Текст книги "232 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Пролог

Зигфрид Сассун, «Everyman»

Вообразим себе картину: теплым летним вечером к двухэтажному особняку Наездницы Туамот подъезжает старинное ландо с откидным верхом, влекомое парой гнедых лошадей. В эпоху автомобилей и аэрокаров, когда такой способ передвижения безнадежно устарел, это означает сразу две вещи.

Первая: пассажир ландо богат – ровно настолько, чтобы содержать конюшню и личного кучера.

Вторая: ему совершенно безразлично время, ибо если заботиться о часах и минутах, то из центра Гураб-сити до пригорода, где расположился особняк, быстрее дойти пешком, чем доехать в коляске.

Резиденция Наездницы Туамот выстроена в новогурабском стиле: остроконечная крыша, круглые окна, массивный флигель и балкон, выдающийся вперед, словно утиный клюв. Парадный подъезд украшают колонны из желтоватого мрамора, широкую дорогу к ступеням обрамляют статуи государственных деятелей Гураба, почти все – с отбитыми головами. Чему служат эти изваяния – издевке над хозяевами старого мира или напоминанию о том, что любое величие преходяще – не знает и сама Наездница Туамот. Деятельный ее мозг занят не прошлым, а настоящим – вместе со своим мужем Джамедом, предводителем Освободительной армии, Наездница мудро и справедливо правит Гурабом, избавленным от гнета жестокой династии.

Но кто же приехал к ней – и с какой целью?

Дверь ландо открывается, и мы видим леди Томлейю: острый нос, худые скулы, волосы стянуты в пучок на макушке. Одета она в глухое синее платье, которое сшила своими руками. То же относится и к ее туфлям – их не касался ни один башмачник. Все личные вещи эта женщина хранит от чужих рук.

Леди Томлейя – мнемопат. Стоит ей дотронуться до предмета, принадлежащего другому человеку, как она мгновенно узнает его мысли и чувства, желания и страхи, самую яркую радость и самую жгучую боль.

Своим даром леди Томлейя пользуется в интересах литературы. Ее перу принадлежат такие труды, как «Альковные тайны Гураба Третьего», «Зумм, рыцарь Терновой Дамы» и «Разбойник Бжумбар». Отмечая неэтичность метода, критики, тем не менее, сходятся в том, что три этих романа отличаются деликатностью, изяществом слога и глубиной проникновения в человеческую душу.

Ныне писательница собирает материал для четвертой книги. В отличие от предыдущих этот роман будет вовсе не о любви. Война за освобождение Гураба закончилась недавно, и хотя леди Томлейя никуда не спешит, ей хочется написать о ней по свежим следам, пока сюжет еще сочится кровью, и из-под груды крикливых мнений, неясных правд и глубокомысленных выводов звучит голос ушедшего времени.

Скоро он умолкнет совсем: на момент, когда Томлейя выходит из ландо, о войне написали уже четыреста восемьдесят семь писателей, каждый по книге.

Все эти романы, пьесы и повести, все эти тома, оправленные в кожу и бархат, отпечатанные in folio и in quarto – посвящены победителям, и сказано в них о том, отчего эти люди – герои, и в силу каких причин им суждено было выиграть войну.

Как явствует из содержания, все эти книги – великие, и совокупность их образует Великую Современную Литературу. Напиши леди Томлейя еще одну подобную книгу – и эта Литература станет еще более Великой.

Однако величие интересует леди Томлейю в наименьшей степени. В той книге, что она замыслила написать, речь пойдет не о героях, а о том, кого героем назвать нельзя. Отчасти это вызов и провокация, отчасти – творческий эксперимент, шаг в неизведанную землю, куда по доброй воле не отправлялся еще никто.

Человека, которого нельзя назвать героем, зовут Аарван Глефод. Ныне он мертв, но когда был жив – сражался в войне, которая закончилась совсем недавно. Героем его нельзя назвать, поскольку он сражался на стороне, отличной от той, на которой сражались герои, выигравшие войну. Назвать его так нельзя еще и потому, что он сражался против идей, которые воплощали собой эти герои.

