Текст книги "Арабские скакуны"
Автор книги: Дмитрий Стахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– И все-таки твой художник – халтурщик! – поводя глазками, сказала Снежана. – Ему заказывали одно, он делает другое. Перед людьми стыдно. Перед серьезными людьми по-настоящему стыдно. Если бы не ты – забрали бы аванс, расхуячили бы его мастерскую, – Снежана явно заводилась. – У нас так не делают, у нас так не ходят. Кастрировали бы его, как этих, бля, жеребцов. Подумаешь – художник! Да у мужа есть друзья, один из них так рисует, портрет мой сделал, дочкиными цветными карандашами. Слезинку мне на щеку пустил. Так похоже! А ты кто? – Снежана чуть успокоилась и сквозь меня посмотрела на огни города. Московские огни успокаивают снежан. Снежаны отходчивы.
– Он мой друг, – сказал Иосиф Акбарович: всегда должен быть рядом человек, который может произнести такие слова. Это дорогого стоит.
– Хорошо, – разрешила Снежана и выплеснула в рот остатки кофе. – Идите оба!..
Мы поднялись. Иосиф залпом допил мартини, потянулся за Снежаниной ручкой, ее парфюмированной кожей отер свои мартини-водочные губы, сказал: "Все будет в порядке! Я жду звонка!", мне пришло в голову щелкнуть каблуками, я развернулся так, что взыграли полы моего плаща, и мы вышли из бара.
– Зачем ты ей целуешь руку? – спросил я. – Кто-нибудь увидит, и тогда ее муж...
– Ее муж меня об этом и просил! – перебил Иосиф. – С ее мужем я учился в одной группе. Хороший был мальчик, сын приличных родителей, мать – ВЦСПС, отец – отдел строительства ЦК, мать и сейчас жива, такая цветущая женщина, полная, дородная, а вот отца выкинули из окна, слишком много знал, деньги партии, деньги народа, но кое-что осталось, кое-что было куда надо вложено, и вот этот парень уехал в Америку, там пообтерся, вернулся, развелся со своей старой женой, женился на этой, приехавшей покорять Москву и первым делом попавшей к нему в постель, а ему понравилось, заделал ей детей, а теперь ищет чего-то нового, хочется ему то ли мулатку, то ли совершенно черную, хочет перебраться в штат Мэн, хочет там бродить по лесам...
– У нас тоже есть леса, у нас тоже можно бродить...
– В толпе охранников? Ждать, пока специально подпиленное дерево раскокает твою голову? У него недвижимость, дома, там будут висеть Ивановы арабские скакуны, а ему нужна безопасность, безопасность и спокойствие.
– Нам бы они тоже не помешали...
– Это точно!
Мы сели в кресла неподалеку от лифтов, Иосиф закурил.
– Понимаешь, – в глазах Иосифа появилась поволока, ноздри его задрожали, – эта Снежана в меня втюрилась, она на людях меня волтузит, шпыняет, хамит мне по-страшному, но стоит нам оказаться вдвоем, падает на колени, просит прощения, умоляет даже...
– А ты?
– В меня давно не влюблялись. Я бы сказал, что меня никто никогда не любил, за исключением бабушки, тети, мамы, но меня любит Айдан, её любовь это, ты понимаешь, вселенная. А эта Снежана...
Я посмотрел на Иосифа. Выглядящий значительно старше своих лет, толстый, обвислый мужик. Носище, брови, щетина. Торчащие из ноздрей жесткие волоски. Его любят! Перед ним падают на колени, у него просят прощения! Любовь его жены – вселенная. С туманностями и черными дырами, не иначе.
– И она первая, которой не надо предлагать – давай, мол, вот так, а давай так, а сделай так, – первая, которую не надо уговаривать. Мне стоит только подумать, а она уже меняет позу, уже делает то, что мне хочется. И я, как десятиклассник, выдаю такие кульбиты! – его миндаль сузился, губы растянулись в улыбке. – И она такая добрая! То, что она говорит, то, что ругается, – это внешнее, наносное. Она внутри совсем иная. Она одинокая, очень одинокая, дочь в интернате, в Швейцарии, сын в школе, в Англии, – ни знакомых, ни друзей...
