Текст книги "Дети новолуния [роман]"

Автор книги: Дмитрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Дорога – эпилог

– Вертолёт? Это уже слишком.

– Да, господин президент. Но так считает служба охраны.

Через толстые стёкла пробивался мерный рокот вертолётных лопастей.

– Сверху всё лучше видно.

– Можно подумать, мы едем на фронт, а не на формальное мероприятие.

– Согласен, господин президент. Но в городе всякое может быть. К тому же мы заранее объявили о вашей поездке.

– А почему не бэтээр? Не танки, в конце концов? Мало, что перекрыли полгорода.

– Это ненадолго.

– Нет, точно, гудят. Нам сигналят.

– Не каждый день видишь президентский кортеж. Вот и гудят.

– Да нет, гудят потому, что стоят, нас пропускают. Со зла.

– Можно включить музыку.

– Не надо. И так голова… За дурака меня, что ли, держишь? А то я не понимаю – что, зачем и почему?

– Простите, господин президент.

– То-то же… Ладно, ставь музыку.

Кавалькада из десяти бронированных лимузинов неслась меж оттиснутых к обочине и сбившихся на перекрёстках автомобилей, словно спасаясь от цунами. Он вновь прислушался и бросил взгляд наверх. А ведь ему нравилось, что процессию эскортирует боевой вертолёт. В этом видна была сила, мощь. А мощь – это красота. Красота, мощь, сила – одно и то же. Ему нравилась игра мускулов. И вообще, здоровье. Поэтому его окружали преимущественно здоровые люди, спокойные, сильные и без вредных пристрастий. Пьяницы, истерики, безнадёжные рохли – у таких не было шанса.

Мышцы приятно томило после того, как утром он проплыл не обычную для себя тысячу, а тысячу пятьсот метров. Зачем-то вспомнилась коммуналка, в которой он вырос, с маленькой кухней на пять комнат. В глубине души он высоко ценил эту школу непритязательной жизни.

С экрана монитора в режиме односторонней видеосвязи гладкое лицо экономического советника сумрачно докладывало, глядя в какую-то близкую точку:

– И вообще, наши финансы перегружены долговыми обязательствами государств с более чем сомнительными перспективами по кредитоспособности. Данные рейтинговых агентств вам хорошо известны: они неутешительны даже в отношении тех, в ком мы были стопроцентно уверены ещё год назад. Если так пойдёт дальше, мы рискуем заполучить горы ничем не обеспеченных бумаг в самый разгар экономического кризиса.

– И что нам делать?

– Тихо, незаметно продавать.

– Тихо-незаметно?

– Ну да, хотя бы через третьи руки, до тех пор, пока есть возможность. Вообще говоря, очень много, конечно, не сбросить, но уж сколько успеем. У нас у самих не всё в порядке с ликвидностью активов, да и с возможностью мобилизации финансовых ресурсов тоже. Как вам хорошо известно. А идти на долговые рынки…

– Вы и вправду думаете, что в таком деле что-то можно сделать незаметно?

– Что-то – можно. Тем более что заметнонам это вряд ли позволят.

– Ну ладно, – он потянулся к кнопке выключателя, – поговорим позже.

– И ещё, – остановил его советник, – есть сведения, что нас самих могут понизить до мусорного уровня. Как минимум, S&P. И довольно скоро.

– Я знаю, – сказал он и нажал кнопку.

Подумав, взял телефонную трубку:

– Скрипт донесений по нефти, точнее, по намерениям сбивать нефтяные цены – к трём мне на стол. И по газу тоже… При чём тут ОПЕК? Штаты. Меня интересуют Штаты!

Трубка отлетела на край сиденья.

Если они повалят цены на нефть, крышка. Тогда рост налогов, безработица… Придётся давить на соцсектор. Этого не простят… Что дальше? Революция? Бунт? Ничего же не объяснишь… Зажрались все, отупели. Полиция в шоколаде…

Опять ему вспомнилась давняя, почти сказочная жизнь в коммуналке на рабочей окраине Саратова. Он любил весну, ледяную, раннюю, когда земля отмерзала, распухала и крепко пахла злым духом возрождения наперекор ещё не сошедшему снегу и можно было ходить без шапки, в прохудившихся, насквозь мокрых ботинках, жечь сырые костры, пуская по кругу собранные в пивных «бычки». «А на кой хрен ставить коронки, раз всё равно подохнешь? – прокуренным голосом спрашивал отец, разглядывая свои зубы в зеркале на скрипучей дверце шкафа. – Чего ради мучиться?» Так и не вставил, пожалел и себя, и денег.