Будучи их врагом, он шел против справедливости, красоты, истины, будущего, здравого смысла. Равным образом не прельщали его добродетель, польза, прогресс и честный труд.

Достойные люди, за счастье которых велась война, понимали это, и они сделали все, чтобы Аарван Глефод оказался забыт. Его изъяли отовсюду, быстро и безболезненно, он исчез, как исчезает после стирки пятнышко, оскверняющее белоснежную простыню.

Но Малую Гурабскую энциклопедию писали историки, чья память независима от всякого счастья.

И об Аарване Глефоде в этой энциклопедии сказано вот что.

Сказано, что он был сыном маршала гурабской династии Аргоста Глефода, который в числе прочих предал династию и перешел на сторону Освободительной армии. Что по воле отца он семнадцать лет прослужил капитаном Двенадцатого пехотного полка его величества Гураба Двенадцатого и за все время службы не добился ничего, кроме медали "За отсутствие происшествий".

Сказано, что, когда Освободительная армия вплотную подошла к столице, капитан собрал отряд из двухсот тридцати двух своих друзей, нарек его Когортой Энтузиастов, вооружил экспонатами из Музея воинской истории и допотопной техники и с этими силами двинулся защищать династию и старый мир. Что первое его столкновение с врагом окончилось победой, хотя противниками были профессионалы, а сам Глефод толком не умел даже стрелять. Что едва Когорта встретилась в бою с основными силами Освободительной армии, как всю ее, до последнего человека, уничтожил единственный выстрел из бортовых орудий линейного крейсера "Меч Возмедия".

Сказано, что единственный уцелевший фрагмент капитана – его рука, в момент залпа одетая в кибернетический увеличитель силы, выполненный из тугоплавкого материала. И, наконец, говорится там, что кусок вулканического стекла с заключенной внутри рукой Глефода хранится в частной коллекции Наездницы Туамот – и тут энциклопедия замолкает, ибо факты исчерпаны, и продолжать дальше бессмысленно.

Такова вкратце эта история, из которой ясно все, кроме того, что за человек был Аарван Глефод, и почему он совершил то, что совершил. Сказать по правде, леди Томлейю это несколько раздражает. Она прекрасно понимает героев вроде Джамеда Освободителя и Наездницы Туамот, однако Аарван Глефод, которого героем назвать никак нельзя, отчего-то ей непонятен.

Все, что сделали победители, имеет свой смысл. Все, что они сделали – разумно и целесообразно. Они свергли династию, которая причиняла достойным людям зло. Они установили новые законы, при которых достойным людям – хорошо, а недостойным – плохо. Мир, созданный Освободительной армией Джамеда и Наездниками Туамот, подчиняется законам логики и здравого смысла. Это справедливый и цивилизованный мир, приятный во всех отношениях.

Но Глефод явно принадлежит к другому миру, не имеющему ничего общего со светлым миром Джамеда и Туамот. Как человек современный, Томлейя отлично знает, что все поступки капитана, даже собственная его гибель и смерть товарищей, абсолютно лишены смысла – и все же не может отделаться от мысли, что упускает в своих рассуждениях нечто важное.

В сущности, она пока еще не знает, что хочет написать о человеке, которого нельзя назвать героем, в своей великой книге. Она не знает даже, напишет ли вообще книгу, ибо Наездница Туамот, к особняку которой Томлейю доставило ландо, не славится гостеприимством.

Все, однако, оборачивается наилучшим образом. Суровой Наезднице не чужды высокие чувства – она читала романы Томлейи и пребывает от них в восторге. Идея новой книги восторгает ее меньше, однако ей не жаль, если современный писатель взглянет на ее кристалл и извлечет из него что-нибудь на потребу новому времени. Леди Туамот – мускулистая, крепкая и однако же неуловимо женственная – твердо уверена: история Глефода осталась в прошлом, сегодня она не тронет сердца. Жизнь принадлежит победителям, и даже если кто-нибудь вспомнит неудачников, они не перестанут быть таковыми.

