Текст книги "Певец Волги Д. В. Садовников"

Автор книги: Дмитрий Садовников

Соавторы: Абрам Новопольцев,В. Крупянская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Атаман, шубу мне отдай!

– Как так? Ты ее украсть хотел?

– Нет, я тебе ее не подарю! – говорит есаул.

Сделалась у них большая ссора. Степан говорит:

– Не быть тебе есаулом!

– Не буду я, – отвечает Абсалям, – есаулом, а буду атаманом!

Встал Степан со стула, рассердился, закричал на него:

– Пошел вон отсюда!

Есаул повернулся, загнул свое рыло и вышел.

– Дай-ка, – думает, – я оседлаю своего коня и поеду куда знаю.

И уехал в Сызрань; прожил в нем три лета, набрал небольшую шайку в девять человек, стал воровать и разбойничать. Узнал про это Стенька.

– Да-ка, я съезжу, разузнаю, как живет Абсалям!

Взял трех с собою и поехал. Приехали в Сызрань, нарядились купцами и спрашивают: где разбойник Абсалямка. Все знали и указали в какой лес ехать. Стенька подошел к его дому. Абсалямка как увидел, испугался и говорит:

– Здравствуй, брат Степан, я очень болен.

– Здорово, Абсалям, вижу я, какая твоя болезнь. Я не за болезнью твоей пришел, а за шубу расплатиться.

– Я топерь весь в твоих руках, – сказал Абсалям с покорной головой. Со стоном говорит Абсалям: – Прости, брат Степан, я такой же атаман!

– Не за тем я к тебе пришел, чтобы простить, а зачем ты от меня ушел?

Вынул Стенька вострую свою шашку и отсек Абсаляму голову; сел на доброго коня и отправился назад. Приехал домой и сказал:

– Ну, ребята, поминайте Абсалямку за покой его души! вот вам жертва!

И отдал им меч.

– Я сегодня брата́лся с нём, снес ему голову своей вострой шашкой, ну, да будет про это толковать! Мы нового заведем. Как бы в Астрахань скорее попасть? Что-то мне скучно! Другого есаула нет, это не беда: мы одни исправим дела!

Оседлали новых коней; Стенька ясным соколом полетел. Проезжает он базаром, сам с улыбкой говорит:

– Я и вновь здесь явился; где же мой губернатор лежит? Я приехал к нему поздоровкаться, сказать: есаула пусть он встречат к себе в дом за его добродетель, чтобы мого сына в тюрьму не сажал (?) Мы после этого разговором займемся. Ну-ка, робята, подглядите, где нам добыча лучше будет! Заберемся мы к богатому купцу; он живет на самом краю, в полукаменном дому. Нам стены каменны нипочем: дочь красавица у него; мы добра и именья набрали, мы красавицу увезли.

Привозил Стенька домой.

– Вот тебе, любезная моя – сестра моя! (Это княжна-то). Я долго не видал сестру, когда бунтовство́ было; я расстался с ней и сел на легку лодку, за тобой поехал; я время в этом проводил, в Персидское царство ездил, всех знакомых я узнал, купе́ченство разорял!

Вздумал Стенька съездить в путь-дорогу, в Казанскую губерню; мимо Болгар проезжал, про прежнюю вспоминал.

– Дай зайду к ней!

Вышел Стенька из лодки и завёртыват в дом, в котором было веселье и гулянье. Он заставил стару девку баню истопить. Истопила она баню и побежала на село и сказала старшине:

– Стенька парится в бане!

На тот случай идет старый старичек.

– Что у вас за сходка? – спрашивает старик.

– Вот мы хотим Стеньку изловить!

– Где вам, братцы, его пымать? Тот еще на свете не рожден. Ра́зи мне старые кости потревожить и показать вам Стеньку?

Снял старик свою шапку, три раз перекстился, подошел к бане и тихим голосом говорит:

– Степан!