За рассохшимися рамами, проложенными серой от пыли ватой, с забытым между ними бумажным дедом-морозом – такие же дома с такими же рамами и людьми, в чём-то похожими друг на друга. Бочка с молоком, очередь в продуктовый магазин, пьяницы, дети. Он и не знал тогда, что это – бедность, что это она подмазывает всё вокруг одной краской. Да её и не было вовсе, поскольку бедности нет, когда все такие. Только роскошь порождает бедняков. Теперь он знал это наверняка.

Мать была много моложе отца. Любила ли она его? Отец жил грубо, неряшливо. От него воняло луком и махоркой. В углу их комнаты он поставил верстак, на котором вечно мастерил какую-то чепуху: ручки, отвёртки, ножи – а мать покорно убирала за ним, откидывая со лба выбивавшуюся из-под косынки светлую прядь. Но теперь она была беспросветно стара. Она даже не понимала, кем стал её сын. Она просто любила его, как маленького, и постоянно ждала. Его особенно огорчало то, что она не понимала и того, какое несметное богатство её окружало, и воспринимала всю эту свору слуг, эти застолья, лесть, эту дворцовую роскошь обстановки равнодушно, как если бы по-прежнему жила в коммуналке, из которой они вышли. Казалось, всё от неё убыло, кроме беспричинного волнения за него: что с ним, где он, не надо ли ему чего.

Взгляд упал на ползущую по монитору строку: «Доходность государственных облигаций достигла максимума за последние десять лет, что грозит серьёзным обвалом фондовых рынков в случае, если трейдеры начнут продавать одновременно. При таком развитии событий хватит ли средств у Стабилизационного фонда, чтобы справиться с выплатами по обязательствам на пике стоимости? Ни президент, ни премьер-министр ничего не говорят определённого, ссылаясь на положительную конъюнктуру на сырьевых рынках. Тем временем недоверие бирж возрастает».О, дьявольщина!

Он помнил, практически видел и даже осязал до сих пор этот ужас, когда сбившиеся в стаю псы, похожие на волков, здоровые, драные, которых он видел издали блуждающими по свалкам, каким-то образом вдруг оказались перед ним, как он кричал, без слов, натужно, замахивался на них, окружённый горячими оскаленными пастями, и как откуда-то возник запыхавшийся, злой и страшный в этой злобе отец с железным прутом, которым он бил их куда попало, крутился, огромный, как бык, и рычал, и ему навсегда запомнился звук этих твёрдых, сухих ударов по выпирающим рёбрам и мордам. А когда собаки исчезли, его охватил такой стыд и страх перед ним, что в глазах потемнело. Отец отшвырнул мокрый прут и оскалился, пустив сквозь зубы длинную слюну: «Эх ты, босяра. То ж псы. Им сапога надо. Видал?»

Почему-то ему всегда было стыдно об этом вспоминать.

Вечером: «Локомотив» – «Динамо». Полуфинал…

Зазвонил телефон. Он не взял трубку. Протянул руку, чтобы выключить монитор, но передумал. Внимание его привлекли проносящиеся мимо небольшие толпы с плакатами, которые что-то выкрикивали вслед кортежу.

– Что за люди? – спросил он.

Шеф охраны вежливо повернулся, придерживая наушник возле уха:

– Это?.. Это так… Всегда есть недовольные.

– Чего они хотят?

– Старая колода из лозунгов. Требуют вашей отставки. Налоги там, цены, коррупция. Они продуманно разместились по маршруту следования. Как будто их можно услышать.

– Понятно. Но ведь они – люди.

Шеф охраны смущённо пожал плечами.

А в соседнем доме иногда, забыв погасить свет и задёрнуть шторы, переодевалась тётка с такой большой грудью, что просто не верилось. Он часами просиживал в темноте перед окном, боясь быть ею замеченным, и лишь тихонько скулил: «Ну давай же, давай, колода неповоротливая. Вон уже сколько времени. Ну чего тебе стоит?» И случалось, будто вняв его мольбам, тётка вдруг скидывала одежды, не переставая крутиться по хозяйству, и груди вздымались, как паруса из «Острова сокровищ». «Да постой же ты хоть минуту!» – злился он, мечтая о подзорной трубе.

