный. В общем, он прав. Я теперь сижу в четырех стенах, и мне здесь не нравится.

Здесь был какой-то цех, токарный, что ли. Стены толщиной метра в полтора, если не больше, из тяжелого плотного старинного кирпича, и каждый кирпич с вдавленной подковой – клеймом. Знаю, потому что один такой лежит у нас сбоку от крыльца, за кадкой с кипарисом – «на счастье», господи прости.

Юлька моя выбрала, мягко говоря, странное место для гнезда. Очень модное и дорогое, но – странное. Один из заводских флигелей, краснокирпичный двухэтажный дом с грубым фестончатым кирпичным же узором по фасаду и со стеклянным куполом мансарды, который поддерживают стальные ажурные арочные опоры. Что-то вроде старинного вокзала в миниатюре, а не мансарда. Однако в мансарде теперь у нас так называемая комната отдыха – парча и бархат, кажется, под византийский стиль, кресла, диваны, ковры, и Юльке нравится меня здесь соблазнять. А прямо под стеклянной крышей – зимний сад с маленьким каменным бассейном-фонтанчиком и с дурацкими пальмами, переплетенными в толстые косы бамбуками, жирными фикусами и гораздо более симпатичными мне мелколиственными суховатыми кустарниками, которые сейчас цветут невзрачным белым цветом и слегка пахнут вереском.

Старинный металлоделательный завод в известные времена оказался не нужен, был закрыт, обворован и начал было превращаться в руины. Но кто-то умный и расторопный задешево скупил эти груды старого кирпича и ржавеющего железа и наскоро переделал под жилые коттеджи, оснастив помещения лишь никчемными – на четверть шага – французскими балкончиками под окнами, каминами и современной канализацией. «Отделка – на ваш вкус» – так гласила реклама, что, понятно, следовало читать: «Продаем голые стены», но – цены были бешеные даже и по финансово бесстыдным нынешним временам. Тем не менее домики и два длинных корпуса, по восемь квартир в каждом, то есть всю немаленькую заводскую территорию почти на самом берегу Яузы, раскупили моментально, чуть не за две недели. И Юлька не перестает гордиться тем, что успела в числе первых и выбрала один из лучших флигелей с окнами на юго-восток, лишь отчасти заслоненными молодыми липами.

Теперь здесь, после всех преобразований, вылизанный плитчатый двор, навесы для автомобилей и закрытые теплые гаражи, увитые голыми сейчас плетями чего-то лианоподобного с волокнистой корой; низкие загородки вокруг заснеженных газонов; официозного вида голубые елки и еще какие-то деревца, все с чахлыми кронами в проводах новогодней иллюминации, мерцающей по ночам. А летом здесь, должно быть, пестреют клумбы вокруг нарочито старомодной серокаменной фонтанной чаши. Как показатель светскости и даже новорожденного аристократизма, у каждого крыльца черно-зеленые веретенца карликовых кипарисов в кадках, сейчас, в холода, – под стеклянными колпаками. Старые высокие заводские стены подновлены, увенчаны изящным стрельчатым чугуном вместо традиционной колючей проволоки, а у новых вычурных ворот – будка охранника. И засел там подлый жирный подхалим – вертухай с автоматом и рацией.

Глаза б мои не смотрели. Потому что ровным счетом никакой ностальгии по местам не столь отдаленным я не испытываю. Юлька, ты всегда была бестактна, мягко говоря. Как ты могла подумать, что мне может понравиться такого рода кирпично-чугунное роскошество? Хотя… Я несправедлив. С чего бы ей думать о моих мнемонических ассоциациях? Ей понравилось, увлеклась, как всегда позволяла себе увлекаться, и купила. Три этажа, четыре царских спальни, две совершенно нескромные по размерам гостиные и столовая им под стать; библиотека, она же – кинотеатр; кабинет Ее величества, оснащенный всевозможной электроникой, в которой Ее величество только путается; ванные, отделанные натуральным камнем и в позолоте, повсюду ковры, какие-то удивительно ровные и ясные зеркала, светильники, дающие мягкий свет, и – тишина.

