Текст книги "Дети новолуния [роман]"

Автор книги: Дмитрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Скворцов как-то и вовсе поник и осунулся. Стоял и жмурился, как человек, всю жизнь не снимавший очки.

– Этот дятел колотит уже несколько дней без устали, похож на меня, бродяга, – заметил старик, всматриваясь в глубь леса. – Очень хочется его выглядеть. Представьте себе, в хорошую ночь отсюда можно видеть ковш или как его, черть-ие, медведицу, что ли, я не разбираю… Слышите? – оживился вдруг он и вмиг просиял расчудесной своей залихватской былой улыбкой, точно сменил моментально одну маску на прямо противоположную, как будто ничего не случилось. – Нет, вы слышите? Пам прам-пам-пам прам-пам-пам прам-пам-пам! Это же «Рио Рита»! Помните?

– А? – вскрикнул-вздрогнул Скворцов, поджав плечи.

Старик легко повернулся на месте и тапками по паркету, как на коньках, поехал в направлении тёмно-зелёного шкафа, выполненного в стиле послевоенного арт нуво, напевая вполне беспечно: «Пам пам, Рио Рита, пам-пам пам-пам пам-пам, Рио Рита!»

– Ну что же вы стоите? – крикнул он Скворцову, абсолютно игнорируя очевидно плачевное состояние гостя, и поманил рукой к себе. – А ну-ка, давайте! Давайте, давайте, идите сюда! Я вам кое-что покажу.

Ещё не пришедший в себя от перенесённого шока Викентий Леонидович среагировал на призыв автоматически и, судорожно передвигая негнущиеся ноги, направился было к президенту, когда тот ровным голосом, точно ремарку в пьесе, бросил:

– Предметик свой возьмите.

Так же автоматически Скворцов вернулся, подобрал браунинг, сунул его в карман пиджака, который сразу провис на сторону, и возобновил движение с заиндевелостью человека, описавшегося на морозе.

– Вот смотрите, – заговорщически сказал старик, когда Викентий Леонидович наконец оказался рядом, и выдвинул ящичек в шкафу. В ящичке находились чётки, непочатая бутылка коньяку, потёртая медаль на выцветшей ленте, сушёная птичья лапка и несколько виниловых грампластинок.

– Видите? – спросил старик азартно.

– Ч-что? – выдавил из себя гость, вконец потерявший суть событий.

– Моё прошлое. Вот оно, – сказал старик шёпотом, сунул трубку в рот и приложил палец к губам. – Маленькая тайна. Не подумайте, я не коллекционирую фетиши, всё это ссыпано здесь случайно и не мной. Кроме коньяка, разумеется. Медальку я получил по боксу на новосибирских студенческих соревнованиях, не помню даже, какое место – на ней почему-то не выбито. Нос, видите, в двух местах сломан? Там. Эта тотемная лапка – голубиная. Я ж гонял голубей в юности, да-а, имел собственную голубятню. Считалось, что у лучшего сизаря, когда погибнет, надо высушить лапку и сохранить её в качестве амулета. А что за голуби были у нас, бог ты мой! Чистое золото, а не голуби! Дрались за них, на последнее у барыг выменивали. Был у меня сизрик, красавец, каких свет не видывал, пёс не так предан, я его изо рта поил, как канарейку. Голову ему свернули ночью. За то, что девку соседскую спортил и не сознался на толковище. Чуть не покатился тогда я но уголовной линии, хотели судить, что челюсть братцу её своротил, да мать отстояла, батрачила на них, выхаживала. Да-а. А во время войны съели всех моих сизарей. Так и запер я голубятню.

Скворцов одервенело смотрел в рот старику, испытывая наплывами то ужас, то умиротворение, однако в какой-то момент он начал понимать, по крайней мере, содержание того, о чём со сладкой жутью непонятно зачем повествовал президент, и неожиданно для себя спросил:

– А чётки?

– Да подарил кто-нибудь. Может, в Ватикане, а может, наш патриарх, не помню, – отмахнулся старик. – А коньяк, дорогуша вы мой, это не простой коньяк, это завязанная бутылка. Пять лет назад я у ней горлышко секретным узлом завязал и спрятал, и с тех пор – ни-ни, ни капли в рот не взял. Вот какая это бутылка. – Глаза у него сверкнули металлом, как у кота на птичку. – Это отличный коньяк, коллекционный, из лучших подвалов Шаранта, в бочках выдержан из лимузинского дуба – слышали? – такой не пьют, им как озоном дышат. Смотрите, каков цвет – а? – огонь, лава! Вот его-то мы с вами сейчас и попробуем непременно, – закруглил он просевшим голосом и буквально рванулся к полкам, на которых стояли всевозможные вазы, вазочки, кружки, стаканы, чарки, схватил две рюмки и жестом фокусника выставил их камине.

