Текст книги "Арабские скакуны"
Автор книги: Дмитрий Стахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Оборотень? – от рассказа контрактника веяло такой жутью, что я был готов услышать и утвердительный ответ. – Вампир?
– Какое там! Просто – раненый. Тяжелораненый. Про него подумали мертвый, кинули на борт и давай грузить дальше. А он... Он оклемался и... Ну, так вот... Вы слушаете?
– Да, – сказал я. – Слушаю...
– И в глазах у него такая боль, страдание такое, что я даже не знал что и поделать, начал от него пятиться, споткнулся о труп, упал, вскочил, ввалился к летунам, ору, ору, мол, ребята, сейчас он нас задушит, задушит всех! А эти двое мне кричат, чтобы я сам разбирался, они не по этой части, они летчики, а не... Ну, одним словом, я откатил дверцу и...
Контрактник замолчал.
– Что "и"? – спросил я.
– Убил я его, выбросил из вертолёта. Над полем каким-то летели, я его с ног сбил, а потом и выбросил. Чтобы... Ну, чтобы не было проблем никаких. Так проще получалось... Объясняй потом, почему не дострелили на земле. А так труп он и есть труп. А прилетели, так я сказал, что те, кто грузил, ошиблись. Считали трупы и ошиблись. И летуны молчали, ничего не сказали... Вот...
– И что я должен сделать? – выдержав небольшую паузу, спросил я. – Что ты от меня хочешь? В чем ты виноват-то?
– Но я ж убил! Убил безоружного, раненого человека. Разве непонятно?
– А как ты мог поступить? Что ты мог сделать?
– Я мог его усадить, перевязать, зафиксировать, многое мог сделать. Мог оказать первую помощь, у меня шприцы были с омнопоном, одноразовые, мог вколоть ему, ему бы было не больно. Понимаете?
– Понимаю, – сказал я. – Не больно умирать?
– Да нет же! Я мог его спасти! Спасти, понимаете?
– Да, мог... – мне следовало назначить контрактнику какое-то взыскание. Какое?
– Вы только скажите – что мне делать? Как мне дальше жить?
Что ему делать? Как ему жить?
– Выпусти меня отсюда! – сказал я, открыл дверцу грузовика и чуть не сбил ею контрактника с ног: он испуганно вскочил, встал по стойке смирно.
– Приехать в Кокшайск, найти убийц моего сына, покарать! Понял? рявкнул я ему в лицо. – Покарать сурово! Понял?
– Понял, – он облегченно вздохнул. – Понял! – и, плюхнувшись на колени, начал ловить мою руку.
Я его отпихнул, пролез под тросами, пошел в кабину пилотов.
Там было царство маленьких лампочек, приборов со стрелками, датчиков, тумблеров, рычажков, кнопок. Кто-то, положив на сильные руки кудлатую голову, спал, кто-то крутил ручки рации и, закатывая глаза, радовался каким-то позывным, двое суровых летчиков смотрели на большой дисплей, по которому, на фоне карты, через реки и леса, ползла букашка, самый большой в мире транспортный самолет с самым ценным в мире грузом, самым опасным государственным преступником и раскаявшимся убийцей на борту. Подполковник Тарасов и второй пилот располагались дальше, в глубоких, с высокими спинками креслах, из-за спинок были видны только их головы, лысеющая у подполковника, немытая – у второго пилота.
Я протиснулся к креслу подполковника и дотронулся до его плеча. Подполковник Тарасов вздрогнул и сорвал с головы наушники.
– А, это вы... – вздохнул он облегченно. – А я думал... Да! подполковник попытался встать из кресла, но я надавил на его плечо, заставил остаться на месте.
– Мне не надо в Славск, – сказал я. – Мне в Славске делать нечего...
– Но мы не можем сесть в Кокшайске! Кокшайск нас не примет, мы им поломаем полосу, да и короткая она у них...
– А говорил, что можешь летать куда хочешь и когда хочешь, – сказал я. – Я тебе даже поверил.
Подполковник Тарасов засмущался. Он покраснел, слизнул выступившие на верхней губе капельки пота.
