Текст книги "Дети новолуния [роман]"

Автор книги: Дмитрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Доблесть!! – взревел он, брызжа слюной. – Доблесть!! – Он не слышал себя, в голове помутилось, но, свирепо вращая глазами, он хрипел, плевал, исторгал, как заклинание: – Доблесть!! Доблесть!!

Конь крутился под ним, не понимая, чего от него хотят. По рядам побежало сказанное слово, чтобы задние могли услышать его. Всегда умевший говорить с войсками, старик давился яростью, которая навалилась на него чугунной плитой, вздымал кулаки с зажатой камчой.

– Доблесть!!!

А когда наконец он замер, мокрый от пота, угрюмо дыша, тишина стояла, что закрой глаза – один в поле; только ветер шевелит сухую траву. Долгим, тяжёлым взглядом окинул он бескрайнюю, чёрную стаю, внимавшую ему, как волчьи дети внемлют матёрому вожаку. Обветренные лица сыновей Тулуя и Джагатая, верных нойонов, темников, воинов. Знакомые, незнакомые, старые, молодые. Страх и гордость отражались в них. Страх. И гордость за своего вождя.

Каан медленно извлёк из-за голенища нож с клеймом султана Халадж-кала и швырнул его в сторону, куда ушёл хорезмит.

– Идите за мной, – сипло сказал он, повернулся и повёл коня к лагерю.

С глухим грохотом орда разом сдвинулась с места и повлеклась за ним на почтительном расстоянии.

18

Кара-Куш был убит в стычке стрелой, пущенной наобум. Его тело, привязанное к хвосту лошади, притащили к каану. Тот долго рассматривал ещё не утратившее румянца лицо убитого. Его немногочисленный отряд был зажат с флангов и смят. Он состоял из аристократичных мальчишек, умеющих гарцевать, но не драться. Кара-Куш чудом вырвался из окружения и некоторое время метался по горам, даже не пытаясь ввязаться в сражение, а только лишь спасая себя и уцелевших товарищей. В конце концов Джагатай прихлопнул их всех, зажав с двух концов на перевале. Поход был короток. Всё, что подавало признаки жизни на пути преследования, будь то мужчина, ребёнок, женщина, собака, птица, было истреблено, обезглавлено, а головы свалены в аккуратные горы и предоставлены солнцу. Деревни и поселения сметены. От запаха гниющей плоти кружилась голова.

– Я хотел получить его живым, чтобы спросить, – разочарованно сказал старик.

– Что спросить? – поинтересовался Джагатай. Он гордился приподнесённым телом, как охотник гордится тушей убитого кабана.

– Тебе не понять.

Каан распорядился отнести тело в поле и бросить там.

Он долго сидел один.

Что-то случилось. Что-то случилось с ним… Лист надорван, его не склеить… Почему? почему?.. Не всё ли равно, что послужило толчком?.. Желанная месть не принесла удовлетворения. Более того, внешняя победа не заслонила собой внутреннего поражения. И дело вовсе не в том, что возмездие далось чересчур легко. В нём не было вкуса. Разве можно различить вкус отдельной ягоды, когда обожрёшься ими до рвоты?.. Не то… нет, не то… Что-то унёс с собой, утащил этот парень. Что-то важное, принадлежащее не ему… А лист надорван…

Внезапно ему показалось, что за спиной кто-то внимательно смотрит на него. Старик резко обернулся, но никого в юрте не было. Он трижды хлопнул в ладоши. Потом ещё трижды, чтобы отогнать злого духа. Однако стоило ему повернуться, как он вновь ощутил на себе чужой, изучающий взгляд.

– Ну смотри, смотри, – сказал он вслух. – Трус всегда прячется в углу. Если только ты высунешься, я убью тебя. – И он взял в руку нож.

Чтобы отвлечься, старик поковырял ногтем свои вытертые с внутренней стороны войлочные сапоги и уставился на огонь. Огонь угасал, надо было пошевелить угли, но не было сил подняться. Он промычал что-то невнятное, оглянулся ещё раз, убедился, что никого сзади нет. И тем не менее кто-то упрямо смотрел ему в затылок. Это мешало, тревожило. С этим нельзя было примириться. Тогда старик сказал:

– Это ты. Я тебя знаю. Это ты.