Опять зазвонил телефон. Посмотрел, кто? – и взял. Возбуждённый голос Скорочкина, старого друга, ныне куратора силовиков.

– Николай Николаич… Коля… С активами «Метронома» завтра всё будет кончено. Серов их выведет, это наверняка. И уже ничего не поможет. Проведёт по цепочке, и пять миллиардов – как ветром, псу под хвост.

– Сергей, я всё понимаю.

– Мы можем остановить. Ещё есть время. А завтра – пиши пропало. Потому как с офшорами нам не справиться. Это всё равно как горсть проса в траву. Однако…

– Что?

– Серов… Он прикрывается твоим именем.

– Вот как? И что он говорит?

– Он говорит… что ты – ничего не знаешь.

– Вот как?

– Д-да. Не знаешь… Но-о я могу расценить это как предлог, чтобы его остановить.

– Как?

– Ну, не знаю… – Повисла напряжённая пауза. – Вплоть до ареста.

– И что тебе мешает, Сергей Валентинович?

– Только одно… Ты действительно ничего не знаешь?

– Конечно. Я ничего не знаю.

– Тогда… тогда кто знает?

– Надо понимать – ты.

– Я?.. Ну нет, Николай Николаевич, мне кажется, пока это не так фатально всё-таки.

– А если кажется, крестись.

– Да, надо хорошенько разобраться. Понаблюдать, проверить. Подумать… И-и… Хорошо. Спасибо.

– Ну-ну, будь.

Он дал отбой. Скорочкин не знал, да ему и не надо было этого знать, что одним из условий вывода столь крупных капиталов за рубеж был переход под контроль трёх частных телеканалов. То, что это грабёж среди бела дня, было ясно как дважды два, но выхода не оставалось, даже щели. Такие действия, как правило, обоснованы до мелочей. И начинать войну способен только очень независимый лидер, у которого ни маковой росинки во рту, и обязательно – сразу. Серов выгрыз столько, сколько смог, и теперь сыто отваливался за кордон, счастливчик. Простой деревенский парень с десятиклассным образованием, которому повезло родиться возле медных рудников, а позже оказать услугу будущему президенту страны. Самые беспринципные и жадные богатеи – те, что поднялись из нищеты.

«Это я о Серове?» – пронеслось в голове. С собой ловчить не надо.

Из динамиков тихо лилась росо allegrettoиз третьей симфонии Брамса, утончённо тревожная, запиленная, как «Битлз», но по-прежнему хватающая за сердце. Он представил себе ползущую по щеке слезу и ощутил лёгкое пощипывание в углу глаза. Не хватало ещё распустить нюни!

Даша… Он предложил ей свою программу на третьем канале, а она отказалась. «Оставь мне „Новости“, если можно»… Как будто он собирался их у неё отобрать. Даша смутно напоминала – даже не внешне, а какой-то неуловимой чертой своей – ту самую девушку из далёкого прошлого, за которой он так глупо и так робко ухаживал, ломая голову, чем вызвать её расположение. Даже теперь, если закрыть глаза, она представлялась ему волшебно, непобедимо прекрасной. Может быть, именно потому, что, ошеломив его поцелуем после стольких дежурств под окном и цветов под дверью, вдруг вырвалась из его объятий, точно передумала, и, спокойно застегнув пуговицы на рубашке, ушла.

Даша держалась с ним уважительно, даже в постели. Резкая, своенравная, она ни разу не обидела его ни словом, ни жестом. Но вот – могла ли? Если бы обстоятельства их знакомства, если бы положение их в обществе были иными? Лишь та давняя, незаживающая обида и удерживала его рядом с ней… Почему он столько думает об этой в общем-то обыкновенной женщине? Просто телеведущая, просто «говорящая голова»… Надо подарить, к примеру, ей дом.

«Что случилось?»

«Ничего».

«Тогда почему ты ушла?»

«Потому что ничего не будет».

«Почему?»

«Ты смешной».

«А ты – дура».

«Ну пусть. Вот поеду в Москву. Стану диктором на телевизоре. Вспомнишь тогда».