Тишина за толстыми стенами. Но в тишине с недавних пор слышится мне холодный и злой металлический лязг, хриплая ругань полуголых потных и грязных человеческих существ, видится тусклый красный свет и в этом страшном давящем свете – перекошенные, яростные беззубые морды, тупые, испитые, неистово празднующие чужую боль… Откуда они только лезут? Лезут и лезут. Пропади оно все пропадом, Юлька! Я здесь ума решусь, среди заводских привидений! Их все больше и больше, просто интервенция какая-то, спасу нет.

Вот и Ритуся теперь тоже привидением является в больницу к Елене Львовне, в ее отдельную благоустроенную палату в маленьком и очень дорогом сумасшедшем доме в одном из пригородных парков. Я вполне готов поверить, что это не бредовое видение, а все на самом деле. Беспутная Ритуся приходит прощаться и, может быть, просить прощения, на свой независимый манер, в часы, когда ей удобнее, то есть в самые неподходящие. Бывает, что прямо в процедурную. Елене Львовне пришлось опознавать останки, и она сошла с ума, когда увидела то, что осталось от Ритуси, выбросившейся из поднебесного окна высотки на Котельнической. Мы с Юлькой вдвоем хоронили Ритусю, под музыку (под традиционный моцартовский реквием, само собой) сжигали в роскошном лаковом гробу с посеребренными ручками, который нельзя было открывать, чтобы попрощаться.

Юлька положила пышные пунцовые розы на гроб и сказала, что нелепо провожать Ритусю цветами, земным даром, что Ритуся давно уже там, на обочине нашего благословенного серпантина – пути нашего общего, или еще дальше, чем на обочине, куда стала уходить чуть не в детстве. Куда ее взяли да увели. И с нашей точки зрения, с нашей колокольни, ум ее не был здрав десятилетиями. Поэтому понять ту записку, прощальную, с выведенными красным фломастером местоимениями, которую она оставила, не то чтобы невозможно, но – и пытаться не стоит. И удивления достойно, как она, в сумрачном своем уединении последних недель, в своем невидении, невосприятии земных реалий, оказалась способна написать хоть что-то мало-мальски связное и чуть ли не поэтическое.

– …и будет ей такая эпитафия: «Забудь о бесконечности, пока не веришь. Забудь о своем отражении в ней». Пока не веришь. Честное слово, закажу такую надпись на камне. А… зеркало можно будет вмонтировать, как ты думаешь?

– За деньги-то? Но вот вопрос: ты бы хотела отражаться в чужом могильном камне, а?

– М-да… Ты прав: чертовщина получается. И обязательно кто-нибудь разобьет… Ужасно видеть кого-то своим отражением. Обязательно кто-нибудь из двоих разобьет. Кто первый очнется. Я сейчас о любви говорю. Кое-кто не переживает, как Ритуся. Многие расстаются в ненависти. Кто-то способен смириться, но потом всю жизнь мазохистски выковыривает из-под кожи осколки. А кто-то плюет на иллюзии и сам не понимает, что счастлив. Юрка?..

У меня язык не поворачивается дать ей тот ответ, которого она ожидает. Поэтому я спрашиваю:

– Кто же такой все-таки он? Вы так и не узнали? Не дьявол же, в самом деле, как в записке.

– Если и дьявол, то, судя по маминым догадкам и обмолвкам, в самой своей жалкой ипостаси, – сквозь слезы усмехается Юлька. – Папа совершенно точно знал кто, но не говорил, старый темнила. Вопрос: почему? А теперь его уже не спросишь. Мне кажется, что папа в какой-то момент пожертвовал Риткой. Такое у меня чувство. Во имя чего, не знаю. Боюсь догадываться. Ритка – мамино наказанье за что-то, чего я не знаю. Я, должно быть, стала наказаньем папиным. За Ритку.

