Текст книги "Тайна Запада: Атлантида - Европа"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

Дочери Даная, «девственницы неукротимые», ненавидят не только своих женихов, но и самый брак, и если он – воля богов, то и на них восстают. «Мужебоязнью врожденною» гонимые, бегут от брака:

 
Лучше в петлю, чем на ложе
Ненавистное мужей,
Лучше смерть и ад!
(Aeschyl., v. v. 787–790)
 

«Мнимая кровожадность» амазонок – клевета мужчин: помнят поклонницы Матери завет ее – мир.

 
Без оружья, без насилья,
Легки все дела богов.
(Aeschyl., v. v. 97–98)
 

Начали войну мужчины; женщины только защищаются. Молят царя земного:

 
Познай мужей обиду.
Gnothi d’hybrin auerôn, —
(Aeschyl., v. 426)
 

и Царя Небесного:

 
Зевс, избавь от мужского насилья…
Зевс, подай одоление женам!
(Aeschyl., v. v. 523, 1069)
 

Молят, но знают, что никто не услышит ни на земле, ни на небе; древнее царство их кончено: новые боги и люди, – все против них.

 
На Олимпе Зевс насильем
Стародавние законы
Святотатственно попрал.
(Aeschyl., Prometh., v. v. 149–152)
 

С ними только Мать. К ней и прибегают с последней мольбой:

 
О, да избегну я,
Дева безбрачная,
Ига объятий мужских!
Да преклонит же к молящим
Лик свой милостивый Зевса
Целомудренная дочь,
И святым своим покровом,
От бесстыдного насилья,
Дева – деву защитит!
(Aeschyl., Suppl., v. v. 141–150)
 

Нет, не защитит: первая Мать, Атлантида, погребена на дне Океана, а вторая Мать, Деметра, сама, неутешная, бродит по миру, «плачет о своем ребеночке».

Спутницы-рабыни убеждают данаид смириться:

 
Воли Зевса не преступишь:
После многих дев, о дева,
Будет брак и твой конец!
(Aeschyl., v. v. 1049–1052)
 

Нет, не будет. В первую брачную ночь, сорок девять невест убивают сорок девять женихов; только одна, Гипермнестра, щадит своего, – «побежденная чад вожделением» (Aeschyl., Prometh., v. 865).

Новый закон воцарился в мире – мужевластье, насилье нового Отца Небесного над древней Матерью Землей. И прокляты святые девы, титаниды, в Олимпийском веке: мучаясь в аду, носят не переносят воду в разбитых сосудах. Так в мифе, но не в мистерии: здесь все еще в сосуды цельные льются живые воды совершенной любви – божественной Двуполости; все еще люди ждут, что «Семя Жены сотрет главу Змия».

XXIX

Мать забыли надолго, но вспомнили.

Самое мужское, только мужское, без тени женского, – Рим? Нет, и он, как все на земле великое, – существо мужеженское, человеческий прообраз того, чем будет Андрогин Божественный.

В 204 г., в конце Ганнибаловых войн, римский Сенат, согласно с пророчеством Сибиллиных книг, постановил перевести черный камень-бэтил, мужеженский образ Матери-Сына, Кибелы-Аттиса, из Малой Азии в Рим (Tit. Liv., XXIX, 14, 13. – Hepding, 141). Можно сказать, что на этом камне и воздвигалось римское всемирное владычество. «Римляне, святыню мира приняв, получили власть над миром. Dum universarum sacra suscipiunt, regna meruentur» (Minuc Felix, Octavius. – Ф. Зелинский. Соперники христианства, 53).

Будет и новый христианский Рим под тем же знаком Девы Матери.

XXX

 
Снова и Дева грядет.
Jam redit et Virgo,
 

скажет Виргилий почти накануне Рождества Христова (Virgil., Eklog. IV, v. 6), и устами Виргилия, скажет отец Энея, праотец Рима, Анхиз:

 
Крит, в середине морей, посвященный
Юпитеру остров,
С Идой горой, – колыбель нашего рода святая.
Матерь Кибела оттуда…
Дети, покорствуя воле богов, с благовеющим
ветром,
Кносского царства достигнем…
(Virgil., Aen., III, v. v. 104–120)
 

Рим свяжет начало с концом, Атлантиду – с Европой, древнюю Матерь – с новою:

 
…Матери древней ищите
…И ваши надежды познайте.
(Virgil., Aen., v. v. 97 – 105)
 

Сам Виргилий нашел и познал:

 
…Скоро ты будешь прославлен,
Отпрыск любезный богов, великое Зевсово чадо.
Зришь ли, как всей своей тяжестью зыблется
ось мировая,
Недра земные, и волны морей, и глубокое небо?
Зришь ли, как все веселится грядущему Веку
Златому?
О, если бы только последних годов моей
жизни хватило,
Если бы только хватило дыханья воспеть твою
славу!..
…Матерь начни узнавать с первой улыбкой,
Младенец.
 

