Текст книги "Арабские скакуны"
Автор книги: Дмитрий Стахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
Алла вытащила из пачки сигарету, закурила.
– Между "мальборо", купленным в Бруклине, и "мальборо", купленным в Кокшайске, огромная разница, – сказала она. – Небо и земля. Кокшайская вроде набита каким-то...
Я схватил Аллу за плечи, вытащил из кресла, как следует встряхнул.
– Со мной разговаривать стоя, мне смотреть в глаза, мне улыбаться, со мной быть вежливой, почтительной, фамильярности не допускать, деньгами не попрекать, закуривая, предлагать мне... – я и не знал, что сказать ещё, какие ещё ввести правила. – Купить новый сейф, подготовить финансовый отчет и привезти на вокзал, Тиму менять подгузники регулярно, здесь воняет! Понятно, крыса? Понятно? Ну?!
Во мне, оказывается, ещё оставалось много сил. Я держал Аллу почти на вытянутых руках, она хлопала ресницами, смешно раздувала щеки, пыталась сохранить равновесие, ее левая рука, словно в судороге, била по столешнице, под ее пальцы попала сигаретная пачка, она вцепилась в неё, поднесла к моему лицу.
– Курите, Па, пожалуйста, курите! – голос её дрожал. – Это пачка из Бруклина, но у меня есть еще, в бауле, полблока. Хотите дам вам с собой? Если вам нужна помощь, нужны люди, вы скажите, мы пришлем сразу после собрания, собрание внизу, его проводит Катерина, она сказала, что вас хорошо знает, она пришлет людей, но после, после собрания, Катя принимает пост наместника в России, вы должны будете её утвердить...
Я отшвырнул Аллу, оттопыренной задницей она сбила кресло, но удержалась на ногах, забилась в угол, между телевизором "Рубин" и сейфом, схватила со столика старый, когда-то белый, бездисковый телефонный аппарат, вырывая из стены жесткий, ломкий, такой же старый провод, аппаратом загородилась. В ее глазах был настоящий, подлинный ужас, кончик ее носа побелел, подбородок дрожал.
– Я спросил – тебе понятно? – я застрял между ворчащим Тимом и своим креслом, попытался переступить через него, кресло опрокинулось, нога попала между подлокотником и сиденьем, я чуть не упал.
– Да, понятно, Па, понятно, только не пугайте меня так, не надо, я сделаю всё как вы говорите, все будет по-вашему, только не бейте меня и не пугайте, пожалуйста!
– Да-да, хорошо, – мне с трудом удалось высвободить ногу, проклятое кресло, продавленное, с грязной, сигаретами прожженной обивкой. – Давай сюда сигареты.
Она нагнулась, подняла пачку с пола, протянула мне, попыталась поймать мою руку и поцеловать. Я оттолкнул её, и Алла заплакала некрасиво, кривя губы, хлюпая, а я развернулся и вышел.
Все вокруг дышало смертью, жить приходилось через силу, никакого упоения, никакого наслаждения, не борьба, а сопротивление. Тяжелое выживание. Я должен был что-то делать, но долженствование меня удручало, будущее делание было заранее тягостно. Мне обязательно надо было узнать, в чем заключалась суть учения моего сына, к чему он призывал, чему учил, как и кого, но я, боясь узнать что-то, что могло не понравиться, что могло расстроить, не вписаться в мои отсутствующие, впрочем, выбитые и выломанные представления, ослабить собственное сопротивление, и не знал, к кому обратиться, с кем поговорить.
Я был слишком одинок и слишком быстро умирал. Во мне один за другим выключались блоки, системы или они начинали работать и служить мне совсем не так, как прежде, не так, как было обговорено, решено заранее. Мои желания, обширные прежде, плотные, широкие, распиравшие, нарастающие, теперь скукоживались, опадали сморщенными перезрелыми плодами, покрывались плесенью, распадались. Моя сила, гибкость мышц, крепость суставов, восстановленные и развитые вновь, теперь превращались в свою противоположность, мышцы деревенели, суставы грозили разойтись от напряжения. Хотелось просто стоять в темноте вонючего коридора и кричать, кричать что-то бессвязное.