– Ну да, куда хочу и когда хочу, но если там нельзя приземлиться, то я же не виноват, – он говорил быстро, быстро же двигал глазками, пришмыгивал. – Давайте в Славск. Там нас хорошо встретят, там нам приготовят ночлег, а утром, на "аннушке"...
– Мне надо быть в Кокшайске сегодня, сегодня вечером, – я был жесток, но это была оправданная жестокость. – Мне завтра уже в Кокшайске делать нечего. Понял?
Подполковник Тарасов собрался что-то сказать, набрал в грудь побольше воздуха, но закрыл рот, потом с шумом выдохнул.
– Понял... – кивнул он. – Но как вы туда попадете? Приземлиться-то мы не можем.
– Ты меня сбросишь на парашюте. Есть парашют?
– Парашют есть, есть много парашютов, но...
– Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? – подал голос второй пилот.
Я даже не повернулся в его сторону. Мне было не по чину говорить со вторым пилотом. Вот подполковник, Герой России – это был мой уровень.
– Да, вы прыгали с парашютом? – спросил подполковник. – Это далеко не просто. К тому же нам надо будет выполнить очень сложные маневры, чтобы вас десантировать. Надо будет снизиться, сделать упреждение на ветер, встать так, чтобы вас понесло прямо на аэродром. Если вы промахнетесь, то попадете в тайгу, поломаетесь. Да вы и на аэродроме, прошу прощения, поломаетесь. Одним словом – летим в Славск и горя никакого! Поужинаем, я вас с интересными людьми познакомлю.
– Кончай базарить, Тарасов! – гаркнула из-за моего левого плеча Катька. – Тебе говорят – парашют, значит – парашют! Сбросишь нас над Кокшайском и лети в свой Славск! Понял?
– Понял, – после небольшой паузы ответил подполковник Тарасов и обратился ко второму пилоту:
– Юра, ты это, достань парашюты и проведи инструктаж, а я пока поманеврирую. Ну, давайте, давайте!
Второй пилот упаковал нас с Катькой в парашюты – основной на спине, запасной – на животе, – а потом долго и занудно расписывал, как и что надо делать, причем начал от Леонардо да Винчи, что, мол, история парашютоплавания берет свое начало от итальянского Возрождения, что... одним словом второй пилот нас так утомил, что когда открылась аппарель, когда внизу увиделась кромешная темень, я уже ничего не помнил, а только держал в правой руке кольцо основного парашюта, ждал команды и был готов ко всему, лишь бы больше не слушать про Леонардо и восходящие потоки, про левые стропы и правые стропы, про то, как надо поджимать ноги и как пользоваться сигнальной ракетой.
– А ты хотел без меня? – прокричала мне Катька. – Решил бросить боевого товарища? Оставить на борту? Эх, ты!..
Что мне было ей ответить? Ничего ей ответить я не мог.
Подполковник Тарасов оказался заядлым маневристом, он крутился и крутился, как мне показалось, на одном месте, а потом, когда я начал думать, что маневры были маневрами отвлекающими, что он вот-вот посадит самолет в своем Славске, второй пилот истошно закричал "Пошел!" и Катька тут же побежала по аппарели, сверкнули ее белые кроссовки, и след ее простыл, а мне стало страшно, очень страшно, так, что я обернулся ко второму пилоту и собрался ему сказать, что никакой Кокшайск мне на хрен не нужен, что давай, мол, в Славск, но второй пилот довольно грубо толкнул меня в плечо, толкнул раз, толкнул два, прогнал до самого конца аппарели, а когда я и там попытался остановиться, дал мне крепкого пинка – и я вылетел в темноту.
Это был настоящий полет. Я летел расставив руки, вытянув ноги. Я прогибал спину. Было восхитительно тихо, абсолютная тишина, совершеннейшая темнота, снизу, вверху все закрывал черный бархат. Мне было непонятно, где небо, где земля, я то мчался в одном направлении, потом круто разворачивался и летел в противоположном. Никаких мыслей, полнейшая пустота. Счастье.