– А ты заплачь, – предложил я Иосифу, – пусти слезу! Разрыдайся!
Иосиф дернулся, искоса посмотрел на меня, полез за новой сигаретой.
– Нет, ну правда! Вернись, бухнись перед ней на колени, в качестве ответного хода, или, наоборот, обхами ее, обзови блядью позорной, вонючей подстилкой, сукой продажной...
– Ну ладно! – Иосиф положил руку мне на плечо. – Хватит, хватит...
– Почему хватит? – спросил я. – Ты мне расписываешь качества обыкновенной шлюхи, у которой в мозгах больше, чем две извилины. И тебя поражает, что их больше. Так у тебя выборка плохая, хоть ты и перетрахал... Сколько ты перетрахал?
– Около тысячи... Постой... Да, почти столько! С ума сойти!
– И всё равно – выборка у тебя плохая, ты...
Из одного лифта вышли серьезные люди, из другого – санитары выкатили носилки. На них лежало тело в наглухо застегнутом черном пластиковом мешке.
– Кто-то дал дубака! – сказал Иосиф. – Катят, козлы, головой вперед...
– Они вкатили вперед ногами, не разворачиваться же в лифте, – выступил я в защиту санитаров, но они не развернули носилки, а в том же порядке проследовали к выходу, и сквозь стекло мы увидели, как они загружают тело в труповозку. – Это, кстати, тот тип, которого я сегодня встречал в аэропорту. Канадец один, приятель и компаньон Сергея. Помнишь моего одноклассника? Ему вышибли мозги. Не однокласснику, а канадцу. Примерно за двадцать минут до того, как я за ним заехал. Теперь не знаю, что делать. Мои начальники, к которым я должен его привезти на ужин, куда-то запропастились, Сергей сидит в итальянской тюрьме и ждет, что его вытащат адвокаты, адвокатам и Сергей, и всё остальное по хрену, дома у меня трое диких америкосов, завтра нам надо быть в Кокшайске...
– Там убили моего сына! – лежащая на моем плече рука Иосифа отяжелела, крепкие волосатые пальцы сжались, и стало больно. – У меня отняли сына! Едем к Ивану, там что-нибудь придумаем, что-нибудь решим! Он, кстати, должен был заняться билетами!..
Мы поднялись и, смешавшись с группой серьезных людей, направились к выходу. Один из них набирал номер на своем мобильном телефоне. Когда он поднес его к уху, зазвонил мой. Я приотстал, вытащил трубку.
– Добрый вечер! – услышал я и, вглядевшись в уходящего серьезного человека, понял, что говорит именно он. – Простите, это вы минут сорок назад звонили по номеру ... – и он назвал гостиничный телефон канадца.
– Да, – ответил я.
– Понимаете, тут случилась одна досадная неприятность. И мне...
– А вы кто? – спросил я.
– Я товарищ господина ... – серьезный назвал фамилию канадца. – Мне бы очень хотелось с вами встретиться. Как можно скорее.
– Скорее – это когда?
– Прямо сегодня. Прямо сейчас.
– Сейчас я не могу, – сказал я после небольшой паузы. – Я уже собираюсь спать. У меня был очень тяжелый день.
– Тогда завтра. Утром. Запишите адрес, – он продиктовал. – Подъезд номер один. Пропуск для вас будет. Меня зовут Анатолий Петрович. Договорились? Часам к девяти. Хорошо?
– Хорошо! – ответил я и отключился.
Какой милый адрес! Какой милый подъезд! Через него когда-то входил Юрий Владимирович Андропов. А завтра войду я. Или нет – не войду, а уеду, уеду в Кокшайск, уеду, чтобы никогда не возвращаться назад. Анатолий Петрович! Не жди меня!
Серьезные люди рассаживались по "Волгам" с синими и красными фонариками на крышах, метрдотель в облегающем сюртуке, с кружевным платочком в наманикюренных пальцах объяснял группе недавно прибывших японцев, что ничего особенного не случилось, что люди в камуфляже и с короткоствольными автоматами лишь внешнее, лишь проходящее, лишь то, что имеет к русской душе отношение случайное, но приглядевшись внимательнее, я понял, что это не метрдотель, а известный камерный певец, приехавший на свой же концерт в – конференц-зале отеля.