– A-а… э-э-э… – затряс головой Скворцов, но было поздно.

Старик умело вскрыл завязанную бутылку и разнёс по рюмкам. У него не осталось и тени сожаления насчёт визита гостя.

– Праздник сегодня у нас с вами. Праздник, – сказал он проникновенно, пристально глядя в душу своему гостю. – Можно.

Проглотили по рюмке. Старик пособил, ладонью поддержав рюмку Скворцова за донышко, когда тот намеревался ограничиться одним маленьким глотком.

– Жаль, закусить нечем, – сказал он, наливаясь благодатью. – Жена с чаем где-то запропала. А признайтесь, Викентий Леонидович, хорош коньяк-то?

Вместо ответа, Викентий Леонидович энергично затряс головой, поскольку коньяк с непривычки перехватил дыхание.

– Погодите, здесь орешки где-то были. – С элегантностью комода старик подхватил стоявшую на столе вазу с орешками и сухофруктами, заботливо поднёс её гостю и тут же налил ещё по одной рюмке, приговаривая хлопотливо: – Первая – кол о м, вторая – сокол о м.

– Ни-и-и… – испуганно замахал руками Скворцов, но старик величественно выпрямился, нависнув над ним, как скала, и суровым, густым басом сдержанно заметил:

– Вас, между прочим, президент России угощает. Пусть и бывший.

Викентий Леонидович также вытянулся и покорно опрокинул рюмку в рот уже без посторонней помощи.

– А остальные – мелкими пташками, – удовлетворённо крякнул хозяин и закатил глаза кверху.

– Посошная? – робко сказал-спросил Викентий Леонидович, желая подладиться в прибауточный тон хозяину.

– Почему? – удивился тот и сообразил: – Ах да, посошная, посошная, разумеется. Сперва посошная. Потом заплечная. В сенях на плечо ставили – не обижай. Потом заоколишная. Ну, это когда уже за околицу вышел. Снег кругом, вьюга, а ты уже за околицей, за забором то есть. Кутаешься, холодно тебе, надо согреться. Тут-то тебе заоколишную, в самый раз… Пото-ом стременная. Ну, это понятно.

– То есть, надо думать, если нога в стремени? – поддержал Викентий Леонидович.

– Так точно! Садишься, значит, собираешься в седло сесть. Ногу в стремя уже сунул, а тебе подносят: извольте принять на дорожку. Метель, вьюга, хорошо! Стопочку внутрь – раз! – чтоб не замёрзнуть по дороге домой, и-и… Пото-о-ом…

– Потом?

– Потом! А как же? Потом – теменная.

– Про теменную никогда не слышал.

– Это вот когда уже на коня уселся, промеж ушей ему, на лоб, коню на лоб чарку положено ставить, на темя, как на стол, вот. Отсюда – теменная. На прощание: мол, доброго пути, не замёрзни. Так. Пото-о-ом… А потом суп с котом. Больше не помню.

– Откуда вы… всё это знаете? – поинтересовался слегка захмелевший Викентий Леонидович. Вид у него был как после бани.

– Оттуда! Оттуда, дорогой мой. – Он показал пальцем на выдвинутый ящичек. – Ах, дорогой мой, сегодня день воспоминаний. Я стал сентиментальным? Ничего, в десять лет разок-другой разрешается. Там и прошлое моё, и будущее, всё там, – говорил он и почему-то то и дело закадычно подмигивал гостю, отчего тот смущался и порывался тоже подмигнуть в ответ, но каждый раз успевал вовремя себя одёрнуть. – Как закрою глаза, так вижу: площадь на перекрёстке дорог и летний кинотеатр в центре. Стены диким виноградом увиты, а по лозам карабкаются мальчишки-безбилетники. Внутри доски на таких сосновых чурбучках в рядок, по ним рассаживались. Так вроде ничего, пока стоя, а сядешь – так коленки чуть те не в подбородок – торк. Прямо пружины под ногами. А это, знаете, это что? Шелуха от семечек! За годы вот прямо буквально утрамбованная, как плотный такой диван, потому как все сидят, смотрят кино и семечки лузгают. Так у нас принято было. Хорошо! Не припомню, чтоб хоть бы раз дождик пошёл. Потом случалось, или придёшь – скамейки мокрые, а чтоб во время фильма, не припомню… Да-а, так мы и жили.