Мы поминали Ритусю водкой на Котельнической, как и хоронили, только вдвоем. Юлька пила, немножко плакала, и безумно нравилась мне такой, не блестящей, не опрятной, совсем без грима, некрасиво ссутулившейся над столом с небрежно подобранной и как попало разложенной закуской. Юлька безостановочно говорила, наверное от нервов, и много врала сама себе, будто картину писала в заданном колорите, по памяти, а память подводила. Юлькина память очень своевольна, это память настроения.

– С Риткой мы никогда не дружили, не любили друг друга, как чужие. Ты знаешь, какой она была невозможной, хуже врагини. Так что и плакать нечего. Но почему слезы? Маму жалко? Может, поэтому? Или потому что жизнь может оказаться настолько же напрасной, как у Ритуси? Она ведь и не жила, а как-то так – все время где-то сбоку от жизни, все мимо колеи, по каким-то норам. Разве что в розовом детстве… Это страшно, Юрка. И я, мне кажется, знаю, почему так. Ее лишили соблазнов. Когда соблазнов много, то, в общем, с человеком все в порядке, он хочет жить, чего-то добивается, куда-то стремится, пусть суета, но жизнь. А у нее остался лишь один соблазн – подземелье, то ли жизнь, то ли смерть. Вот именно: соблазн смерти, соблазн узнать, что там за чертой… Научные изыскания так называемые, о господи! И ведь все бесполезно и напрасно, она же не вернется, чтобы рассказать.

Ритуся ушла, и наш с Юлькой разлад вроде бы и рассосался с ее уходом. Показался слишком мелким, как это чаще всего и бывает, когда хороним. А разлад случился после той истории, когда я, так сказать, сорвал банк в казино, когда мне показалось, что мой шальной выигрыш в покер был подстроен. Четыре дамы и джокер! Такое покерное сочетание и в счастливом сне присниться не может! И ни один умный шулер не решится в первой же игре, пока все еще внимательны, на такой расклад – никто не поверит в честную игру, так мне кажется. Андрон Парвениди спекулировал на том, что новичкам якобы везет. И если верить приметам, везет также и тем, кого перед игрой пометила птичка. По завершении партии он, поздравляя и мило улыбаясь, осведомился: «Вам, Юрий, случайно сегодня голубь на голову не покакал? Такое небывалое везение иначе не объяснишь!» Я в этот момент был в ступоре и не смог отреагировать достойно, о чем все еще жалею. Но это игривое заявление, по-моему, поссорило Парвениди с Юлькой, которая оказалась тут как тут, едва мы встали из-за стола, и шампанское за счет заведения, по-моему, не очень-то сгладило неловкость.

Все выяснить оказалось проще простого: на следующий день я проверил состояние нашего общего с Юлькой счета, и оказалось, что накануне она сняла сопоставимую сумму – семьсот тысяч рублей. По всей видимости, те тысячи, которые превышали круглую сумму, составляли комиссионные шулера Парвениди. Не зря же он сам сел за игральный стол, этот Юлькин «товарищ по несчастью». Однако не слишком ли много – двести тысяч комиссионных? Подозреваю, что львиная доля от этих двухсот пошла в карман вампиру Горшкову. Но в этом Юлия Михайловна моя ни за что не признается, не сомневаюсь даже. О Горшкове говорить с ней буду позже, когда почувствую момент. Слишком сейчас много всего: и Парвениди, и Горшков, и ее обман, унизивший меня.

Выигрыш я возвратил на счет и извинился перед Юлькой за то, что пока не могу вернуть тысячи, выплаченные ее любезному Андрону (Горшкова даже не упомянул). Получилось слишком запальчиво, резко и, признаюсь, неумно. Юлька не стала ничего отрицать и обиделась смертельно. Так сужу об этом, потому что она не закатила темпераментную сцену, а просто сказала: «Хорошо. Отрабатывай, пожалуйста. Если твое самоуважение столь шатко».