Томлейя кивает, и они спускаются в подвал, к частной коллекции. Леди Туамот имеет полное право называть Глефода неудачником. Она видела, как погиб незадачливый капитан, она была на борту линейного крейсера «Меч Возмездия», который одним выстрелом покончил со всей Когортой Энтузиастов.

Столь разрушительный эффект был заслугой снарядов РОГ-8, разработанных учеными Освободительной армии Джамеда. Каждый такой снаряд при попадании расщеплялся на сто десять частей, и каждая такая часть взрывалась с мощностью крупного фугаса.

За орудиями «Меча Возмездия» сидели профессиональные наводчики и стрелки с опытом десяти войн. Капитана Глефода и двести тридцать два его бойца уничтожил первый же снаряд РОГ-8, выпущенный из бортовых орудий. Если бы первый выстрел промазал, в распоряжении орудийной команды таких снарядов имелось еще двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто четыре.

Это был неравный бой, это даже нельзя было назвать боем. Повстанческие войска прошли над телом Глефода, не споткнувшись, никакой инцидент не мог омрачить их триумф и осрамить то великое, что они принесли на смену гурабской династии. В конечном счете Глефод погиб из-за собственной глупости, и достопочтенная леди Томлейя скоро в этом убедится, когда коснется кристалла своей мнемопатической рукой.

Таково мнение великого человека, Наездницы Туамот, супруги Джамеда Освободителя. Кристалл закреплен на подпорке из цельного оникса, он похож на обугленный цветок, рука виднеется сквозь стекло, черным пятном продолговатой формы. Томлейя подходит ближе: какой мощный предмет, память его будет яркой. Уже на расстоянии она различает звуки неведомого гимна, и в гимне этом ей слышатся суровое спокойствие, дерзкий вызов и робкая надежда.

Глефод погиб еще молодым, ему было лишь тридцать четыре года. Не так ли должна встречать свою смерть безрассудная юность?

Томлейя подходит совсем близко, кладет на кристалл правую руку, и бессмысленная жизнь Аарвана Глефода возникает перед ней, как призрачное видение, как старый фильм, наконец-то пошедший в прокат.

2. Причины и следствия. Глефод забирает знамя

Это случилось в столице земли Гураб, перед самым концом старого мира. На смену увядшему утру влачился бледный, словно бы вываренный, день.

Когда-то здесь шли парады, гремела музыка, струился дождь из маковых лепестков. Когда-то здесь блестящим словам рукоплескали бессчетные толпы. Теперь все иначе, словно кто-то безжалостный пришел и вывернул пеструю столицу наизнанку. Куда девались все краски? Кто разорил витрины, сбил вывески, притушил неоновые огни? Казалось, среди серых спин, серых домов, серых земли и неба цветной остается только грязная тряпка, выброшенная на Главную мостовую, под ноги толпе, в слякоть и месиво очереди за пайкой.

Когда-то эта тряпка реяла на плацу Двенадцатого пехотного полка, ныне же по ней взад-вперед ходили люди и таскали в кульках крупу, соль и сахар. Одни ходили по знамени просто так, другие наступали на него сознательно, из ненависти к тому, о чем оно им напоминало. Знамя напоминало о гурабской династии, из-за которой люди, толпящиеся на мостовой, не могли получить достаточно соли, сахара и крупы.

Продуктов не хватало, ибо Освободительная армия, сражающаяся против династии, перекрыла дороги, ведущие в столицу, и в ее руки попадало все, что слали в помощь верные короне города. Жители столицы знали это, однако в своих несчастьях винили не повстанцев, а династию, которая довела свой народ до восстания.

Они помнили, что триста лет назад основатель династии был точно таким же мятежником, как и те, что ныне составляли Освободительную армию – однако считали, что власть и богатство развратили правителей и испортили их здоровую кровь.

Конечно, они были правы – насчет разврата, крови и всего остального. И все же, если бы династия с нездоровой кровью дала им хоть немного больше крупы, сахара и соли, чем могла дать, они смирились бы и забыли на какое-то время про разврат и порчу. Этой передышки правителям хватило бы, чтобы собраться с силами, разбить повстанцев и обеспечить свой народ пищей.