Бархатный бас звучал иначе, интонации его смягчились, трудно было поверить, что это тот же голос, который час назад жёстко и зло говорил о том же самом: о простых, сердечных людях, о праздниках, привычках, скромных судьбах, о маленьких тайнах и событиях, неразличимых под микроскопом и видимых даже из космоса одновременно; он подкупал искренностью, внезапной молодостью, увлекал за собой, как любимая мелодия, и Викентий Леонидович больше не задавался вопросом, зачем этот посёлок, эти люди, запахи, мотивы, пустяки, а только слушал старика, растворяясь в собственной памяти так же легко, как туман растворяется в воздухе.

И втянутый в омут прошлого Викентий Леонидович доверчиво вторил хозяину о своём,с удивлением вспоминая такие мелочи, о которых, думал он, позабыл навсегда.

– А базы овощные, – с замиранием говорил он, – это внукам рассказать, не поверят. Раз в месяц всем КБ картошку, морковку перебирать – и не отвертишься. А на базе холодно, колотун, так мы водку пили, чтобы согреться. И никогда стакана не оказывалось, забывали. Приспособились её из яйца пить. То есть яйцо аккуратно распиливаешь, в одной половинке желток остается, на закуску, в другую – водку. Вполне аристократично.

– Хитро. А сколько я намотал «Аэрофлотом» Новосибирск – Москва – дух забирает! Это, значит, на Ту-104 через Челябинск. Как его называли, на «камне».

– Ну как же, «камень», отлично помню. А «гудок»? Ил-18. Почему «гудок», так и не понимаю.

– Ещё Ту-114 летал. Очень неудобная машина.

– У нас его называли «вибростенд».

– «Вибростенд»? Странно.

– Ну, это опытный образец, подверженный вибрации. Сто четырнадцатый болтало здорово.

– Но это ничего. Зато сорок девять рублей – и ты в Москве.

– Позвольте, билетик стоил пятьдесят девять.

– Так это когда было?

– Где-то конец семидесятых.

– Ну, это я уже не помню. А вот в шестидесятых – сорок девять. Вы тогда в Москву не мотались.

– Только поездом.

– У-у…

Старик, казалось, тоже подразмяк.

– Всех помню, всех, – рычал он, глядя вдаль. – Поимённо, в лицо. Саша, Костя, Наташа… всех! Водители, кухарки, врачи… Простые труженики, работяги, они всегда окружали меня своей заботой. Не то что нынешние. Эти живут для себя. Пока все бегали, как бешеные тараканы, распихивая по карманам деньги, которые посыпались из всех прорех, как только рухнули стены хунты и настал момент смены караула возле государственных амбаров, я наблюдал сверху с отвращением и непониманием: зачем столько? Мне хотелось выкурить сигарету. Иногда мне хотелось выпить. Но сильнее всего я хотел власти. Разве следует этого стыдиться? Не вкусивший да не познает. Да и что за политик, считающий, что ему довольно? А деньги, вещи… Видите этот дом, большой, дорогой и красивый? Хотите – верьте, хотите – нет, но выше второго этажа я никогда не поднимался. Не бывал на третьем. Сердце не позволяет. Да и надобности в том никакой.

– А на четвёртом?

– Тем более. Вы… верите мне?

– Да! Конечно!

Повисла неожиданная пауза.

