Текст книги "232 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Убийца, святой, изменник и полководец – на пороге смерти он раскаялся во всем, кроме своей любви к королеве.

Бжумбар, речь о котором пойдет далее, жил на тысячу лет позже Зумма, его называли благородным разбойником во времена, когда разбойники еще существовали, а вот благородство, казалось бы, умерло навсегда. В то время, как Зумм стремился уберечь от распада земли своего Короля, Бжумбар, напротив, всячески поддерживал раздробленность королевства, ибо чем больше слабела центральная власть, тем проще ему было грабить и защищать награбленное.

Живущий во времена феодалов, Бжумбар и сам был феодалом, пускай и непризнанным. На пике могущества он владел хорошо укрепленным замком, и ватага его насчитывала три тысячи лучников, две тысячи пехотинцев и пятьсот конников – сытых, обученных и разряженных, как короли. Сам король в то время довольствовался двумя тысячами оборванных лучников, которых кормил обещаниями и лепешками из проса, а потому ненавидел Бжумбара и любые истории о его богатстве и щедрости. Ненавидели разбойника и вполне законные бароны и графы, ибо владения его находились на стыке их земель, и все торговые маршруты так или иначе проходили мимо разбойничьего замка, взимавшего с них тяжкую дань.

Не раз и не два находился отважный рыцарь или ретивый прелат, носящий под рясой кольчугу, и замок Бжумбара сжимало кольцо осады, дремучий лес вокруг него пылал, и вода во рву мутнела от крови. Но сражение заканчивалось, как заканчивается рано или поздно все на свете, и одни головы, насаженные на колья вдоль крепостной стены, сменялись другими.

Как правило, выражение на лицах у них было весьма и весьма удивленное. В подпитии Бжумбар хвастался, будто твердыне его под силу выдержать осаду без всякого гарнизона, а враги гибнут под ее стенами быстрее, чем вороны успевают расклевывать трупы.

Он был совершенно прав, и замок в доказательство его правоты существует до сих пор. Томлейя побывала в нем, чтобы коснуться обугленной кости Бжумбара. Если есть на свете Рок, то в случае разбойничьего барона он обошелся без всяких баллист и требушетов.

Рок принял облик женщины, ее звали Анн-Мари, и за этим двойным именем тянулся длинный ряд географических названий, перемежающихся приставкой «де». Белокожая и золотоволосая, Анн-Мари происходила из знатного рода, который с Бжумбаром связывала кровная вражда. Будучи незлопамятным, Бжумбар никогда не придавал значения подобным мелочам, однако в этом случае решил проявить щепетильность. В сущности, ничто не мешало ему похитить девицу и посмеяться над гневом ее родни, и все же вместо того, чтобы последовать голосу разума, Бжумбар в кои-то веки решил следовать обычаю и посвататься, как порядочный человек.

На исходе пятого десятка, седеющий, с отрубленным ухом и вырванной левой ноздрей, он влюбился в Анн-Мари, словно мальчишка. Эта любовь привела его к гибели и принесла ему венец благородства.

Возможно, выбирай сам Бжумбар, он выбрал бы жизнь, а вовсе не венец и посмертную славу. Так или иначе, разбойник прибыл к отцу Анн-Мари, захватив с собой всю свою ватагу и дары, призванные загладить его вину перед родом будущей невесты. Влюбленные не знают меры – этих даров было столько, что хватило бы оплатить смерть всего семейства Анн-Мари на десять колен вперед.

Ему отказали.

Он уехал ни с чем.

И все же Бжумбар успел обменяться с Анн-Мари взглядами, и между ними, что называется, пробежала искра. В воображении девицы, почти не видавшей мужчин, кроме отца и братьев, разбойник предстал романтическим героем, чью роковую загадочность лишь подчеркивали угрюмость и обезображенное лицо. Сперва Бжумбар приходил к ней через окно, взбираясь по зарослям плюща, затем специально для этих встреч по приказу разбойничьего барона выстроили специальный домик. Как правило, они виделись раз в неделю, когда все семейство Анн-Мари уезжало охотиться на лис. Встречи продолжались почти два года, и этого времени Бжумбару хватило, чтобы окончательно потерять голову.