Через сорок лет, в пещере Вифлеемской, Матерь узнал Младенец Иисус.

XXXI

Чтобы понять догмат Божественной Троицы, надо помнить, что между Матерью-Духом и Матерью Господа, Девой Марией, такое же расстояние, как между Богом и человеком, Творцом и тварью. Слишком часто забывалось это, если не в христианском догмате, то в христианском религиозном опыте, и Третье Лицо Божие, заслоненное лицом человеческим, оставалось невидимым, непознанным и бездейственным. Только Матерью-Духом завершается для нас или завершится когда-нибудь Троица.

Это и древние смутно помнят или предчувствуют, как мы увидим в Елевзинских и Самофракийских таинствах – двух последних и ближайших к нам вершинах всего дохристианского человечества. Но уже и в древнейшем явлении, «пришествии» Матери, связана с нею Троица.

 
Зевс был, Зевс есть, Зевс будет…
Плод свой дала Земля; славьте же Землю Мать! —
 

молятся три додонские жрицы-голубки, под сенью дремучего дуба, Древа Жизни (Harrison, Prolegomena, 263). Три голубка слетают к голой девочке, богине Матери, на золотой микенской бляхе-брактее; три голубка сидят на трех кносских, соединенных в подножии, глиняных столбиках Кносская трехчастная часовенька; три пары здешних рогов посвящения; три змеи в руках Богини Змей; три на Дереве Жизни прорастающих отпрыска; три чашечки для трех возлияний на стэатитовом жертвеннике: Троица везде на Крите; где только Мать, там и Троица (Evans, The palace of Minos, 222, 234, 366, 508, 632–635).

«Матерь Моя – Дух Святой». – «Ты Сын Мой возлюбленный; Я днесь родила Тебя», – это, может быть, лучше нашего поняли бы критяне.

XXXII

Троичность в Боге начинается и завершается Матерью-Духом; вот почему и в мире тень Матери троична: в царстве Отца, Атлантиде-преистории, – Синяя Мать, Вода; в царстве Сына, истории, – Черная Мать, Земля; в царстве Духа, Апокалипсисе, – Белая Мать, Огонь. Все Три в мире, так же как в Боге, – Одна.

XXXIII

Город Эфес, духовная столица Малой Азии, бывшей Хеттеи, есть город богини Артемиды, новой, Олимпийской, эллинской, только по имени, а по духу, древней Титаниды – вавилоно-египетской, крито-хеттейской, а может быть, и Средиземно-Атлантической, Матери. Здесь, в Эфесе, у Артемидина жертвенника, находят «убежище», asylia, еще во дни баснословные или доисторические, накануне Троянской войны, амазонки, потому что здешняя богиня сама – Амазонка, вечная Дева Мать (Tacit., Annal., III 61. – Pausan., VII, 2, 6, 9. – Ch. Picard. Ephèse et Claros, 1922, p. 139). Битвы амазонок изображаются в эфесских ваяньях; лик Амазонки – на монетах города (Picard, 433–435). Здесь же, и во времена исторические, будут находить убежище все мятежники пола, восставшие на закон безличного рода – рождения, смерти; все «скопцы, сами себя сделавшие скопцами ради царства небесного».

XXXIV

Матерь богов и Богоматерь: та – лишь тень, эта – тело. Здесь же, в Эфесе, где была та, будет и эта. Храмы Кибелы будут базиликами Девы Марии; куреты и корибанты, спутники той, будут херувимами и серафимами этой (Graillot, 409). Слово нашей Херувимской «Доруносима» – от греческого – doryphoroi, «копьеносцы»: обе Царицы «доруносимы» копьеносным воинством, та – корибантов, эта – архангелов.

