Текст книги "Тайна Запада: Атлантида - Европа"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

Вот „великий свет“ Колоса – то, чем „Елевзинские ночи светлее солнца сияют“.

XXXIII

„В полночь, видел я солнце, белым светом светящее, nocte media vidi solem candido corruscante lumine“, – вспоминает Апулей (Apul., Metamorph., 1. XI, с. 5). – Идя в Дамаск… среди дня, на дороге, я увидел с неба свет, превосходящий солнечное сияние, осиявший меня», – вспоминает ап. Павел (Деян. 2, 13). Между этими двумя светами есть ли что-нибудь общее?

Медики знают «световые галлюцинации», а святые знают «свет Фаворский». Весь вопрос, конечно, в том, кто прав, медики или святые.

Вспомним Филона, современника Павлова: «Вакхом обуянные, корибанствующие, приводят себя в исступление, пока не увидят желанного». – «Свечение, photismos, Великого Света» для елевзинских посвященных и есть желанное. Вспомним неоплатоника Прокла: «В них (Елевзинских таинствах) являются видения phasmata, несказанных образов». Вспомним ап. Павла: «Хотя и есть так называемые боги, или на небе, или на земле, ибо есть много богов, eisin theoi polloi… но у нас один Бог» (I Кор. 8, 5). Вспомним, наконец, религиозный опыт Шеллинга, пусть нелепый и невозможный для нас, но неопровержимый ни философски, ни религиозно, и с опытом ап. Павла согласный: «Персефона для нас есть существо действительно сущее»; вспомним все это и мы, может быть, поймем, что вопрос о мнимом и действительном в Елевзинских таинствах – решается не так легко, как это кажется нам.

XXXIV

Если бы неверующий наших дней или даже верующий, как нынешние христиане веруют, присутствовал на этих таинствах и увидел все, что посвященные видели, то, вероятно, удивился бы: «Только и всего!» И, может быть, посмеялся бы, как люди смеялись над апостолами, в день Пятидесятницы, при сошествии Духа-Пламени: «Они напились сладкого вина!» (Деян. 2, 13.) Так мог смеяться и Сократ, отказываясь от посвящения в таинства, где люди «бредят на яву», «безумствуют», «корибанствуют», – по нашему, «галлюцинируют». Но смех ничего не решает в обоих случаях. Если только один из многих тысяч посвященных в Елевзинские таинства видел, действительно, плотскими очами, видел «солнце, белым светом светящее в полночь, то и этого достаточно, чтобы поверить, что здесь мог присутствовать Тот, о Ком сказано: „Свет во тьме светит, и тьма не объяла его“, и Кто сам о Себе говорит: „Я свет миру“ (Ио. V, 5; 9, 5).

XXXV

Всякая действительность измеряется действием. Елевзинские таинства, и по этой мере, действительны в высшей степени.

За два месяца до сентябрьского полнолуния, начала таинств, особые глашатаи, спондофоры (spondophoroi), „миротворцы“, объявляли по всем главным городам Греции „священное перемирие“, spondê, всех эллинских племен, – то, что христиане средних веков назовут „миром Божьим“, pax Dei, – сроком в пятьдесят пять дней, от конца августа до начала октября (Новосадский, 107. – Demetrios Philos, Eleusis, 1896, p. 15). И шум оружья умолкал, прекращались междоусобья; люди вдруг вспоминали, что все они братья, дети одной Матери Земли, и видели – пусть на одно мгновение, но, действительно видели, как то Елевзинское, „в полночь белым светом светящее солнце“, – вечный мир; как бы на одно мгновение переносились из Железного века в Золотой, бывший и будущий.

Что это значит, мы могли бы понять, если бы могли представить себе, что в последнюю мировую войну, в „христианской“ Европе, заключено было не на полтора месяца, а на полтора дня, „священное перемирие“, pax Dei. Но это непредставимо для нас, потому что слишком невозможно. Грекам, наоборот, непредставима жизнь без этой „общей святыни земли“, koinon ti tes ges temenos, как называют они Елевзинские таинства (Новосадский, 104). „Жизнь опостылела бы эллинам, если бы запретили им эти святейшие таинства, объединяющие род человеческий“, – по слову Претекстата. Их отнять у греков – значит вынуть из них душу – убить; душу вынули из нас, а мы и не чувствуем. „Общая святыня“ наша была на небе, а сейчас – нигде.

