Текст книги "Дети новолуния [роман]"

Автор книги: Дмитрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

К середине дня они выставили перед собой тысячи пленников – от подростков до сохранивших еще силу пожилых мужчин, одетых преимущественно в светлые одежды, – и принудили их опуститься на колени. На какое-то время всё стихло. Потом вдали замаячили, качаясь, влекомые рабами скрипучие баллисты и осадные лестницы.

– Пора, – выдохнул Кучулук-хан, и в приоткрывшиеся ворота на тонконогих скакунах точёной абиссинской породы выскочили три всадника в высоких шлемах с пурпурными султанами, в золотистых развевающихся плащах и молнией поскакали к монголам.

Низко склонив головы, дабы ничего не видеть вокруг, двое цзиньских лекарей барсучьим салом с травами натирали каану ноги, а сам каан, опершись на локти, выговаривал сыну Тулую за обжорство, от которого тот уже вторые сутки лежал в изнеможении на боку, регулярно выползая наружу, чтоб облегчить желудок и тайком проглотить новый кусок, когда в юрту ввели посланника из Халадж-кала.

Молодой красавец с иссиня-чёрной бородкой на белоснежном лице, слегка удивлённый таким приёмом и ошарашенный тяжким духом неубранной конюшни, брезгливо наморщил нос и поклонился, прижав к груди кулак, в котором сжимал листы рисовой бумаги. Потом выпрямил гордо спину и сказал:

– Я, Кара-Куш, сын Кучулук-хана, хозяина этой страны, приветствую тебя, монгольский владыка.

Сидевший к нему спиной каан вывернул голову и краем глаза оглядел прибывшего. Тулуй воспользовался заминкой и перевернулся на другой бок, явив стриженый, в плотных складках, затылок. Каан молчал.

– Я привёз условия, на которых Халадж-кала может открыть ворота перед твоим войском, – заявил Кара-Куш менее уверенным тоном. Слова его не произвели ожидаемого эффекта. Помолчав, добавил: – Это очень важно. И выгодно. В первую очередь для тебя.

Шея каана устала, и он отвернулся от именитого гонца, показав ему свои поседевшие, растрёпанные, выбившиеся из-под ворота косы.

– Ко мне обычно вползают на брюхе, юноша, – назидательно заметил каан, не меняя позы. Лицо Кара-Куша предательски покраснело. Лекарям захотелось незаметно исчезнуть отсюда. Каан вяло отмахнул рукой: – Э-э, ладно. Можешь пересказать условия своего отца. А я послушаю.

7

Уже третьи сутки Кучулук-хан унизительно дожидался приёма у монгольского каана, закрытый в собственном серале вместе с жёнами и наложницами, согнанными в одно помещение. Многие женщины были напуганы до такой степени, что перестали следить за собой, ходили в чём попало, беспрестанно плакали и не обращали на своего хозяина никакого внимания. Некоторые, в основном туркменки, шептались, как выгоднее продать его самого, паче чаяния появится возможность обменять своё благополучие, а то и жизнь на истязавшего их долгие годы мучителя. Хотя до поры ни одна не осмеливалась выказывать неуважение, если он обращался к ней с каким-нибудь требованием, благо таковых было немного: принести воды, фруктов, шербет, помять шею, раздеться – так, мелочи.

Впрочем, не все из них оказались столь низкими и малодушными. В удалённых покоях четыре жены хана тонким кинжалом изрезали себе лица, а ещё две, совсем юные, нанесли увечья в половые органы, чтобы не быть опоганенными грязными северными дикарями. К удивлению своему, Кучулук-хан прослезился при виде такой преданности.

На входе в сераль постоянно маячили, но не ступали внутрь два здоровенных монгола в полном воинском облачении, в кольчугах дамасской выделки и хорезмских шлемах, из-под которых струился пот.