Я наслаждался свободой, совершеннейшей свободой, до тех пор, пока не вспомнил, что второй пилот настоятельно рекомендовал до того, как рвануть за кольцо, просчитать до двенадцати, причем специфическим образом, через союз "и" – и-три-и-четыре-и-пять, – и тогда начал считать, попутно нащупывая кольцо, но оно куда-то подевалось, за что-то зацепилось, я его никак не мог обнаружить на прежнем месте, и мне пришлось просчитать не до двенадцати, а до двадцати шести, и я наконец поймал кольцо и рванул его, и тут же тишина разорвалась хлопанием над моей головой, что-то зашелестело, потом меня тряхануло, да так, что ноги подбросило кверху, лямки больно сжали подмышки, меня понесло куда-то в сторону, и почти тут же подо мной зажглось множество огней, мне навстречу устремилась огромная и твердая земля, и я, забыв поджать ноги, стойкий и прямой, как оловянный солдатик, воткнулся в нее, но удивительным образом ничего себе не повредил, а встал как вкопанный, но только на несколько мгновений, потому что парашют свалил меня с ног и поволок по земле, и я тащился за этим парашютом, мечтая, что найдется хоть кто-то, кто остановит мое движение.
И наконец я остановился, огляделся, перевернулся на живот, встал на карачки. Потом попытался встать в полный рост. У меня получилось. И прямо перед собой я увидел девушку с микрофоном, за ней парня с телекамерой, за ним парня-осветителя и еще одного, звуковика, и девушка сказала:
– Дарья Судоркина, телеканал новостей. Какова цель вашего прибытия в Кокшайск? Намерены ли вы вступить в спор за наследство вашего сына? Что вы намерены предпринять?
Однако и Дарья Судоркина, и ее съемочная группа оказались тут же сметены несколькими парнями в костюмах, белых рубашках и галстуках. Парни взяли меня в кольцо, пропустив в него еще одного человека, лысого, брыластого, с большим брюхом, большой задницей, со скучным и затертым лицом.
Этот человек подошел ко мне и сказал:
– Зазнался? Ты чё, старых друзей не узнаешь? Я же Сергей, меня сегодня утром освободили под залог! Здорово!
– Здорово!
Мы обнялись.
– Мне показалось, что лучше лететь прямо сюда, не размениваться на всякие там промежуточные станции, – от брыластого пахло целой гаммой дезодорантов, одеколонов и туалетных вод. – Теперь история делается в Кокшайске. И мы ее творцы!
– Вот это точно! – я вглядывался в брыластого, но никак не мог увидеть в нем черт моего бывшего одноклассника, богатенького Сергея, финансиста и магната, торговца оружием. Понятное дело, меняются все, но чтобы так! – Это ты верно сказал! В Кокшайске!
– Пойдем, – он похлопал меня по спине и начал подталкивать вперед. – Я на колесах, отвезу тебя на ночевку, надо выспаться, отдохнуть.
Тут один из парней брыластого отстегнул меня от парашютов, а то бы я так и двигался дальше по жизни с раскрытым основным и неиспользованным запасным парашютами.
– Я был не один, – сказал я. – Нас сбрасывали двоих, Катька, Катька должна тут где-то приземлиться!..
– Про Катьку ничего не знаю, – мотнул головой брыластый. – Так ты едешь?
– Еду... – вздохнул я.
Катька! Прости! Я предал тебя!
Однако не успел я так и подумать, как и меня, и брыластого, и его парней, и съемочную группу накрыли два парашюта – Катька, оказывается, дернула сразу за оба кольца, – а сама Катька с истошным визгом приземлилась в середине образованного парнями брыластого круга, ловко отстегнулась и схватила меня за руку:
– Беги! – крикнула она. – Вторая Пролетарская, восемь, там, в большом доме, штаб-квартира. Тебя встретят, защитят! Ни с кем больше не встречайся, не разговаривай! Беги, этих я задержу!
В подтверждение своих слов Катька ударом локтя свалила брыластого, ударом кулака – одного из парней, подпрыгнула и ногами, в ошеломительной разножке, вырубила и оператора, успевшего вновь включить камеру, и звуковика.