– Это хорошо. Это очень хорошо, – помолчав, сказал старик задумчиво. – В житейском плане в моём возрасте начинаешь жалеть о таких вещах, о которых меньше всего думал раньше, когда работал. Кому-то недодал, кого-то забыл, с кем-то не поделился. Иногда жалеешь о том, что не сделал, иногда – что сделал. А иногда… Была у меня страсть, любовь, если угодно. Пока супруга чаю не принесла, могу сообщить, что женщина эта была не то чтобы выдающаяся какая-нибудь, а скорее обыкновенная, но очень высоких душевных и привлекательных качеств, правда. Заботилась она обо мне, как никто и никогда, и ни разу ни о чём не попросила. Боевая подруга, не меньше. Такую пойди сыщи, на миллион таких пара. Тайная связь, словом. Ребёнок у неё был, сама вдовая. И вот приходит она ко мне как-то раз и говорит, что вызывали её и спрашивали, готова ли она на меня готовить отчёты, стучать, проще говоря. Она, конечно, отказалась, но ей прозрачно намекнули, что, если не согласится, выгонят к чёртовой матери с волчьим билетом. Ведь она кто? Любовница при живой жене. И у кого?! Тут не развернёшься. Я её успокоил. А потом сам уволил, чтоб не давать козыри. Помочь поручил, да вот не проверил. Так и не знаю. Но почему-то вспоминаю в последнее время… Предательство собственного счастья – это тоже предательство, преступление особого рода, о котором знаешь и помнишь только ты один.

– Как верно вы сказали, – встрепенулся Викентий Леонидович, наблюдая, как с суровым лицом старик разливает коньяк по рюмкам. – Преступление особого рода… У меня было подобное. Не вместе и не врозь… Такая была странная история… Девушка, высоких убеждений, из Харькова. Она мне в дочки годится… Я не устоял… Как это у Ахматовой в «Чётках»?

 
Тяжела ты, любовная память!
Мне в дыму твоём петь и гореть,
А другим – это только пламя,
Чтоб остывшую душу греть.
 

Усы старика нервно пошевелились. Он не любил стихи и с подозрением воспринимал бытовую декламацию.

– Только после гибели Людочки я понял и уже никогда… И до сих пор думал: как я смог пойти на такое… предательство? И всё сидел, смотрел на свои руки и думал, и думал…

– Руки! Руки! – вдруг воскликнул старик и приблизил ладони к глазам. – С возрастом предаёт всё. Но руки! Это то, что ты видишь постоянно, но не обращаешь внимания, и однажды обнаруживаешь, что они изменились до неузнавания, точно какой-то подлец подсунул тебе залежалый товар. Вот они, мои кувалды! – Он вскинул кулаки кверху. – Разве такими они были? Хотя есть ещё порох в пороховницах, и я свернул бы пару бычьих шей! Как считаете?

– Если бы это были шеи приспешников генерала Шумейко!

– Один французский журналист полюбопытствовал, хватит ли у нас денег, чтоб модернизировать свои ракетные комплексы, ехидно спросил, знал, что спрашивать. А я ему кулак под нос сунул и говорю: а вы вспомните, как пахнут наши ресурсы! Все в обморок. Пресса так и звала их потом всегда кувалдами.

Отчаянно чирикая, с крыши ссыпалась в сторону леса стайка птиц. Из глубин дома опять полилась щемящая мелодия далёких тридцатых годов. Под руководством президента выпили по третьей рюмке. Счастливо поморщившись, старик выпрямился и просиял:

– Нет, ну вы слышите? Сколько воспоминаний! Моя молодость! Детство! Война! Чего только не было! Видали пластиночки? Граммофон! Эх! – вдруг рявкнул он и впечатал пятку в ковёр, закинул руку ко лбу и прошёл затаив дыхание вкруг гостя. – Эх! А ну, вот так! А потом так! Вот она! Вот она! И ещё! – топал ногами он. – «Утомлённое со-олнце нежно с морем проща-алось», – несколько не в лад затянул он, приближаясь к Викентию Леонидовичу.

«Паяц», – подумал и сразу забыл, что подумал, Викентий Леонидович, расплываясь в тихой улыбке. Старик немного постоял перед ним, затем шумно втянул ноздрями воздух – музыка грянула громче, надрывней! – и внезапно схватил Викентия Леонидовича в охапку.

– Ии-и!

И не сговариваясь, крепко обняв друг друга, они двинулись по комнате – от камина к окну, от окна к дверям, от дверей к шкафам, от шкафов к камину – в неловком, тяжеловатом даже, говоря прямо, расхлябанном полу-танго, сжимая руки и поясницы партнёра так, будто каждый опасался не удержать равновесие и упасть.

– Кто-то из нас должен представить себя женщиной, – закатив глубокомысленно глаза, предположил хозяин. Разумеется, женщиной надлежало выступить Скворцову, но он и не противился и положил руку на грузное плечо президенту чуть не с благоговением. И с нового такта хозяин решительно повёл гостя от камина к окну.

– Вы отдавили мне ногу!