XXXVI

„Не делай зла животным“, – райская, Золотого века, заповедь Триптолема, Трехпольного, Елевзинского бога Пахаря, Деметрина вестника, посланного ею к звероловам, хуже, чем диким – одичалым людям послепотопного мира, нашим европейским праотцам, чтобы, научив их земледелию, возвысить от звериной жизни к человеческой (Зелинский, 30). „Зла не делай животным“ – не столько заповедь, сколько „блаженство“, в Евангельском смысле: „блажен, кто милует тварь“, ибо „вся тварь совокупно стонет и мучится доныне“, вместе с человеком, и вместе с ним „освобождена будет от рабства тлению“ (Римл. 8, 22, 21): с ним погибает – с ним и спасется.

Надо человеку убивать животных, чтобы питаться мясом? Нет, не надо, – учит Деметра плодоносящая. Дух убийства, войны, входит в человека с кровавою пищею, а дух мира – с бескровною. Вот почему Елевзинское причастие кикеоном – молоком с медом и злаками – таинство вечного мира.

XXXVII

И Гезиод, пастух, пасущий овец на Геликонской горе, певец Золотого века, поет:

 
Бог законом поставил и зверю, и птице, и рыбе,
Чтоб пожирали друг друга, – на то им неведома
Правда!
Людям же правду послал.
(Зелинский, 30)
 

Правда Божья – Божий закон: не убий. К очень далекой, последней цели – воскресению мертвых – близкий, сегодняшний, всем и всегда возможный, первый шаг: не убивать – не воевать. Убей – умрешь, дай жизнь – жив будешь: это и младенцу понятно, это же и тайна тайн.

Ною, первому человеку второго человечества, Божий завет – послепотопная, два мира соединяющая радуга: „Я полагаю радугу Мою в облаке, чтобы она была знамением вечного завета между Мною и между землею“. – „Я взыщу вашу кровь… от руки человека, от руки брата его. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукой человека“ (Быт. 9, 13, 5, 6). Тот же завет и на допотопной скрижали царей атлантов: „В мире жить, не подымать друг на друга оружья никогда“.

Вот какую святыню хранят Елевзинские таинства, – мир всего мира.

XXXVIII

Месяц боэдромион, конец сентября, когда совершались таинства, – ранняя осень в Аттике.

 
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора:
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все – простор везде;
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц не слышно боле;
Но далеко еще до первых зимних бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле.
(Тютчев, 1857 г.)
 

Как бы небо сходит на землю, и все на земле уже исполнилось, кончено – готово к царству Божьему, – все, кроме человека. И земля ждет и молится, ходатайствует за него воздыханьями неизреченными: „Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе“.

Здесь, в Елевзисе, молится так, как нигде.

XXXIX

„Я открылся не вопрошавшим о Мне; Меня нашли не искавшие Меня“. – „Вот Я! Вот Я!“ – говорил я народу, не именовавшемуся именем Моим. Вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут непоминаемы и не придут на сердце… Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею; они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Господь». – «Я исполню слово: мир, мир дальнему и ближнему!» (Ис. 1 – 25; 57, 19.)

Via sacra, Елевзинская «Священная Дорога», – к этому путь, а последняя, дохристианская веха на этом пути из Атлантиды к нам – вторая часть Елевзинских таинств, где рождается от Матери Земли, Деметры, Сын, Дионис.

11. ДИОНИС РАСТЕРЗАННЫЙ

I

Найдена в глубине Атлантического океана литая из неизвестного металла, может быть, Платонова «орихалка», покоробленная, как древесный лист на огне, покрытая вулканической лавой и тысячелетней ржавчиной, доска, – так называемая скрижаль атлантов, – с восьмиконечным крестом, неясным обликом какого-то жертвенного животного, тельца или агнца, пронзенного копьем, и надписью, прочитанной, благодаря сходству письмен с додинастическими иероглифами и маянскими знаками:

Сын Божий умер за людей.