Но у гурабской династии было слишком мало запасов, и, следовательно, купить себе время она уже не могла. Ее сроки вышли, дух поник, и всякий, кто хотел, мог топтать ее знамя и думать, что причиняет ей вред. Поскольку в столице давно уже свирепствовал голод, думали об этом лишь более-менее сытые.

И ненавистники династии, и равнодушные к ней – все они толпились и давили друг друга, стараясь пробиться к грузовикам с едой. Кто мог – хватал свой кусок, однако он был так мал, что многие из тех, кто получил свою долю, все равно потом умерли с голоду. Но пока они были живы и думали, что будут жить дальше, поэтому по-прежнему давили других людей и рвали у них из рук кульки с пищей.

Капитана Глефода не беспокоили кульки. Он стоял в стороне и смотрел, как за них бьются другие. Он видел, как толпа раздавила собаку, которая пыталась достать небольшой кусок для своей небольшой жизни. Толпа раздавила ее как человека. От трупа остались клочья шкуры и кровавое пятно.

Один человек, который вместе с остальными давил собаку, вытер окровавленную ногу о знамя, напоминающее о гурабской династии. Очевидно, он ненавидел старый мир и хотел испачкать знамя кровью, однако не смог этого сделать, ибо оно уже было испачкано и, кроме того, само по себе было красным.

Скорее всего, человек ненавидел красное полотно потому, что на нем были вышиты три белых копья – большое между двумя маленькими. Эти копья символизировали основателя династии и двух его сподвижников, и такое изображение правящая династия даровала Двенадцатому пехотному полку за верность.

Один из сподвижников основателя династии был предком капитана Глефода. Если бы люди, таскающие кульки, узнали, что капитан Глефод – потомок этого сподвижника, они бы бросили свою ношу и, словно безумцы, убили его. Они бы убили Глефода просто за то, что в жилах у него течет кровь человека, из-за которого они нынче вынуждены вести себя, словно безумцы.

Не исключено также, что текущее их настроение просто требовало кого-нибудь убить.

Если бы на месте капитана стоял его отец, маршал Аргост Глефод, с ним бы расправились еще вероятнее, ибо на своего предка он походил больше, нежели его сын Аарван. В последнем из Глефодов не было почти ничего, чем славился этот род, поэтому в лице Аарвана Глефода род его мог существовать даже теперь, в тяжелые времена для родов и славности.

Хотя капитан стоял в стороне от давки, его положение было опаснее, чем если бы он находился в ее центре. С минуты на минуту его могли заподозрить в том, что он пришел не за крупой, солью и сахаром, а за чем-то другим, что не имеет к пище никакого отношения.

По логике толпы, если Глефода не интересовала еда, он явно имел ее источник на стороне, был одним из тех, кто знал, предвидел, а, следовательно, устроил этот голод. Логика толпы работала безупречно: до сих пор, несмотря на отсутствие поставок, Глефод получал от казны скудный, но стабильный паек. Знай люди об этом, они убили бы Глефода, даром, что паек его нисколько бы их не насытил.

Можно даже предположить, что радость от убийства человека, которого ненавистная династия снабжала пайком, затмила бы на время голод, вызванный отсутствием пищи. Капитан понимал это, но, как человек, получающий подачку, не мог судить тех, кто этой подачки не получал.

Глефод удостоился казенного пайка потому, что до сих пор числился капитаном Двенадцатого пехотного полка, чье знамя люди с кульками ныне топтали и рвали на части. Хотя полк, получивший знамя за верность династии, перешел на сторону повстанцев, которые желали эту династию свергнуть, толпа все же не могла простить ему, что он не остался защищать ее и династию, которая номинально сохраняла власть над толпой.