Приобретя и потеряв сына, становясь распорядителем его наследства, сам я переставал жить. Тоскливость окружающего была противопоказана и противоположна жизни, но само оно не было смертью, а лишь ее представляло, и умирание было разлито в воздухе, затхлом, пропыленном и зловонном в бывшем спецстройуправлении, затяжка бруклинской сигаретой кружила голову, а мое худое напряженное тело все равно требовало еды, пития, от табачного дыма во рту скапливалась вязкая тяжелая слюна, я плюнул в темноту коридора, спустился по лестнице, прошел мимо спящего на стуле человека в балахоне, открыл дверь, встал на крыльце, вздохнул полной грудью.
Да, воздух был свеж, пронзителен, колюч – все-таки север, север.
Машина меня ждала, Галочка Владимировна красила губы, водила разгадывал кроссворд. Я сел на заднее сиденье.
– Все в порядочке? – ярко-сиреневый пальчик помады спрятался в серебряном пенальчике, Галочка Владимировна повернулась ко мне. – Вы какой-то взвинченный. Вас кто-то расстроил?
– Поедем, – попросил я. – Пожалуйста, поедем поскорее!..
– Вы торопитесь? – Галочка Владимировна достала пудреницу. Торопиться не надо, здесь ехать пять минут, а в морге, – она посмотрела на наручные часы, сверилась с часами на приборной панели, толкнула водителя, и тот показал ей циферблат своих часов, – в морге сейчас перерыв, обед, с четырнадцати тридцати до пятнадцати пятнадцати, нам придется ждать там, так что какая разница? – Галочка Владимировна открыла пудреницу, свела глаза к переносице и, взяв на пуховку побольше пудры, начала обрабатывать крылья носа. – Знаете, горе сближает. Роднит. У нас два года назад была авария на заводе-49, погибли люди, так все в Кокшайске ощутили себя родней. Понимаете? Мы стали одной семьей. Вы человек одинокий, у вас вроде бы никого нет, но рядом с вами живут люди, всегда готовые прийти на помощь, подставить плечо. Понимаете?
– Да, да, – кивнул я, – это я понимаю. Это очень верно. Взаимовыручка. Участие. Без этого никуда. Это основа.
– Вот-вот, – мои слова понравились Галочке Владимировне настолько, что она оставила щёки ненапудренными, захлопнула пудреницу и, ещё не разводя от переносицы глаз, подняла лицо ко мне: страшное зрелище! – Я была уверена мы друг друга поймем. И не ошиблась. Вы, мне кажется, легко сходитесь с людьми, вас любят и уважают. Верно?
– Конечно, – я наблюдал, как её глаза медленно, словно у старой куклы, возвращались к своим осям, как она собирает в бантик превращающиеся в лепесток незабудки губы: жуть да и только! – У меня никогда не было проблем с другими людьми. Всегда полное взаимопонимание. Бывали проблемы с самим собой...
– Поясните, – Галочка Владимировна вытащила пачку сигарет, покопалась, скомкала, выбросила в окно машины.
Я предложил ей реквизированные у Аллы, она прикурила от зажигалки водителя, отставила руку в сторону, фильтр сигареты стал сиреневым, а на ее губах образовалась розовая проплешинка.
– Вы не понимали сами себя? – она смотрела на меня так, словно в зависимости от результатов нашего разговора собиралась принять решение: усыновлять меня или нет. – Сами с собой спорили? Не соглашались?
– Понимать самого себя мне было трудно всегда, – не спеша проговорил я: сочинять о себе всегда приятно, можно беззастенчиво лгать, можно придумывать небылицы. – И спорил я не с самим собой, а со многими людьми, которые так или иначе жили и живут во мне. Я всего лишь один из них. Мне теперь надо разобраться со всей этой компанией, отфильтровать нужных от ненужных. Ведь от многих бывало только расстройство, только раздражение. Споры с ними были неконструктивны...
– Так-так... – Галочка Владимировна, видимо, уже была готова меня усыновить, ей нравились мои речи, их плавность и запутанность. – А как вы будете... э-э... фильтровать? Каким образом?