О ком он говорил, он не понимал ясно, однако ему казалось, что он знает того, кто скрывается у него за спиной, и что это враг. Старый, добрый враг.

– Не испугаешь меня. Нет… Ты, может, Джамуха? Может, Бектер? Э-э-э-цэ-цэ, они давно мёртвые. Анде Джамухе сломали спину. Бектер, брат… Ты, может, Ванхан? Так его тоже убили… Э-э, не-ет, ты не они. Ты – другой.

Старик надолго задумался. Тяжёлая челюсть отвисла. Затухающие головёшки блестели в его тёмных, зеленоватых глазах, пока не потухли. Потом он заговорил, глухо, угрюмо:

– Вот и власть наивысшая. В моих руках. Достиг. Мне нету равных в мире. Все ниже, все рабы. И ужас в черепах. Так что ж теперь?.. Вот эта вещь, – он подумал о большой киданьской вазе изысканной выделки, поставленной у входа, – такая красивая. Я взял её, отнял. И что с ней делать? Если мы умрём, то что с ней делать? Зачем она, если нас не будет?.. Все кони мира, все женщины мира, всё оружие мира, всё, всё… Реки, поля, горы… Степь! Всё моё!.. Но если получишь всё, то тоже ничего не надо. – Он умолк. Неуверенно провел мозолистой подошвой ладони по задубевшему лицу степного пастуха. – Зачем я?.. Что я?.. Кто сделал больше? В далёких царствах множество врагов – им всем придёт конец. Им нужен Бог. Они получат такого Бога, о каком боялись думать… Но что с ними делать потом?!

Чего глядишь мне в спину? Убить хочешь? – слегка повернувшись, сонно вопросил старик. – Бектер… ты? – Перед мысленным взором появилась распластанная фигура старшего брата со стрелой в шее. Его стрелой. – Так это когда было! Ты сам, сам виноват. Обижал, хотел быть главным. Щенки, бывает, грызутся насмерть. Чего тебе надо от меня, а? Всё в прошлом. Уходи!

Он обернулся, позади было пусто.

– Ну да, спрятался. Да ты и не Бектер, нет. Ты – другой. – Он погрозил перед собой ножом. – Наверное, я тебя уже знаю. Вот только какой ты, покажись. Нет тебя! Нет! Зря смотришь. Раз не вижу, то нет тебя!.. А то я не знаю, чего ты хочешь! Не получишь, старая сука. Не получишь! Ты хочешь подкрасться сзади, подлый. Но тебя нет. А если нет, то и нечего опасаться. Хоть бы шевельнулся… Ужас в твоих глазах. Ужас в моих. Значит, мы понимаем друг друга.

Куда иду? – горестно спросил старик после долгого молчания. – Чего ищу? Зачем я здесь?.. Ответь. Боишься? Боишься? Ага! А я тебя не боюсь! Потому что тебя нет! Нет! Можно взять всё, если есть мужество, сила, власть. Можно взять и тебя! – рявкнул он и мрачно усмехнулся. – Гляди, сколько у меня войска. Сколько жён ждет меня, сколько рабов, наложниц. Чего мне бояться?.. Захочу – возьму тебя!

Он ещё говорил что-то, неразборчиво, про себя, как вдруг внимание его встрепенулось: возле порога послышался шорох, тихое поскрёбывание, и недолго думая он метнул нож на звук. Раздался сдавленный вопль. Каан кинулся к выходу, вырвал нож из войлока и откинул полог. Перед ним, уткнувшись в землю, скорчился виночерпий, на плече у которого расплывалось влажное алое пятно. В последнее время именно он докладывал каану новости, вползая в его гэр. Раненый слуга выгнул шею и скроил улыбку, стараясь не потерять сознание:

– Радость, великий повелитель! Твоя жена родила мальчика.

Каан поправил кушак, перешагнул через слугу, бросил:

– Лекаря! – и пошёл в шатёр тюркской принцессы, взятой в грабеже какого-то города на севере Хорезма.