– Комбава! – поприветствовал я несчастных туристов, они же, слегка ошарашенные, радостно закивали.
Иосиф Акбарович поджидал меня под козырьком. Он курил, часто затягивался, имел взъерошенный вид.
– Твои познания в языках внушают трепет, – сказал Иосиф.
– Если тебя как-нибудь, не дай бог, измудохают, у тебя будет много времени на лечение, то ты по моему примеру сможешь заняться компьютерным освоением языков. Эффект практически нулевой, но впечатление можно произвести...
Известный камерный певец вышел вслед за нами, и Иосиф, по моему примеру приняв его за метрдотеля, прищелкнув пальцами, сквозь зубы обратился к нему:
– Любезный! Изобразите-ка нам такси!
Одутловатое лицо певца от обиды залоснилось.
– Это певец, а не работник гостиницы, – пришел я на помощь.
– Ну, пусть подработает! – сказал Иосиф. – Предоставление услуг самый надежный бизнес, а на вокальное искусство надеяться глупо...
Тут возле нас затормозил темно-красный "мерседес", и водитель крикнул, что послан Снежаной, чтобы поступить в подчинение к Иосифу Акбаровичу.
– Это я! – объявил Иосиф, и мы полезли в "мерседес".
– Ты бы хоть напоследок что-нибудь спел! – на прощание предложил Иосиф певцу, а мы поехали. Кто знает – может, певец и блажил нам вслед. Куда, куда вы удалились!
Тут я вспомнил, что только завтракал, причем стряпней Иосифа.
– Иосиф! – сказал я. – Если мы едем к Ивану, давай купим еды. У него же всегда шаром покати.
– Со вчерашнего у него должны были остаться огурцы и куриные грудки. Грудки мы пожарим, огурцы пойдут на закусь... Следовательно, нужны хлеб и водка. Ну, пять-шесть пива. И потом – как ты можешь думать о еде? Убили моего сына!
Иосифа несло. Четверо дочерей! Четверо красавиц. И сейчас он должен был начать говорить, что его жизнь поломана, что он всегда занимается другими людьми, другими делами, а не собой, не своими делами, что если бы он был занят собой и своими делами, то не упускал бы сына из поля зрения, что тогда бы с сыном ничего не случилось. И он действительно начал это говорить, начал выгружать из себя потоки слов, все – монотонно, без ващинского напора, но куда с большей убедительностью. Я немного послушал, послушал, достал телефон и набрал номер моего приятеля, того, что снабжал меня материальчиками.
Мой приятель что-то жевал и очень удивился моему звонку. Голос его пробивался сквозь похрустывание и дробящееся эхо. Я объяснил, что меня позвали на беседу в одно хорошо известное ему учреждение, что мне бы хотелось с ним посоветоваться, как себя вести.
– А что за учреждение-то? – спросил мой приятель.
– Контора. Бывшая глубокого бурения, ныне – федерального. Я должен быть там завтра утром, вот я и хотел...
Мой приятель хмыкнул.
– Пусть пришлют повестку. По устному приглашению не ходи. Ты как вообще? Оклемался? Ничего не болит?
– Нормально всё со мной. Спасибо за совет! – сказал я. – Позвоню послезавтра! Пока! – и вспомнил, что мною у гостиницы оставлен джип! С исполнительным, вышколенным водителем! А я еду прочь на другой машине! Я позвонил водителю джипа, спросил, что тот делает. Он, оказывается, смотрел телевизор, обзор матчей еврокубков. Я поинтересовался – не звонил ли кто ему, не разыскивал ли? Водитель ответил, что ему звонил Кушнир, спрашивал, чем вызвана задержка, говорил, что закуски ждут, водка холодится, вина шамбрируются. Я поинтересовался – в каком ресторане, а водитель ответил, что об этом должен знать я. Тогда я сказал ему, что на сегодня он свободен, что своей властью я отпускаю его на все четыре стороны, и набрал номер Кушнира.
– Слушай! – стоило Кушниру услышать мой голос, как он взял капризно-барственный тон. – Это ни в какие ворота не лезет! Все куда-то подевались, Шарифа нигде нет, Ашота нигде нет, а ты не едешь, я сижу в кабаке, ем уже вторую порцию паштета... Подожди, тут по телевизору... Я тебе перезвоню!