Вероятно, будь полк по-прежнему верным, его бы ненавидели еще больше. Такое случается, этому не нужно искать рационального объяснения. Тот, кто обстряпал предательство полка и переход его на сторону Освободительной армии, знал психологию толпы и не особенно рассчитывал на ее милость. Спасая от гнева народа своих солдат, он потащил за собою всех, кроме Аарвана Глефода. Его благодетель забыл за неприметностью, как забывают в суматохе пыльный сервиз или любую другую бесполезную мелочь. Ныне, за вычетом Глефода, от Двенадцатого пехотного полка в столице оставалось лишь знамя с гербом династии, которое из старого мира в новый тащить было просто неприлично.

И вот капитан решил найти знамя – неизвестно как и непонятно зачем. Возможно, то была тяга одной брошенной вещи к другой; так или иначе, на Главную улицу, где раздавали пищу, Глефод забрел бесцельно, утомленный своим напрасным поиском. До этого он упорно гонялся за знаменем по всему городу, и можно представить его досаду, когда оно, растерзанное, вдруг всплыло именно здесь, куда Глефод, подхваченный мощным течением толпы, угодил совершенно случайно. Что ж, теперь он был в двух шагах от цели, и цель эта была от него бесконечно далека. Проблема заключалась в том, что забрать знамя означало выказать к нему неравнодушие, которое иные ненавистники династии вполне могли принять за любовь. И если капитан хотел избежать таких обвинений, то должен был притвориться, что ненавидит полк. Проблема заключалась еще и в том, что он действительно его ненавидел. Таким образом, чтобы спасти знамя, Глефод должен был сперва полюбить полк, затем его возненавидеть, после чего ему следовало распутать этот клубок ненависти и любви.

И капитан Глефод крикнул:

– Эй, вам не жалко марать ботинки об эту погань? Династия сгинет, а обувь останется – зачем вам таскать клочки династии на подошвах? Если вы хотите избавиться от старого мира, лучше сжечь его. Давайте я сожгу эту тряпку!

С этими словами он подошел к знамени, нагнулся и взял его за грязный размахрившийся угол.

– Дайте, дайте сюда, – толкнул Глефод плечом человека, стоящего на полотнище. – Не все здесь думают о желудке, кое-кому надо свести счеты. Меня унижали триста лет, а мне всего тридцать четыре. Когда спасители придут, они сожгут династию, но мне этого мало, я хочу, чтобы она горела сейчас. Я хочу видеть пожарище! Я хочу свой маленький мятеж, я хочу разрушить то, что мне по силам. Ну, кто пойдет со мной? Кто? А если никто, тогда расступитесь, не путайтесь под ногами! Не нужна мне ваша крупа, я пришел мстить, а не обедать!

Так кричал капитан Глефод, и пальцы его шарили под ногами в поисках древка. Наконец, он нашел его, и знамя Двенадцатого пехотного полка поднялось над толпой, словно над отступающей армией. Никто не мешал Глефоду, он знал, что никто не пойдет жечь знамя вместе с ним. Растоптанное, оно останется символом, а сожженное – перестанет быть им и превратится в пепел. Унижая знамя, люди, однако, сохраняли его. Сжечь его означало стать мятежником вроде тех, что наступали на столицу. Хотя все столичные жители ненавидели династию и не препятствовали мятежу, они хотели быть не повстанцами, а просто людьми, забирающими свое. Поэтому никто не поддержал желание Глефода сжечь знамя, и оно было спасено.

Он стряхнул с полотна грязь, ибо грязь горит плохо, стер плевки, ибо плевки – суть вода, и водрузил древко себе на плечо, ибо на плечах дрова носить сподручнее. Он пошел прочь от толпы, без кулька с пищей, и никто не удивлялся его виду, ибо все думали, что он проглотил свою порцию на месте и теперь, напитанный силой, несет знамя на свалку истории.

Возможно, услышь Глефод это объяснение, он принял бы его, как вполне соответствующее действительности, ибо сам не знал, для чего ему поруганный штандарт, и зачем он должен куда-то его тащить. Но руки подняли, ноги понесли, и голове пришлось с этим смириться. Фактически, Глефод спас знамя не потому, что оно было знаменем вообще, то есть воплощало собой какие-то реальные ценности, вроде мужества, долга и воинской чести, которые следовало бы сохранить в назидание потомкам или для иной благородной цели. Он спас его потому, что оно принадлежало Двенадцатому полку, куда Глефод поступил по воле отца и которому против воли посвятил семнадцать лет бесполезной, решительно ничем не отмеченной жизни.