«Не вспомню!»

Он снял очки, протёр глаза и откинулся на подголовник. Вспомнил… как стащил выкидной нож, который отец прятал за верстаком, сделанный на заказ для тёмных нужд, как возле стоков в промзоне встретился с Камой, косоруким, мордастым татарином, державшим в страхе всю школу, но шестерившим перед блатными. Вспомнил удивление Каменского: гляди-ка, пришёл. А его ж бить звали – за то, что денег не дал, смотрел косо. Кама такого не прощал. Надо было землёй накормить на глазах у дружков своих, а главное тех, которые с ним дружили. Он хорошо это помнил. И когда тот кинулся его учить, сдуру нажал кнопку в кармане, и лезвие вонзилось ему в ногу. Он так заорал, что Кама оторопел и замер перед ним истуканом. И тогда, разрезая карман, он выдернул окровавленный нож из ноги и всадил его Каме в пиджак.

Даже не задел. Только пиджак испортил, синий. А Каменский, увидев кровь, побелел и осел на землю, думал – хана. Но отвязался навсегда. За него отец ремнём поработал, чуть не убил. А шрам на ноге до сих пор белый, в сантиметре от бедренной артерии… Эх, увидеть бы этого Каму сейчас. Озолотил бы его, честное слово.

Он почувствовал себя слабым. Память – малокровный орган. Захотелось позвонить Даше немедленно. Но вместо этого он положил ладонь на плечо охране:

– Ну-ка, останови возле той группы, – и указал на кричащую толпу с транспарантами вдали.

– Не имею права, господин президент, – перепугался начальник охраны. – Права не имею.

– Я кому сказал? Водитель, остановите!

– ФСО же, господин президент, Николай Николаевич. Инструкция. Невозможно!

– Подотритесь своей инструкцией! Кто тут главный – я или ФСО? Сию секунду повернуть к той группе, приказываю!

Взмокший водитель вывернул руль влево, пересекая встречные полосы. Начальник охраны что-то быстро говорил в микрофон, закрывая его рукой. Президентский лимузин вырвался из колонны в направлении толпы демонстрантов, которые враз смолкли. В ряду кавалькады началась паника. Идущие впереди машины стали резко тормозить, тогда как задние ещё неслись на прежней скорости. В «мерседесах» сопровождения, как по команде, опускались стёкла.

Он поправил галстук, надел очки.

– Передай, чтобы никто не приближался. И вертолёт – к чертовой матери отсюда!

– Это невозможно. Господин президент, так не делают. Ваша охрана…

– Я тебя уволю! Делай что сказано!

– От толпы всего можно ожидать. Там ваши враги.

– Я тебе дам враги! Делать что сказано! Выполнять!

Сильно накренившись, вертолёт с полукруга унёсся прочь. Разделённые километровыми дистанциями машины бесконечных служб, приближаясь, сбрасывали ход и неуверенно подтягивались к месту внезапной задержки кортежа. Автомобили с охраной замерли там, где им было указано; сидящим в них вооружённым головорезам оставалось лишь наблюдать, как лимузин президента подруливает к притихшей толпе.

Вот он остановился. Толпа как будто поджалась, как настороженное животное, не постигающее сути возможной угрозы. В глухо затонированных стёклах отражались лица, то и дело окутываемые паром от дыхания на морозном воздухе. Всё, казалось, застыло и стихло. Потом дверца открылась, и он вышел из машины.

Дул ровный, пронизывающий ноябрьский ветер, ворошил волосы. Он не стал надевать пальто. Только шарф, наброшенный на пиджак.

Какое-то время ничего не происходило. Люди молча смотрели на него. Он, щурясь от ветра, скользил взглядом по их фигурам, окоченевшим носам, по двум-трём плакатам на палках, написанным гуашью и призывавшим к отставке президента и смене режима. Толпа была небольшая, человек сорок, в основном люди среднего и пожилого возраста, но были в ней и молодые женщины. Все замёрзли.

Будто чем-то брызнуло в глаза. По скулам прокатили желваки. Он подтянул шарф и подошёл к людям, внешне спокойный и простой. Растянул губы в приветливую улыбку профессионального дипломата.

– Здравствуйте, здравствуйте, друзья. Холод-то сегодня какой, не приведи господи. Я прям задубел, только вылез. А вы-то как? Вон, я гляжу, девушка, совсем легко одета. Не простудитесь?