И с тех пор я все пытаюсь «отрабатывать» под ее чутким руководством. Но что я понимаю в ресторанном бизнесе и в бизнесе вообще?! Подозреваю, Юлька постоянно исправляет мои ошибки. Возможно, заранее распорядилась по всем своим восьми «Ларчикам» не принимать мою деятельность всерьез. Ее «менеджеры» кивают с деловым видом, а потом по телефону цитируют мои неловкие распоряжения Юльке, и она их отменяет. В силу определенных навыков полезен я лишь при ведении деловых переговоров, в отстаивании – на это мне хватает упрямства и казуистических умений – некоторых выгодных Юльке пунктов. И все же положение свое я чаще всего ощущаю как ложное, и Юлька, понимая это и сочувствуя, жалея меня, убогого, грустнеет. Но смерть Юлькиной сестры нас сблизила, позволила хотя бы на время позабыть о моей подспудной неприкаянности, о ее несладком доминировании. Такая вот у нас с Юлией Михайловой супружеская любовь…

Между прочим, Старую Кобру, мелькнувшую в игровом зале казино, я узнал. Она правила канцелярией Михаила Муратовича, и Юлька начинала свою карьеру под ее чутким руководством. Если можно назвать «чутким руководством» невидимый, но отлично ощущаемый энергетический хлыст, которым виртуозно пользовалась эта дама по имени Луиза Станиславовна, ныне Старая Кобра. Но когда я сообщил Юльке, что узнал Луизу Станиславовну, она отмахнулась и сказала, что мне померещилось, потому что эту гадину, к счастью, давно, уже лет пятнадцать тому, уморили в одном из правительственных санаториев по причине ее многих знаний. И если бы это была она, то ей ли, Юльке, не узнать правую папенькину руку и своего палача. Но мне представляется, что здесь или какие-то очередные «тайны московского двора» – драма-травести или триллер – наша повседневность, или же Юлию Михайловну подводит (щадит?) память. А я вижу то, что вижу, и еще не сошел с ума. Как Ритуся и Елена Львовна.

Уход Ритуси был бы благом или, по крайней мере, облегчением для всех нас, о чем и говорить. Если бы не беда с Еленой Львовной. Юлька пропадает у нее днями, но иногда не выдерживает и, измученная, похудевшая, делает умопомрачительную прическу башней, красиво расписывает лицо и пускается во все тяжкие, в обществе любимого мужа, не сомневайтесь. Веселится она надрывно, но надрыв этот пока в полной мере ощущаю только я, а «тусу», не ведающую о Юлькиных потерях, приводит в восторг ее болезненный кураж, ее истерическая веселость, но там, где Юлька, быстро затеваются склоки. Юлька ведет себя ужасно. Она словно идет по змеиным хвостам на острых своих шпилечках, тяжеловатой походкой, но так быстро, что гады не понимают, кто наступил на хвост, и жалят ближайшего, а ближайший в свою очередь кого-нибудь, кому не повезло в сей момент подвернуться.

Даже в Христе Спасителе на рождественской службе, где, подозреваю, тусовалась половина некрещеных… и я в том числе… даже в храме она устроила представление. Юлька извертелась в священной ладанной духоте, шелковый шарф все время сползал с ее прически, жали, знаю, новые длинноносые сапожки, свечка закапала дорогой гелевый маникюр, от золотого блеска слезились глаза и слегка размазалась по векам черная краска для ресниц. Раздражала впередистоящая широкая фигура в черном. Но уходить, раз уж явились во всем блеске, было ни в коем случае нельзя, чтобы не вызвать впоследствии вселенских пересудов. И, выстояв все же, в конце службы усталая и разъяренная Юлька исподтишка спровоцировала аплодисменты, и всем показалось, что раззолоченный патриарх, пойманный врасплох, готов был раскланяться – такое особое движение корпусом сделал он – как на сцене. «Браво! Бис, бис», – шепнула чертовка, а кто-то придурочный из «гламурненьких» подхватил-таки. Театр. Цирк. Скандал. Но боюсь, в скором времени о ней, о моей Юльке, кто-нибудь все поймет. И как бы не затоптали красавицу.