Что он нашел в этой глупенькой девочке, о чем они беседовали долгими часами, почти старик и почти дитя? Единственный такой разговор, который Томлейя приводит в книге, посвящен выращиванию гортензий – занятию, прямо скажем, не поэтическому. Все остальные темы, считает леди, были еще менее интересны. Даже сам Бжумбар едва ли мог ответить, почему он с таким волнением вслушивается в каждое слово Анн-Мари, и почему она для него связана с чем-то дорогим, потерянным и вновь обретенным.

Питала ли к нему Анн-Мари такие же чувства? Пожалуй, однако в семнадцать лет дорогим и единственным кажется все на свете – и пони с золотистой гривой, и заурядный бал в замке у соседа, и даже вкус дешевого монпансье, подаренного прыщавым кавалером.

Когда отец Анн-Мари узнал об этих встречах, он обратился к королю за разрешением выступить в поход против Бжумбара. Король, однако, придумал умнее. Зачем терять воинов под стенами неприступного замка, если можно поймать разбойника, как хищного зверя, на живца?

Король встретился с Анн-Мари и развернул перед ней картину блестящего будущего. Она молода и красива, она знатна и умна. К чему ей старый мужлан, когда ее особой заинтересовался принц, наследник престола? Анн-Мари была глупа, доверчива – и вот образ Бжумбара в ее уме померк, сменившись златокудрым принцем. Анн-Мари – королева, Анн-Мари – основательница новой династии! Разве можно, пренебрегая такими перспективами, цепляться за романтическую чушь юности?

Так свершилось предательство, и Анн-Мари согласилась завлечь Бжумбара в домик для встреч, где его будут ждать королевские воины. Казалось, капкан безупречен, но разбойник еще не исчерпал свою удачу, ибо одна из служанок Анн-Мари, знавшая тайну своей госпожи, открыла ему зловещий замысел. Почему? Просто она любила его, и вовсе не романтически, а так, как обычная женщина любит обычного мужчину. Ей нравились хищный запах Бжумбара, его громкий и хриплый голос, уродливые шрамы, его щедрость к друзьям и жестокость к противникам.

Влюбленная служанка открыла Бжумбару замысел короля, и разбойник с удивлением осознал, что опасности избежать не рад. Рок нанес ему удар в самое сердце, и если до этого он жил в согласии со своими чувствами, то теперь этому настал конец. Впервые в жизни Бжумбар осознал стоящую над собой силу, перед которой он был беспомощен со всеми своими хитростью, ловкостью и умом. Он понимал опасность, исходящую от Анн-Мари, но не мог противиться желанию вновь ее увидеть.

Стройная картина мира рухнула. Бжумбар узнал отчаяние, узнал боль. Его предавали и раньше, но так – никогда. Он понял, что обречен, и тогда на него снизошло знание того, что следует делать. Он назначил Анн-Мари встречу, а сам устроил последний пир, на котором раздал ватажникам все свои сокровища, одежду и лошадей. Он оделил их золотом и серебром, кубками и монетами, себе же оставил только большой зазубренный меч. Наконец, когда веселье угасло, и пир уснул мертвым сном, Бжумбар покинул свой замок и в полном одиночестве отправился в назначенное место, чтобы ожидать там Анн-Мари.

Свой роман Томлейя заканчивает на том, что разбойник сидит в бревенчатом домике – один, с мечом на коленях, в молчании – а вокруг домика стягивается кольцо королевских солдат. Они несут мечи, копья, факелы, лес полнится их шепотом и звяканьем доспехов. Томлейя не описывает смерть Бжумбара, однако в истории она присутствует как неоспоримый факт. Со смертью этой разбойничья империя распалась, остатки ватаги рассеялись, купцы и бродячие монахи вздохнули спокойно. Если любовь Зумма, верного рыцаря, в конечном счете привела к крушению его королевства, любовь жестокого разбойника, напротив, послужила объединению земель и усилению власти короля.

Как бы трагично ни кончились жизни Зумма и Бжумбара, они, по крайней мере, были любимы, чем Гураб Третий, Гураб Законодатель, увы, похвастаться не мог. Жена его и любовница принадлежали к враждебным придворным партиям, и для них король, несомненно, достойный любви, был всего лишь удобным орудием, политическим рычагом, мешалкой в бурлящем вареве интриг, амбиций, грез о могуществе.