– Ты не видел там телекамер? – спросил я у Иосифа Акбаровича.
Иосиф как раз наливал в стакан с тяжелым, толстым донышком что-то насыщенно-коричневое. В темно-красном "мерседесе" имелся бар, в баре стояли хрустальные штофики без этикеток. Культура! Узнай по цвету, по запаху! Или – знай заранее, что ты можешь найти в автомобильном баре. Нет, что вы! Этот сорт коньяка в машине не пьют! Скоты!
– Где? – откликнулся Иосиф.
– Там, в гостинице. Не было ли там телевизионщиков? Из всяких там "Дорожных патрулей" или "Дежурных частей"? Или просто из какой-то телекомпании?
– Вроде какой-то малый ходил с камерой на плече. А что?
– Если сейчас Кушнир смотрит какие-нибудь новости, то он узнает, что наш канадец... – я запнулся. – Что он... это...
Отданный нам в пользование водитель смотрел на меня в зеркало заднего вида. У него было очень легко забывающееся лицо. Такие лица всегда меня интересовали. Никаких отличительных черт! Как с обладателями таких лиц общались женщины, какие у них рождались дети? Обезличенные лица. Или, когда они оказывались вне исполнения, вне службы, откуда-то появлялось обычное, человеческое выражение? Куда они сдавали его на время работы? Где находилась эта камера хранения индивидуальности? Кто заведовал таким учреждением? Это был, должно быть, удивительный человек: он ведь мог поддаться соблазну и спутать лица, спутать выражения. Перемешать ячейки...
– Ну! – поторопил меня Иосиф.
...перемешать их содержимое, принимать одни номерки, одни квитанции, а выдавать не то, что было сдадено, выдавать по другим, а потом с хитрой улыбкой наблюдать за метаморфозами. Хотя – какие могут быть метаморфозы у людей с одинаковыми лицами? Серое меняется на серое, блекло-коричневое на блекло-коричневое. Шило на мыло. Мыло на шило.
– Ну! – Иосиф толкнул меня локтем.
– Простите, что перебиваю, – сказал водитель, – но в спинке правого переднего сиденья имеется телевизор. Можно посмотреть новости...
Иосиф влил в себя содержимое стакана, открыл закрывающую экран телевизора панель, экран зажегся, Иосиф пошарил по каналам. Новостей еще не было.
– А кого убили-то? – спросил любопытный водитель.
Я назвал фамилию канадца. Водитель присвистнул.
– Это был очень богатый человек! Ему, кстати, принадлежала и гостиница, где его убили...
– Да ну! – Иосиф налил себе еще, перебрал толстым пальцем сигары в выдвинувшейся из панели бара коробке, вытащил короткую и толстую, откусил кончик и выплюнул его на пол.
– И не только она. У него были интересы во многих областях...водитель покачал головой. – Таких людей просто так не убивают!
– Это точно! Чтобы убить такого человека, надо... – Иосиф прищелкнул пальцами: он подыскивал нужное слово, его окрыляло состояние соседства с чужой судьбой, трагичной, приведшей к преждевременной, насильственной смерти.
– Что? – спросил я.
– Ну, это... – Иосиф прикурил сигару, набрал полный рот дыма и сделал большой глоток. – Надо получить лицензию, разрешение... За ним кто-то стоит, просто так нельзя взять пистолет и такого человека убить... Нужен повод, хотя бы...
– Женщина? – предположил я.
– Как минимум, старик, как минимум!
Водитель заложил плавный поворот, въехал в переулок, притормозил, включил мигалку, остановился, пропустил идущий навстречу грузовик, въехал во двор. Я выглянул в окно: дверь в мастерскую Ивана была открыта, оттуда лупил яркий свет, ступени крыльца были завалены каким-то мусором.
– Приехали? – спросил Иосиф.
– Вроде бы... – ответил я.
– Мы хотели заехать за водкой. Ладно, сходим потом или пошлем машину. Голубчик, вы с нами до победы?
– Снежана Альбертовна сказала – поступить в ваше распоряжение до утра.
– Ну, вот... – Иосиф налил себе еще порцию, выпил и только потом выполз из машины.