– Беги-беги-беги! – кричала Катька, наращивая частоту ударов, кхекая и подвывая, а я прополз под край парашютного шелка и помчался по направлению к ближайшим домам.
У низкого штакетника первого дома стояли два человека, курили и внимательно наблюдали, как я бегу. Я остановился.
– Вы не скажите где Вторая Пролетарская?
– Прямо и потом направо, – один из куривших указал направление.
– А потом – налево, – добавил второй.
И я побежал, побежал туда, куда мне указали, на 2-ю Пролетарскую.
Пиолун
...Рассказывают, что это единственная порода арабских скакунов, которую можно при известной доле воображения сравнить с сынами Адама. Когда люди твердо решат что-нибудь, они могут это сделать даже в том случае, если задуманное всем прочим кажется никогда невыполнимым, невозможным и недостижимым. Отсюда и происходит отличие людей друг от друга по достоинству их мыслей и стремлений, ибо к недостижимому могут стремиться только те, кто способен мыслить о высоком. Скакунов же пиолун легко выделить из прочих по тому благородству и стати, которые видны и в людях, способных достичь невозможного. Также известно, что всякую хорошую вещь, какого бы то ни было рода, можно оценить известным количеством дурных вещей такого же рода. Однако справедливое по отношению к вещам несправедливо по отношению к людям, так как тысяча негодных людей не стоят и одного хорошего человека. По этой причине нельзя измерять какое-либо качество скакунов, сравнивая между собой скакунов пиолун и скакунов прочих пород, ибо все прочие породы подчиняются вещественному закону, а пиолун – людскому. И действительно, если один хороший скакун любой породы стоит пятьдесят золотых, то пять скверных стоят пятьдесят все вместе. Пиолун же всегда стоит пятьдесят и никогда не падает в цене, потому что достоинства пиолун близки к идеалу, если уже не составляют его. Тут, однако, и заключено одно большое противоречие. Достоинства пиолун не позволяют оседлывать их недостойным и уж тем более выезжать на них в поход. Даже ухаживать за скакунами пиолун может исключительно человек выдающихся качеств. В наши же времена сыновья Адама становятся всё хуже и хуже, свои пороки показывают с такой готовностью и страстью, словно соревнуются в подлости между собой. Но не это самое печальное. Сейчас уже очень трудно встретить простых достойных людей, как те табунщики, что много-много лет назад гнали скакунов пиолун на ярмарку в Аккре или на багдадский базар. Вот почему скакуны породы пиолун теперь крайне редко встречаются даже в Аравии...
Но не добежал! Повернув направо, я оказался на длинной улице, вдоль которой за низкими заборами потянулись приземистые деревянные дома с пугающе темными окнами, и побежал по булыжной мостовой, разбрызгивая воду из луж, распугивая серых кошек. Я бежал по этой улице, и нигде не было левого поворота! Улица уходила вдаль, постепенно поднимаясь в гору, черные дома теснились, стояли забор к забору, из-за заборов меня преследовал лай собак, холодный черный воздух рвал легкие еще сильнее, чем тот воздух, который я совсем недавно ловил открытым ртом, падая в свободном падении. Улица взлетела на вершину холма, прямо передо мной открылась залитая лунным светом панорама изгибов реки, прорезанных лунными дорожками, далекие контуры лесов, и тут, наконец, я увидел слева узкий проулок, слетающий с холма вниз, повернул и споткнулся о чью-то ногу.
Я покатился по земле, чуть было не расшиб голову о водопроводную колонку. Надо мной склонились двое в милицейской, казавшейся абсолютно черной форме, один прижимал меня коленом, другой отстегивал от ремня наручники.
– В чем дело? – помнится, спросил я у ментов.
– Вы арестованы!
– За что?
– Нарушение паспортного режима. У нас город секретный, у вас, гражданин, разрешения на въезд нет, мы вас сейчас отвезем для выяснения личности, – сказал один из них.
– Но вы даже не просили у меня документы! – попробовал я возмутиться. – Вы сбили меня с ног, не даете мне встать! Отпустите, я покажу документы!