Девушка, к которой он обратился, в запотевших круглых очках и пуховике, открыла рот и, не сказав ни слова, повалилась в обморок.

По его знаку из микроавтобуса выскочила пара врачей. Вместе они склонились над девушкой. Он упёрся коленом в грязный асфальт, что не осталось незамеченным. Все сразу заволновались. Нашатырь привёл её в чувство, но она пока не понимала, что случилось.

– Ну вот, – сказал он. – Что с вами? Нервы? Ну-ка, ребята, давайте-ка эту девушку в автобус к нам. И всю необходимую помощь.

Девушку увели. Он поднялся на ноги, отряхивая намокшее колено. Лицо опять осветилось доброжелательной улыбкой.

– Так, друзья мои, что тут у вас? Гм… – Ткнул пальцем в плакат. – «Антинародную власть – к ответу». Так. А тут что? «Жирным котам – жирную пайку на нарах». Очень хорошо. А, вот ещё: «Президент, поделись награбленным» Ну ладно. А если конкретно, что вас действительно волнует?

– А вы почитайте, – выступил долговязый дед в лыжной шапке с лицом, искажённым классовой ненавистью. – Тут всё написано. Вон, едете, точно баре. А мы тут – холопы вам, что ли? Не пора ли уже… того?

Возможно, он хотел сказать: «Вы надоели нам до рвоты!» – но не решился или не успел. Его поддержало несколько неуверенных голосов, заговоривших одновременно:

– Развалили страну!

– Спасения от вас нету!

– Почему пенсия не поспевает за ценами?

– В правительстве – воры одни!

– Молоко уже сорок восемь рублей литр!

– Как жить?

– Яхты покупают! Дворцы! А нам и жрать нечего!

– У вас часы почём?

Они бы его задушили по-тихому, если б могли.

Тогда он поднял руку, и гомон сразу осел.

– Стоп, – сказал он спокойно и тихо. – Стоп. Давайте всё по порядку. Ведь холодно на улице. Я, например, замёрз.

– И мы замёрзли, – пискнула женщина в вязаной шапке.

– Вот именно. Поэтому… – он обвёл глазами собравшихся – простых, обычных людей, одетых, не в пример ему, просто и бедно, – поэтому вот вы, – он посмотрел на мужчину в очках с обмотанной изолентой дужкой, – зачем сюда пришли? Какая у вас беда?

Все повернулись к этому мужчине. Тот вытаращил глаза, дёрнулся было из толпы, но не смог вырваться и, вытянув шею, простуженным голосом признался:

– Мы, да вот много нас тут, мы дольщики. Вот он, она. Сергей вот тоже. Мы дольщики. Обманутые. У нас уже сто человек умерло, пока ждём.

– Где это?

– А тут, – он махнул перчаткой, – на Молодогвардейцах. Живём кто где. Уже третий год. А там – голые стены. И котлован. Деньги-то наши – ку-ку – последние. Как же так, Николай Николаевич?

– Списки у вас?

– А-а… – забился в тисках толпы обманутый дольщик, – а вот он, со мной.

– Дайте сюда.

Список мгновенно перекочевал ему в руки.

– Разберёмся, кто вас обманул. Вас как зовут?

– Игорь Матвеевич.

– Вернём вам жилье, Игорь Матвеевич. Всем по вашему списку. Так, у вас что?

Все заговорили одновременно:

– У меня муж в больнице.

– А мне, Николай Николаевич, мне зарплату не плотят. За три смены!

– Николай Николаевич, детский садик у нас во дворе, а мест нет.

– Товарищ президент, а нам, старикам, льготы положены?

– Мальчику моему операцию надо. Триста тысяч – одна только половина.

– Стойте, стойте, – выкрикнул он. – Давайте всё по порядку. Вы что здесь? Понятно. А вы? Слушаю вас внимательно. Минуточку!

Толпа заколыхалась взволнованно. Каждый старался успеть высказать первому лицу свои жалобы, свои просьбы, свои обиды, чтоб не забыл, услышал, чтобы помощь, чем чёрт не шутит, была. Ведь такой человек если кулаком треснет, всё сбудется. Обязательно. Такой случай.