Девушке было тринадцать лет, она была прекрасна, и каан сделал её женой. Теперь он шёл увидеть, здоров ли сын, которого она родила.

Когда он вошёл, она не узнала его, поскольку металась на кошме в горячке. С десяток нянек пытались облегчить её состояние. Ребёнок лежал в корзинке, его обтирали хлопковыми бутонами от слизи и крови. Каан уже полностью владел собой. Все тотчас упали на колени. Он разрешил подняться и продолжать свою работу. Потом долго стоял над корзинкой и смотрел на ребёнка, отстранённо, не испытывая никаких чувств, кроме равнодушного признания, что вот ещё один сын, которого он, скорее всего, больше не увидит. У него было много детей, однако по-настоящему он любил только взрослых сыновей, разделявших с ним трудности войн, и некоторых внуков, которые росли и мужали в походах. На большее его не хватало. Ребёнок мелко тряс кулачками и натужно орал. Каан присмотрелся: мальчик сжимал в кулачке сгусток крови.

– Да, – скривился каан, – этот похож на меня.

Он вытянул палец и потрогал ребёнка. Какой он хрупкий, беспомощный. На головке пульсировал родничок. Нажмёшь сильнее, жизнь оборвется.

– Отправьте его в Каракорум, – приказал каан. – И мать тоже. Если выживет.

Он сделал шаг к выходу, но задержался. Грозно осмотрел трепещущих слуг:

– Глядите, чтоб с мальчишкой ничего не случилось. Кишки выпущу! – и вышел.

Его не обрадовал пришедший, возможно, на смену ему младенец.

Вечером в парадном шатре, украшенном шёлковыми лентами, собрались монгольские орхоны, чтобы отпраздновать рождение сына вождя. Одетые в шкуры танцоры ударяли в кимвалы и гулкие бубны из свиной кожи, выплясывали старый монгольский танец на кривых ногах, а снаружи обнажённые по пояс, толстые, намазанные маслом чжурджени выбивали обёрнутыми войлоком палками ритм из огромных барабанов. Повсюду резали баранов, коз, коров. Из медных чанов черпали вино. Сегодня всем надлежало веселиться. В шатре причудливо накрашенные шуты по очереди кричали голосами различных животных и птиц, а сановные гости под залихватский хохот угадывали, кого те изображали. Забродивший кумыс уже чавкал под ногами. Целую толпу невольниц подвели к становищу, чтобы все желающие могли получить женщину, как только пожелают. Пьяные монголы добрели, валились друг к другу в объятия, распевали песни, несли околесицу. Взялись пострелять из лука, кто лучше, – почти все промазали. Щедрость не знала границ: накормили пленных, всех, даже тех, кого завтра будут резать: завалили мясом, фруктами, дали вина; менялись золотом, изумрудами, саблями, конями. Подумать только, у Сына Неба ещё один сын! У Великого Повелителя Мира счастье! Всем пить! Плясать! Не спать, покуда трезвый!

Каан тоже смеялся, тоже пил кумыс, но настоящего веселья не было. Что-то росло в нём, искало выхода и не могло вырваться.

Он несколько оживился, когда в шатёр вползли абиссинские колдуны с муллой и каким-то неопределённого вида шаманом, чёрные, чумазые, с льстивыми улыбками на измождённых лицах. Они развернули рваную кожу, испещрённую загадочными значками, прямо у ног монгольского владыки. Каан махнул рукой, и всё стихло, лишь несколько гостей, во хмелю окончательно потерявших голову, время от времени вскидывались с невнятными воплями, но им быстро затыкали рты.

– Что у вас там? – спросил хозяин. – Чего напророчили?

Высокий бритый колдун в полуистлевшем халате на тощем теле вынул из ушей круглые серьги и посмотрел через них на небо. Потом ткнул пальцем в кожу и, завывая, проговорил:

– Бог не оставит тебя. Ты разоришь много городов. Тебе подчинится весь мир. Ты станешь как Бог. Бог смотрит на тебя, великий хан. Твоё потомство прославит тебя. Твоё право на небо освящено оракулом. Тебя ждёт хорошая охота и щедрые дары самого Бога.