Такие противоречия тоже случаются. Кажется, они называются диалектикой жизни, и это довольно красивое название для подобной дряни.

Глефод рос в семье военного, происходил из рода военных, однако не обладал и толикой воинского духа, обращающего казарму в дом родной, командира – в отца, а солдата – в сына. В сущности, он годился для службы не больше, чем поломойка, приходившая к ним убираться два раза в неделю. Глефод не умел стрелять, маршировать, убивать и отдавать честь. Взамен он любил историю, неплохо пел и посещал библиотеки чаще, чем офицерские клубы. Во многом, это и определило тот разлад в семье, который для отца Глефода, маршала Аргоста, был жалкой, постыдной тайной, а самого Аарвана мучил всю жизнь и в конце концов привел его к преждевременной гибели.

Плеснем еще диалектики в этот раствор. Так вышло, что младший Глефод любил старшего, и тем больше любил, чем больше тот презирал его за слабость и мягкотелость. Любовь к отцу делала Глефода мечтателем; грезя прошлым своего славного рода, он упускал из виду настоящее, требовавшее от него забыть о мечтательности и мыслить трезво и жестко, как подобает солдату. Стараясь добиться отцовской любви, Глефод совершал ошибку за ошибкой, отчего отец в конце концов удалился от него на расстояние, с которого и менее значительные люди видятся божествами.

У бога, созданного воображением Глефода, не было слабостей. Он не совершал ошибок и был безупречен со всех точек зрения. Уже год отец Глефода сражался на стороне мятежников, стоял плечом к плечу с Наездницей Туамот, которую некогда порол плетьми, и Освободителем Джамедом, которому давным-давно чуть не отрезал уши. Хотя с точки зрения правящей династии, выдающей Глефоду паек, маршал Аргост был предателем, сам Глефод оставался верным династии именно потому, что верности его некогда научил предатель-отец.

То был абсурд, ибо династия не заслуживала верности, и все разумное и светлое, что мог родить этот век, заключалось в Освободительной армии – однако единственным – и бессознательным, по сути, способом, которым Глефод мог выразить свою сыновнюю любовь, оставалась эта собачья верность, толкнувшая его на то, чтобы вытащить из-под ног у голодной толпы замызганное знамя и тащить его домой, к портрету отца в золоченой раме.

Ты должен быть доволен, Глефод. Ты рисковал жизнью – ради того, что твое божество давно считало дурацкой тряпкой.

3. Жена и отец. Легенда. Песня

И Глефод был доволен.

– Мирра, дорогая, – начал он, стараясь придать своему тенорку глубину и благородство, присущие голосам настоящих мужей и воинов. – Мой отец строил свою жизнь так, чтобы она протекала в едином русле с жизнями людей, если не великих, то, на худой конец, достойных, честных и храбрых. И если теперь он пребывает на одной стороне с восставшими, которые повсеместно известны, как лучшие люди нашего времени, значит, его стратегия работает, и жизненные принципы, которым он учил меня, по-прежнему верны. Поэтому ты можешь называть отца как угодно, но я все равно собираюсь вести себя так, как он меня воспитал: быть стойким, не предавать, говорить правду и пускать стрелу прямо.

Такие слова Глефод говорил своей жене, которая полулежала на диване времен Гураба Одиннадцатого. Сам Глефод стоял у портрета отца, а портрет, как ему и положено, висел на стене. Таким образом, каждый из участников этой сцены занимал отведенное ему место, за исключением знамени, которое не взвивалось и не реяло, а лежало на полу, словно тряпка.

Мирра, жена Глефода, была против знамени. Она привыкла терпеть портрет, но знамя для нее оказалось уже чересчур.

– Какую стрелу, Глефод? – спросила она устало, по праву женщины, которой сегодня из скудного пайка придется готовить еду для себя, мужа и любого, кто набьется к ним на ужин. – Разве у тебя есть лук? Разве ты стрелок, мой милый?