Транспаранты сперва скомкались, а после и вовсе пропали. Старик в лыжной шапке обречённо махнул рукой и, брезгливо отталкивая людей, прямой и величественной походкой пошёл прочь. Толпа превратилась в толпу.

– Так, – он опять поднял руки, и люди разом смолкли, – давайте так. Эй, – крикнул он в сторону своего лимузина. – Не вылезай! Трёх референтов сюда! Давайте так, – обратился он к людям, – вон бегут мои помощники. Они останутся с вами до тех пор, пока все ваши просьбы не будут зафиксированы. Все до одной. Обещаю, всё будет исполнено… – Он посмотрел вслед удалявшейся лыжной шапке. – А лозунги, где же ваши лозунги, товарищи? Не вижу!

– Да это… Николай Николаевич… это так… По глупости.

– Ну хорошо, тогда я еду дальше. Время не ждёт. А эти ребята во всём разберутся.

Он повернулся и быстрым шагом пошёл к машине.

– Спасибо, Николай Николаевич! – неслось вслед. – Благодарность вам! Да он свой мужик-то. Это советчики у него хреновые.

Возле машины он остановился, повернулся к толпе, облепившей трёх референтов в одинаково добротных пальто haute couture,и неожиданно звонко свистнул. Все удивлённо повернулись к нему.

– А кто про часы спрашивал? – крикнул он. И, не получив ответа, снял с руки кем-то подаренный «Брегет», усмехнулся и подбросил его в толпу. – Носите, друзья мои! Президентские!

Стёкла в машинах сопровождения поднялись. Это значило, что снайперы сняли с прицела манифестантов.

Эта странная мальчишеская удовлетворённость, охватившая его, когда он откинулся на спинку сиденья, и была смыслом бездумной вылазки, лишний раз наглядно показавшей сокрушительную силу политического лицемерия, которым накачиваются мускулы вождей. Он не любил этого, но уважал. Быть может, потому не любил, что по своей природе всегда предпочитал передвигать фигуры, оставаясь в тени. И то, что судьбой его вынесло под лучи всех софитов, по правде говоря, было ему в тягость, как тяготила когда-то необходимость публично сдавать экзамены или выступать на производственных собраниях. Он терялся. И жена, зная это, готовила для него не только формат докладов, но расписывала весь порядок действий и даже реакции на возможные вопросы.

Теперь она была вознаграждена сторицей. Светские рауты, именные фонды, благотворительность, встречи с первыми лицами мира, интервью в лучших журналах, появление на самых заметных форумах. Словно в качестве компенсации за столь феноменальный успех, они сильно отдалились друг от друга. Как-то незаметно у каждого наладилась своя плодотворная и яркая жизнь, и более ничто не препятствовало им вести её по отдельному руслу. И всё-таки он по-прежнему зависел от её советов, причём даже больше, чем думал. И по-прежнему никто из его стилистов, или как их там, шагу не смел сделать без её визы. Да уж, по части внешнего лоска ей не было равных. Жаль, она не видела его пять минут назад. У них не было детей – может быть, в этом дело? Она не рожала. Это дало ей возможность выглядеть лучше многих других первых леди, а ему – гордиться тем, что его жена стройнее жён его зарубежных коллег.

Интересно, догадывается она о существовании Даши? Догадывалась Жаклин Кеннеди о существовании Мерилин Монро в постели мужа? А Мария Александровна о Долгорукой? А Крупская насчёт Арманд? А если – да, то с какого момента?

– Николай Николаевич, телефон.

По этому аппарату звонила только мать. У неё было право звонить в любое время.

– Да, мамочка.

– Дорогой мой, это я, твоя мама. Ты слышишь меня? – как всегда, наивно полагая, что звонит по простому телефону, проговорила она томным басом. – Я тебя хорошо слышу.

– Да, мамочка, я тебя узнал.

– А мне Лидочка разрешила тебе позвонить.

Лидочка – служанка, которую мать принимала за важную птицу в этом пансионе. Он страдальчески поморщился:

– Ты можешь звонить мне без разрешения.

– Спасибо, дорогой мой. Как ты себя чувствуешь?

– Всё хорошо.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, мамочка, отлично!

– Я рада. Я очень рада. Когда ты приедешь?

– Не знаю. Скоро. А как ты себя чувствуешь?