Если эти партии, устами женщин требующие подачек – земель, должностей, даров и пожизненных пенсий – и отличались друг от друга, то разве что лицами, в то время как помыслы и желания их были совершенно одинаковы. От мала до велика, от безусых юнцов до стариков, изрезанных морщинами, все окружение Гураба Третьего желало власти, прочного положения, богатства и как можно меньше забот по удержанию всего этого. В исторической перспективе все эти соображения, донельзя конкретные и эгоистичные, гораздо больше способствовали укреплению гурабской династии, нежели возвышенные и абстрактные идеи, кои пытался проводить в жизнь Гураб.

Без сомнения, это было влияние книг, уцелевших со времен Королей Древности – огромной, хотя и потрепанной библиотеки, которую вожди гурабской орды сперва хотели спалить, но, посовещавшись, решили оставить на подтирку. Чем подтирались первые два Гураба, то неожиданно стал читать третий, и чтение это – отдадим ему должное, весьма благородное и изысканное – сыграло с ним злую шутку. Причастившись книг, написанных для культуры развитой, отживающей свое, Гураб Третий постепенно стал забывать, что он – варварский король варварского королевства, что до ближайших цивилизованных времен остается еще три века, что две его женщины – не дамы, а вчерашние придворные шлюхи, и его народ не далее как шестьдесят лет назад, до своего восстания и воцарения на руинах завоеванного королевства, коротал время, чередуя пьянство и грабежи.

Всего лишь третий в династии, Гураб вознамерился превратить свое царство в подобие того, что сокрушили его предки – в законопослушную страну, где правда ценится выше силы, где слабый может не бояться за свою жизнь, а добрый и доверчивый – не опасаться удара в спину.

Воистину удивительно, замечает Томлейя в начале книги, что подобный человек сумел удержаться у власти достаточно долго, чтобы не только задумать какие-то преобразования, но и попытаться их осуществить. Возможно, дело было в том, что хотя мозг Гураба Третьего и усыхал постепенно от чрезмерного чтения, телесно он еще оставался сыном своей дикой нации, могучим и способным проливать кровь. Помимо напрасных попыток усмирить свой двор, научить народ не сморкаться в руку и носить трусы, память мертвого короля хранит в себе немало тренировочных и реальных боев, из которых можно смело сделать вывод, что он был если не лучшим фехтовальщиком своей эпохи, то уж точно человеком, способным держать в руке не одно лишь законодательное перо.

Всей своей силой Гураб Третий был обязан той природе, что стремился обуздать, и, подчиняя ее благородству старинных книг, он рубил сук, на котором сидел. Обращайся король с женой и любовницей, как с девками, шлюхами, – чего и та, и другая не только заслуживали, но и в силу своего наполовину дикарского воспитания желали и ждали – он получил бы женщин верных и покорных, рожающих детей и отстаивающих перед своими партиями интересы могучего повелителя. Вообразив же их благородными и знатными особами, Гураб добился лишь того, что они начали строить козни и плести интриги – что, собственно, и было основным занятием придворных дам во времена Королей Древности.

Здесь следует отметить контраст между тем, как происходящее видели король и женщины короля. Для Гураба, начитанного, пропитавшегося романами и легендами, положение, в котором он очутился, было, безусловно, трагическим, но и величественным: зажатый между двумя придворными партиями, раздираемый их борьбой, он виделся себе человеком, который мужественно и отчаянно прокладывает путь к великой мечте, время от времени поддаваясь чувствам и делая незначительные уступки женщинам, которых любит. Следует ли говорить, что для жены и любовницы уступки эти как раз и были важнейшим в деятельности Гураба, в то время как все остальное представлялось им разновидностью душевного расстройства, от которого древние гурабские шаманы избавлялись, пробивая череп пациента заостренным камнем.

Ему не следовало любить этих женщин, однако он любил их, и каждую по-своему, так что ограничиться одной не мог. Как справедливо замечает Томлейя, сила любви вовлекла Гураба Третьего в тот самый клубок боли, злобы, ненависти и коварства, который он всю жизнь стремился разорвать своими законами – и чем отчаяннее стремился, тем больше увязал в этом клубке. Стараясь угодить жене, он досаждал партии любовницы, и та, науськанная родственниками, стремилась вернуть утраченное преимущество. Когда же король обращал взгляд на любовницу, крик поднимала партия жены, и все начиналось заново.