Громко Стенька отвечал:

– Эх ты, старый хрен! Не дал ты мне помыться!

Ну, делать нечего, стал он собираться. Вышли они из бани; Степан на все стороны поглядел, перекстился и пошел. Старик тихим голосом сказал:

– Старшина, давай подводу!

Посадил его на телегу, сам сел впереди. Привез до города, спросил полицейских…

– Нате вот вам разбойника Стеньку Разина в казамат!

Весь народ сдивовался, что не простой старичек.

Он спросил исправника:

– Ну, как его сажать?

Исправник говорит:

– Надо в железо его сковать!

Взяли в железо его сковали; Стенька тряхнул ногой, и железы прочь полетели. Старик и говорит:

– Не поможет вам железо, лучше мне его связать!

Взял моченое лыко, ноги, руки ему связал, посадил его в острог. Трое суток он в нем сидел, на четвертые является губернатор: известен был такой разбойник всей ампе́рии. Распале́нный губернатор закричал на него громко:

– Может ли сидеть такой разбойник связан мочалами? Заковать его в железы!

И сказал Степан:

– Ну, топерь, братцы, прощай!

Нарисовал середь полу легку лодку и сказал:

– Садись, робята, со мной!

Полилась из остро́гу вода, отворилась дверь, и уехал Стенька в луга; увез с собой новых двенадцать человек, вернулся домой к молодой своей жене и к названой сестре (Астраханке). И задумал Стенька переправиться в отдаленную дорогу, на Балхи́нско-черно море, на зеленый Сиверский остров; и думат Стенька про свою молоду жену, княгиню:

– Куда ж я ее возьму с собой? Неужли мне, удальцу, там жены не будет?

Разостлал Стенька платок, посадил двух девок с собой; под служащих – большой ковер, и сказал:

– Грянем, робята! Недалеко: мы сегодня в Астрахань, а на утро будем в Рыбинском!

Плыли они путину, молода́ его жена и сказала:

– Куда ты меня завезешь?

– А не хошь ты со мной ехать, полетай с платка долой!

Словом ее огорошил – княгиня полетела вплоть до дна. Ехавши губерниями народ видел его на платке, с девицей. Девица сидит, возмоля́ется:

– Прощайте, нянюшки, мамушки и родимый мой отец!

Он услышал эти слова, подворотил к левой стороне.

– Ох, и город мой родной (Синбирской), уж я в нем и редко был, а все знаю!

Видит: сын навстречу идет, здоро́ватся с ним и называет отцом.

– Ах, сыночек Ванюшка, не знашь ли про свого братца?

– Нету, тятенька, не знаю; я в несчастья нахожусь: архерей меня в тюрьму посадил.

– Ну, какая честь будет ему, хвала? – сказал Стенька сыну. Обнялись, поцеловались.

– Не плачь, сынок, я с ним рассчитаюсь. Я еще не таких видал: Астраханской губернии губернатора с колокольни кидал, и этому не миновать!

Утром рано он встал, сам к заутрени пошел; проходя всеё церковь, перед царскими дверьми встал. Выходит архерей из алтаря, берет его Степан за руку:

– Ну, пойдем со мной за сына рассчитаться!

Взвел его на вышний етаж и крикнул:

– Сейчас получает ваш архерей за моего сына расчет!

Взял его и выбросил из окна. Народ взбунтовался.

– Держи, лови!

Но никто не видал, как Стенька весь народ прошел. Взял он сына своего куды путь лежал, доехал до Рыбинскова: город славный, а стоять нельзя.

– Оставайся, сынок, здесь, а я поеду куда вздумал, по свету похожу, разузнаю, где что есть.

Приехал к морю и сказал:

– Слава богу!

Стеньке от роду было девяносто-семь лет. Переправился он через море на зеленый Сиверский остров, написал он письмо старшему свому сыну:

– Я прощаюсь с вольным светом, и конец мне скоро будет!