Мы поднялись по крыльцу. Мусор оказался обломками рам, кусками холста, кто-то расколотил о крыльцо не одну банку с краской. В мастерской царил полнейший разгром. В дальней, выгороженной не доходящей до потолка перегородкой комнате, подперев голову кулаками, сидел Иван и смотрел телевизор. По телевизору показывали новости. Корреспондент, один из работавших со мной в газете вахлаков, разжиревший и нацепивший на нос очки в тонкой металлической оправе, рассказывал об убийстве в шикарной московской гостинице известного канадского бизнесмена, приехавшего в Россию с инвестиционными проектами и желанием вложить в дело построения нового общества миллионы и миллионы долларов. Вахлак нажимал на заказной характер убийства, на то, что инвестиции невыгодны врагам демократии и свободы. "Где искать заказчиков убийства?" – вопрошал вахлак и, оставляя вопрос без ответа, красноречиво пожимал плечами.
– Ваня! – окликнул Ивана Иосиф. – Друг! Что ты сделал со своей мастерской?
– Это твои клиенты, твои заказчики прислали ребят, – к Иосифу не оборачиваясь, невнятно, практически не разжимая рта, ответил Иван. Ворвались трое, один дал мне по лбу дубинкой, я отрубился, а они все это и устроили.
– Она же говорила, что... – я повернулся к Иосифу.
– Женщины так переменчивы, старик! – сказал Иосиф.
Аджусэ
...Рассказывают, что когда один-единственный раз старец горы спускался из замка Нимрода, то делал он это для того, чтобы увидеть околевшую лошадь породы аджусэ. Испокон века все замечали, что аджусэ отличаются небольшими рожками, у некоторых скакунов отпадающими, у некоторых остающимися, причем если отпавшие бывают довольно крупными и кожистыми, то остающиеся маленькие и костяные. Также аджусэ можно опознать и по хорошо заметным полосам, начинающимся на крупе, и поэтому неудивительно, что старцу было любопытно взглянуть на такую диковинку. Конечно, его ассассины могли бы перенести останки лошади и в крепость, но старец, во-первых, отправил практически всех своих людей на осаду Дамаска, а во-вторых, справедливо опасался, что неизвестно кому принадлежавшая и неизвестно отчего павшая лошадь может стать причиной эпидемии. Оказалось, что это самая обыкновенная кляча, к голове которой некто приклеил подпиленные козьи рожки, а круп исчертил полосами краски для хлопковых тканей. Старец приказал было нести себя обратно, как какое-то шевеление в тростнике у быстрой реки заставило его проявить сноровку и подтвердило, что враг всегда хитроумен, коварен и опасен. Старец спрыгнул с носилок, схватил лук и изготовился к стрельбе. Не напрасно! Враги ассассинов, как оказалось, специально подбросили эту лошадь, чтобы уничтожить старца. С мечами наперевес они бросились на него, им удалось перебить почти всю его охрану, но и сам старец стрелами из лука, и оставшиеся в живых его телохранители длинными кинжалами отбили нападение. Вернувшиеся после осады прочие ассассины поклялись достать для старца настоящего аджусэ и вскоре сдержали свою клятву, похитив принадлежавшего шейху одного из бедуинских родов скакуна. Череп рогатой лошади – кстати, кроме рожек и полос на крупе, в аджусэ нет ничего особенного, принадлежавшей когда-то одному из старцев горы, долгие века хранился в замке, пока не оказался в запаснике Британского музея. Впрочем, это случилось через семьсот лет после того, как замок Нимрода был разрушен передовым отрядом Кубилай-хана, а все ассассины, вместе со своим очередным старцем, убиты...
Первым делом Иосиф начал наводить порядок. Правда, он убираться не любил, его коньком была кухня – вокруг тихо шелестят дочери, мягко и ненавязчиво дает советы Айдан, Иосиф в переднике, рукава закатаны, взгляд капитана корабля, – но тут делать было нечего: Иван еле стоял на ногах, я, напротив, был слишком возбужден. Иосиф протер мокрой тряпкой большой стол, и мы с Иваном за него сели, на лавку, у стены.