Не нужно думать, будто поле битвы двух этих партий ограничивалось исключительно постелью короля. В дело шли яды, наемные убийцы, шпионы, поджигатели, личные гвардии и даже войска короны, если жена или любовница бывали особенно убедительны. Цивилизация, которую пытался построить Гураб, была для этих междоусобиц неким необязательным фоном, чем-то вроде ландшафта, неспособного в целом повлиять на исход битвы, но могущего иногда дать временное тактическое преимущество.

Король издавал указы, запрещающие или регламентирующие войны – и та или иная сторона сразу же начинала войну якобы в поддержку этих новых правил, еще одну кровопролитную войну за то, чтобы войн никогда больше не было. Король создавал суды, дабы разрешать споры без крови, и оказывалось, что и засудить тоже можно насмерть, было бы желание. В любом, даже самом разумном его предприятии находилась лазейка, благодаря которой оно обращалось даже не во зло, а в какую-то жестокую и бессмысленную игру, в которой преуспевали лишь небольшие группы людей, а государство и его народ были обречены на страдание.

Что больше всего удивляло Гураба, так это то, что подобное положение дел устраивало всех, кроме него. Случались восстания, время от времени находился проповедник, желающий мира и царства Божьего на земле, но проблески эти были локальными и свидетельствовали лишь об отчаянии отдельных людей, а не о том, что мир устал от интриг и крови. Напротив, чем дальше, тем больше Гураб убеждался, что именно эти подковерная возня, жажда власти, вечная борьба и столкновение силы – и есть те жизнь и правда, во имя которых он старался все это время.

Ему было уже пятьдесят, когда он, измотанный, словно рабочая лошадь, взглянул на свое королевство незамутненным взглядом. Иссякли силы, поддерживающие иллюзию, и он увидел, что женщины, им любимые, его не любят; увидел, что двор его, который он мечтал превратить во второй круглый стол – не более чем яма со змеями, а он подвешен над этой ямой за руки и ноги; что все им сделанное напоминает попытку закупорить вулкан пробкой от шампанского, погасить великое пожарище каплей воды.

В последней главе романа Томлейя рассказывает о том, как Гураб Третий рассматривает свое лицо в зеркале, пытаясь понять, как изменилось оно со временем, и соразмерны ли эти изменения тому, что он успел сделать за жизнь. Что оплачено этой маской трагического актера, набрякшими веками, залысиной, высоким, рассеченным морщинами лбом? Казалось, облик его исполнен значительности и принадлежит правителю мудрому, способному менять мир и вести подданных за собой. Вместе с тем значительность эта была очевидно ложной, ибо большую часть пути Гураб шел один, шел против течения, и вот куда в конце концов принесла его река Жизни – в гниющую тихую заводь, единственное место, где уместно размышлять о будущем цивилизации.

В самом деле – кто он такой, отчего возомнил себя реформатором, человеком будущего? Не оттого ли поразили его усталость и сплин, что он растратил все силы на нечто, не имеющее значения?

Забавно: все свое время Гураб делал то, о чем его не просили, делал в великом убеждении, что знает, как надо, что именно это и нужно его народу, двору, любовнице и жене. Как оказалось, именно в этом они и не нуждались, и это абсолютное несовпадение породило абсурд. Однако абсурдны были не мир, не люди и не игра, что они вели – абсурден был сам Гураб Третий, воздвигающий препоны на пути Жизни, мешающий людям радоваться и быть счастливыми в борьбе, интригах, войнах, в вечном переделе собственности и яростных схватках имущих с неимущими.

Счастье – в несчастье. От этой мысли Гурабу чудится, что он стоит на холодном ветру – нет, что вокруг него смыкается великая глыба льда, и из нее на него смотрят лица предшественников – могучих Королей Древности, монархов Бесконечной Империи, Великих Повелителей и многих, многих других.

Глыба смыкается вокруг него, и он знает, что так или иначе стал бы ее частью, по праву субъекта истории, и совершенно не важно, хорошим он королем был или плохим, мечтал ли о цивилизации или охотился на лис, интриговал или был честен, любил своих женщин или видел в них лишь сосуды для королевского семени. Так или иначе, заключенные в лед, они навеки останутся с ним, как и их придворные партии, все эти люди с бесчисленными тайнами и страстями.