Построил себе дом близь большой дороги; имел проживанья три года и кончил Стенька жизнь свою на Сиверском зеленом острове, но дети его не знают, где отец. Пролежал тридцать лет; стень ходила по земле, но народ она пугала и просила, чтобы над ее телом сказали вечну память.

Проезжал один из прикащиков с красным товаром; поднялась гро́зна туча и ударил сильный дождь; он от дождя и заехал в дом Стеньки Разина. Стень подошла и шипом говорит:

– Иди, возьми в такой-то комнате золота мешок и под таким-то звеном, под забором лежит Стенька Разин; скажи над нём вечну память, а прежде сведи коней со двора! (А то землетрясение будет).

Неустрашимый разнощик разыскал золота мешок, навалил его на горб, повез со двора и думает:

– Ладно ли так будет?

Воротился назад, разыскал труп Стеньки Разина, впопыхах скоро сказал три раза вечную память; сам бегом со двора побег, пал на лошадь, тронул коня возжей, но едва отъехал – потряслась земля, и провалился труп Стеньки и закрылся землей.

О Стеньке рассказу конец, а будем говорить о старшем сыне Афоньке.

Услыхал Афонька о смерти отца, и вздумал он съездить на Балхи́нско-черно море, на зеленый Сиверский остров. Подъехал к морю – тихо было; сел в небольшую лодку и отправился сам на остров. Вдруг буря поднялась, раскачала лодку его. Тут-то Афонька страху наимался! Чуть не захлебнулась его лодка. Дошел до отцовского дома – стоят одни голые стены. Посмотрел на эти стены, сам заплакал и пошел; тихо, во слезах, слово сказал:

– Смерть отца я не застал! Ну, прощай, отец! Теперь я до смерти не увижу тебя!

Отправился на́ море; поглядел – лодки нет. Вот беда и горе! Кто-то лодку угнал. Едут два перевощика, он и крикнул:

– Братцы, посадите меня!

Те подъехали и говорят:

– Что дашь за перевоз? Мы отвезем.

– Сколько возьмете?

– Ну, садись!

Он сел в лодку и думает:

– Денег у меня ни гроша, чем я расплачусь с ними?

Один у него в кармане кисте́нь. Вынул он его тихонько; перевощики сидят впереди, веслами гребут и друг на друга глядят. Загляделся один перевощик, взял Афонька цоп его в ухо кистенем! Этого убил до́ смерти, а другого из лодки вы́шиб, сам сел в весла и поехал куды надо. Приезжает на сву́ сторону, идет путем дорогой, попада́тся ему артель средних мужиков; идут с золотых приисков. Афонька говорит:

– Здравствуйте, робята! Куда ходили?

– Идем с работы.

– А мне таких людей надо! Я иду третий день не жрамши, хоть на кусок хлеба добьюсь себе!

Мужики друг на дружку взглянули и говорят:

– Неужто мы живые одному в руки дадимся? Это вздор!

– Ну, как же, мужики, денег много у вас?

– Да есть у кажняго по сотняжке, – смеются между собою.

– Ну что же давайте мне на дорогу! – говорит Афонька.

– Эх ты, дурак! Мы сами глядим где бы взять.

– Да ведь с вами нечего так говорить: вы не знате, кто я! Вынул из кармана кистень и говорит:

– Ну-ка, я примусь за прежнюю работу!

Тут Афонька развернул руку и дал одному кистенем плюху, а трое с испугу упали.

– Я с вами вот как обойдусь!

Поколотил всю артель, деньги отобрал.

– Будет мне на дорогу!

Идет и посме́иватся, сам себе говорит:

– Я теперь где ни взойду, голодом не умру.

Пришел в свой дом: запустел, никого нет… И так досада его взяла, что из терпенья он вышел.

– Где мои подданные товарищи, которые со мной были? Вздохнул он тяжело и скрозь слезы сказал:

– Прощай, моя изба! Больше я в тебя не приду!