Ответить мне не дали – кто-то, выскочившийся на крыльцо, запулил в черную "Волгу" большим металлическим шариком, который прошил правое переднее боковое стекло, потеряв скорость прокатился по "торпеде" и весь салон засыпало мелкими стеклянными гранулами, Галочка Владимировна взвизгнула, выронила сигарету, водила расстегнул куртку, потянул что-то из-за пазухи, но Галочка Владимировна остановила его и закричала басом:
– Заводи! Поехали!
Водила повернул ключ зажигания, стартер заскрежетал.
– Я тебе говорила – не глуши! Говорила? -Галочка Владимировна сжала кулак, кулаком въехала водиле по скуле, а тот только вжал голову в плечи: машина не хотела заводиться!
Метатель шарика – мне были видны только худые ноги в джинсах, – сбежал с крыльца, просунул руку в салон, схватил Галочку Владимировну за волосы, приложил её лбом о приборную доску. И ещё раз! И ещё!
– Галка! Блядь! Тебя предупреждали? – каждый приклад метатель сопровождал вопросом-восклицанием. – Ты послушалась? Послушалась, сука?
Я приоткрыл дверцу, начал выползать из машины – это буянила Катька, волосы её были размётаны по плечам, пена летела с губ, глаза сверкали, не мог же я оставаться в стороне, – но тут "Волга" завелась, водила воткнул передачу, рванул с места, ботинок слетел с ноги, дверца больно ударила меня по груди, а Катька, схватившись за стойку, запрыгала рядом с машиной.
– Закрой ворота! Ворота! – орала Катька человеку с черным лицом, который почему-то подобострастно, сдернув ушанку, кланялся нам навстречу. Закрой!
Тут Катька споткнулась, несколько метров её протащило по гравию, потом она откатилась в заросли бурьяна, но сразу поднялась на ноги, словно мастер бега с препятствиями, ловко поднимая колени, побежала за нами.
– Галка! Ничего вам не получить! – продолжала орать Катька. – Хрен вашему институту, не для ваших железок деньги! Говно! Убью!
Перед самыми воротами водила притормозил, и Катька почти догнала машину: её джинсы были разодраны, болоньевая куртка была продрана на локтях, лицо исцарапано, вид она имела страшный, рот её раздирался в истошном крике, волосы стояли дыбом, в них торчали стебли бурьяна.
– Вылезай! – кричала она мне, Катьке удалось даже дотянуться до багажника, она хлопнула по нему ладонью, оставив на пыльной поверхности следы своих пальцев. – Вылезай! Не езжай с ними! Они обманут! – она споткнулась, упала, на этот раз не поднялась, а мы выехали на 2-ю Пролетарскую, и Галочка Владимировна посмотрела на меня: её лицо было в крови, разбита бровь, нос, губы, кровь окрасила неровно наложенную пудру, смешалась с размазанной помадой, уложенные в тщательную прическу волосы вздыбились.
– На чем мы остановились? – спросила Галочка Владимировна. – А, ну да, ну да! Я спрашивала – как вы будете фильтровать? Да, как вы будете фильтровать? Каким образом?
Я достал носовой платок и протянул ей.
– Чистый, – сказал я. – Возьмите...
По щекам Галочки Владимировны потекли слёзы, она отвернулась, достала зеркальце, а я, глядя в окно, заметил, что мы очень быстро выехали на улицу между однотипных пятиэтажных домов, повернули налево, повернули направо и подъехали к воротам больницы.
– А почему его тело лежит в больничном морге? – спросил я. – Ведь он умер не в больнице. Его ведь убили. Он должен лежать в морге судебно-медицинском...
– В Кокшайске такого нет, – буднично сказал водила. – У нас всех везут в больничный. Там всем места хватает!
Ворота открылись, и мы поехали по территории больницы. Это был настоящий город, огромные корпуса, службы, аллеи, клумбы, крашенные серебряной краской статуи – мать с ребенком на руках, рабочий с отбойным молотком, ученый с колбой, солдат с трехлинейкой. Нам навстречу шла женщина в наброшенной поверх белого халата телогрейке, тапочки без задников, высокие шерстяные носки, в руках – штатив со множеством заткнутых ватными тампонами пробирок, наполовину заполненных темно-красной, почти черной кровью.