– Я говорю в переносном смысле, – объяснил Глефод, не поворачиваясь к супруге. – Человек, пускающий стрелу прямо – это тот, кто не уклоняется от своего долга, и открыт перед другом так же, как и перед врагом.

– Слова, слова… – Мирра зевнула. – Твой отец потому и предал так легко эту твою династию, что эти твои слова ничего для него не значили. Он произносил их по сто раз на дню, потому что этого требовало от него маршальское звание. А если бы он был зеленщиком…

– Мирра, не смей.

– А если бы он был зеленщиком, – безжалостно продолжила Мирра, – он бы кричал: «Кому турнепса, кому кочерыжек?». А если бы он был собакой…

– Мирра!

– … то он лаял бы – "гав", "гав" и "гав".

– С тобой невозможно разговаривать, Мирра, – сказал Глефод. – Я лучше буду говорить с тем, кто желает меня слушать.

– Да он никогда не слушал тебя, дурачок. Даже теперь он молчит лишь потому, что это портрет, которому давно пора на свалку. Я очень прошу тебя, Глефод: хоть раз в жизни будь благоразумным, выброси этот хлам и, ради всего святого, избавься от знамени. Если его найдут при обыске, то решат, что мы – сторонники династии.

– А разве мы не сторонники династии? – спросил Глефод, рассматривая серебряное шитье на отцовском портрете. Огромный, в человеческий рост, портрет принадлежал кисти придворного художника Ваарда. Художники из рода Ваард, все, кроме последнего, прославились своими портретами Глефодов – всех, кроме последнего. Последний из рода Ваард был так же недостоин своего рода, как и Глефод – своего, поэтому писать картины его не учили.

– Нет, – вздохнула Мирра. – мы не сторонники династии. Мы – всего лишь муж, который притащил домой грязное знамя, и жена, что боится за его жизнь. Ну почему тебе так нужно корчить из себя образцового солдата? Ты же не образцовый солдат.

– Верно, – сказал Глефод. – Но чем меньше я являюсь образцовым солдатом, тем больше я обязан им быть. Даже если быть образцовым солдатом я ненавижу больше всего на свете.

– Не понимаю, – Мирра закрыла глаза. – За всю жизнь он не сказал тебе ни единого доброго слова. Ни единого – только попреки, насмешки и гримасы отвращения на любой твой поступок. В его глазах ты всегда был недостойным, в тебе было ровно столько военного, сколько он умудрился в тебя запихнуть. А я, Глефод, вышла не за тебя-военного. Я полюбила тебя за все, чем ты отличаешься от своего отца. Почему же ты пляшешь перед ним, как жрец перед алтарем? Что он сделал такого, что ты любишь его больше, чем меня?

Теперь вздыхать пришлось уже Глефоду.

– Боюсь, что он не сделал ничего, и я заискиваю перед ним, чтобы он сделал хоть что-то, – сказал капитан. – Но хватит пустой болтовни. Я думаю, он гордился бы мной за то, что я совершил сегодня. И я прошу тебя помолчать, Мирра, потому что мне бы хотелось рассказать отцу о том, что именно я совершил.

– Как хочешь, Глефод, – Мирра зевнула снова и встала с дивана. – Ты можешь общаться с призраками сколько тебе угодно, а я лучше буду на кухне, с вещами, которые можно положить в суп и салат. Я, правда, не уверена, что у меня выйдет сделать и то, и другое – но ты же не нуждаешься в еде, так ведь? Ты же сыт одной своей фантазией о предателе – вот и хлебай ее полной ложкой.

Она ушла, и Глефод остался хлебать свою фантазию о предателе. Он хлебал ее до тех пор, пока она не закончилась, а когда она закончилась, Глефод обратился к источнику своей фантазии – парадному портрету отца.