– А где?.. – вдруг повернулся каан к сидевшему рядом с ним с непроницаемым лицом Елюй Чу-цаю, который почти не выпивал, лишь пригубил вина.

Елюй Чу-цай вопросительно вскинул брови и наклонился ближе. Каан гладил кошку, развалившуюся у него на коленях. Кошка утробно мурлыкала.

– Бог, – пояснил он. – Я же говорю с Ним, дарю ему жертвы… Но – где Он?

– У всех своё, – мягко заметил кидань. – В обозе священников чего только не услышишь, мой повелитель. Я думаю, Он там, на небе.

Каан ничего не сказал, лишь сбросил кошку с колен.

С каким-то почтительным удивлением оглядел свои руки, ноги, дотронулся до лба.

В разгар праздника он незаметно покинул шатёр. Подтянув сапоги, каан твёрдым шагом пошёл в глубь лагеря. Дежурившие перед шатром кешиктены, грубо расталкивая толпу, где кулаком, где плетью, а где и клинком, прокладывали коридор из копьев в том направлении, куда двигался вождь. Он словно не слышал их, погружённый в глубокую задумчивость. Так он вышел на край долины, вдоль которой расположилась орда. Властным взмахом руки каан остановил охрану, а сам прошагал вперёд и сел на землю.

Небо меж тем стремительно темнело, опускалось ниже, наливалось мускулами туч. По земле забегал взволнованный, прохладный ветерок, словно лазутчик, запущенный вперёд. В плотном воздухе почудилась сера; запахи трав сделались резче, пряней, гуще. Каан стянул с головы шапку, вытер пот, обильно струившийся по лбу. Стало душно. Полевые пичуги отчаянно метались между землёй и небом, стараясь успеть сообщить что-то мелким щебетом, как вдруг грязно-синяя завесь разом упала по всему окоёму, накрыв долину непроницаемым шатром. И словно очнулись ветры, поднялись с земли, окрепли. Миг – и всё завыло, вздыбилось вокруг. Точно взбесившиеся псы, кусающие друг друга за хвост, понеслись, сшибаясь в клубах пыльной озими, слепые вихри, завыли свистящим, сухим шёпотом. В лицо прыснула мокрая пыль, запорошила глаза. Пока старик вытирал слезу, где-то промелькнул разряд, и издали отчётливо донеслось глухое, угрожающее рычание. Он встрепенулся, скрюченные пальцы напряжённо вцепились в стернь. Неряшливо заплетённые косы трепались по воздуху и расплетались сальными прядями, прилипающими к щекам. Всё набухло, мучительно, густо, готовое лопнуть, изнемогая. Дождь всё не шёл, но мокрые плети – раз, и ещё раз, и ещё! – хлестнули небрежно по лицу. Старик вскочил. Ноздри возбуждённо раздувались. Одежда рвалась, трепетала на нём. Короткие, крепкие ноги вросли в землю.

Внезапно выпавшее затишье походило на паузу перед атакой.

– Коня! – взревел каан не оглядываясь.

Подвели коня.

Конь хрипел от испуга и неуверенно сучил копытами, чуя недоброе.

Небо как будто очистилось.

И в то же мгновение всё кругом, до самого дальнего горизонта, на удивление бесшумно осветилось неживым ярко-белым светом от вспыхнувшей поперёк небес когтистой орлиной лапы. Она погасла – и мир провалился в войлочную тишину. Каан успел заскочить в седло, когда разразился такой исполинский грохот, словно Бог выронил из рук своих своды небесные. Все, кто был позади, включая охранников, рухнули наземь и закрыли головы руками. Кто успел, залез под кибитку. Конь под стариком припал на задние копыта и завертелся на месте, не обращая внимания на ранящие губы удила.

Ещё мгновение – и дождь повалил стеной.

– Хэй! Хэй! – орал страшный старик и что было силы бил пятками в бока коня и лупил его камчой по крупу до кровавых рубцов, пока, превозмогая оцепенение, обезумевшее животное не понесло сквозь ливень по чёрной пашне туда, куда гнал его проклятый всадник.