«Да ведь это Кибела!» – ропщут, соблазняясь, христиане, когда св. Григорий Чудотворец устанавливает в Каппадокии, древней Хеттее, почитание Богоматери; ропщут, потому что не видят, что та ложится к ногам этой, смиренною тенью, так же как эта ляжет тенью к ногам Небесной Матери – Духа.

XXXV

 
Сниди, Голубица Святая,
Сниди, Матерь Сокровенная! —
 

молились первые христиане, должно быть, и здесь, в Эфесе (Actus Thomas, с. 50. – Henneke, Neutestam. Apokryph. 270), и молитва их исполнилась: белая Голубка Матери перелетела с Иордана на Каистр. По церковному преданию, позднему и неверному (но то, чего люди хотят, иногда вернее того, что было), Иоанн, любимый ученик Господа, исполняя завет Его с креста: «Вот, Матерь твоя», – переселившись в Эфес, взял к себе в дом Деву Марию (Picard, 720). Старая старушка, Мирьям из Назарета, – все в морщинах, темное под белым платком, личико, полуслепые от слез глаза, – но для видящих вся осиянна такою славою, какой никогда на земле не было и не будет.

«В то время произошел немалый мятеж против пути Господня. Ибо некто серебрянник, именем Димитрий, делавший Артемидины храмики из серебра и доставлявший художникам немалую прибыль, собрав их и других подобных ремесленников, сказал: „Мужи… вы видите, что не только в Эфесе, но и почти по всей Асии, этот Павел своими убеждениями совратил многих людей, говоря, что делаемые руками человеческими не суть боги. А это нам угрожает тем, что не только ремесло наше придет в презрение, но и храм великой богини Артемиды ничего не будет значить, и ниспровергнется величие той, которую почитает вся Асия и вселенная“. Выслушав это, они исполнились ярости и стали кричать: „Велика Артемида Эфесская!“» (Деян. 19, 23–34.)

Слыша эти буйные крики толпы, улыбнулась ли старая Старушка тихой улыбкой, похожей на улыбку Сына? вспомнила ли Кану Галилейскую: «Что Мне и тебе, женщина? Еще не пришел час Мой»? (Ио. 2, 4.)

XXXVI

Mater dolorosa. – Mater gloriosa, повторяют, от начала мира, голоса веков и народов, в божественной симфонии, как трубы органа в соборе. Только в наши дни умолкли, и наступила тишина мертвая, потому что все звуки мира перед этим – ничто. Мир никогда еще не был так далек от Матери, как в наши дни; женское никогда еще не было так попрано мужским; никогда еще так не хотели они разделиться и не смешивались так. Наше мужское без женского – война; наше мужское с женским – Содом: два пути к одному.

XXXVII

Может быть, недаром, именно в эти страшные дни нам посланы три великих пророка Матери: Гете, Ибсен и Вл. Соловьев.

«Die Mütter, Mütter! Матери, Матери!» – повторял с удивлением Гете, прочитав однажды у Плутарха об Энгийонских Матерях и глубоко задумавшись, как будто вспоминая что-то или прислушиваясь к чему-то внутри себя, точно к замирающему гулу камня, брошенного в бездонный колодезь (Plutarch., Marcel., XXVII. – A. Dietrich, Mutter Erde, 120).

 
Die Mütter! Mütter! – ’s klingt so wunderlich!
Матери! Матери! – как это странно звучит! —
 

скажет Фауст, перед тем, чтобы «спуститься или подняться», – где низ и верх, неизвестно, – туда, где Матери. Сколько их? Гёте не знает; мы знаем: Три. Но гимном Одной кончается «Фауст»:

 
Jungfrau, Mütter, Königin,
Göttin, bleibe gnädig!
Дева, Мать, Царица,
Милостивой будь!—
 

молится, пав лицом на землю, Doctor Marianus, и Chorus Mysticus поет:

 
Все преходящее
Есть только знак;
Ненаходимое
Найдено здесь;
Здесь небывалому
Сказано: будь!
Вечная Женственность —
К этому путь!
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan!
 

XXXVIII

В 1898 году, в Архипелаге Эгейского моря – там, где было первое явление Матери, возвещает Вл. Соловьев явление последнее:

 
Знайте же: Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на землю идет!
 