Это сказка; не было такой скрижали и не будет никогда? Нет, была. Если было то, что Шеллинг называет «перворелигией человечества», Ursystem der Menschheit, то уцелевший от нее и занесенный в Грецию обломок – мистерия-миф о боге Загрее-Дионисе Растерзанном – такая скрижаль.

II

«Бесы, узнав через иудейских пророков о скором пришествии Господа, поспешили изобрести басню о боге Дионисе, чтобы распространить ее среди эллинов и других народов, особенно там, где, как они знали, поверят этим пророчествам», – думал св. Юстин Мученик, живший в половине II века (Justin., Dialog cum Tryph., 69. – Apolog., I, 54. – Boulanger, Orphée, 69–70).

Dio значит «бог», nysos, nys, вероятно, фракийский, корень, славянский – syn значит «сын»: Dionysos – «Божий-сын» (Lanzani, 29). Этого «Сына Божьего», Диониса растерзанного, вместо Иисуса распятого, проповедали «бесы» дальше и раньше, чем думает Юстин, – от первых дней человечества до явления Христа, от Египта и Вавилона до Перу и Мексики.

Несколько иначе думает св. Климент Александрийский: «И эллинская, и варварская мудрость видит вечную истину в некоем растерзании, распятии, – не в том, о коем повествует баснословие Дионисово, а в том, коему учит богословие вечного Логоса» (Clement Alex., Strom. I, 13).

Могут ли «бесы» проповедовать истину? Кто же прав, Климент или Юстин?

III

Быть человеком – значит страдать, умирать – быть жертвою. Вот почему всякая религия, связь человека с Богом, жертвенна; сердце же религии – таинство – особенно. Но здесь-то и подстерегают человека «бесы», смешивая две религии – одну, свою, – бесчисленных человеческих жертв, и другую, Божью, – единой Жертвы Голгофской. В этом смысле прав Юстин: есть демоническое в Дионисовых таинствах; но не только в них, – во всех, и в таинствах народа Божьего, Израиля; может быть даже, здесь, в Святой Земле, где принесется некогда Жертва Голгофская, соблазн человеческих жертв сильнее, чем где-либо.

«Сына своего единородного вознес во всесожжение бог Эль-Крон, El Kronos». Сообщая этот ханаанский миф, в «Приготовлении к Евангелию», помнит ли Евсевий Кесарийский слова Евангелия: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, чтобы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную»; помнит ли, что Бог Эль-Элогим – Тот Самый, Которого зовет Иисус распятый: «Элои, Элои! ламма савахфани? Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты меня оставил?» (Euseb., de praeparat. evang., I, 10; IV, 16. – D. Nielsen. Der dreieinige Gott, 284–285. – Ио. 3, 16. – Мрк. 15, 34.)

«Подлец человек ко всему привыкает», к этому, однако, едва ли привыкнет: кажется, лучше бы миру не быть, только бы этого не было. «Горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных» (Ис. 45, 9). Нет, не препираемся – молчим; но и молча сердце спрашивает: мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир?

О, если бы только «бесы» искушали человека в жертвенных таинствах! Но вот, «Бог искушал Авраама и сказал: возьми сына твоего единственного твоего… и принеси его во всесожжение» (Быт. 22, I, 2). След человеческих жертв, замененных обрезанием, остался в Израиле. «Отдавай мне первенца из сынов твоих, beno ha-bekor, то же делай с волом твоим и с овцою твоею… и будешь у Меня народом святым» (Исх. 22, 29–30). Здесь «отдавай первенца» значит, по толкованию позднейшему: «обрезывай», но когда-то значило: «приноси во всесожжение» (Nielsen, 284–285). Царь Моава, видя, что враг в бою одолевает его, «взял сына своего, первенца, beno-ha-bekor, и вознес его во всесожжение на стене города» (IV Цар. 3, 26–27). – «Был на Иевфае (вожде Израиля) Дух Господень… и дал он обет Господу, и сказал: если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то, по возвращении моем… что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие во всесожжение». Вышла дочь, и он исполнил обет (Суд. II, 29–39). Бог послал Аврааму овна, а Иевфаю – дочь, и обе жертвы принял.