Гром с надсадным треском вновь обрушился на головы. Молнии, казалось, метят в каждого, рассчётливо выбирая себе жертву. Каан уходил от них, почти лежа на вытянутой холке коня, нахлёстывая его свободным концом поводий. Струи разбивались мелкими брызгами о его перекошенное яростью лицо. Чёрная пустота заманивала в себя, ей не было конца, хотя за потоком дождя постоянно мнился предел, и если бы он оказался стеной, то конь разбился бы об неё насмерть, ибо бег его перешёл в полёт без цели и без воли, и что заставляло его лететь – раскаты грома, молния или человек, – бог весть.

– Хэй! Хэй! Хэй!

Тем временем дождь немного ослабел, потеснённый ветром, который могучими потоками проносился сквозь него. Пошла буря. Со всех сторон стонало и выло, хоть гром слышался реже и глуше.

Внезапно конь засбоил и кувыркнулся бы, если б старик вовремя не натянул удила и не отвёл его голову в сторону. От тела животного валил пар, с морды свисали хлопья пены. Старик привстал на стременах и задрал голову кверху.

– А-эй, кто ты там?! – заревел он, крутясь вместе с конём на месте. – Кто?

В глаза ему из непроницаемой тьмы неслись бесчисленные капли воды.

– Где ты?!

Выворотив белки глаз, конь, надрываясь, крутился и хрипел под ним, но старик не давал ему покоя.

– Я – тут! А ты – там! Слышишь? – натужно кричал он срывающимся голосом. – Я тут – всё! Всё! Всё могу! Что можешь ты?!

Он набрал в грудь воздуха:

– Убить меня?! Так убей!! Я не боюсь! Убей!! Сейчас!! Не можешь?! – Он закатился безумным хохотом. – Ты не можешь! Потому что я – тоже! Слышишь?! Я – тоже!!

Он вдруг умолк, порывисто огляделся вокруг. Опять сверкнул разряд, ударил гром, но теперь уже отдалённо. Старик опять посмотрел ввысь, но небо укрылось толщей холодного ливня.

Тогда, распаренный, задыхающийся, осевший, он погнал ещё не остывшего коня назад, а доскакав, чуть не через голову скатился на пашню прямо на глазах у оцепеневших кешиктенов, без надежды, казалось уже, потерявших хозяина, и других, выглядывающих из юрт и повозок. Каан упал на колени и замер, точно в растерянности, потом схватил руками мокрой земли и поднял их над головой.

– Грязь! – сипло выкрикнул он, пытаясь глазами поймать молнию. – Грязь!

Он размазал землю по лицу, задрал лицо к небу и осевшим, расшатанным голосом простонал:

– Грязь…

Никто не приблизился к нему, не посмел. Каан говорил с Небом.

Небо взирало. Безразличное. Хмурое. Утомлённое стихающей бурей.

Так он просидел на раскисшей земле, опустив голову, пока не кончился дождь, потом с трудом поднялся на ноги и, грязный, страшный, со спутанными волосами, с взглядом, пробирающим до костей, молча побрёл в лагерь. Там он взял мерина и тронул его к обозу, в котором притаились божьи люди. Встал там. Долгим тяжёлым глазом обвёл мокрые повозки с продрогшими шаманами, имамами, ламами, несторианами, звездочётами, колдунами и прочим иным духовенством поверженных царств. Грязные, истощённые, они жалко жались друг к другу, словно близкие родственники, они слиплись в чёрный, мокрый, дрожащий ком, тревожно ожидая его слова.

– Гоните их прочь, – глухо сказал каан и неловко сплюнул себе на голенище. – Пусть уходят.

19

Так бывает везде и всюду, но в верховьях Инда так бывает не часто – безумство бури наутро сменяется лучезарным штилем. Земля нежится под ладонями ласкового солнца, которое гладит её, как урчащую кошку, по холке, за ухом, в подбрюшье. Из нор и щелей на свет вылезает разная живность, всегда благодарная за милость природы. И даже человек и тот немного добреет, глядя на такое умиротворённое великолепие.

Кто мог подумать, что ещё ночью здесь бушевал ураган, несущий гибель всякому, кто не успел надёжно укрыться? Тихое журчание ручьев, лёгкий, бодрящий ветерок, мягкое, как перина, тепло ясного неба, жемчуговая трава, вся в росе, славно умытая и причёсанная, будто на праздник, весёлый птичий писк. Разве так не было всегда?