В трех видениях увидел он плотскими очами Бесплотную; три имел свидания с Тою, Кого назвать не смеет:

Подруга вечная, Тебя не назову я…

«Здесь, в шутливых стихах, – самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни», – скажет он, скрывая под смехом самое для него святое и страшное, как это делали древние в таинствах, и все еще делают русские юродивые.

Третье свидание – в Египте, у пирамид, таинственных вех в Атлантиду, совершеннейших кристаллов Божественной Четверицы и Троицы.

 
И в пурпуре небесного блистанья,
Очами, полными лазурного огня,
Глядела Ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня…
 

Дня, когда сказано: «Семя Жены сотрет главу Змия». Это Вл. Соловьев понял, как никто.

XXXIX

Мать является умирающему Пэру Гюнту, у Ибсена, в образе двойном – его же собственной, старой, ослепшей от слез, матери и вечно юной возлюбленной – Сольвейг.

«Летний день на севере. Избушка в сосновом бору. На пороге сидит женщина со светлым, прекрасным лицом и, глядя на лесную дорогу, поет:

 
Гореньку к Троице я убрала.
Жду тебя, милый, далекий…
Жду, как ждала.
Труден твой путь одинокий, —
Не торопись, отдохни.
Ждать тебя, друг мой далекий,
Буду я ночи и дни!»
 

Пэр Гюнт приходит к ней, узнает Невесту-Мать, крепко к ней прижимается, прячет на ее коленях лицо и плачет от радости:

 
Благословенно первое свиданье
И эта наша встреча в Духов День!
 

Невеста целует его, баюкает Мать:

 
Спи-усни, ненаглядный ты мой,
Буду сон охранять сладкий твой!
 

Сон – смерть, пробужденье – вечная жизнь!

Мать ждет всего человечества, так же как Сольвейг ждет Пэра Гюнта; так же убрала для него «гореньку к Троице», и встреча их будет так же «в Духов день».

XL

И в эти наши последние, самые страшные дни, после первой всемирной войны и, может быть, накануне второй, – вот что сказано о Матери:

 
Каким мне коснуться словом
Белых одежд Ее?
С каким озарением новым
Слить Ее бытие?
О, ведомы мне земные
Все твои имена:
Сольвейг, Тереза, Мария, —
Все они – ты Одна…
И будут пути иные,
Иной любви пора,
Сольвейг, Тереза, Мария!
Невеста – Мать – Сестра!
(З. Гиппиус. Вечно-женственное, 1928)
 

Если, по слову Достоевского, «красота спасет мир», то это и значит: мир спасет Мать.

10. ЕЛЕВЗИНСКИЕ ТАИНСТВА

I

Номер в плохеньком русском трактире; вид из окон на городскую площадь с желтым губернаторским домом и серой пожарной каланчой; образ с лампадкой в углу; жирные, на красных с золотом обоях, пятна; запах кислых щей и селянки; шмыгающие за дверью шаги половых; стук биллиардных шаров и хриплые звуки органа из общей залы. В номере таком или подобном Митя Карамазов читает Алеше, в одной из тех апокалипсических бесед, какие любят «русские мальчики» у Достоевского, «Елевзинские таинства» Шиллера:

 
С Олимпийские вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищéнной Прозерпины.
Дик лежит пред нею свет…
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит,
В унижении глубоком
Человека всюду зрит…
 

«Друг, друг, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть… Когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я – Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так прямо головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что в унизительном таком положении падаю, и считаю это для себя красотой. И вот, в самом этом позоре, я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть!

 
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней Матерью Землею
Он вступил в союз навек!»
 

Кажется, за пятнадцать веков от конца Елевзинских таинств, лучше о них никто никогда не говорил.

II

Грешного Митю понял святой Алеша. После «Каны Галилейской» – видения над гробом старца Зосимы, – выйдя из кельи с «тлетворным духом» в звездную ночь, он падает на землю, «целует ее ненасытимо» и плачет от радости: «с древней Матерью Землею он вступил в союз навек».

Поняли бы Митю и Лизавета Блаженная, и Марья Тимофеевна Лебядкина, русские пророчицы, познавшие главную из Елевзинских тайн: «великая мать сыра земля – Богородица».

III

Молится ли Достоевский или кощунствует в этом поклонении Земле? Если христианство, действительно, то, чем нынешним христианам кажется, и ничего более, то ответ несомненен: кощунствует.