Забрал все добро, сел на доброго коня. Проехал не больше пяти верст; стоит в лесу огромный дом. Он взъехал в него, выбегат к нему на встречу его есаул и говорит:

– Здравствуй, брат Афанасий! Как твое здоровье? Где ты столько время был?

– Неужто ты, брат, не знашь, где я был? Я отца хоронил.

– Ну, милости просим в наш дом! Мы свой выстроили.

– А много ли вас здесь?

– Да не много: двадцать-пять человек, – сказал есаул.

– Так что же? И меня в артель принимайте!

– А, милости просим!

Но так его досада берет, что он из атаманов в подданные идет и говорит есаулу:

– Ну, что, атаман, здесь служить неловко: добычи мало! Поедемте в привольные стороны, где отец работал.

– И я думаю туда же отправиться.

В одно прекрасное время съехалась вся шайка; начали говорить:

– Кто на Волгу хочет в город Симбирской?

Один из работников говорит:

– Да ведь не знай как мы попадем в Симбирской: там заве́дыват Ванька (брат Афоньки).

А Афонька говорит:

– Вот мне и хочется узнать. Забирайте ограбленное добро!

Забрали, лошадей оседлали, сели поехали. Приехали на берег Волги в небольшое село, по прозванью Майну, разыскали тут удобство (небольшую рытвину), прежний готовый дом, остановились на время жить. Разузнали все дела, как живет Ванька, командоват своими войсками и гордится, управляет всей Волгой; занимает должность отца старика: суда́ разбивает, лоцманов в воду кидает.

– Ну, это он незаконно, – сказал Афонька. – Пусть бы он деньги и добро брал, а лоцманов в воду кидать незачем. Попробую силу его!

Написал Афонька письмо:

– Ожидай меня в гости!

Ванька отвечал:

– Милости прошу, незнакомый человек!

Собрались двадцать-пять человек, разостлал Афонька епанчу, сели вместо лодки и поплыли в Синбирск.

Ванька встретил гостя и говорит:

– Какие вы люди?

– Мы – дети Стеньки Разинова, первый сын Афанасий.

Он этому делу не верит, хочет по шее из дому прогнать.

– Врешь! У меня не такой брат!

Произошел шум и драка; открыли огонь, и Афонька упорством пошел, прогнал Ваньку из Синбирскова во Рязанскую губернию. Остался Афонька в Синбирском свою жизнь продолжать и научился, как баржи разбивать. Вот плохая тут удача: народ хитрый нынче стал. Однажды погнался за маненькой баржей. Лоцман был не промах: сам рулем правит, рукой по голове гладит. На голове волоса были длинны: как назад их закинет, и Афоньку с Волги на́ берег кинет.

– Эх, – говорит Афонька, – это, братцы, не так! Тут не поживёшься! Поедем дальше за ними!

На путине баржа приотдохнуть и встала. Афонька – следом.

– Вот где нам владать им, этим лоцманом! – шепнул Афонька.

– Айда, братцы, за работу!

Взошли на баржу: лоцман стоит в своей хате. Отворил Афонька дверь и крикнул:

– Эй ты, сонный тетеря, не отворишь нам двери!

С испугу лоцман вскочил, вы́бег на верхний борт, ножом горло перехватил. Разбили они эту баржу; златом и серебром лодку нагрузили и отправились домой.

Получает Афонька письмо неизвестно откуда; стал его читать: письмо – от родного брата.

– Эх, братец, не знал я, что ты был у меня в гостях и войну упорную сделал. Я теперь третий месяц в несчастья: в тюрьме сижу.

Афоньке жаль стало: он и поехал в Рязанску губерню, розыскал брата в тюрьме. Увидел весь народ, что самый тот разбойник в таком-то году архерея с колокольни бросил (лицом схож был).

– Давай, держи, лови!

Шум поднялся и гвалт, а Афонька подошел тихо к за́мку, выпустил свово брата и отправился в свое место.