Чуть свет вылез из своего шатра и монгольский советник Елюй Чу-цай, безродный кидань, утративший землю и веру, но не сменивший ни того ни другого. Ночь он не спал. Лежал на спине и сонно глядел на то, как блестели в небе выпавшие незадолго до рассвета звёзды. Время от времени его рвало. Пришлось всё ж таки съесть слишком много баранины и выпить слишком много вина, чтоб не обидеть не в меру назойливых ветеранов орхонов. Им постоянно надо доказывать, что он свой.

Несмотря на столь трудную и бессонную ночь, кидань выглядел, как всегда, предельно опрятно, с гладкой, точно покрытой лаком, косой, в скромной шапочке на голове и в одноцветном голубом халате из шёлка без единого пятнышка. Он незаметно покинул лагерь и, оставаясь в виду дозорных, пошёл к реке. Там он сел в тени прибрежных деревьев и стал смотреть на воду, наслаждаясь её бегом и журчанием. Река была мелкая, каменистая и очень холодная благодаря, по-видимому, быстрому течению. Если присмотреться, то можно было заметить, как мимо проплывают мелкие рыбёшки, а те, что покрупнее, стоят на месте, где поглубже, и иногда покачивают хвостами. Великое множество водомерок, мух, стрекоз и водяных клопов суетилось по реке. В тихом перешёптывании камышей, почти заглушаемом наплывающим то и дело жужжанием пчёл и шмелей, слышалось милое равнодушие и этой реки, и этой травы, и этого утра, и этого дня. И ещё что-то, уже непонятное, как детский крик с другой стороны поля.

Елюй Чу-цай хотел вспомнить хоть одну строчку из своих поэтов и не мог вспомнить ни одной. Он смотрел на бегущую куда-то прозрачную воду, занятую только своим бегом и не знающую, что такое боль и что такое смерть, потому, может статься, что она и есть Бог? Кидань сидел на берегу и говорил вслух так, будто напротив сидел собеседник. Он ему говорил:

– От щепки, упавшей в эту воду, уже не зависит её судьба. Щепку несёт вода, пока наконец не выбросит на сушу, и там она не высохнет на солнце и не превратится в труху. Вот ты говоришь – спасение. И я говорю – спасение… И есть ли оно?

На глазах у него выступили слезы.

– А если есть, то – в чём?

Меняя форму и очертания, по воде в искрах солнца плыли белые облака.

20

До предела сжавшаяся в загоне отара овец с возрастающим ужасом пялилась в чёрную ночь. Но и ночь глазами волка серо-голубой масти вот уж который час сосредоточенно глядела на отару. Кислая вонь от его шкуры, вонь смерти, так близко, так муторно, заставляла овечьи сердца дробиться на тысячи страхов. Но волк выжидал. Он следил не за овцами – за юртами, по полшага на час приближаясь к человечьей берлоге. Замирал, сидел долго в ледяном подталом снегу, нюхал воздух, чуял постепенный уход из него дыма, потом осторожно, проваливаясь лапой в заиндевелую корку, делал шаг, другой и замирал опять. Овцы сходили с остатков ума, но его занимали не они и даже не собаки, брехающие наобум, а исключительно люди. Только в них серо-голубой видел настоящую угрозу себе. Но люди спали. Это было ясно уже давно. И поэтому с роковой неизбежностью в смоляной пустоте оловянным блеском высветились его глаза.

Власть – не понукание другими,

не мелкое тщеславие рабов,

желающих забыть, что они рабы.

Власть – это пустота. Предел.

За ним – всё. И ничего.

Безмерное обладание лишним.

Возможность сблизиться с тьмой.

Утратить понимание Бога.

Право, отнятое у Природы и переплавленное в золото.

Непреодолимая гордыня

и возмущение перед неизбежностью смерти.

Талант ломать мир, как хворост перед очагом.

Власть – это сон, в котором возможно всё.

Сон без надежды на пробуждение.

Гибель души.

Торжество воли.