– А вот приедем и документы посмотрим, при свете, спокойно. Выясним, что вы за птица, – сказал другой. – А вы птица серьезная, видно сразу – за вами настоящая охота идет, ориентировки разосланы, по радио передают, по телевизору показывают...
– Вот-вот! – поддержал напарника первый. – Вас если не мы, то на следующем углу другие скрутят. Там патруль службы безопасности стоит. А за ними – военная контрразведка, а дальше – служба "Гепард", а потом... Вам не уйти!
И понял я, что меня обложили. Протянул руки, и на моих запястьях защелкнулись браслеты. Меня подняли и сунули в коляску милицейского мотоцикла, который долго не хотел заводиться, чихал вонючим дымом и скрежетал, а когда завелся, то от его грохота проснулась вся округа, во всех черных прежде домах зажегся свет, кто-то закричал, грохот мотоцикла перекрывая, что, мол, завтра на работу, дайте, гады, поспать, но сидевший за рулем мотоцикла дернул ногой, включил скорость, и мы помчались вниз, с холма, а второй положил мне на голову большую мозолистую руку, таким образом заменяя отсутствующий шлем, и мы миновали и патруль службы безопасности, и пост военной контрразведки, и засаду загадочной службы "Гепард", потом ещё какие-то посты, разъезды, наблюдательные пункты, чтобы, лихо разбрасывая грязь и опавшие листья, влететь в распахнутые ворота и затормозить перед ярко освещенным подъездом, возле которого дежурили милиционеры с короткоствольными автоматами. Милиционеры распахнули двери, передо мной открылась перспектива коридора, зеленые стены, коричневые полы, серые потолки. За одним из колен коридора, в маленькой узкой комнатке, сидел серолицый дознаватель в штатском. Его взгляд был взглядом страдающего постоянными рвотными позывами человека, ему до омерзения было противно жить, он сосал вонючую "Яву", пальцы его правой руки плясали по клавиатуре, левой он, словно дирижер, руководил приведшими меня милиционерами, и они, подчиняясь его указаниям, сняли с меня наручники, раздели, обыскали, а дознаватель, порыгивая, поинтересовался, как меня зовут, что у меня за фамилия, где живу, когда родился, где работаю и так далее и тому подобное, а потом дирижирующей рукой брезгливо перебрал вываленные на край стола мои вещи, после чего дал компьютеру команду и из принтера выполз протокол.
– Вот здесь, здесь и здесь – подпиши! – скомандовал дознаватель, выплевывая дотлевшую до фильтра сигарету, доставая новую и вставляя её в вялогубый рот.
– Я ничего подписывать не буду, – сказал я.
– Нужен адвокат? – с таким же выражением лица спросил дознаватель.
– Я и с адвокатом ничего не подпишу, – сказал я.
– Понятно! – кивнул дознаватель, его правая рука вернулась на клавиатуру, левая – к дирижированию, на экране дисплея открылась игра "шарики", а милиционеры вывели меня из комнатки, затолкали в находившийся почти напротив лифт да спустили вниз, глубоко, очень глубоко, и там, внизу, повели по темному коридору, в который выходили двери камер – кто-то в одной из камер громко пел, кто-то, в другой, выл, – открыли одну из камер, запихнули внутрь, сказали, чтобы я чувствовал себя как дома, и захлопнули дверь с положенным лязгом, мать-перемать, сидеть тебе не пересидеть, дуй воду, грызи сухарь, тоска по свободе, тоска свободы.
В камере были нары, под забранным решеткой высоким окном – столик, на столике две кружки, горка кусков сахара, на левой нижней койке сидел один мой сокамерник, второй, укрывшись с головой серым одеялом, лежал на верхней койке. Сидевший оказался человеком худым, жилистым, а когда он вынес свою физиономию под негасимый свет яркой лампы, стало видно, как по его впалым щекам кустится седеющая борода, как сверкает его лысина, как остаются в вечной тени надбровий его чуть раскосые, глядевшие строго и внимательно глаза.
– Добро пожаловать в скорбное узилище, – приветствовал он меня. – Не богаты ли табачком? Здесь так бестабачно...
Лирик, романтик, провинциальный тихий поэт?