– Ой, простите!

Танго росло и ширилось, как приближающаяся на большой скорости стена. Нежный голос сладко играл на всех клавишах сердца. И солнце было утомлённое, и море ласковое, и девушка слишком жестокая.

– Утомлённое со-олнце-е… – зажмурившись, басил старик, и робко, но с чувством подстраивался к нему низкий тенорок Викентия Леонидовича:

– …нежно с мо-ор-ем проща-алось…

13.05

– Господи, это что такое? Что тут происходит? – громом с ясного неба раздался испуганный голос. В дверях, держа в руках поднос с чайником и чашками, замерла супруга господина президента. – Что это тут всё перебито? – огляделась она в растерянности.

Взмокший и раскрасневшийся, старик выпустил из рук Викентия Леонидовича и слабо рассмеялся.

– Ничего, дорогая, – выдавил он, задыхаясь, – обычное интервью.

– Обычное? – усомнилась бывшая первая леди.

– Похоже на маленький спектакль, но ты знаешь, дорогая, как трудно бывает не поддаться эмоциям, – отдуваясь, сказал он и уселся в своё кресло.

– Соня расколотила сервис, растяпа, пришлось готовить чай заново. А там гости начали поступать, одно, другое, умоталась, забыла про вас совершенно, глянула на часы – уже полдня как не бывало, – говорила жена, осторожно ступая внутрь комнаты. – Здравствуйте, голубчик, – поприветствовала она Викентия Леонидовича, который смущённо одёргивал пиджак и конфузливо улыбался. – Я очень рада вас снова видеть. Хотите чаю? – Она поставила поднос на столик и присела на край кресла возле супруга.

Президент незаметно подозвал Викентия Леонидовича и шепнул ему, когда жена отвернулась:

– Налейте грамм тридцать, и хлопнем потихоньку. Она глухая, совсем ничего не слышит.

– Чего это я ничего не слышу? – возмутилась жена и резко повернулась к нему.

У Скворцова перевернулась улыбка, но президент невозмутимо заверил:

– Проверка слуха. Ты не безнадёжна.

– Всё я отлично слышу. А чем это здесь пахнет? Я хоть и глухая, но нюхать ещё умею. Неужели ты закурил?

– Ни в коем случае. Это Викентий Леонидович, его работа. Я говорил ему, что вредно, но он не послушал.

– Но пахнет-то трубкой!

– Для кого и водка табак. И нюх твой уже не тот.

– Это сигареты, – вмешался Скворцов, сунул руку в карман, видимо желая достать в доказательство пачку сигарет, и машинально вынул оттуда браунинг.

– Зажигалка, – быстро пояснил старик. – Только не зажигайте её.

Но было поздно.

Раздался оглушительный щелчок. Дыхание замерло.

Пистолет выдал осечку.

– Зажигалка, – зловеще побагровев, подтвердил Скворцов сдавленным шёпотом, движением марионетки запихнул пистолет обратно и, закатив глаза, вдруг мягко повалился на диван.

– Это что значит? – удивилась супруга. – Это он в обморок, что ли, хлопнулся?

– Ну да, – задумчиво подтвердил старик, глядя на побледневшее лицо Викентия Леонидовича. – Наконец-то.

– Так что же это, – она приподнялась с кресла, – так врача, что ли, позвать?

– Или попа, – криво усмехнулся старик. – Погоди ты. Сами разберёмся.

Он поднялся, подошёл к Скворцову и с какой-то даже некоторой брезгливостью похлопал его по плохо выбритой щеке. Скворцов сделал глотательное движение и зашевелился.

– Дымком бы обдать, – заметил старик. – Дым, он обязательно в чувство приводит.

– Хочу напомнить, что тебе запрещено даже дышать табачным дымом. Гость мог и не знать, но сам-то… А, ладно, – безнадёжно махнула рукой жена. – В конце концов, ты сам должен понимать о своём здоровье. Там пришёл батюшка, он хочет тебя поздравить. И вообще, тебя уже ждут.

– Кто?

– Дед Пихто. Вы уж простите, Викентий Леонидович, – обратилась она как ни в чём не бывало к ожившему окончательно Скворцову, – я, конечно, не смею помешать вашей беседе… м-да… Но не весь же день вы будете разговаривать? На моей памяти такого долгого интервью мой муж ещё никогда не давал.