«И приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам» (Пс. 105, 37). Кто эти «бесы»? Эль-Элогимы, досинайские боги Израиля. У древнеханаанского святилища в Gezer, по дороге из Яффы в Иерусалим, найдено кладбище с обугленными костями новорожденных, не старше недельного возраста, в глиняных чанах-гробах, – вероятно, священная ограда Молоха-Мелека, ханаано-израильского «Господа» (Nielsen, 284–285).

IV

Меньшего достигли «бесы» в Греции, земле язычников. Здесь человеческие жертвы очень редки, по крайней мере, за память истории, но, кажется, совсем не прекращались никогда. В самую цветущую пору эллинства, в двух шагах от Сократа и Платона, в канун Саламинской битвы, прорицатель Евфрантид сообщил Фемистоклу волю богов о принесении в жертву Дионису Лютому, Omêstês, трех персидских юношей пленников, родственников Ксеркса. Фемистокл ужаснулся, но войско заставило его исполнить волю богов (Plutarch., Themistocl., XVII). А фиванскому вождю, Пелопиду, когда ему приснился двусмысленный сон о человеческой жертве – рыжей кобылице, посланной богами, вместо рыжеволосой девушки, – прорицатели, вспомнив жертву Фемистокла, говорят: «Столь беззаконной и варварской жертвы благие боги не примут. Ныне ведь правят миром не Тифон и гиганты, а Бог Всевышний, Отец богов и людей. Думать безумно, что богам угодны убийство и кровь. Если бы так, то следовало бы отвергнуть богов, как бессильных, потому что лишь в слабых и порочных сердцах могут рождаться столь безумные и жестокие желания» (Plutarch., Pelopid, XXII).

Кажется, мудрее и благочестивее нельзя было ответить. После того раскаленного, ханаанского солнца Молохова, – «Бог твой, Израиль, есть огнь поядающий», – точно росною свежестью повеяло вдруг, – святою ночью мистерии. Это, может быть, не менее свято, чем у пророков Израиля: «Милости хочу, а не жертвы». Греки не могли бы этого знать, если бы тут же у них, в Дионисовых таинствах, не сохранилась святая «скрижаль атлантов».

V

Мы, христиане, человеческих жертв не приносим. Полно, так ли? Страшный вопрос, но не вольный, если хорошенько подумать о том, что мы не говорим, а делаем.

Во второй половине прошлого века, Вязниковского уезда, деревни Слободищ, крестьянин-спасовец, беспоповского толка, Михаил Куртин, 57 лет, зарезал родного сына, семилетнего мальчика, Григория, в убеждении, что это «угодно Спасу». Вот что показал Куртин на суде: «Однажды ночью печаль моя о том, что все люди погибают во грехе, сделалась так велика, что я не мог уснуть и несколько раз вставал с постели, затепливал свечи перед иконами и молился со слезами о своем спасении и спасении семейства своего. Тут мне пришла мысль спасти сына от погибели вечной… Боясь, чтоб он не развратился в вере и не погиб, я решил его зарезать… Я сказал ему: „Встань, Гришенька, надень белую рубаху, я на тебя полюбуюсь“. Он надел и лег на лавку… Тогда я подложил ему шубку под голову и, заворотив подол рубашки, несколько раз ударил в живот ножом. Он затрепетал и начал биться… Желая поскорее прекратить его мучения, я распорол ему живот сверху донизу… Вдруг первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук, и я упал перед образом на колени, прося Бога принять милостиво новую жертву». Заключенный в остроге Куртин, еще до решения дела в суде, запостился до смерти (К. Леонтьев. Восток, Россия и славянство. II, 14, 15).

VI

Кто такой Куртин? Дикий изувер, больной, сумасшедший. Страшная болезнь его – «атавизм», «пережиток», в новом личном, древнего общего. Слабые, почти невидимые, «пережиточные клетки», атомы, уходящие в глубь веков, к дикарю, к зверю, таятся в каждом из нас. Их-то Куртинова болезнь, по свойственному всякой болезни, «закону преувеличений», безмерно увеличила, так что в Куртине мы можем наблюдать, как в микроскоп – инфузорию, древнее, ночное, может быть, только до времени спящее в нашем собственном сердце, чудовище. Будем же помнить Куртина, изучая древние, человекожертвенные и богожертвенные таинства: он – страшный, но верный, учитель их, как бы чудом уцелевший обломок незапамятной древности, – древнее Ханаана, Египта и Вавилона, – современник пещерных медведей и мамонтов, а может быть, и самих «атлантов», – тех, кто зажег первое пламя человеческих жертв, испепелившее мир.

«Первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук, и я упал на колени». Древнему солнцу Ваалу-Молоху, он и приносит сына в новую жертву: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, и принеси его во всесожжение». Страшно-действенно принял эти слова Куртин, – не то, что учитель Церкви, Евсевий Кесарийский. Жертва за жертву: Бог принес Сына Своего в жертву человеку, и человек – Богу. Разве это не справедливо, не логично, по логике безумья – веры: credo, quia absurdum? Самое страшное здесь, может быть, то, что Куртин так же невинен, такой же «уст своих не отверзающий агнец», как семилетний Гришенька. «Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?» – мог бы воскликнуть и он, умирая. Жертвы Голгофской для него как бы вовсе не было, хотя он и приносит жертву на Голгофе Распятому; не было еще, а только будет, через 8000 лет, как для атлантов.

VII

Очень легко отделаться от Куртина легким словом Вольтера-Лукреция:

 
Tantum religio potuit suadere malorum!
Вот каким злодеяньям вера в богов научила!
 

Мы в богов не верим и человеческих жертв не приносим. Полно, так ли опять? Чем же была Европа, во время всемирной войны, и что же такое вся наша «культура демонов», как не исполинское «кладбище Гезера», с обугленными костями новорожденных, – Молоху иному, но тех же человеческих жертв? И кто страшнее чудовище, Куртин или мы?

VIII

Сколько бы ап. Павел ни доказывал от закона и пророков, что Иисус распятый есть Сын Божий Единородный, воссевший одесную Бога Отца, второе Лицо Троицы, как будет сказано в позднейшем догмате, – иудеи этому не верили, потому что слишком хорошо помнили, что этого нигде в Писании не сказано; кое-что сказано там о Христе – Мессии, Царе израильском, торжествующем, почти ничего – о страдающем; о Сыне же Божием, Единородном, – совсем ничего. Слишком хорошо помнили они Синайскую заповедь: «Да не будет тебе иных богов, кроме Меня». Павел же «иного Бога» проповедовал. Слишком хорошо помнили также, что сказано: «Проклят всяк висящий на древе» (Втор. 21, 23); и этот, Висящий на кресте, воссел одесную Благословенного, – вот кощунство кощунств – то, за что некогда Павел терзал христиан, и за что теперь хотели его самого растерзать иудеи: «Истреби от земли такого, ибо ему не должно жить!» (Деян. 22, 22.)

«Знайте же, что спасение Божие послано язычникам: они и услышат», – это сказанное в Риме последнее, дошедшее до нас, слово Павлово чудно исполнилось: глух остался Израиль – язычники услышали; тот спасенье отверг – эти приняли (Деян. 28, 28). Почему? Не потому ли, что в языческих таинствах сохранилось большее пророчество, чем у пророков Израиля, – смутный, но неизгладимый след «перворелигии человечества», – «знание-воспоминание», anamnêsis о Сыне Божием Единородном, Лице Божественной Троицы, – чудом уцелевшая «скрижаль атлантов», с крестом, агнцем и надписью: «Сын Божий умер за людей?»

Если бы не было Израиля, то и Человека Иисуса бы не было: Он по плоти, от Израиля, но по духу, – от Отца Небесного и Матери Земли; Сын Человеческий – от всего человечества.

IX

«Тройственность в единстве есть высший предмет блаженного лицезрения, эпоптии, в святейших таинствах Греции», – говорит Шеллинг, может быть, преувеличивая действительную в Елевзинских таинствах, сознательность догмата (Schelling, Philosophie der Offenbarung, 1858, p. 490).