Да, табачок у меня имелся!
После обыска, после того, как конфисковали шнурки из моих любимых "тамберленд", ремень из вельветовых, в мелкий рубчик "ранглер" – эту фирму я тоже люблю, – как забрали деньги, футляр с дискетами, брелок с ключами от квартиры, телефон, записную книжку и ручку, на столе между мной и дознавателем осталась кучка принадлежавших мне вещей. Дознаватель брезгливо пододвинул ее ко мне, я распихал все по карманам. Теперь, вытаскивая эти вещи одну за другой, я поражался тому, сколько всякого барахла может поместиться в карманах куртки: носовой платок, брошюра Людвика Вечержи "Розы" (Прага, 1971 год издания), бумажные спички из парижского кафе "Куполь" с нацарапанным на обороте упаковки именем "Зина", три таблетки активированного угля, непочатая упаковка жевательной резинки "Орбит", чуть помятая сигара "Кохиба", початая пачка сигарет "Кэмел" без фильтра – всё остатки от щедрости моей дорогой Аннушки, багажная квитанция из камеры хранения железнодорожной станции Кольчугино, моток суровых ниток и наперсток, презерватив в серебристой упаковке с двумя сердечками и надписью "Удачи!", маленькая прозрачная, плотно закупоренная бутылочка с наклейкой "Spirit of Holy Land", зубочистки в упаковке со штампом "Malta Air" и красным мальтийским крестом. Откуда все это оказалось в моих карманах, почему не было изъято дознавателем в качестве потенциальных вещественных улик потенциального преступления? А если бы я сделал из презерватива, жевательной резинки, зубочисток, активированного угля, спичек и наперстка какое-нибудь приспособление, какое-нибудь оружие, полуогнестрельное? Где правила и нормы содержания? Где? А если spirit вдруг окажется горючим, взрывоопасным, если я подвешу бутылочку под замок, подожгу, она взорвется, и я выйду на свободу? А?
Но зато я мог угостить сокамерника "Кэмелом", мог пофорсить с сигарой. Только я положил пачку на столик, только худой угостился сигаретой, как сверху, из-под одеяла, выпросталась кривопалая рука, щелкнула ломаными-переломаными пальцами, потом сложила пальцы так, чтобы в них было удобно вставить сигарету: мол, а мне, а мне покурить? Что же! Не жалко! И рука с сигаретой ушла наверх, там, на втором этаже, чиркнули спичкой.
– Настоящий табак! – сказал худой, выпуская дым из ноздрей. Настоящий... Теперь почти ничего настоящего не осталось, только суррогаты, заменители, эрзац... Низкое, очень низкое качество. У нас вообще не принято думать о качестве, нам важнее количество. Помните? Столько лет стремились догнать, перегнать. Согласны?
– Конечно! – кивнул я, плохо понимая, с чем я всё-таки должен был согласиться. – Конечно!
– Нам кажется, что главное – в деньгах, а главное не в них, продолжал худой. – Точнее – главное не в их количестве, как думает большинство. По серьезному счету, главное в том, как деньги тратятся, на что, кем, с какой целью. Мы...
– Простите, а кто это "мы"? – вклинился я: все-таки для того, чтобы соглашаться, надо иметь ясность, оперировать непротиворечивыми понятиями, иначе получается не согласие, а соглашательство.
– Мы – это общество, наша страна, наша многострадальная страна, об которую вытирают ноги, которая распростерта ниц перед богатыми и наглыми соседями, перед всеми этими сообществами, альянсами, организациями, фондами, – он вытащил из пачки новую сигарету, прикурил от старой, плюнул на ладонь, погасил бычок в плевке, остатки растер меж пальцами. – А вы себя не ассоциируете со своей страной? Вы что, отдельный? Особенный?
– Нет, что вы! Ни в коем случае! Я со своей страной, я с ней всегда...
– Вот тебя как-нибудь примут за боевика, а ты всего лишь приехал в село у детей контрольные работы по математике проверить, всех учителей там поубивали, всадят в тебя несколько пуль, а потом выбросят из вертолета, вот ты тогда и поймешь, с кем ты навсегда! – произнес сверху кривопалый. -Поймешь, да поздно будет. Ох, поздно!