Он знает это и все же не может расстаться с любовью, не хочет отдавать ее великому льду. Как они прекрасны, его женщины, какие они гибкие и изящные, как нежны их лица и теплы руки! Как любят они себя, как заботятся о телах, искусно подчеркивают свои изгибы и линии! Сколько в них жизни, огня, желания, свободы и радости! Как интригуют они, отчаянно и храбро, стараясь удержаться на плаву, завоевать себе место в жизни – и как неправ был он, стыдя их за эту борьбу, за вольное и чудесное проявление силы.

За дверью его покоев – неясный шум, в конце далекого гулкого коридора собираются люди. Гураб знает, кто это: из проверенных источников ему известно, что придворные партии заключили временное соглашение, цель которого – смерть короля, его смерть. Пока еще убийцы сомневаются, им известно, что за воин Гураб Третий, и в смутных их голосах слышны нерешительность и страх.

Звучит имя жены, имя любовницы. Конечно, здесь не обошлось и без них. Может ли Гураб на них сердиться? Едва ли. Возьмись он сейчас за меч, убийцы потерпят поражение, но не будет ли это лишь еще одним препоном на пути у Жизни – а он и так воздвиг их достаточно. Пусть старость и нерешительность будут повержены, пускай торжествуют борьба, сила и вечное движение во имя сегодня, а не завтра!

Гураб оставляет свои книги, Гураб открывает двери и выходит к своим врагам. И враги его пребывают в удивлении, ибо, лучший фехтовальщик своего времени, навстречу убийцам Гураб Третий идет безоружным, с широко расставленными руками, точно намереваясь их обнять. Он идет, а в голове его бьется: «Да здравствует красота! Да здравствует молодость!».

Снова и снова переживая в голове эту сцену, Томлейя всякий раз испытывает волнение и странное чувство узнавания. Чувство это знакомо ей еще с первой книги – как если бы каждый ее герой, оставаясь собой, был в то же время и кем-то другим, забытым, но бесконечно дорогим и трогательным.

Пока идет работа над «Двести тридцать два», писательница нередко засыпает прямо за рабочим столом, уронив на рукопись усталую голову. Книги не оставляют ее и во сне: Зумм, скачущий на помощь королеве, одинокий Бжумбар в своем бревенчатом домике, Гураб Третий, отказавшийся от меча, и, наконец, Глефод, поднимающий голову под градом мусора, непобедимый воин в кафтане шута – все эти образы накладываются друг на друга, сливаются в один, и тогда из серой хмари забвения, из ледяного колодца памяти встает высокий седой человек, идущий против разъяренной толпы – высокий седой человек, держащий за руку остроносую девочку в глухом синем платье.

Во сне Томлейя плачет и кричит: «Папа!», а проснувшись – не помнит уже ничего. При свете дня ее мощный разум берет свое, и наяву она решает совсем другие задачи.

Что можно еще сказать о Гурабе Третьем?

Немногое.

Одни умирают, чтобы их мир рухнул вместе с ними.

Другие – чтобы он стал целым, пускай и против их воли.

В конечном счет Гураб Третий умер за то, чтобы ничто не менялось.

И все осталось неизменно.

Таковы герои предыдущих книг Томлейи, все трое – из стана проигравших, все трое вели борьбу и потерпели в ней поражение. Чем обусловлен такой выбор персонажей, почему она решила писать не о победителях, а именно о них – разбитых, уничтоженных, доказавших перед лицом жизни свою полную несостоятельность? Быть может, так проявилось ее понимание истории, где и большие, и малые, и победители, и проигравшие – все делают общее дело. Быть может, думает она порой, в самой важной войне, которую ведет каждый, победить и вовсе невозможно.

Так или иначе, вопрос, который волновал ее в судьбах рыцаря, разбойника, короля, звучит так: было ли их поражение предопределено изначально – обстоятельствами, в которые они оказались вовлечены – или же виновны в нем они сами, виновны в том, что поддались чувствам там, где положиться следовало на здравый смысл?