Сколько бы мы (будем говорить «мы» для краткости, потому что все нынешние христиане в этом согласны), сколько бы мы ни верили, что Сын Божий сходил и сойдет на землю, – главное для нас не это, а то, что Он сейчас на небе; сколько бы мы ни повторяли: «да будет воля Твоя и на земле, как на небе», – мы все-таки верим, как верили наши отцы, если не от начала христианства, то от начала монашества, что Божие – небесное, а земное – не-Божие. Действенна в нас только одна половина христианства – анод, «восхождение» к небу от земли, а другая половина – катод, «нисхождение» с неба на землю, – бездейственна; видима нам только небесная половина христианского спектра, а земная – невидима.

Если в этом изначальном религиозном опыте – как относится земля к небу, – мы сравним себя с древними, то поймем, что центр мирового тяготения для нас опрокинулся, и древние нам антиподы, люди, ходящие «вниз головой и вверх пятами», в том самом положении, в каком надо было очутиться Мите Карамазову, чтобы вспомнить, что значит Земля Мать.

IV

Мы знаем только один путь к Богу – анод; древние знают два пути – анод и катод. «Ночь небесная и подземная – одна и та же ночь», – учит Гезиод в Теогонии. «Небо небесное – небо подземное; звезды небесные – звезды подземные», – учат орфики (G. Wobbermin. Relig.-Geschichtl. Studien. 1896, p. 47. – L. Preller. Demeter und Persephone, 1837, p. 55. – Hymn. Orphic., IV, 5).

 
Спустись же! Мог бы я сказать и «подымись!»
Здесь путь один.
Versinke denn! Ich könnt auch sagen: steige!
s’ist einerlei,
 

нехотя открывает Мефистофель, напутствуя Фауста в «подземное небо – царство Матерей», – одну из нездешних тайн.

Gê или dê значит «земля»; mêtêr – «мать»; Dê-mêtêr – «Земля-мать». Это имя открыто всем, но только посвященным – святейшее имя – Chthonia, «Подземная», в особом, не нашем, смысле.

Два мира, здешний и нездешний, – предпосылка всякого религиозного опыта; значит, и два неба: видимое, продолжающее до бесконечности наш земной порядок, подчиненное нашим земным законам пространства и времени, тленное, обреченное «свиться, как свиток», в конце времен; и другое, невидимое, вечное, где обитает Бог. То же, что эти два неба для нас, для древних – две Земли: видимая Gê и невидимая Chthon. Вот почему, так же естественно, как мы, когда молимся, подымаем глаза к небу, древние опускают их к земле. Скорбным, смертным людям роднее светлого неба темная, как их же собственное сердце, земля. В небе живут олимпийские, блаженные и ничтожные призраки, а в земле – великие, сущие боги. Недра земли для нас бездушная материя, а для древних – живое тело божественной Матери и Возлюбленной вместе.

 
О, Мать моя! Жена моя!
 

Там, в Елевзинском анакторе, накоплено было веками преданий, идущих, может быть, от начала мира, такое сокровище любви к этому Святому Телу, что ею люди, сами того не зная, все еще живут и будут жить до конца времен, ибо чудо чудес – превращение земли и Воды в Хлеб и Вино, в Тело и Кровь – Елевзинское таинство Урании-Хтонии, Небесной-Подземной, всегда и везде совершается. Но мы его уже не видим; клад зарыли в землю и обнищали, как никогда.

Наши отцы любили небо больше земли, а мы разлюбили и небо, и землю, но, по старой памяти, христианство наше осталось «небесным», и это в такой мере, что, если бы Сын Человеческий снова пришел на землю, мы не узнали бы Его и не приняли, потому что Он оказался бы для нас слишком земным. Вот где наша обратность, антиподность, древним: Сына узнали они, потому что знали Мать. Бога сына рождающая Мать Земля, – в этом смысл всех древних таинств, а Елевзинских, особенно.

 
Ныне грядущему Господу путь уготован.
Christon jam tum venieuti… parata via est.
(Prudent., contra Symmach., II)
 

Первые вехи пути – может быть, еще в начале мира, а последние – здесь, в Елевзисе.