– Это моя сестра, – вхлипывая сказала Галочка Владимировна. – Младшая, она лаборантка...
Водитель затормозил, младшая сестра Галочки Владимировны наклонилась к окну, охнула, всплеснула руками, выронила штатив, пробирки разбились, снизу вверх полетели кровяные брызги.
– Что? – закричала младшая – сестры были совсем друг на друга не похожи, – открыла дверцу, начала ощупывать лицо Галочки Владимировны. – Что случилось?
– Из-за него, – Галочка Владимировна чуть кивнула назад, и лаборантка через ее плечо с негодованием посмотрела на меня.
– Здрасте!
Я не ответил: впереди было узнаваемое здание морга, двухэтажное, приземистое, с невысоким забором вокруг, у ведущей к моргу калитки стояли люди, трое мужчин и женщина, они смотрели на машину, Иосиф Акбарович и Ванька, Ващинский и опирающаяся на его руку Анна Сергеевна. Чуть от них в стороне маялись Дарья Судоркина и её съемочная группа, ещё дальше, из беседки, за подъехавшей машиной наблюдали двое, оба в черном и в черных очках, мужчина и женщина. Все они курили и зябко поеживались, видимо, уже давно они здесь дожидались, давно.
– Ну-ка, давай, езжай туда, – я толкнул водилу в загривок, – к ним...
Водитель отпустил сцепление и чуть не оторвал голову сестре-лаборантке, но она, проявив ловкость и силу, выхватила Галочку Владимировну из машины, и ко всей честной компании подъехал только я один, под аккомпанемент хлопающей передней дверцы.
Водила резко затормозил, я выскочил из машины, припадая на необутую ногу, сделал несколько шагов. Холодный какой асфальт в этом Кокшайске, просто ужас, какой холодный!
– Ващинский! Сволочь! Ну ладно, с нее, – ткнув пальцем в Анну Сергеевну, закричал я, – взятки гладки, на ней пробы негде ставить, а ты-то, старый друг, допустил, чтобы мне дали отравленный кофе, я чуть не умер, меня откачивали... – но потом мой запал прошел: Ващинский был бледен как полотно, синюшные губы, Анна часто-часто моргала и, кажется, не совсем понимала, где она и что происходит вокруг.
– Он и нас хотел отравить, – просипел Ващинский, – нас сейчас только под ответственность Иосифа отпустили из токсилогического отделения. Недаром его итальянцы арестовывали, не зря! Ему в Гааге место, его надо судить за преступления против человечности, этого Сергея твоего, этого Борджиа. Если бы не Иосиф, мы бы умерли!.. А я вызвал милицию, собрался написать заявление, так мне сказали – нельзя, дело государственное, он просто ошибся, он вроде и не хотел ни нас травить, ни тебя, глупости какие-то... Ващинский передал Анну Сергеевну Ивану, шагнул к кустикам, его стошнило.
– Да, дорогой, они бы сейчас лежали там, на мраморных столах, указывая на здание морга, подтвердил Иосиф Акбарович. – Мы с Ваней добрались на машине, взяток заплатили немерено, по дороге нашли тут конный завод великолепный, с таким кохейланами и сиглави, что я даже в Джидде таких не видел, там такие на вес золота, а как я узнал, что Ващинский и Анна тут, я сразу к ним, скакунов оставил, давай Ващинского и Анну напихивать медом, медом со сливочным и конопляным маслом, потом чайку, чайку с лимоном и коньяком. По рецепту моей прабабушки. И видишь поднялись!
– В тебе, Иосиф, умер врач, – вступил в разговор Ванька, он смотрел на меня так, словно видел впервые, на меня и сквозь меня. – В каждом из нас кто-то умер, а в тебе, Иосиф, умер человек в белом халате.