– Не обращайте внимания! – понизив голос сказал худой. – Это у нашего уважаемого сокамерника видения, видения наяву. Это учитель одной из наших средних школ, его взяли на торговле наркотиками, сам он наркоман, ему кажется, что...
– Да? Ему кажется... – я привстал, попытался разглядеть лежавшего, но мешал свет лампы. – Но совсем недавно я слышал нечто похожее, только рассказанное как бы с другой стороны...
– Я так и думал, – сказал худой и, дернув меня за куртку, заставил сесть. -Так и думал! Все вокруг заражено этими бреднями! От них уже некуда деться! Давайте о другом! Давайте?
– Ну давайте, давайте! – сказал я, взял спички из кафе "Куполь", откусил кончик сигары, раскурил. – Давайте, что вы замолчали?
– Хорошо! – худой, получив разрешение, замолотил языком. – Вот меня задержали, как и вас, по ошибке. Вы, я вижу, раздосадованы, нервничаете, наверняка пытались что-то доказывать, пытались объясниться. Так?
– Нет, ничего я не объяснял. И не спорил. Просто я не согласился подписать протокол или как там это называется...
– А я со всем соглашался. Я все принимал как должное. Ведь время все расставит по своим местам, во всё внесет ясность. И потом их ошибка – это моя ошибка, когда ошибаются они, ошибаюсь я, потому я – это они, и наоборот. Понимаете?
– Ну, конечно, – дым длинной сигары был удивительно ароматен, я курил ее, а не она меня, не каждое взаимодействие было оборачиваемо, далеко не каждое. Они – это я, я – это они. Ох ты, говнюк! И я сказал худому, что, несмотря на свой патриотизм и лояльность, я, видимо, все-таки не так глубоко интегрирован, не так полно включен в окружающее, чтобы в окружающем и окружающих видеть себя, в себе – окружающее и окружающих.
– Я очень рад, что вы это сказали, – обрадовался худой. – Вы сказали это потому, что вы понимаете ход моих мыслей, понимаете мою логику. Пусть даже вы в чем-то и несогласны, я же чувствую, что несогласны. Но мне важно понимание. Улавливаете разницу. Согласие и понимание. Понимание и согласие. Мне, увы, приходится слишком часто сталкиваться с непониманием. Даже не с непониманием, а – с нежеланием понимания. Перед моими аргументами выстраиваются не противоположные, не иные аргументы. Передо мной выстраивается стена. А со стеной говорить невозможно!
– Вы правы, вы правы, – сказал я. – Со стенами говорить действительно невозможно. Но, скажите, почему все-таки вас задержали? Почему вы здесь сидите? По подозрению в чем?
– Тут недавно было совершено очень дерзкое ограбление. И со слов свидетелей был составлен фоторобот подозреваемых. А один из фотороботов оказался похожим на меня. Или я оказался похожим на фоторобот. Но все в свое время выяснится, все станет на свои места. Я в этом уверен. Просто иначе не может быть!
– То есть верите в конечную гармонию?
Худой посмотрел на меня с интересом.
– О гармонии я бы все-таки не говорил. Согласитесь – она недостижима. Но я верю в вечное к ней приближение. По шажку, по полшажочку. Я еще сигаретку возьму?
– Берите! Берите-берите. Выкурим всё! – я постучал по верхней койке. Эй! Учитель! Сигаретку?
Мне не ответили. Хорошо... Я понимаю, понимаю. Я задержал во рту сигарный дым, потом медленно выпустил его горячей тонкой струей и сказал:
– Меня не привлекает постепенное приближение. Мне бы хотелось обладания, полного, сразу.
– Я через это уже прошел, – кивнул худой. – Для меня это пройденный этап. Полного обладания я больше не желаю, оно меня, скорее, пугает.
– А что именно ограбили? Я про то ограбление, по которому вас арестовали. Частное имущество, личное? Государственное?