– О, небольшая слабость, дорогой мой. Дорогой мой, я хочу, чтобы ты скорее приехал. Ты хорошо кушаешь?

– Да.

– Я приготовила ватрушки. Какие ты любишь. Они ещё тёплые. И курочку в сметане. Твои любимые ножки. Приезжай скорее.

Она по-прежнему готовила сама, просто не понимала, что теперь это не обязательно.

– Хорошо. Я приеду.

– О, я так рада. Я очень хочу тебя видеть. На улице холодно. Ты тепло одеваешься?

– Да. Конечно.

– Надевай шерстяные носки. Уже совсем холодно.

– Ты ходила гулять?

– Нет, дорогой. Я не хочу. Когда ты приедешь, мы пойдём гулять вместе.

– Обязательно.

– Ты, наверное, занят.

– Немного. Ничего особенного. Я тебя слушаю.

– Я очень волнуюсь за тебя, дорогой мой. У тебя так много работы.

– Это ничего.

– Ты знаешь, мне приснился сон. Как будто мы с папой ищем тебя в лесу, а ты потерялся. Я так плакала, так плакала. Глупая. Это же сон.

– Не надо волноваться, мамочка.

– Я не буду. Но когда ты приедешь? Я так волнуюсь. Лидочка обещала мне немного шерсти, чтобы я связала тебе носки.

– О боже.

– Тебе нужны хорошие носки.

– Может быть, тебе ещё чего-нибудь хочется?

– Что ты, дорогой. У меня всё есть. Кровать, телевизор, лампа, очки. Лидочка принесла журналы. Она очень добрая.

– А лекарства? Ты всё принимаешь?

– Если бы ты знал, как я несчастна без тебя, как беспокоюсь за твоё здоровье. Я хочу поцеловать тебя, мальчик, увидеть тебя, обнять. Когда ты приедешь?

У него защемило сердце.

– Мамочка, я сегодня приеду. Правда. Сегодня. Ты только не плачь, пожалуйста.

– Я буду ждать, дорогой мой. Лидочка, какую кнопку нажать?

Он нажал отбой. У неё всё есть. Ей, как всегда, ничего не надо. Ни Парижа, ни денег, ни слуг. Это так. Понимала ли она, кем стал её сын? Или ей это тоже не важно? Или – не понимала?.. У него защемило сердце.

Сколько тогда ему было, когда он с ребятами гонял мяч на пустыре, и мяч вылетел за ворота, и он побежал за ним, и вдруг столбом замер на месте, будто ни с того ни с сего очутился в пустыне? Был вечер. Вернее, сумерки. Ну, всё равно вечер. Звёзды мерцали на небе в такой прозрачной близости, что можно было их погладить. Из бездны аквамарина тянулось гулкое дыхание. Пурпурными мазками по горизонту выцветал закат. Звуки словно померкли. Ребята кричали ему, но он не слышал.

И это тепло, и эти звёзды, и эта тишина, и этот вечер, и эта слабость…

Он вбежал в их комнату воспалённый, почти задыхающийся от ужаса. Сердце туго колотило в грудную клетку. Мать кинулась ему навстречу.

«Мама, мама, неужели я умру?!»

«Что ты, что ты?»

«Да ведь я умру, мама, пусть когда-нибудь, обязательно умру! Умру! Как же это? Разве может такое случиться, чтобы я обязательно умер?!»

Она притянула его взмокшую от испарины голову к себе.

«Ну что ты, что. Успокойся. Это же не скоро. У-у, когда это… К тому времени что-нибудь придумают».

Он помнил, как отлегло от сердца: что-нибудь, конечно, непременно должны придумать…

Через несколько лет по двум балкам, переброшенным с берега на платформу сухогруза, он на спор переехал на судно в пяти метрах над водой на раздолбанной «копейке».

– Как думаешь, – спросил он у охраны, – «Динамо» «Локомотиву» вдует?

– Не в жизнь.

– Вдует. Жаль, конечно, но, пожалуй, вдует.

Он свято и ошибочно верил в верность принципа, которого придерживался некий римский трибун, когда, решая, что везти из Египта, зерно для бунтующей из-за голода черни или песок для арен, он безапелляционно выбрал песок.