– Бросим это все дело! – сказал Иван брату. – Будет, брат, погрешили, пора на покаяние!

– Нет, – сказал Афонька, – я до смерти свои дела не брошу!

Отправился на сво́ место, на разбойное дело. Недолго ему царить досталось: нагрянуло войско; пымали Афоньку в темном лесу, посадили его в тюрьму. Решил его суд сквозь тысячного строя три раза провести. Забили Афоньку до́ смерти, а Иван пустился во моленье и покаялся в девяносто семи людских душах.

2. Разин в Симбирске

Один из атамановых полковников, передает народная память, по имени Чювич, был разбит наголову, на том самом месте, в Симбирске, где теперь находится Макин сад. В отчаянии, не зная как спастись от неприятеля, он кинулся в реку и утонул. С того времени проток между островом и берегом стал называться Чювичем.

3

Не Стеньку под Синбирском разбили, а его есаула, татарина. Стенька был в это время в Дербенте. А разбили есаула его потому, что он, тата́рска лопатка, вздумал озоровать и допусти́л выстрелить пулей в соборный крест. Стенька видит: дело плохо (он ведун был), помчался из Дербента, да уж дело опоздано было. А взял Синбирск сын его, Афонька.

На выезде из города к реке там и стена стоит, на стене написано; «Взял Синбирск Афонька».

Все одно как на Каспицком море есть столб, где прописано, как его Петр Первый высек плетьми за то, чтоб оно не смело его вперед топить.

4

Симбирск Стенька потому не взял, что против бога пошел. По стенам крестный ход шел, а он стоит да смеется.

– Ишь чем, – говорит, – испугать хотят!

Взял и выстрелил в святой крест. Как выстрелил, так весь своей кровью облился, а заговорёный был да не от этого. Испугался и побежал.

5

Под Василём напали стрельцы на уда́лых молодцев Стеньки Разина. При шайке был сам атаман с есаулом. Вот начали они биться, и не берут разбойников ни железо, ни пули, потому что они все заговорёны. Из шайки все живы, никто не ранен, а стрельцы так и валятся. Один сержант и догадайся: зарядил пищаль крестом (с шеи снял) да в есаула и выпалил. Тот как сноп свалился. Стенька видит, что делать нечего, крикнул ребятам:

– Вода! (спасайся, значит).

Подбежали к Волге, сели на кошму́ и уплыли, а есаулово тело тут на берегу в лесу бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица.

Вот раз кто-то из прихожих мужиков подошел да и говорит:

– Собаке, – говорит, – собачья и смерть!

Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда.

6

Стенька начальству раз сам дался, руки протянул, и заковали его в желе́зы. После положили и зачали пытать: и иголками кололи, и кошками били – ничего не берет. Стенька знай только себе хохочет. Вот и выискался один знающий человек и говорит: – Да вы чего бьете-то? Ведь вы не Стеньку бьете, и не он у вас в кандалах, а чурбан! Он вам глаза отвел да и хохочет.

Сказал этот человек такое слово – глядит начальство, а и в самом деле не Стенька лежит, а чурбан. Ну, после Стенька уж не мог вырваться; положили его при том человеке, стали бить – про́брали. А то бы он вовсе глаза отвел.

7

За Волгой, на Синих горах, при самой дороге, трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговорёный, и клады все ему дадутся и всё; будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сей поры.

8

Когда на Волге были ходовые суда, ссадил хозяин в Жегулях одного больного бурлака (таков был, действительно, бесчеловечный обычай прежнего времени), и пошел он, хворый, по траве в лес. Долго ли, мало ли шел, только попал бурлак в страшную трущобу. Дело было к вечеру; устал, а приютиться негде. Призадумался бедняк, и застала его в дороге темная ночь. Вдруг впереди, из заросшего оврага, сверкнул огонек. Собравшись с последними силами, путник пошел на него и увидал землянку в непроходимой чаще. Постучался в нее и сотворил молитву. Вышел старый старик, волосами инда весь оброс, такой высокий.