Анна Сергеевна кивнула, подбородком стукнувшись о ключицы, словно ее шея была резиновой. Кто умер в этой женщине? В этой женщине с крашеными волосами? Её голова пошла назад, не задержалась в вертикальном положении, начала запрокидываться. Да, её морщинистая шея была резиновой. Тут еще Анне Сергеевне отказали ноги, она повисла на Иване, который с жалобной улыбкой посмотрел на нас.
– Её надо куда-нибудь посадить! – Ванька нервно скривил и так кривой рот. – Не могу же я её на руках держать! Помогите кто-нибудь!
Но никто Ивану не помог, а я увидел, что люди в черном вышли из беседки и направились к нам.
– Кто это, Иосиф? – спросил я. – Из похоронной конторы?
– Почти, – хмыкнул Иосиф Акбарович.
– Что значит – "почти"? И почему съемочная группа не снимает? Почему нам не задают вопросы?
– Привык уже? – Иосиф похлопал меня по плечу. – Молодец...
Первым подошел мужчина, он протянул мне руку, но я убрал свои за спину: мне, как верно сказал Иосиф, привыкшему, негоже жать руки каким-то одетым в черное жилистым мужикам.
– Пальчастый, – сказал мужчина. – Мы с вами говорили по телефону, я оставлял вам сообщения.
– А вы кто? – спросил я у женщины.
Та сняла очки, и я узнал свою прежнюю подругу.
– Я со съемочной группой, – сказала моя прежняя подруга. – Я теперь на телевидении, наша газета купила телеканал новостей – и Дашку в придачу, она вдруг опустилась на одно колено. – Благословите! Пожалуйста! Я так грешна!
"Да уж..." – подумал я и опустил руку на её крашеные жесткие волосы.
– Веди себя хорошо, – сказал я. – Аминь!
И тут Иосиф взял меня под локоть и отвел чуть в сторону.
– Дорогой мой, – сказал Иосиф Акбарович. – Мы там не были. Мы туда не пойдем. Там ждут только тебя. Я плохо понимаю, зачем нужны все эти бумаги, все эти доверенности и квитанции, но раз ты их привез, то тебе надо отдать их, что-то – патологоанатому или, как его там, санитару при морге, что-то судебному исполнителю. Не знаю, не знаю... Потом тебе выдадут тело и...
– И...
– И мы повезем его куда скажешь.
– Я? Но я не знаю, куда его надо везти. Его надо отправить на родину, в Америку, к матери... А как отправляют тела из Кокшайска в Америку? Как?
– Правильно, в Америку, к матери, чтобы там провести экспертизу, чтобы там все решил суд, значит, его надо тут запаять в цинковый гроб, такие гробы у них есть, ты должен распорядиться, заплатить деньги...
– Я, я... А вы? Вы все? Вы же говорили это ваш сын, твой, Ващинского, Ивана. А теперь только я. Почему?
Иосиф посмотрел мне в глаза. Ему надо что-то сделать с растительностью на лице, эпиляцию, иначе он зарастет по самые глаза. И волосы из ноздрей, я слышал, есть специальные машинки для стрижки волос в носу, маленькие электрические машинки, я должен обязательно купить такую Иосифу Акбаровичу в подарок, как только получу деньги, я куплю не акции кокшайских секретных заводов, кому они нужны, эти акции, а машинку для стрижки волос в носу, секретные заводы перетопчутся, а волосы могут перекрыть доступ воздуха в легкие одного конкретного человека, моего друга Иосифа, эти волосы могут его погубить.
– По чисто формальному основанию, – тем временем объяснял мне Иосиф. Доверенность выписана на тебя, поэтому сейчас ты, как минимум – до решения суда, и есть его отец. Отец по доверенности. Что решит суд – неизвестно, но пока отец – ты. Все расходы будут компенсированы. Не беспокойся!
– Причем здесь деньги! Мне их дала Алла. Это мой сын, мой всё равно, что бы ни решил какой-то там суд...
– Хорошо-хорошо, – Иосиф развернул меня и подтолкнул к калитке. – Иди, распорядись обо всем и возвращайся, поедем перекусим, Ивану надо выпить, его колотит уже второй день, Анну эту куда-нибудь сгрузим. Давай!