– Собственность смешанного характера. Акционерное общество с большой долей федерального участия. Грабители не смогли открыть сейф и вытащили его в проломленную стену. Но главное – они унесли два компьютера и в одном имеется совершенно секретная информация. Государственного значения. И, представляете, сижу я дома, смотрю телевизор, местный канал, по которому как раз и говорят об ограблении, а в дверь мою звонят, я открываю – и на тебе! Захват, наручники... Но – разберутся, разберутся... Мое дело – дело простое, а вот ваше... – он вздохнул. – Ваше дело крайне серьезное!
– Мое? Дело? – мне не нравилось само слово "дело", будучи произнесенным в этой камере предварительного заключения, оно вызывало не самые приятные ассоциации. – На меня нет никакого дела! Я ничего не совершил, на меня не составляли фоторобот! Я прилетел за телом сына, а почему его убили, кто его убил – вот это и может составить дело, настоящее дело, учитывая, что мой сын...
Я замолчал. Следовало закончить фразу, но я не знал – как. Мой сын, кем он был? Что я мог сказать худому? Я многое чувствовал, но выразить этого не мог, не находил слов нужных, соответствующих.
– Это такая боль! – проговорил я.
– Да, – кивнул худой. – Это ужасно! Какое варварство! В людях столько нетерпимости, столько злости. Ну, приехал молодой человек со своими друзьями, начали хозяйствовать, развели коров, кур, начали огородничать. Так нет, им вставляют палки в колеса, их подозревают в каких-то страшных грехах, им приписывают что-то чудовищное. Знаете, что тут говорили про вашего сына и его друзей?
– Что? – спросил я. – Что про него говорили?
– Будто это садистская секта, где предаются извращениям, в том числе половым, где будто истязают тех, кого ловят ночью на улицах, а потом убивают, из мяса делают котлеты и продают в кафе. А вашему сыну принадлежали небольшое кафе-мороженое да вегетарианский ресторан. Единственный в регионе, кстати. И какие котлеты, позвольте вас спросить? Да, спросите, спросите! – худой вдруг начал нервничать, его глаза возникали из тени, загорались огнем, с ним надо было держать себя осторожно. Спросите меня о котлетах!
– Я?
– Вы! Вы! Спросите!
– Я? Ну, хорошо... Спрашиваю! Что там с котлетами, а?
– Никаких котлет не было и в помине! Да! Ни в одном из заведений вашего сына не подавали мясного! Ни в одном! Но стоило сказать об этом распространителям слухов, как они тут же говорили, что котлеты продают не в кафе, а в кулинарию, которая в торговом центре и которая вашему сыну не принадлежала! Да! Директору торгового центра пришлось даже специально выступать с опровержением, показывать производство котлет, показывать холодильник с коровьими тушами, мясорубки, фарш. Правда, это было уже после смерти вашего сына, не далее чем вчера, это как бы снимало часть слухов, постфактум, но погиб-то он под знаком котлет. Все-таки люди странные существа!
– Я согласен. Они очень странные, – в худом было что-то особенное, с ним хотелось поделиться, хотелось быть с ним откровенным. И я сказал:
– Неизвестно чего от них ждать. Ждешь добра, получаешь гадости, ждешь гадостей, тебе целуют руки...
– Вам целовали? – быстро спросил худой. – Хотя – да, понятно почему. Вы его отец! А мне никогда не целовали рук, передо мной не становились на колени. Вы когда-нибудь кому-нибудь дарили фотографии с дарственной надписью, чтобы этот человек поставил вашу фотографию на полку и смотрел на нее, вспоминал вас?
– Дарил, – сказал я. – Я дарил свою фотографию бабушке. Дарил одной женщине. Нет, даже двум... А что?
– В вас гнездится нечто, о чем вы сами не подозреваете, – худой вдруг взял меня за руку и крепко сжал. – В вас бродят суровые силы, кипят соки. Перед вами очень большие перспективы. Вы знаете об этом? Вам предстоит дарить свою фотографию тысячам людей. Может быть – сотням тысяч. Может быть – миллионам.
– Послушайте, – после некоторого колебания я отнял руку. – О каких перспективах вы говорите? Я уже не молод, совсем не молод. Перспективы были у моего сына, но его убили...