Три лица Троицы: Деметра, Кора и Дионис – Мать, Дочь и Сын. Где же Отец? Это знают посвященные: «Зевс и Дионис – одно»; Сын и Отец – одно (Aristid., orat. in Bacch., ар. Creuzer, Symbolik und Mythologie, 1812, p. 397). Первый, старший Дионис – Дий, Отец (Schelling, 466); второй, младший, – Сын.

Кора и Деметра, Дочь и Мать, – тоже сначала одна Дева-Мать. Если так, то Елевзинская Троица, явная, – Мать, Дочь и Сын, а тайная, – Отец, Сын и Мать.

Каждое лицо – в Троице, и в каждом – Троица. Три Деметры в одной; первая, Небесная, Урания, – Земля премирная, в Логосе; вторая, Подземная, Хтония, – Земля в хаосе, Персефона, нисходящая в ад; третья – Земля, восходящая в космос, Семела, древнефракийская Zemla, наша славянская «земля» (Gerhard, 119), мать Вакха Человека. И, наконец, рядом с этими тремя, не четвертое, а лишь второе лицо третьей – как бы начало иной, в ином порядке, действительнейшей, будущей Троицы, – лицо, соединяющее всех трех, – еще не рожденная Кора – «новая Земля под новым небом». Царство Божие на земле, как на небе.

Также и три Диониса в одном: первый – в Отце, Дий-Дионис; второй – в хаосе, Загрей растерзанный; третий – в космосе, Вакх Человек. И опять, рядом с тремя, как будто четвертый, а на самом деле, второе лицо третьего, – начало новой Троицы – еще не рожденный Иакх, Iakchos, что значит «Клик», «Зов», «Глас», – «глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу!».

Смутен, иногда чудовищен, похож на бред, но пророчески-вещ этот Елевзинский сон о Троице. Ключ к нему для нас единственный – наша христианская Тайна Трех.

Х

Троицу Елевзинскую лучше всего объясняет – Самофракийская. Орфики IV–V века, – наши главные сведения идут от них, – учителя обеих мистерий. Сам Орфей, по древнему сказанию, пророк Елевзинских таинств, посвящен в Самофракии (Hymn. Orph., 37. – O. Rubensohn. Die Mysterienhelligtümer in Eleusis und Samothrake, 1892, p. 29, 139). Обе мистерии, внешне разделенные, внутренне связаны и питают друг друга, как два подземными водами соединенных озера.

XI

Остров – острая гора, подобие Ацтлана-Атласа, дикий, пустынный, почти без гаваней, в бурном теченьи Геллеспонта, Посейдонова вышка между Европой и Азией, с отвесными, голыми кручами скал, в вечном шуме седых бурунов и свисте ветра, под низко нависшими тучами, гнездо ураганов и землетрясений, – вот что такое Самофракия (Rubensohn, 130). Крито-пелазгийские Вулканы-Вельханы, огневодные боги вулканических сил, потопов и землетрясений, может быть, спасшиеся от ими же причиненной гибели двух Атлантид – первой, далекой, в Атлантике, и второй, близкой, в Европе – Крито-Эгеи, – здесь, в Самофракии, нашли последнее убежище.

Храмов не было сначала и здесь, так же как и на Крите; только в поздние, эллинские и римские, века, воздвигнуты великолепные святилища. В диких горах и лесах, под открытым небом, или в подземных пещерах, совершались оргийные таинства незапамятной, может быть, Ледниковой, древности, с такими же как на Крите и в Тюк-д’Одубертской пещере, головокружительно быстрыми, но все на одном и том же месте топчущимися, «пяточными» плясками-раденьями. Кажется, не было сначала и жертвенников: найдены только глубокие ямы и расщелины скал, как бы открытые уста Земли, куда изливалась прямо из заколаемых жертв, может быть, не только животных, но и человеческих, теплая кровь (Rubensohn, 126).