V

Хтония, Подземная, – одно из сокровенных имен здешней богини, а другое – «Святая Дева Мать, hiera parthenos mêtêr» (Fr. Lenormant. Cères. – Diction. Daremberg et Saglio, I, II, p. 1050). Вот над кем надругались византийские монахи, под чьим предводительством новообращенные в христианство готы Алариха разграбили, сожгли и сравняли с землей Елевзинское святилище. Людям этим, хотя и не знавшим, что они делают, мы, может быть, не скажем: «Бог простит», если вспомним, что это одно из первых в христианстве кощунств, во имя Отца Небесного, над матерью Землей. Так разрушено было «бесовское капище», давнее у христиан бельмо на глазу, по соблазнительному сходству здешних таинств с церковными, – кстати сказать, одной из главных причин нашего скудного знания об Елевзинских, так же как о всех вообще древних таинствах: клятвой посвящения замкнуты уста языческих, а страхом соблазна уста христианских свидетелей. Истину заменяют они благочестивою бранью – мажут горчицей грудь языческой матери, чтобы отучить от нее христианских младенцев. В этом смысле, немногим, пожалуй, лучше других св. Климент Александрийский, «муж все познавший» в мистериях (Euseb., Praeparat. Evangel., II, 2). Тем драгоценнее для нас его нечаянное и невольное признание, – точно вдруг и сквозь горчицу вспоминавшийся младенцу молока матернего сладчайший мед: «Многое, должно быть, в Елевзинских таинствах у Моисея и пророков заимствовано, ибо уму человеческому, светом Божественного Откровения не озаренному, дойти до столь высоких истин невозможно» (Euseb., 1. c.). Климент, конечно, ошибается: боговидцы Елевзинские у Израильских ничего не заимствуют; если же озарены светом Откровения, в самом деле, божественным, то этим только лишний раз доказано, что Дух дышит, где хочет, – в Эллинах, так же как в Иудеях, и что Елевзинский Завет – Матери, может быть, не менее свят, чем Синайский – Отца.

VI

«Жизнь опостылела бы эллинам, если бы запретили им эти святейшие таинства, объединяющие род человеческий, ta synnechonta to anthrôpeion genos hagiôtata mystêria», – пишет в середине IV века по Р. X. римский проконсул Эллады, Претекстат, императору Валентиниану I, когда тот объявил указ, воспрещавший все ночные, в том числе, и Елевзинские таинства (Shelling. Philosophie der Offenbarung, 1858, p. 523). Верно понял их Претекстат: здесь, в Елевзисе, сделана первая попытка объединить человечество внутренней, духовной связью; в этом смысле, здесь же заложено и первое основание будущей, христианской всемирности.

VII

Если эллинство – ближайшая к нам вершина древнего мира, а вершина эллинства – Афины; «величайшее же, что создали Афины, – Елевзинские таинства», как утверждает Цицерон (Cicero, de legibus, II, 14), то высшая точка всего дохристианского мира – в них. Как достигалась эта высота, мы не знаем, – здесь тайна мистерий, – но знаем, какою мерою мерилась, – нашей же христианскою мерою жизни вечной, победы над смертью.

Думать, что веришь в загробную жизнь, легко, но трудно действительно верить. «Верующий в Меня не увидит смерти вовек». Это не отвлеченное, сомнительное, а несомненное, как бы физическое, невидение смерти доступно только в редчайшие мгновения редчайшим людям – святым. Им-то мы и верим на слово, что за гробом есть что-то, более утешительное, чем хваленое, но никому, в сущности, не нужное, «бессмертье души», потому что нужен весь человек, с душой и с телом, – личность. Слишком напоминают бессмертные души те «пустые тени аида», которые тщетно отпаивает Улисс парной овечьей кровью: отхлебнут, оживут, и тотчас опять умирают.