Перед нами открывался вид Ванькиной мастерской: громилы поработали на совесть, их работа была целенаправленной, профессиональной. То был общий план. На ближнем, на столешнице с засохшими навечно разводами краски, пятнами туши, карандашными набросками и записками на память – номера телефонов, места встреч, имена, план, по которому следовало найти нужный дом, – стояла бутылка водки – Иван достал из старых запасов, – три стопки и тарелка с солеными сушками. Мы даже не утруждали себя тем, чтобы налить, и это делал суетившийся Иосиф, подбегавший к столу и наполнявший емкости.
Сушка трещала в его большой ладони, он стряхивал с ладони крошки и кристаллики соли, говорил "Будем!" и выливал водку в широкий, с толстыми губами рот. Он шумно глотал и шумно разгрызал сушку, громко выдыхал, тыльной стороной ладони смахивая пот со лба. Иосиф Акбарович никогда не пьянел, никогда его глаза не затуманивались. Он только становился грузнее, тяжелее, голос – гуще. А еще он становился всё говорливее и говорливее, его было невозможно остановить, прервать. Это был поток.
– О, арабские скакуны! – почти пел-декламировал Иосиф, запихивая в пластиковый мешок лохмотья Ванькиных этюдов: натурщицы, подмалевки дворов Замоскворечья, натюрморты. – О, эти высекающие искры, шелковистокожие, вспененные, хрипящие и летящие параллельно земле существа! – он хлюпал носом, сдерживался, сдерживался, сдерживался, потом неожиданно тонко, жалобно чихал. – Вань! Это нужно? Может, восстановить? Нет?
Иван цокал зубом и отрицательно качал головой, а Иосиф чихал вновь, чуть басовитее.
– Что было в них самым главным? – спрашивал Иосиф и сам же отвечал. В скакунах всегда главным была цена. Которая всегда была высокой. Даже для римских императоров. Скажем – для Констанция, но не Хлора, а его внука, Флавия Юлия. Не слышали? Был такой... Первый настоящий византиец, жестокий, коварный... Ну так вот, Флавий Юлий, предваряя поход на Лютецию, откуда ему угрожал его же брательник Юлиан, решил заключить мир с персом Шапуром. Но была проблема – как заставить коварного перса соблюдать условия мира? А тут как раз из Африки прибыли триеры с золотом, и только тогда у Констанция появилась возможность оплатить посылку диким йеменцам двух тысяч арабских лошадей. Зачем? Зачем, спросите вы?!..
Мы с Иваном переглянулись.
– Я начну новую жизнь, – сказал Иван, подержал у рта рюмку и не выпил. – Я все буду делать по-другому. Изменюсь сам. Изменюсь в корне. Веришь? Я задумал новые работы, настоящие, без говна, не для денег. У меня получится!
– Конечно, – кивнул я и выпил. У нас всё-таки была великолепная компания. Четыре идиота. То один собирался начать новую жизнь, то другой. Мы шли по кругу. Пора было хоть кому-то остановиться. Что толку начинать новую жизнь, когда не прожита старая?
– А затем, – к нам прислушиваясь, прядая по-лошадиному ушами, продолжал Иосиф, – затем, чтобы йеменцы при случае с юга устроили Шапуру тяжелую жизнь. Ведь персы так вероломны! Знаю по себе...– Иосиф завязал мешок, вытер пот, чихнул. – Так вот, Констанций вбухал в скакунов все африканское золото, а посланные йеменцам лошади все равно не были арабскими, выводили их тогда вовсе не в Аравии, а значительно северней, в римлянами порабощенном Набатейском царстве. Знаете, где это?
– Мы все на перепутье, – сказал Иван. – Как только я узнал о смерти сына, я понял – дальше жить по-старому нельзя! Ты согласен?
– Конечно, – кивнул я и поставил рюмку на стол.
А как было жить мне, после смерти моего сына? Если учесть, что я и прежде по-настоящему не жил, а занимался черт знает чем? Мне тоже следовало пересмотреть многие вещи, ох, многие!
– Так это от Эйлата меньше двух часов на автобусе! Только надо въехать в Иорданию! – говорил Иосиф, расправляя очередной мешок и собирась набить его обломками Ванькиной старой жизни. – Значит – самолетом до Эйлата, а путевочку до Петры и визу для въезда в Иорданию можно сделать в туристском офисе, на набережной...