XII

Здешние боги безыменны: имени их люди уже не помнят или еще не знают. Имя древнейшее – Кабиры, Kabeiroi, – не имя собственное, а прилагательное, от вавилонского kabru, «великие» (Th. Friedrich. Kabiren und Keilinshriften, 1894, p. 74, 91); так назывались три лица вавилонской троицы: Эа, Иштар и Таммуз, Отец, Мать и Сын. Большею частью, избегая древнего, слишком святого и страшного, или не зная настоящего имени, самофракийских богов называли просто «Великими», Megaloi, или «Могучими», «Крепкими», Dynatoi, Ischyroi (Rubensohn, 126); или «Корибантами», «Куретами», так же как пестунов критского бога Младенца, Куроса; или «Адамами», как первых людей первого человечества (Hippolit., Philosoph., V, 7, 8, 9. – Fr. Lenormant, Cabiri, 757). В прошлом, а может быть, и в будущем, в начале и конце времен, – «Великие», а в настоящем – «малые», такие же как на Крите боги-пигмеи (Rubensohn, 127). Малые-Великие, исполины-карлики, старые старички, десятитысячелетние, сморщенные, ссохшиеся, как сушеные на солнце ягодки; малые семена бывших, а может быть, и первые – еще не вспыхнувших солнц.

Варвар Камбиз, вторгшись с воинами в Самофракийское святилище и увидев Малых, сначала рассмеялся, а потом рассердился и велел их сжечь, как сжигают сор; презрел Великих, и сам погиб в презрении. Эллин же, Александр, поклонился им и победил мир: на берегу Гифаза крайнем восточном пределе своего победоносного шествия, он воздвиг жертвенник Трем Великим Кабирам (Philostrat., Vita Apollon. Tian., II, 43. – Rubersohn, 145. – Schelling, Ueber die Gottheiten von Samothrace, p. 5, 49. – Plutarch., v. Alex., II).

XIII

Кто эти безымянные, безродные, безвидные; откуда и зачем пришли, – люди уже не помнят или еще не знают, но твердо знают и помнят, что их Три, и что эти Три – Один.

Поздние, должно быть, орфические, имена их: Аксиер, Аксиокерса, Аксиокерс, Axieros, Axiokersa, Axiokersos; в трех именах – одно, потому что сами они – Три Один. Аксиер – Деметра, Аксиокерса – Персефона, Аксиокерс – Аид-Дионис. Значит, и здесь Елевзинская троица, явная: Мать, Дочь и Сын (Schol. ad. Apollon. Rhod., Argonaut., I, v. 917. – Rubensohn, 128). Так, по одному толкованию, а по другому: Аксиер – Дий, Аксиокерса – Деметра и Аксиокерс – Дионис: Отец, Мать и Сын, – Елевзинская троица, тайная. «Первый, старший (Кабир, Великий бог), есть Отец, а второй, младший – Сын» (Schol. ad. Apoll. Rhod., I, v. 917. – Friedrich, 42); значит, средний, – Мать. В Самофракийской гавани, изваяния двух совершенно нагих, как Адам в Раю, молящихся с воздетыми к небу руками, итифаллических Кабира – Отца и Сына, – первые встречали входящих в гавань пловцов.

Мраморный герм Скопаса в Ватиканском музее изображает трех Кабиров в трехгранном столпе, по одному – на каждой грани: Муж нагой, бородатый, итифаллический (со знаком страстного мужского пола), в длинной ризе Жена, и Отрок, тоже нагой, но с полом бесстрастным; а в подножных пещерках – три изваяньица малых: Митра-Гелиос, Афродита-Урания и Эрос-Дионис, – Отец, Мать и Сын. Более простого и наглядного образа Троицы нельзя себе и представить, чем эти три человеческих тела, обращенных лицами наружу, в три стороны, а внутри сросшихся, подобно телам близнецов, – как бы единый белый луч солнца, дробящийся в трех гранях алмазной призмы на три луча.

XIV

По другому толкованию, три Кабира – три Кибелы Матери, или Три Дия Отца, или три Сына Диониса; и еще по-другому: тройня Братьев Близнецов – Большой, Меньшой и Средний; и еще по-другому: три Мужеженщины, крылатых, как наши ангелы. Но всех сочетаний не перечтешь: каждый в каждого переливается, все же трое остаются неразделенными и неслиянными; тот же белый луч в той же грани алмаза, смотря по тому, кто откуда глядит, искрится всеми цветами радуги.