– Да-да, конечно, я… мы уже побеседовали и… у меня больше нет вопросов, – затряс головой смущённый, растерянный гость.

– Что это вы, голубчик, в обморок надумали падать?.. А впрочем… О чём это я?

Она вдруг призадумалась, приложив палец к щеке:

– Мне, Викентий Леонидович, сон в среду приснился – вы верите снам? – что ада нет, один рай. Или наоборот. Что бы такое значило?

– Если так, тогда… всё можно.

– Да это у меня сон! Что вы ей-богу?

– Это к удовольствиям, мать, – вмешался президент, делая ей козурастопыренными пальцами. – Или к неудовольствиям. В зависимости, что приснилось.

– Ну что ж, в таком случае прощайте, Викентий Леонидович, рада была с вами свидеться, – вздохнула супруга президента, поднимаясь с кресла. – Вот возьмите иконку святого Георгия Победоносца. Мой муж всегда особенно почитал этого святого. В такой счастливый день… И всё-таки здесь пахнет трубкой. И коньячищем, как мне кажется, тоже попахивает.

Старик молчал, он сидел, прикрыв глаза и откинув назад голову, и молчал, и смотрел в круп уходящему коню, на котором, покачиваясь, уплывала коренастая фигура монгола в кожаном шлеме, отороченном мехом белого барса, с развевающимися по ветру пёстрыми лентами и вздрагивающими на плечах чёрными лисьими хвостами.

13.30

Скворцов неуверенно сделал несколько бесцельных шагов, зацепился ногой за край ковра и едва не свалился, затем разгладил руками волосы на голове и осторожно подошёл к президенту, который так и сидел не шевелясь в кресле с закрытыми глазами. Казалось, тот почувствовал приближение гостя, потому что тихо произнёс:

– Как это скучно, чёрт побери, скучно.

Но это была неправда, и сказал он это скорее по инерции, следуя многолетней привычке к неудовлетворённости, поскольку лицо его при всём при том выражало радостное умиротворение. Нет, впервые за много лет он не мог сказать, что остро понимает скуку оставшегося не у дел владыки.

– Знаете, господин президент, – так же тихо растроганно сказал Викентий Леонидович, – сегодняшний день я не забуду никогда. Мне очень стыдно, но… Вы удивительный человек, и я… люблю вас, господин президент… Так же, как любил много лет назад, когда мы вместе штурмовали казармы… Вы и есть то лучшее, что было в моей жизни.

Он ожидал чего угодно, только не того, что сказал, но волной необъяснимого, внезапного, мгновенного счастья все сомнения были смыты, как непреложная истина, к пониманию которой он шёл так долго. Старик приподнял бровь и уставился на него одним глазом.

– Я не ослышался? – переспросил он с усмешкой на каменном лице и медленно проговорил, словно пробуя на вкус каждое слово: – Чингисхан не болтает языком, он всегда действует. – Затем сдвинулся немного вправо и большим пальцем левой руки надавил на кнопку, вмонтированную в подлокотник своего кресла.

– Так вы могли… – опешил Викентий Леонидович.

Старик приложил палец к губам:

– Тсс… Вы слышали, что сказала моя супруга? Меня ждёт священник.

– Да, да, конечно, священник… понимаю, понимаю… и удаляюсь, конечно, – смущённо забормотал Скворцов. – Однако очень жаль, что и я тоже не приготовил для вас подарка.

– Неправда, вы сделали мне отличный подарок, мой друг. Лучший подарок.

Викентий Леонидович прокашлялся, помялся немного растерянно:

– А… а что же мне теперь делать?

– Я бы посоветовал вам не сомневаться, – сказал президент, сыто прикрывая глаза, и вздохнул: – Но это так негуманно.

Незаметно за спиной Викентия Леонидовича вырос охранник и бесчеловечно ровным голосом, от которого Скворцова буквально подбросило кверху, спросил:

– Вызывали, господин президент?

– Да. Викентий Леонидович уходит. Отвезите его домой.

– Я за рулём.

– В таком случае проводи его до машины.

– Спасибо, господин президент, – пролепетал Скворцов, до побеления в пальцах сжимая свой портфель. – Благодарю вас… Я потрясён, потрясён… Увидимся ли снова?.. Мм… может быть… как-нибудь?..

Но старик не ответил. Он вообще ничего больше не сказал ему и даже не повернул головы в его сторону, оставаясь таким же торжественно неподвижным в своём кресле, хотя до последнего момента Викентий Леонидович надеялся встретиться с ним глазами. Интерес президента был исчерпан.