Я шагнул за калитку. Козырек над входом, черная с золотыми буквами табличка "Зал прощания", обшитая потемневшими от времени деревянными рейками двустворчатая дверь – до них от калитки надо было пройти каких-то двадцать шагов, но мои ноги стали тяжелыми, мне словно вбили железный штырь в позвоночник. Почему меня оставили одного, почему друзья и недруги меня не сопровождали, чем я их обидел? Я оглянулся: Иосиф что-то говорил моей прежней подруге, Ващинский, проблевавшись, вместе с Иваном кантовали бесчувственное тело бабки моего сына, теперь им помогал гэбист Пальчастый, и все были заняты, все были при деле, никто на меня даже не смотрел, словно меня не существовало, а ведь тело могли, после передачи доверенности и прочих документов, запаять в цинк, навсегда, они могли его никогда не увидеть, моего сына, сыночка.
Из-за бокового фасада вышел высокий человек в жестко накрахмаленном зеленом халате.
– Примите соболезнования, – сказал он, подходя ко мне почти вплотную, высокий зелёный колпак, начищенные тупоносые, похожие на короткие ласты туфли, идеальная стрелка брюк, усы, белые зубы, запах дорогого одеколона. Позвольте вас проводить?
– Спасибо, да, пожалуйста, проводите!
Зелёный пошел слева от меня.
– Нам надо в третий зал, не в сам Зал прощания, а в третий, это через... – зелёный запнулся, прокашлялся. – Одним словом – прошу!
Он открыл одну из створок двери, и мы оказались в полутемном зале с постаментом для гроба. Румянолицая женщина, в таком же зеленом халате и колпаке, вставая из-за маленького стола, на котором стояла яркая, дававшая четкий круг света лампа, одним движением локтя смахнула в выдвинутый ящик глянцевый журнал мод, другим движением, живота, ящик задвинула, подкатилась к нам.
– Примите соболезнования, – это была у них готовая формула, только зелёный был более строг и дистантен, а зелёная была открыта и добра.
– Спасибо, – кивал я. – Спасибо...
Зелёная пошла от меня справа. Эскорт, сопровождение важного лица, доставка. Не хватало кого-то еще, в черном костюме, с черным галстуком, в белой крахмальной рубашке. Такой человек появился, когда мы прошли Зал прощания наискосок, он вышел из-за пульта органа, да, в черном костюме, белоснежная рубашка, тени под глазами, бородка, залысины. Воплощенная скорбь, печаль.
– Как я понимаю, вы его отец, – печальщик потупился, сложил руки на животе, покачался с носка на пятку, развел руки, спрятал их за спиной. – Я близко знал покойного, был его учеником еще тогда, когда он жил в другом полушарии, мне попала в руки его брошюра, мне дали ее на улице, просто так, ко мне подошли двое аккуратных молодых людей, спросили разрешения со мной поговорить. Я разрешил, они сказали мне несколько слов, потом дали брошюру. Вечером я прочитал ее всю, там было страниц двадцать, может быть, двадцать пять. И тогда сразу все понял. Понимаете, вашим сыном была открыта одна закономерность. Она заключается в том, что...
– Послушайте, – сказал я, – мне придется вас перебить. Сейчас, как мне кажется, не время говорить об учении моего сына. Не то что оно меня не интересует, оно меня очень даже интересует, но именно сейчас мне хотелось бы...
Печальщик согласно кивнул.
– Я вас понимаю. Понимаю. Вот этот зал, вот в эту дверь. Там, возле тела, дежурит кто-то из его нынешних учеников, мы разрешили, так что... Откройте дверь, – обратился печальщик к зелёному. – Откройте!
Зелёный наклонился к печальщику, тот выслушал его и обратился к зелёной:
– Дайте, пожалуйста, ключ!
Зелёная неловко улыбнулась.
– Надо предъявить документы, – сказала она. – Без паспорта нельзя. И заверенное свидетельство.
Я достал выданные Аллой бумаги, все сразу передал зелёной. Та профессиональным жестом их пролистнула, выбрала нужную, прочитала, сложила, сунула в карман халата, остальные бумаги вернула.
– Хорошо, – одобрила она. – Теперь, пожалуйста, паспорт.