XV

Так же и здесь, как в Елевзинской троице, рядом с тремя – четвертый или «второй-третий» (в нашей земной арифметике для этого нет числа), как будто ненужный, нелепый, все нарушающий, а в действительности, самый нужный, понятный и завершающий все, – вдруг зазеленевшая почка на голом зимнем стволе, – начало новой Троицы, – светлая тень стоящего рядом, но еще невидимого, призрачно-прозрачного тела, – четвертый Кабир, Кадмил, Kadmilos, Дитя, Pias; тот же елевзинский Иакх – Клик, Зов, Глас: «Приготовьте путь Господу!» (Schol. ad. Apoll. Rhod. I, v. 917. – Rubensohn, 128. – Friedrich, 84)

Точно здесь, в Самофракии, подслушана – за сколько веков до Христа, – Евхаристическая молитва Двенадцати Апостолов, где Христос именуется этим же, необычно для нас, кажется, больше нигде и никогда не встречающимся, именем – Дитя, Pias. Так, на всемирном и простонародном, эллинистическом языке, koinê, на котором написаны книги Нового Завета, господа кликали маленьких слуг-рабов (Rouffiac, La personne de Jesus, 4). Точно Сам Господь не побрезгал слить Свое прославленное Тело-Солнце с этою смиреннейшей тенью; Сам пожелал назваться этим смиреннейшим человеческим именем: «Дитя-Раб».

XVI

Здесь всего удивительнее то, что люди сами не знают, что делают, молясь этим Трем, Неизвестным, и Четвертому, Неизвестнейшему; но молятся именно так, как надо, – просто молятся Простым; как в мудрой сказке Толстого – три старца: «Трое Вас – трое нас; помилуй нас!» Или еще проще, – как будто нелепо: «Трое-четверо Вас – трое-четверо нас; помилуй нас!»

И молитва исполнилась: сами спаслись, и мир спасли. Если б не молились так, то, может быть, наша вторая Атлантида – Европа – давно погибла бы, так же как первая.

XVII

Ап. Павел, посетивший Самофракию на пути из Троады в Македонию, вслушавшись в шепот здешних молитв, может быть, понял бы, почему Израиль спасение отверг, а язычники – приняли (Деян. 16, 9 – 11). Может быть, и отцы Никейского собора, где исповедан был догмат Пресвятой Троицы, плывя на кораблях мимо Священного Острова и узнав, Кому поклоняются там, поняли бы многое. Кажется, если бы древние, за тысячу лет до Никейского символа, чудом узнали его и хотели приготовить к нему человечество, то не могли бы это лучше сделать, чем в Самофракийских таинствах.

XVIII

Жертва Сына в Троице, – таков смысл этих таинств. Но слишком скудны и неточны, кажется, потому, что, из страха «бесовских» подобий, нарочно искажены, два наших единственных письменных, об этом свидетельства у христианских писателей, Фирмика Матерна и Климента Александрийского.

Вот первое: «В таинствах Корибантов (Кабиров) почитается братоубийство, parricidium colitur, ибо один из трех братьев убит двумя и, дабы скрыть улики злодейства, похоронен под корнями Олимпа… Это и есть тот Кабир, коему некогда молились фессалоникийцы, воздевая кровавые длани к кровавому» (Firmic. Matern., de errore profan. relig., p. 23. – Fr. Lenormant, 770).

Вот второе свидетельство Климента: «Их (Корибантов) было три брата; двое убили одного и, увенчав его царским венцом, облекши ему голову в пурпур, phoinikidi, перенесли на бронзовом щите к подножью Олимпа, чтобы там похоронить… Если же тех Корибантов назовешь Кабирами, то будешь иметь Кабировы таинства; но эти уже не голову его, а стыд, aidoion, полагают в кошницу, kystos… отвозят его в Тиррению (Этрурию), странного товара купцы, и научают тирренцев поклоняться стыду в кошнице… Иные же, не без причины, Кабира Диониса сего, оскопленного, называют и Аттисом» (Clement Alex., Protrept., p. 12. – Euseb., Praeparat. evangel., II, 3. – Gerhard, 335. – Fr. Lenormant, 770).

Если в языческом догмате о боге Брате, приносимом в жертву Братьями, видят христиане «братоубийство», то ведь и в христианском догмате о Сыне, приносимом в жертву Отцом, могли бы увидеть язычники «сыноубийство».