Что происходит? Что вообще происходит?! В Москве теперь все напоказ и имеет свою цену. Торжище. Торгуют и тем неявным, о котором когда-то поняла Ритуся. Она одна и поняла и попыталась объяснить, как могла, но у нее не получилось. Да и не могло получиться, такое не объяснишь словами, а только запутаешь собеседника и сам себя.

А теперь? Музей «Московский дворик», глядите-ка. Входной билет триста рублей. А я в таком когда-то жил студентом, в одном из переулков, впадающих в широкую и длинную, как проспект, Ордынку, и платил тетке Гузели Ибрагимовне, которая сдавала мне комнату, насколько помню, пятнадцать рублей в месяц. Точнее, и не комнату даже, а закуток без окна, с большой железной кроватью, с нишей для одежды, занавешенной линялым ситцем, с крашенной коричневым тумбочкой. А на тумбочке стояла лампа под розовым с желтыми кистями абажуром и Юлькина фотография в тонкой железной рамке…

Тетка Гузель Ибрагимовна, потомственная дворничиха и, судя по нраву ее, вероломному и страстному, род свой ведущая не иначе как от тех самых ордынских посланников, населявших века назад эти места в Замоскворечье, была вроде бы даже и православной, она ходила иногда к Скорбященской церкви, то есть церкви «Всех Скорбящих Радость». На Бога, впрочем, не очень надеялась, а в скорби, что от сердечной томности происходит, любила порадовать сама себя, и главной радостью был прославленный поэтами «Агдам», а также пение из репертуара Клавдии Шульженко под пьяную гармошку, на которой играла сама же. От Гузели я сбежал, когда она воспылала ко мне страстью и из ревности разбила Юлькин портрет. Сбежал я в общежитие на Новочерумушкинскую, на надувной матрас в трехместном «нумере», где жил Виктор, приятель мой еще по интернату, и двое наших однокурсников, которые писали курсовые по международному праву и немного презирали нас с Виктором, людей неопределенных профессиональных предпочтений…

А дворик, где хозяйничала несравненная Гузель, был с деревянными воротами на амбарном замке, с калиткой сбоку, в сиренях и островках невытоптанной низкой травы-просвирника. После войны где попало насажены были тополя и вымахали почти за сорок лет высокими, и тени их призрачными, подвижными от рассвета к закату синими тропинками геометрически расчерчивали двор. Скамейки посеревшего за многие годы дерева, пустая песочница под помятым жестяным мухомором, поперек двора – белье на прищепках; голубятня над дровяными сараями, за ними – уютный уголок, остаток старого-старого замоскворецкого сада – вишня и яблоня, бесплодный куст смородины, мальвы и золотые шары, а в закутке, криво огороженном ржавой сеткой, кто-то даже раскопал грядку под помидоры и кабачки.

Прошлого у меня тогда еще как будто бы и не было, оно еще не началось. А настоящее виделось не то понарошку, не то взаправду, как, впрочем, и сейчас, – дикая смесь сахара и соли. Теперь тот дворик в прошлом, в памяти, в единственной достоверной реальности. Я сознаю, что он житейски мертв и любовь моя к нему порочна, как порочна некрофилия, но меня это не тяготит. А тяготят меня посмертные ипостаси московского дворика, такие как: ресторан «Московский дворик», строительная фирма «Московский дворик», неясного назначения ООО «Московский дворик», риелторская компания «Московский дворик», фестиваль самодеятельности «Московский дворик», радиостанция «Московский дворик», клуб «Московский дворик», торжественная процедура награждения лучших дворников, принявших участие в конкурсе «Московский дворик», объявление типа: «Куплю рубль 1898 года «Московский дворик»», тот самый трехсотрублевый музей и предел мечтаний – двухкилограммовый торт «Московский дворик» соответствующего вида, с шоколадным забором и марципановым котом. Кушайте тортик десертной ложечкой и умиляйтесь, москвичи и гости столицы. Ностальгируйте, оплодотворяя память.