 
…Такова уж судьбина всех мертвых…
Улетевши, как сон, их душа исчезает.
(Odyss., XI, v. v. 218, 222)
 

Так, по Гомеру, «мудрейшему из Эллинов»; «мы умрем и будем, как вода пролитая на землю, которую нельзя собрать», так по Книге Царств (II Цар. 14, 13), а по Ювеналу – по-нашему: «Нынче в тот свет и дети не верят» (Juven., Sat. II, v. 149). Вот естественное состояние человеческой слабости: «Изошел из праха и отыдешь в прах». Этого никакая диалектика в пользу «бессмертия души» не победит:

 
…Утешения в смерти мне дать не надейся,
 

как говорит Одиссею тень Ахиллеса (Odyss., XI, v. 488); а победит только потрясающий опыт, равный тому, что испытывает любящий, слыша стук земли о крышку гроба, где лежит любимый. Кажется, в Елевзисе и происходил такой опыт, тоже, конечно, в мгновения редчайшие, у редчайших людей, но, как мы увидим, передавался всем, продолжаясь и усиливаясь, благодаря особому строению таинств, как малейший звук продолжается, и усиливается под громово-гулкими сводами. Именно такое «опытное знание», молнийно-ослепительное, как бы плотскими очами, видение чего-то за гробом, «лицезрение», epopteia, по глубокому здешнему слову, чувствуется во всем, что говорят древние о «блаженстве» посвященных.

 
Счастлив видевший то из людей земно-родных;
Кто же тайны не ведает и жребия в том не имеет,
Участь неравную с видевшим будет иметь после смерти,
 

говорит неизвестный слагатель так называемого «гомерова» гимна Деметре, с первым, дошедшим до нас упоминанием об Елевзинских таинствах, вероятно, ионийский аэд Гомеровой школы, VII века (Homer., hymn., ad. Demetr. – G. Anrich. Das Antike Mysterienwesen, 1893, p. 10). Теми же почти словами скажет Пиндар:

 
Счастлив, кто это видел,
перед тем, чтоб в могилу сойти:
жизни познал он конец,
познал и начало ее, богоданное.
(F. Foucart. Mistèren d’Eleusis, 1893, p. 49)
 

Смысл главного слова «видел» в обоих «блаженствах» – не иносказательный, а прямой: в том-то и заключается «блаженство», что человек, действительно, испытал, видел, – хочется опять сказать, «физически» видел (пусть из многих тысяч только один, но если из соседней комнаты нам говорят: «Вижу», то и мы видим), человек, действительно, что-то видел, после чего перестает или чувствует, что может перестать, тоже «физически», видеть смерть. Жало смерти все еще жалит, но уже не так; зной смерти все еще тяжек, но уже повеяло прохладой.

«В них (Елевзинских таинствах) мы научились не только счастливо жить, но и с лучшей надеждой умирать. Neque solum sum laetitia vivendi rationen accipimus, sed etiam cum spe meliore moriendi», – даже за этою цицероновскою холодноватою гладкостью чувствуются не пустые слова, а дело (Cicero, de legibus, II, 14). Духу не хватило бы у доброго, умного Плутарха, утешая жену свою в смерти любимой дочери, напоминать о чем-то ими обоими «виденном», «испытанном», в родственных Елевзинским, Дельфийских, Дионисовых таинствах, если бы и он не чувствовал, что говорит не пустые слова (Plutarch., Consolat. ad. uxor., с. X).

 
Тайну прекрасную людям открыли блаженные боги:
Смерть для смертных не только не зло, но великое благо,
 

в этой надписи на изваянии Елевзинского иерофанта Главка, II века до Р. X., выражено блаженство посвященных, может быть лучше и проще всего (Foucart, Les Mysteres d’Eleusis, 1914, p. 367).

VIII

Кажется, кроме греков, не было никогда другого великого народа с такою ничтожною религией, как греческая мифология. В сущности, это и не религия вовсе, а легкою дымкою сказок едва прикрытое безбожье. Религиозный учитель греков, по слову Гераклита, «мудрейший» из них, Гомер, – в видимой половине мира, ясновидящий, а в невидимой – слепец, каким и сохранился баснословный образ его в народной памяти. Боги Гомера, красивые, злые и порочные дети, хуже людей. В смерти людям не помощники: лица свои от смерти отвращают, чтобы вид ее не омрачил их блаженства. Людям помогают в смерти только «подземные», chthonioi, боги мистерий. Перед Деметрой Скорбящей, Achea (от achos – «скорбь»), столь хваленый Гомером, «Смех» Олимпийских богов просто глуп (Fr. Lenormant, 1. c., 1056). В мертвой пустыне мифологии бьет родник живой воды только здесь, в мистерии.

Надо иметь раскаленный кусок чугуна вместо сердца, какой имел Кальвин, чтобы верить, что весь человеческий род до Христа погиб. Если же люди и тогда спасались, то были и места спасения. Одно из них – Елевзис. Но и тогда, как теперь, тесен был путь и узки врата жизни. «Всюду гибель, только здесь спасение», – это хорошо сознают посвященные.