Насколько жизнь определяет рок, а насколько – воля самого человека? Томлейе было бы легче, сумей она обнаружить некую универсальную пропорцию того и другого, не столько соотношение цифр, сколько сам факт его наличия. Ведь даже если бы от рока зависело девять десятых человеческой участи, а человек определял свою судьбу лишь на одну десятую часть, уже и этого было бы достаточно, чтобы сказать: смотри, это не просто марионетка, страдающая в обстоятельствах, сформированных для страдания, это живое существо, что вопреки ограничениям стремится максимально полно сыграть свою роль в людской истории, так или иначе запечатлеться, лечь фрагментом мозаики во всеобщий узор.

Причаститься человечества, не кануть в забвение напрасно – вот что волнует леди Томлейю.

Ибо быть ей – значит быть женщиной, неспособной исполнить назначенное ей природой, проигравшей от рождения и без всякой борьбы. Что есть ее равнодушие ко времени, как не презрение к былой красоте, оставшейся невостребованной? Что есть ее расточительность, ненужные траты на кучера и ландо, как не презрение к деньгам, неспособным доставить радость?

И что есть для нее литература, как не средство навести мосты к людям, преодолеть стену, рожденную мнемопатией – проклятием знать ненужное и понимать невыносимое?

Герои таковы, каков писатель, наведший на них свою оптику. И даже если они проиграли, выбыли из истории, и все сделанное ими оказалось уничтожено – нет ли на свете силы, для которой их действия были бы не напрасны?

Хотя за масками своих героев Томлейя пыталась разглядеть начало, управлявшее их судьбами и приведшее, неведомой цели ради, к трагическому концу, даже наиболее проницательная критика отметила в романах лишь красоту и глубину этих масок. Читателям же, по большому счету, оказались интересны исключительно достижения мнемопатии, те грязные и не очень тайны, которые Томлейя сумела раскопать при помощи своего дара.

Подлинную задачу романов писательницы распознали немногие.

Кто-то из них прочел и роман о капитане Глефоде.

14. Послесловие. Закон любви

Память Глефода иссякает, и теперь дело за леди Томлейей: с высоты своего писательского опыта и знания человеческой природы она должна вычленить из его короткой и бессмысленной жизни нечто такое, что объясняет и проясняет ее краткость и бессмысленность. Поразмыслив над этим, леди Томлейя с удивлением понимает: как и все остальные ее книги, этот четвертый роман тоже будет о любви. Что ж, думает она, – по-видимому, есть в мире вещи, от которых нам не деться, как бы мы ни старались.

Подобно Зумму, рыцарю Терновой Дамы, запутавшемуся в сетях верности своему сюзерену и влечения к его жене, подобно разбойнику Бжумбару, которого страсть к знатной даме привела к гибели, и Гурабу Третьему, чья неспособность выбрать между любовницей и законной супругой едва не вызвала, в конце концов, гражданскую войну, всеми действиями Аарвана Глефода руководила слепая, бессмысленная, граничащая порой с безумием любовь. Гораздо большей трагичности в судьбу капитана добавляет тот факт, что в отличие от объектов любви Зумма, Бжумбара и Гураба отец капитана, маршал Аргост Глефод, судя по всему, был существом, любви не слишком-то и достойным. Настолько, насколько что-то можно сказать о еще живом человеке, леди Томлейя может назвать его жестоким, бесчувственным, черствым, озабоченным лишь собственной карьерой и собственным именем.

Возможно, это не вся правда о маршале – однако в той части, где она соприкасается с историей капитана, правда, по мнению Томлейи, именно такова.

Все свое безграничное влияние на сына маршал употребил на то, чтобы заставить его словом и делом соответствовать славному роду Глефодов – солдат, верных гурабской династии до последней капли крови. Когда же сын в совершенстве исполнил волю отца и сложил голову в битве за династию, к которой был равнодушен, Аргост Глефод не нашел для него похвального слова.

«Я так и знал, что из этого мальчишки не выйдет ничего путного, – вот что сказал маршал, узнав о гибели своего сына в бою с Освободительной армией. – Как был дураком, так и остался. А ты не будь дураком и не давай себя убивать. Вот и вся история». Так сказал маршал Аргост Глефод – и тем не менее капитан, в глубине души заранее знавший, что именно это отец и скажет, все равно любил его.

Почему?

За что?