* * *

Юра, Виктор, друзья-правовики Максим и Володя, а также их однокурсники-мажоры Марик и Томас отмечали окончание третьего курса в дискотеке. Пришли сначала вчетвером и застряли в толпе, в очереди жаждущих окунуться в новое по тем временам развлечение. Застряли, и надежда попасть в зал хотя бы за полночь медленно таяла по мере того, как темнело майское небо. Немало мальчиков и девочек попадали внутрь без всякой очереди, на каких-то особых (в общем, несложно догадаться, на каких) основаниях. Но не у всех же полон карман «оснований», некоторым дай бог осилить немаленькую входную плату и стоимость пары стаканов прохладительного, для себя и для девушки. Если повезет и подвернется подходящая – хорошенькая, без компрометирующей вас вульгарности и без особых претензий. И пусть даже и не подвернется, хорошо бы все же попасть внутрь.

И если бы не Марик и не литовец Томас, сыновья очень влиятельных родителей, именуемые мажорами, для которых, оказывается, дискотека эта под названием «Парус» была открыта днем и ночью, если бы не Марик и Томас, четверке приятелей, скорее всего, пришлось бы отмечать вышеназванное событие в их общей комнате в общежитии номер один МГИМО на Новочеремушкинской. Под заезженную запись испанок «Баккара», и только под нее, потому что остальные ленты были изодраны не слишком исправным Викторовым катушечным магнитофоном «Астра».

Виктор, зрение у которого было острым, как у истинного демона, первым заметил приятелей мажоров и объявил:

– Вон идут Марик и Том в двухсотрублевых джинсах каждый. И не такие они люди, чтобы стоять в очереди и пускать слюнки. Присоединяемся, господа. Мы тоже не такие люди, и джинсы у нас тоже ничего себе… не сочинского производства. И даже не вьетнамского.

– И очень прос-с-сто, – сказал Томас, который ради охмурения девушек культивировал свой прибалтийский акцент, однако он умел говорить и вполне чисто, когда этого требовали обстоятельства. – Присоединяйтес-сь.

– Это с нами, – бросил Марик привратнику. – Проходите, господа дипломаты, не стесняйтесь.

Под мышкой Томас нес невзрачную плоскую картонную коробку характерных параметров, приблизительно где-то сорок на сорок и на семь сантиметров. Коробка, чувствовалось, была плотно набита.

– Пласты? – кивнул на коробку Макс.

– Здеш-ш-шний дис-с-ск-жокей – наш-ш лучший друк-к, – туманно ответил Томас, но этим было все сказано. Это означало, что Томас и, вероятно, Марик тоже являлись поставщиками «музона» для «Паруса». Они сами или по их просьбе родители привозили из-за границы «винил», и мальчики, скорее, пытаясь обрести влияние и популярность, чем из денежного интереса, приторговывали по дискотекам дефицитным и качественным товаром, успешно конкурируя с фарцовщиками, которые любили впаривать что попало, самый завалящий на западе товар, дешевенький. Что попало, но публике голодной, а потому всеядной, готовой принять «на ура» любую дребедень, лишь бы язык исполнителя был непонятен. И этим только можно объяснить популярность некоторых маргинальных исполнителей и групп, о которых на соблазнительном, сияющем Западе никто и слыхом не слыхивал.

– Что несем? – встрял Володя.

– О-о! Старьё-оу… Старьё-оу… Всего лишь «Абба-аа», всего лишь «Блонди-и»… Всего лишь Далида-а и Элтон Джо-о-н… Всего лишь Мадо-оунна… Танцуйтэ-э, на сдороф-фье!

И дискотека танцевала, так что дым столбом, и восторженно корчилась, и визжала, и аплодировала. И гласом небесным бодро бубнил микрофон диск-жокея, и крутились зеркальные шары под потолком, слепило мелькание стробоскопа, моргали через одну красные, синие, зеленые лампочки и подпрыгивали стаканы на барной стойке, рядом с которой обосновались Юра и Виктор, чтобы в очередной раз глотнуть прохладительного после зажигательной пляски.