По экрану монитора ползла информационная строка: «Волнения в Извойске, начавшиеся в пятницу вечером, сегодня переросли в массовые выступления жителей, которые захватили здание администрации и перекрыли движение на главных автомагистралях, связывающих регион с Санкт-Петербургом. Люди требуют отменить решение о закрытии трёх предприятий города, которые обеспечивают работой подавляющее большинство жителей. Подразделения ОМОНа, состоящие из жителей Извойска, по некоторым сведениям, отказались разгонять митингующих. Также поступают сообщения, что на площадях Екатеринбурга и Санкт-Петербурга собираются группы в поддержку протестующих Извойска. Совет Европы предостерёг президента страны от силового вмешательства в конфликт, как это происходило в ходе выступлений населения в последние месяцы. В этом контексте депутат Европарламента Ханс Колле упомянул об особом внимании к ситуации в России со стороны международного уголовного суда в Гааге. Впрочем, никаких официальных запросов из Гааги до настоящего момента не поступало».

– Свяжите меня с Кравченко, – сказал он и, получив трубку, тихо спросил: – Почему я узнаю об этом из информационных сводок?

– Николай Николаевич, всё под контролем.

– Ты почему мне не позвонил?

– Да там… в общем… бардак какой-то. Я вылетел, чтобы сам разобраться.

– И что?

– Мы туда московский ОМОН перебросили. Разберёмся.

– Разберётесь? Хоть один ещё пробитый череп, я с тебя погоны сниму.

– Да нет, Николай Николаевич, с черепами всё под контролем. Максимум пара синяков. Там у них конфликт производственный. Надо бы на хозяев поднажать. Пусть погодят с ликвидацией. Можно ведь аккуратнее всё, постепенно. Без резких движений. А так – провокация получается.

– И что они говорят?

– Нам – ничего. У них только с вами разговор получается.

– Хорошо. Можешь успокоить людей, предприятия не закроют. Я сказал!.. А Питер что? Екатеринбург?

– Там пока пустяки. В рамках. В Екатеринбурге тем более уже спокойно.

– Что значит «спокойно»? Я только что читал.

– Решили вопрос. Всё спокойно, Николай Николаевич.

– Мне надо точно знать, сколько вы повязали, сколько покалечили.

– Взяли что-то около двухсот. Ну и в больнице пятеро. Кстати, двое наших там же.

– Наши – не важно.

– Да, я понимаю, Европа. А ведь это на их денежки. Подпалят втихаря и раздувают. Чуть что – Гаага, человеческие права. А под шумок – керосинчику туда. Старый сценарий. И с хозяевами хорошо бы разобраться. Сдаётся, и тут не всё просто. Жадность, конечно. Но как-то одномоментно. Зачем? Вам бы знать…

– С людьми надо разговаривать. Хотя бы учиться этому надо.

– Не понимают слов, Николай Николаевич. Были бы лидеры настоящие, а то… Такие, понимаете, самопровозглашённые. Слабые вожаки. От них не зависит…

– Ну а с Питером что, как, управимся?

– Управимся, господин президент. Не впервой.

– Ладно, позже с тобой свяжусь.

Пожалуй, всё было сложнее, чем думал Кравченко.

Он закрыл глаза.

Брамс. «Колыбельная». Тихий мир…

– Подъезжаем, господин президент.

Дорогу строили долго, любовно, с большими скандалами, прорубая её напрямую через заповедный, уходящий внутрь города лес. Строили по самым передовым технологиям. Чтобы добиться высокой плотности, на песчаную подушку толщиной в метр укладывали ещё одно основание из гравия, уплотняли отсевом, полученным при дроблении щебня, а затем поверх клали несколько слоёв асфальтобетона.

Состав асфальтобетона подбирали лабораторным путём с учётом запланированного качества дороги, климатических условий, выбирая оптимальное соотношение щебня, битума, отсева от дробления, гравия и минерального порошка.

Причём верхнее покрытие состояло из трёх слоёв: в основание шёл крупнозернистый асфальтобетон, выше – среднезернистый и поверх двух слоёв – плотный.

Весь этот пирог нагревали до температуры от 110 до 170 градусов и затем укладывали на трассу асфальтоукладчиками. Смесь уплотняли вибромашинами, катками, выполняя до пятнадцати проходов по одному отрезку. Через двое суток асфальт застывал.

Сразу после сдачи в эксплуатацию была произведена разметка.