– Дед, укрой меня от темной ночи.

– Ступай своею дорогой, – грубо молвил старик, – нечего тебе здесь делать, или ты страху не видал?

– Чего мне бояться, – отвечал бурлак, – я хворый, устал, взять у меня нечего.

Он думал, что пустынник про разбойников говорит, – в ту пору по Жегулям сильно пошаливали.

– Ну, пожалуй, коли не страшно, так переночуй, – сказал старик и пустил бурлака в землянку.

Вошел он, видит, что келья большая и старик в ней один, – и никого больше нет. «Верно спасаться удалился сюда какой святой человек», – подумал бурлак, лег в уголок и заснул, с устатка, крепким сном. Только около полуночи просыпается от страшного шума, кругом лес трещит от сильного ветра, по лесу гам идет, крик около землянки, свист. У старика огонь теплится; сидит старик, дожидается чего-то. И налетела вдруг в землянку всякая нечисть. Начала темная сила тискать и рвать старика, что есть мочи. А у него груди, словно у бабы, большие. Двое чертей давай эти груди мять, припали к ним, сосут. Бурлак все время лежал ни жив, ни мертв от страха. Вся хворь пропала. Чуть не до самого света тискали нечистые старика, потом вылетели из землянки. Только перед рассветом дед продохнул, дух перевел и говорит бурлаку:

– Знаешь ли кто я, и за что они меня в этих горах мучают?.. – Я – Степан Разин – это все за свои грехи я покою и смерти себе не знаю. Смерть моя – в ружье, заряженном спрыг-травой.

И дал Степан бурлаку запись о кладе в селе Шатрашанах, Симбирской губернии. Значилось в записи: «40 маленок (пудовок) золота, многое множество сундуков с жемчугами. На все деньги, которые в кладе, можно всю губернию сорок раз выжечь и сорок раз обстроить лучше прежнего. Вот сколько денег. Ни пропить, говорит, их, ни проесть всей губернии Симбирской. Как дороешься до железной двери и войдешь через нее, то не бросайся ни на золото, ни на серебро, ни на самоцветные каменья, а бери икону божией матери. Тут же стоят и заступ, и лопаты, и ружье, заряженное спрыг-травой. 40 000 награбленных у одного купца, раздай по сорока церквам. Пять рублей меди, брата моего Ивана, раздели между нищею братией. Возьми ружье и, выстрелив из него, скажи три раза: „Степану Разину вечная память!“ Тогда я умру и кончатся мои жестокие муки». Взял бурлак запись и выбрался из Жегулевских гор. Был он, конечно, неграмотный и отдал бумагу мельнику, а тот на ней табак нюхательный сеял. Воспользовались прохожие-грамотники и стали рыть клад. В записи говорилось, что при рытье ударит 12 громов, явится всякое войско, и конное, и пешее, только бояться этого не надо. Долго рыли, бывало как праздник, так и роют. Осыпался вал и осела дверь. Выход был выкладен жжеными дубовыми досками. Может и дорылись бы, да оплошали в одном слове, – клад-то и не дался. Подходит, этот раз, служивый.

– Что, ребята, роете?

Те и ответили:

– Петров крест.

Все в ту же минуту и пропало. Так Стенька и по сю пору мучается.

9. Про Пугача

В Самарской губернии, Ставропольского уезда, в селе Старом Урайкине побывал Пугач и с помещиками обращался круто: кого повесит, которого забором придавит (приподымет забор, голову помещичью сунет под него, да и опустит забор на шею). Была в Урайкине помещица Петрова, до крестьян очень добрая (весь доход с именья с ними делила), когда Пугач появился, крестьяне пожалели ее, одели барыню в крестьянское платье и таскали с собой на работы, чтобы загорела и узнать ее нельзя было, а то бы и ей казни не миновать от Пугача.