Я дал ей паспорт канадца. Герб, шрифт, бумага, цветное фото, водяные знаки. Зелёная посмотрела на меня, сверила мою физиономию с фотографией в паспорте, сравнение вышло не в пользу физиономии.
– Я был болен, – сказал я, пытаясь унять биение сердца, – сначала был болен, потом попал в аварию, ехал из Эдмонтона в Торонто, занесло...
– Здесь разные фамилии, – полушепотом сказала зелёная. – В доверенности и в паспорте – разные фамилии.
Зелёный наклонился к её уху и что-то жарко зашептал, поглядывая на мою босую ногу. Зелёная что-то сквозь зубы отвечала.
Печальщик решил воспользоваться моментом и ровным голосом, без интонаций, заговорил:
– Было несколько попыток объявить организацию вашего сына тоталитарной. Были инициативы прокуратуры, по жалобе матери одного из молодых людей, который начал посещать собрания, работать в вегетарианском кафе, а его мать решила, что этот молодой человек приобрел нетрадиционную сексуальную ориентацию, что раз он решил не жениться на девушке, которая ждала его, пока он служил на военно-морском флоте подводником, причем, пока девушка ждала, она отказала многим, и значит...
Переговоры зелёных окончились, зелёная вынула из кармана связку ключей.
– Спасибо, – сказал я печальщику, – мне было очень интересно.
Зелёная вставила ключ в скважину и повернула.
– Прокуратура обязала нас дверь зала номер три всегда держать запертой, – сказал зелёный. – Если вам что-то понадобится или вы захотите из зала номер три выйти, вы просто постучите. Вот так, – зелёный три раза стукнул по дверной коробке двери зала номер три. – Тук, тук, тук! Понятно?
– Понятно! – сказал я, зелёная открыла дверь, я вошел, и за мной заскрежетал замок.
Тело лежало накрытое простыней, ногами к двери, у изголовья, на табуретке сидела Дженни, прямая спина, панковский прикид, зал номер три был освещен ярким светом люминесцентных светильников, но для Дженни это значения не имело: на её глазах была шелковая темно-синяя лента.
– Здравствуйте, Па, – сказала Дженни. – Как вы себя чувствуете? У стены есть свободная табуретка, можете сесть.
– Спасибо, Дженни, спасибо, – ответил я, – но мне хотелось бы взглянуть на него, я ради этого и приехал, я...
Дженни встала, удивительно уверенным для слепой движением поймала край свисающей простыни, простыню подняла: на каталке лежал длинный чернокожий молодой человек, с бритой головой, в светло-синем костюме, розовой рубашке, с темно-синим галстуком. Большие кисти рук были в перчатках, на глазах такая же шелковая лента, что и у Дженни.
– Это он, – предупреждая возможные вопросы, сказала Дженни, – ваш сын.
Показав кривоватые зубы она улыбнулась и сняла свою повязку: у Дженни были маленькие, быстрые глаза, они, осваивая видимый мир, перескакивали с одного предмета на другой, я был для нее, для обретшей зрение, одним из предметов.
– Вы, до того как постучите в дверь, до того, как это тело запаяют в цинк, дотроньтесь до него, хотя бы до края простыни, – сказала Дженни. Потом уже будет поздно...
Я протянул руку. Но прикасаться не стал: мне не нужно было новое видение, новое знание, откровение, я уже получил всё, все богатства мира.
– Нет? – Дженни была, кажется, удивлена. – Как знаете... Ну, теперь стучите, тук-тук-тук!
За окном зала номер три каркали вороны, там была осень, там ощущалось дыхание с севера, там у входа в морг стояли ожидающие меня люди.
– Я вас таким и представляла, – сказала Дженни и накрыла тело простыней.
Там, за окном зала номер три, разрыв между представляемым и реальным был еще меньше, там он стремился к нулю, схлопывался, самоуничтожался. Там всё равнялось самому себе. Холодный кафель был в этом морге, очень холодный. Я не хотел стучать в дверь. Никто не мог заставить меня это сделать. Я сел на табуретку возле стола, уронил голову в ладони.
– Сынок! – сказал я. – Сыночек...