Леди Томлейя не может ответить на этот вопрос, ибо понимает, что ответа не существует. Как автор любовных романов, она знает, что трагично и безответно люди любят не за что-то и не потому-то, а будто бы невольно, неизвестно почему. Любовь в этих обстоятельствах выступает некоей внешней силой, совершенно независимой от героя, который волен только переживать ее капризы и терпеть последствия вызванных ею безрассудств. Известно леди Томлейе и то, что правильным и достойным человек, одержимый такой любовью, считает лишь поступки, направленные на удовлетворение своего чувства, в то время как разумная осторожность и самосохранение, напротив, кажутся ему позорными и, причиняя боль, заставляют героя осуждать себя и собственную трусость. Таким образом, любовь выступает для данного человека неким законом, преступить который он не вправе и не в силах, а если все же каким-то чудом преступит, внутренние терзания опустошат и погубят его скорее врагов из плоти и крови.

К чему же обязывает героя такой закон любви, чего желает эта внешняя неодолимая сила, чье могущество промеж людьми сравнимо с гравитацией, управляющей звездами и планетами?

Хотя леди Томлейя – автор любовных романов, ее понимание любви далеко от карамельно-приторных адских мук и райских блаженств, на которые так тороваты современные многокнижные и туманноречивые авторессы. Любовь представляется леди Томлейе разлитой по миру волей, сталкивающей людей друг с другом ради неведомой конечной цели. Одни эти столкновения кончаются трагически, другие ведут к счастливому исходу, общую же картину неразрывно и диалектично составляют и те, и другие.

Несмотря на то, что закон любви явно действует с определенной целью, сила эта не обладает ни разумом, ни личностью, ее нельзя винить и к ней не обратиться в беде за помощью. В то же время безличность и неразумность не меняют того, что для человечества в целом действия этой силы являются благом и, невзирая на промежуточный результат, направлены на созидание.

На примере Глефода логика леди Томлейи выглядит так. Смерть капитана Глефода, трагическая, но неизбежная, была частью победы Освободительной армии, установившей в Гурабе новый порядок, значительно более приятный и справедливый, нежели тот, что существовал при старой династии. Смерть эта была неотвратима, ибо, воспитанный так, как он был воспитан, капитан Глефод не мог поступать иначе, нежели поступал. Рано или поздно любовь к отцу должна была толкнуть его на путь доказательства своей преданности, и обстоятельства, определенные законом любви, сложились так, что путь этот он увидел в противостоянии с Освободительной армией. Говоря же об остальных членах Когорты Энтузиастов – для них альтернативой героической смерти в неравном бою было унылое, словно посмертное прозябание в новом мире, где они могли существовать лишь на правах неудачников, шутов и приживал.

Далее: хотя Аарван Глефод погиб, причислен историей к проигравшим, а его выступление оказалось, по сути, бессмысленным и заранее обреченным на поражение, во время его он проявил себя человеком стойким, благородным, отважным, верным и неустрашимым. Если вспомнить, что таким Глефод себя не считал, а только мечтал быть – мечтал потому, что эти качества якобы хотел в нем видеть отец – можно считать, что свою цель капитан выполнил. Более того: силой своего мужества он в какой-то мере сумел превратить движущую им ложь (легенду и гимн) в правду. Хотя воскрешение никогда не существовавшей доблести прошлого не могло длиться долго и обратилось в дым после первого же выстрела «Меча Возмездия», леди Томлейя не может не отдать Глефоду должного. Именно поэтому она отказывается считать его гибель бессмысленной и находит в ней отзвук закона любви, его созидающей силы.

Хотя этот отзвук слаб, леди Томлейя старается не потерять его, пока работает над своей книгой. Она вспоминает о нем всякий раз, как мир видится ей средоточием механических частей, бездушно и безумно стирающихся во мраке. Наверное, мы тоже должны, подобно леди Томлейе, верить в эту благую творящую силу, которую она зовет законом любви. Мы должны верить в нее потому, что иначе придется признать наш мир несуществующим. Ведь если закон любви действует, и этот закон велик и всесилен, значит, сообразно своему величию и всесилию он мог создать только такой мир, что прекрасен, бесконечен, славен и величав. Творением этой силы не может быть железный ящик, в котором безмозглые механические куклы механически мучают друг друга.