Покачивая стаканом с коктейлем и поэтически щурясь, взъерошенный после танца Виктор импровизировал:

 
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бар. Клуб. Девицы. Дискотека.
«Шампань-коблер», коктейль «Южанка»…—
 

Он затих на полуслове и вздохнул:

– Дальше не получается. По-моему, гад на этот раз совсем уж бесстыдно разбавил пойло лимонадом «Буратино» или еще какой дрянью. Соломинку воткнул и думает, мы купимся… А чистого у него, у негодяя, не допросишься, не положено, видишь ли, не того ранга заведение. Зато фемины, которые здесь прописались, лакают чистый «Вана Таллин», потому как негодяю отстегивают, для них это заведение другого ранга… Ладно, не станем уподобляться… Вернее, уподоблядьццца… Как тебе словцо, Юрка?! Ммм… А если так?

 
«Шампань-коблер», коктейль «Южанка»…
Девицы. Дискотека. Бар…
Аптека. Улица. Фонар-рр…
 

– В этом варианте заупокойная концовка, – раскритиковал Юрий. – Где же оптимизм и жизнерадостность? Где же хеппи-энд?

– С чего бы это «энду» быть «хеппи»? «Энд» только тогда «хеппи», когда он… А не пора ли его осчастливить?

 
«Шампань-коблер», апартамент…
Ночь. Дева. Койка… Хеппи энд!
 

– Это ты воспел одну из тех, которым по статусу ликер положен? – усмехнулся Юра.

– Эти меркантильны, а я поиздержался, и поступления от предков только через неделю предвидятся. К тому же зачем платить, если можно не платить? Найдется и бескорыстное создание с каким-никаким апартаментом, стоит лишь приложить минимум галантных усилий. Бескорыстные создания ценят галантные усилия. Это своего рода твердая валюта. И если присмотреться, обнаружишь, что вокруг множество горящих глаз, жаждущих губ… По-твоему, зачем они все здесь? Одинокие девушки желают познакомиться… О-о-о! Ничего кошечка! По-моему, Юрка, мы у нее на траверсе. На ловца и зверь бежит. Оглянись-ка!

Юра повернул голову и увидел девушку, которая, похоже, и в самом деле пробивалась к ним из глубин танцующей толпы, подбирала подол яркого платьица, чтобы не оборвали ненароком, и махала рукой, и что-то кричала, безуспешно пытаясь победить грохот динамиков. Махала девушка именно ему, Юре, это было ясно, хотя и удивительно. Но Юра, как ни силился, не узнавал ее в сумасшедшем мельтешении разноцветных вспышек. Не узнавал, пока она не повисла у него на шее, пьяноватая, распаренная, растрепанная и счастливая.

– Юра, Юрочка! Я тебя нашла! Я тебя искала! То есть уже давно не искала! Я тебя встретила! – ликовала Людмила, все простившая. – Я же Джинджер! Рыжик! Людмила я! Не узнаешь?

– Рыжик? Люда? Ты откуда здесь? – осторожно спрашивал Юра, выпутываясь из взбитой и по-модному растрепанной рыжеватой ее гривы. Людмила изменилась, как иногда меняются сентиментальные девушки после постигшего их разочарования. Она будто бы стала выше ростом, ярче, красивее и – дешевле. Привлекающая внимание, вызывающая интерес расписная картинка, яркая открытка, такая, какие посылал ей когда-то Юра. Картинка, а не свежий яблоневый цвет, который все еще благоухал где-то в самом далеком уголке Юриной памяти и чуть-чуть, вполне терпимо, раздражал рецепторы совести.