– Тебе все по хрену, – сказал Иван. – С тобой говорить бесполезно. Перед тобой душу открываешь, а ты только киваешь, как болванчик. Или глядишь как на пустое место. У тебя в голове что происходит? Тебя хоть что-то, кроме себя самого, интересует?
– А что мне надо сказать? – спросил я, чувствуя, что это только начало: Иван скоро может и в драку полезть. – Ты хочешь, чтобы я с тобой поспорил? Чтобы начал тебе доказывать – нет, Ванечка милый, живи, как жил, малюй свои портретики для VIP-персон, считай свои гонорарчики? Или тебе не нужны деньги? А кому нужны твои гениальные работы? Чтобы их повесить в самой вонючей галерее, надо заплатить. У кого ты возьмешь деньги? Из чего ты будешь платить за мастерскую? На что ты будешь содержать семью?
– Я ушел из семьи, как только узнал о смерти сына, – сказал Иван. – Я не умею лгать. А ты... Ты мог бы поинтересоваться – как это по-новому, что это такое, почему, в конце концов, нельзя жить по-старому. А ты только "да-да-да"! Точно говорят – это оттого, что тебя били по голове.
Я посмотрел на Ивана. Знаем друг друга столько лет, любили одну женщину, спали с одними и теми же, прошли вместе черт знает что, а вот нутро рано или поздно полезет. Без этого никуда, это закон, правило. Иван выдержал мой взгляд, но не пошел на попятный, не извинился, боже упаси. Гении они такие, даже если их гениальность надежно замаскирована.
– Наверное, тебя все-таки били за дело, – продолжил он. – Помню я вашу газету, говно либеральное, вопли-сопли, твои материалы помню, кисель какой-то, журналист!
То, что Иван сейчас выговаривал, сидело в нем давно, сидело в нем долго, всходило, поднималось, ждало случая. Чем я ему мешал? Чем? Я возбуждал в нем настоящую злобу. Ревность? К кому? К убитому? К Маше?
Он взял бутылку, налил в свою рюмку, медленно выпил, медленно поставил рюмку на стол.
– Знаешь, – сказал он, – я-то уверен, что у Маши сын был от меня, знаю это точно, но скорее соглашусь, что это сын Ващинского или Иосифа, чем твой.
Я должен был спросить "Почему?", но не спросил.
– Потому, что ты гнилой, – ответил он на мой незаданный вопрос. Гнилой насквозь, от тебя ничего не может родиться, получить толчок, появиться. Даже что-то уродливое... – Иван внимательно посмотрел на меня. Ты неправильный, не тем местом сделанный. То ли клон, то ли вообще синтез какой-то.
Я потянулся к бутылке – Иван подумал, чтобы шарахнуть его по морде, и ухмыльнулся в предвкушении, – но меня опередил Иосиф, который, сморкаясь в большой мятый платок, воздвигся над столом и погрозил нам волосатым кулаком.
– Опять ссоритесь? Вас оставь на минуту! Ты чего на него напустился, Ванька? По твоей физиономии вижу – ты звереешь! Оставь его в покое, он хороший! Ты что, забыл?
Вот как, оказывается. Про такие вещи надо помнить. Мне-то казалось, что память – для другого.
Иосиф разлил, маханул свою порцию, крякнул.
– А цена на арабского скакуна всегда была высокой, – сообщил Иосиф. Только платили не за подлинные достоинства, а за легенду, за миф. Вот и во времена пророка Магомета – да прославится имя его! – тамошние лошади были недешевы. Но и качество их было неважнецким. Низкорослые, болезненные, слабосильные. Поэтому воевали аравийцы на верблюдах. Налетали племя на племя, кололи друг друга длинными пиками, катались по песку, резали друг друга кинжалами. Только потом, когда арабы полезли из Аравии, когда получили набатейских лошадей, да попали в Персию, то лошадей оттуда отправили к себе и занялись доводкой породы...