Полотно изображало Аргоста Глефода в мундире, который в полном соответствии с действительностью полагался ему, как маршалу Гураба. В то же время на портрете отец оставался человеком, верным династии, – и это действительности уже не соответствовало. Как всякое произведение искусства, портрет превосходил реальность еще и тем, что был портретом. Словно зеркало, он отражал чувства Глефода к отцу на самого Глефода, и, разговаривая с холстом и краской, капитан чувствовал, что его понимают и любят. Жена тоже любила и понимала Глефода, но поскольку она была просто женщиной, капитану казалось, будто она любит его меньше, чем мог бы любить отец.

Капитан не винил жену, что она любит его меньше. Жена не была маршалом Гурабской династии, не была великим человеком и, не будучи великим человеком, не могла любить Глефода так, как должен любить своего сына великий человек.

– Здравствуй, – сказал Глефод своему отцу. – Знаешь, я становлюсь на тебя похожим. Я встаю в шесть утра, пытаюсь обливаться холодной водой, говорить внушительным баритоном. Хотя у меня нет трофейного пистолета, я стреляю по крысам из табельного, даром, что мне приходится отчитываться за каждый казенный патрон. Мне не очень нравится убивать крыс, они живые твари, но я всю жизнь делаю то, что мне не нравится, поэтому уже успел привыкнуть. Впрочем, если я говорю, что стреляю в крыс, это не значит, что я попал хотя бы однажды. Они очень шустрые, и наверное, тебе повезло, что ты учился убивать, стреляя в людей. Не подумай, я не хочу тебя в чем-либо упрекнуть. Все связано со всем, и ты именно потому великий человек, что воевал с людьми, а не с крысами. Я тоже пытаюсь быть великим человеком. Сегодня я захотел стать достойным того, чему ты хотел меня научить, отправив в Двенадцатый пехотный полк. Ты надеялся, что я полюблю полк, полюблю дисциплину и стану твоим достойным преемником. Мне очень жаль, что за семнадцать лет я так и не оправдал твоих ожиданий. Боюсь даже, что я уже не смогу их оправдать потому, что Двенадцатого пехотного полка больше не существует. Но кое-что я сумел сделать. Хотя я не смог полюбить свой полк, я все же спас его знамя. Смотри, вот оно.

Глефод нагнулся, отряхнул полотнище и прислонил древко к раме. Грязная красная тряпка, которой было знамя, повисла на фоне чистой красной тряпки, которой был мундир Аргоста Глефода.

– И я решил сделать еще кое-что, – продолжил капитан. – Освободительная армия уже на подступах к столице, и я решил, что буду сражаться против нее. Это не очень-то разумно, и я не большой поклонник династии, однако я люблю тебя, а потому должен делать не то, чего мне хочется, а то, чего желал бы от меня ты. Ты хотел видеть меня настоящим солдатом, который не предает того, кому служит. Прости, пожалуйста, мою жену: она права, что ты перешел на другую сторону, и все же она не понимает, что великим человеком движут соображения более глубокие и сложные, нежели все, что способен помыслить неудачник вроде меня. Если бы к мятежникам ушел я, это было бы предательством, однако тот же поступок в твоем исполнении является чем-то иным, несравнимо более значительным. Возможно, предав, ты совершил подвиг – я не удивлюсь, если в конечном счете люди скажут о тебе именно это. Но я – я не умею совершать подвигов. Я не великий человек и способен делать лишь то, чему научил меня ты. Ты учил меня быть сильным, и смелым, и стойким, и не просить себе награды. Ты хотел, чтобы я был верным династии. Я буду сильным, смелым и стойким, и я буду верен династии. Кроме того, я ничего не жду от Освободительной армии. Она несет нашему народу счастье и свободу, но счастье и свобода мне не нужны. Она не сможет дать мне самого главного – твоей любви, и она уничтожит мир, в котором ты хотел видеть меня гордостью нашего рода и достойным продолжателем своего дела. Я… Я знаю, ты терпеть не можешь мои исторические изыскания, ты всегда считал себя гордостью нашего рода, даже большей, чем один из сподвижников Гураба Первого, но… Мне кажется, я нашел в нашем роду кого-то, кто может сравниться с тобой. Я говорю о нашем предке, одном из двухсот тридцати двух воинов, спасших когда-то династию. Послушай, отец, я расскажу тебе эту легенду.