Уже в дверях хозяин окликнул охранника:

– Послушайте, как вас там, подойдите сюда.

Тот мигом оказался возле него.

– Вот что. Отдашь ему запонки. Они на комоде в гостиной. Скажешь, подарок от президента. Пусть наденет их, когда придёт на мои похороны. Я пришлю приглашение. – И он разразился сухим, хриплым смехом.

14.00

Спал он недолго, каких-то десять минут, но за этот короткий отрезок времени ему приснилось огромное множество людей, среди которых выделялись, точно каменные изваяния, громадные фигуры тех, кого он всегда вспоминал и молча ценил за способность определять цвет, запах и вкус целых эпох, пусть даже наиболее трагических, но допускавших к себе мощные руки скульпторов, сминающих их по своей воле и разумению, без тени слёз и пощады, – Рузвельт, Гитлер, Франко, де Голль, Сталин, Черчилль, Голда Меир, Аденауэр, Хомейни, Мао, Тито, Кастро – подобно исполинам, идущим по колено в морях и держащим в руках связки канатов от целых флотов, они увлекали за собой народы и нации – кто на вершину, кто в пропасть – и исчезали навеки, оставляя после себя вечное недоумение и зависть у своих маленьких, серых младших потомков. То, о чём он бесконечно много думал на протяжении всей своей жизни, выплеснулось в сновидения бесформенным комом, очертаний которого он не мог определить, и схлынуло в небытие одновременно с пробуждением.

Старик испытывал небывалую бодрость. Он легко встал, подошёл к зеркалу, с удовольствием оглядел себя, отметив розовый, хотя и несколько куперозный румянец на лице и общую распаренность после сна, поправил причёску, несколько раз втянул в себя воздух и направился к двери, ведущей в просторный холл первого этажа. Открыв дверь, он некоторое время привыкал к яркому свету, которым полнился дом с солнечной стороны. Затем шагнул к балюстраде и сразу увидел огромное множество лиц, обращённых к нему с восторженным обожанием. Там были внуки и внучки, сын с дочерью, разные люди, считавшие его своим товарищем, хозяином, покровителем, крупные воротилы, политики, именитые артисты, ещё какие-то. Сверху они казались маленькими, сбитыми в рыхлую, невеликую толпушку. Кто-то взмахнул рукой, и гулкое пространство наполнил нестройный хор поздравителей:

 
Хеппи бёрздей ту ю-ууу!
Хеппи бёрздей ту ю-ууу!
Хеппи бёрздей, мистер президент!
Хеппи бёрздей ту-уу ю-ууу!
 

Потом хлопнули пробки от шампанского, все зааплодировали, сразу сделалось шумно и тесно. Рядом оказалась жена, она погладила его по щеке, поцеловала в щёку и прижалась к его груди.

– В нашей пьесе даже ружьё не стреляет, – тихо произнёс он, усмехнувшись, – вишь ты.

– Ты о чём?

Он похлопал жену по руке и сказал так, чтобы слышали:

– Я вернусь сейчас.

Все примолкли, а жена удивлённо спросила:

– Куда же ты?

– Только поднимусь на третий этаж. Я забыл там свои очки. – Потом он поднял руки и голосом волка из «Красной Шапочки» добавил: – Это чтобы лучше видеть вас всех.

Потом он вернулся в кабинет и минуту стоял на месте, чувствуя, как всё его существо наливается гневом, а губы расползаются в довольной улыбке. Впереди был отличный осенний день и замечательный тёплый вечер.

– А нынешние? – печально прошептал старик, оглядывая стены, увешанные фотографиями с многочисленными «первыми лицами» уходящей эпохи, остекленевшими мастодонтами недавнего прошлого, взгляда которых когда-то ловили миллионы, – смеющимися, гневными, равнодушными, усталыми, воодушевлёнными. Глаза его пробежали по ним не задерживаясь и остановились на закрытой двери, ведущей к ожидающим его гостям.

Он вздохнул, и странная мысль колыхнулась в его сознании: «Куда они шли, дикие люди? зачем?.. Грабили, жгли, погибали… А мы?»

Он ещё раз посмотрел на развешанные фото и тихо сказал:

– Силуэты. Но не люди. Глаза. Но не взгляды.

Старик чувствовал себя воином.