– Ты же ничего не знаешь, Юрочка! Мне, после того что у нас с тобой случилось, не давали житья, как-то пронюхали, деревня же! Я даже к маме на каникулы не могла приехать. Проучилась кое-как полгода, сдала сессию, приехала в Генералово и… опять все сначала: и совсем сопляки, и старые дядьки не дают проходу; девчонки от зависти на сплетни изошли, а тетки… называют по-всякому. Как будто у нас прошлый еще век! Деревня, Юрочка, во всей своей красе. А тебя нет. И я уехала в Москву, с самого начала хотела уехать, думала, что найду тебя, что все так просто – приеду, и вот он ты. Но ты… Непонятно, где ты был, а мне пришлось быстро устраиваться, чтобы не ночевать на вокзале. Я – по лимиту здесь. Работаю на кондитерской фабрике, на фантиках, и живу в общаге. Хорошая комната, и девочки, если что, понимают. Мы, если у кого что, то есть – кто, уходим ночевать к соседкам… Юрочка! Пойдем! Я танцевать больше не могу-уу! Ноги оттоптала, и каблук еле держится. Мне бы присесть… или прилечь, – опустила глаза Людмила.

Что было ответить ей? Что он понятия не имел об изменениях в судьбе брошенной им девушки, что мама почему-то не писала ему об этом. Что есть другая, любимая навек, невеста, которая никогда не простит, если узнает. Что время прошло, и все теперь по-другому, что сам он другой и что она ему нравилась совсем другой. Что… Но Юра молчал, придерживая Людку за плечи, молчал и растерянно оглядывался на Виктора, который улыбался иронически и всепонимающе и крутил меж пальцев соломинку для коктейля.

– О времена, о нравы, – изрек Виктор вроде бы и себе под нос, но так, чтобы Юра слышал. – Времена, может, и меняются, а нравы – черта с два! Грехи молодости, у кого их нет! – бормотал он с томным видом, театрально отворотясь и разглядывая натюрморт на барной стойке. Потом громко, так чтобы дошло до Людмилы, сообщил: – Мадемуазель! У моего друга Юрия сегодня намечена важная деловая поездка, и он уже собирался уходить, когда чудесным образом появились вы. Вы уж его простите, очаровательная. Могу я предложить вам свое общество? Ей-богу, я ничуть не хуже этого типа, которого вы душите в объятиях.

– Люда, извини. Мне в самом деле пора уходить, – мямлил Юра. – Меня будут ждать. Придется еще добираться. Довольно далеко. За город. Мы еще обязательно встретимся. В другой раз.

– В другой раз… Само собой, встретимся, Юрочка. А теперь – что ж… Если будут ждать… Если далеко добираться… Но мы увидимся еще? Это точно? Я дам тебе адрес! – раскрыла сумочку Людмила, извлекая оттуда ручку и клочок бумаги – обрывок какой-то квитанции.

– Не утруждайтесь, очаровательная. Он не совсем в твердой памяти – коктейли, знаете ли, – и наверняка потеряет ваш автограф. Я сам передам ему адрес, – встрял Виктор, изображая любезность. – Вы ведь позволите проводить вас, мадемуазель, не так ли? И… мне кажется, ты ведь все правильно поняла, бейби? Не так ли? Обойдется без неожиданностей? – вопрошал он уже вполне развязно, не сомневаясь в утвердительном ответе девушки, когда Юра удалился на пару шагов и из-за грохота музыки уже ничего не слышал.

– Ну да, – рассеянно ответила Людмила, глядя в спину пробирающегося к выходу Юры. – Какие уж теперь неожиданности. Разве что атомная тревога… Угостишь «Южанкой»?

…Серебряный майский рассвет зажурчал, зазвенел, растекаясь по московским улицам и переулкам, заполняя дома, как сообщающиеся сосуды, и даже плотно занавешенные окна не были ему препятствием. Нет ничего более назойливого, чем свет, он всегда найдет лазейку.

Людмила, все еще не очень трезвая, лохматая как ведьма, розовая от любви случившейся и заплаканная от той, которая не состоялась, сидела на коечке, поджав ноги и едва прикрывшись простыней. И на совести ее, помимо разнузданного сексуального поведения, был еще один смертный грех, которому она себе в утешение предавалась не так уж редко: курение в жилой комнате общежития.