 
Трижды блажен, кто нисходит в
обитель Аида,
Таинства эти узрев, —
Им одним бесконечная жизнь,
Прочим же все будет зло,
 

говорит Софокл (P. Foucart, Les mysteres d’Eleusis, 1893, p. 49). «Будут лежать после смерти во тьме и в грязи», en skotô kai borborô, знает участь непосвященных и Аристид Ритор (P. Foucart, 1. c., 54).

 
Нам, ведь, только одним,
Тайну святыни познавшим,
Радостно солнце сияет,
 

поет у Аристофана хор посвященных (Зелинский. Древнегреческая религия, 108). Светит иначе и здешнее солнце очам, увидевшим нездешнее. Ту же Елевзинскую тайну, может быть, о ней и не думая, выразил Гете:

 
Und so lang du das nicht hast,
Dieses: «Stirb und verde»,
Bist du nur ein truber Gast
Auf der dunkler Erde.
И доколе не постигнешь
Этих слов: «Умри и будь»,
Темным гостем будешь в мире
Проходить свой темный путь.
 

IX

В чем же заключаются для посвященных «надежды сладчайшие», hêdysterai elpidai, по слову Пиндара? (Новосадский. Елевзинские мистерии, 1887, с. 155.) «В древности, афиняне называли умерших деметрии», – сообщает Плутарх (Plutarch., de fac. in orb. lun. – Schelling, Ueber die Cottheiten). Это забытое древнее имя помнили и понимали только елевзинские посвященные. Прочие люди, теряя в смерти лицо свое, лежат в земле, безличные, как сваленные в общую могилу, тела убитых на поле сражения, или песчинки в куче песка; только посвященные, вступая в кровный союз с Матерью Землей, получают от нее бессмертное лицо – личность, и, если их будет больше, чем песка морского, – каждого из них, в день воскресения, узнает она в лицо, назовет – вызовет по имени из гроба, и спасет, как дитя свое спасает мать.

Х

Семени, чтобы расти, нужна темнота, а сердцу, чтобы веровать, – тайна. Если мера всякой религии тайна, то и по этой мере, греческая мифология не религия вовсе: в ней все открыто всем, как на большой дороге или на торжище; светло, ослепительно, – глазу негде отдохнуть. Но вот, мистерия, и сразу тайна, тень. Только здесь начало религии – душа эллинства. Это и само оно чувствует и тайну таинств, как душу свою, бережет; знает, что сердце открыть, значит убить.

Всюду солнечный день, только здесь, в мистериях, ночь; всюду «святое» – «светлое», только здесь – «темное». «Бог во мраке живет», здесь так же, как на Синае, поняли.

Сходство елевзинского зодчества с египетским недаром находили тайнолюбцы, египтяне: те же грозные, древние, циклопической кладки, как бы крепостные, стены; тот же постепенно сгущающийся при входе в многоколонное святилище, как в дремучий лес, таинственный сумрак, и совершенный мрак во святом святых (P. Foucart, 1. с., ed. 1914, p. 225).

Грозны стены, грознее закон: за вход непосвященных в перибол, святую ограду, и за разглашение тайны – смерть. Алкивиад, угрожаемый казнью, бежал из Афин, а нескольких друзей его казнили. Эсхил едва не погиб, кажется, за последние слова Прометея с намеком на одну из елевзинских тайн – конец Олимпийских богов. Даже рабы, допускаемые внутрь перибола для строительных работ, посвящались, чтобы связать их клятвою молчания (Foucart, 347). Двух акарнейских юношей, нечаянно вошедших в ограду святилища, приговорили к смерти; хотя и ясно было, что они вошли по ошибке, их все-таки казнили за это, как за «несказанное злодейство, nefandum scelus», сообщает Тит Ливий (T. Livius, XXXI, 13). Кто-то из посвященных привлечен был к суду за разглашение тайны только потому, что на вопрос собеседника, похож ли виденный им во сне обряд на посвящение, кивнул головой молча. «Во всем, что касается Деметры и Елевзиса, вы, афиняне, люты, deinoi», – замечает Сопатр Ритор, рассказав этот случай (Новосадский, 50).