Иван смотрел на свою стопку не отрываясь. У него были морщинистые мешки под глазами, тяжелые набрякшие веки почти закрывали покрасневшие светло-голубые глаза, нижняя губа была оттопырена. Морда у него была желчного пропойцы, что и соответствовало натуре. Мне надо было ему об этом сказать, но Иван был так увлечен своими мыслями, в нем происходила такая серьезная внутренняя работа, что прерывать его было бы жестоко. Можно было сказать также, что ничего у него не может получиться нового, ни к чему новому он подвигнуться не может, что он никуда не годный мазилка, жалкий ремесленник, что единственное, о чем ему надо теперь заботиться, так это чтобы громилы не вернулись, не убили, и поэтому ему надо скрупулезно выполнить заказ, потом искать нового заказчика и только что и делать, как зарабатывать деньги. Только зарабатывать деньги. Деньги. И когда их у него станет достаточно, начать гнать понты, которые дороже денег, но совсем без денег и понты не понты, что нужно будет тусоваться, но не со старыми приятелями и собутыльниками, а с нужными людьми, раз уж ему так не повезло и приятели-собутыльники и нужные люди у него не одно и то же. И тогда я поймал себя на мысли, что мне не жалко Ивана. Да, всегда я испытывал к нему добрые чувства, всегда говорил добрые слова, а теперь смотрел на него, как на таракана, как на старого, страдающего одышкой таракана, с мешками под выцветшими голубыми тараканьими глазами.
– ...И главным для них стал молодняк! – донесся до меня голос Иосифа. – Он был плох, погибал массами, но когда набатейцев и персов свели с арабами породы "неджед", которые отличались небольшим ростом, широкотелостью, низконогостью, округлостью форм, то дело пошло, и "неджед" начали делить на ряд колен...
Иван выпил, веки его набрякли сильнее, губа оттопырилась больше. Да, он был всего лишь жалкий неудачник! Депрессант! Самокопатель! Рефлексирующий таракан. Я усмехнулся и съел сушку. Иван должен был спросить – почему я пропускаю?
– Ты что, пропускаешь? – повернулся он ко мне. – Хочешь посмотреть, до какого состояния я дойду? Давай, давай, ты у нас наблюдатель! Наблюдай!
– ...И наибольшее распространение получило колено "кохейлан", – гнул свое Иосиф. – Бедуины кохейланами называли почти всех лошадей пустыни с крупными выразительными глазами, что и понятно: слово "кохейлан" происходит от слова "кохль", то есть черный порошок, употребляемый для окраски ресниц. И потом – кто их знает, этих дикарей – без женщин, среди песков, для них лошадки становились уже не только средством передвижения...
– Евреи с овцами жили, в Средней Азии осла, я знаю, использовали...-авторитетно произнес Иван. – На соседней заставе. Потом нам всем зачитывали приказ. Секретный. Все-таки погранчасти были кэгэбэшные. Я же гэбист! Два года был гэбистом, а кто гэбистом стал, тот навсегда гэбист! И вот был приказ, приказ про то, что осла трахать нельзя, а кто будет трахать осла, того...
– Может – ослицу? – осторожно вклинился я.
– Это был осел, старый, заслуженный осел. Низкорослый, так что им, на соседней заставе, было удобно... А начал там все один молодой солдат, из-под Курска, его потом допрашивали, выяснили, что он у себя в деревне почти весь скот перетрахал...
– Низкорослый – это ишак... – попытался я внести ясность.
– Ишак мелкий, коричневый! – Иван стукнул кулаком по столу. – А это был крепыш, серый такой, глаза жалобные.
– А откуда ты так хорошо знаешь того осла? – спросил я. – Может, это все происходило на вашей заставе и вы, вместо того, чтобы охранять наши границы, этого осла...
– ...и настоящие "кохейланы" стали бедуинскими лошадьми, – продолжал Иосиф, – а в оазисах, где много люцерны, ячменя, где лошадям давали морковь, где молодняк выпаивали верблюжьим молоком, наблюдался более высокий рост, относительная высоконогость. Да и разводили уже не бедуины, а оседлые арабы-аназе, люди значительно более миролюбивые. Вот их-то скакуны и назывались "сиглави", а если лошадь была высока и работоспособна, то это колено ценилось еще выше и называлось "хадбан". Ты понял, Ваня? Понял? Ты должен в своих портретах дать и эту линию, её прочувствовать, иначе твои лошади не заживут, останутся открыточными картинками... Ваня!