По ночам хан не спал, он лежал в саду на спине, опьянённый благоуханием лаванды, жасмина и роз, и молча смотрел в небо. В чётко очерченном квадрате известняковых стен звёздная высь смотрелась тихой, прекрасной картиной. Ничто не могло потревожить её вечного покоя. Огоньки еле заметно мерцали, подрагивали, словно вода в бездонном колодце, и иногда мимолётными кометами срывались куда-то вниз. Чернота этого неба завораживала, притягивала, она казалась бесконечной, такой, какую невозможно себе представить. Её можно было только видеть, но не знать. И это было прекрасно… «Как же я не замечал этого раньше?» – удивлялся хан, не находя сил оторвать взор от бездонного небесного колодца, похожего на начало жизни… не знающее тревог, не ведающее смерти.

Днём он слонялся по спальням, натыкаясь на женщин, половину из которых не узнавал, и как заведённый обдумывал предстоящий разговор с главарём кочевников. Конечно, тот был победителем. Но он был уверен в том, что монгола заинтересует его предложение, бывшее частью хитроумного плана, который задумывался и втайне сплетался не один день. Важно и то, что у монгола не было никаких резонов отказаться от равноправного союза с ним. А при таком союзе Кучулук-хан сразу выдвигался на передние позиции и мог говорить на равных хоть с самим багдадским халифом.

Однако чем ближе становилась встреча с кочевником, тем больнее тяготила хана необъяснимая, чудовищная противоестественность положения, в котором он оказался. Это был плен. Самый что ни на есть настоящий. И лишь одно успокаивало: всё-таки это был плен домашний, с соблюдением подобающих почестей, а значит – плен, дающий уверенность в том исходе, в котором он был заинтересован.

Конечно, город он сдал – без боя, без сопротивления. Открыл ворота лютым кочевникам, пожирающим побеждённых, живущим вне веры. Но сохранил гарнизон – а это без малого двадцать пять тысяч сабель, не считая отличной кавалерии, способной биться при любых условиях на территории Хорезма. И почему бы ему, гордому Кучулук-хану, не возглавить те тюркские подразделения, что перешли к монголам, – пусть и под властью дикого хана кибиток? Тому ни за что не распутать узлы изящной политической интриги, да и в голову не придёт заниматься столь тонким делом. Вряд ли головы двуногих зверей приспособлены к чему-то другому, нежели жрать, спать и воевать. Так он думал.

В этом странном мире неприкаянных женщин в сердце хана затеплился очистительный огонёк страдания. Блуждая среди них, поглощённый своими мыслями, он вдруг остановился. Взгляд его упал на девочку лет девяти-десяти, которая сидела одна на краю широкого дивана, предназначенного для ночных утех, одетая в полупрозрачную рубашку, и ела виноград, старательно очищая от кожуры каждую ягоду. Она была всецело увлечена этим занятием.

Внезапно хан испугался.

В глазах потемнело.

Неуверенным, порывистым шагом приблизился он к девочке и тихо лёг позади неё. Девочка повернула к нему равнодушное лицо видавшей виды наложницы. Маленький нос осыпан веснушками. Тонкая, прыщавая шея.

– Как ты попала сюда? – спросил он.

Девочка не ответила. Кончик языка кокетливо высунулся между губ.

– Как тебя зовут?

– Малика, – ответила она.

– Малика… – повторил он задумчиво. – Иди ко мне, Малика.

Девочка послушно отложила виноград, подползла к нему и легла на его живот. Он почти не почувствовал веса её худенького тела, но вспомнил его.

– И вы тоже, – поманил он других девушек, оказавшихся рядом, – вы тоже идите ко мне… и вы… и вы… и ты тоже… и ты… Все… все идите.

Девушки и девочки подходили одна за другой и покорно укладывались вокруг своего хозяина-мужа, а он подзывал всё новых и новых, и те подходили тоже и ложились безмолвно на свободное место. Постепенно диван переполнился нежными созданиями, замершими в разных позах друг на дружке, испуганными, притихшими, а между ними лежал Кучулук-хан, укрывшийся своими женщинами, как одеялом, и по небритым щекам его текли горячие слёзы.

– Я не могу, – беззвучно шептал он, не слыша себя самого, – я не могу… что делать?.. я не могу… не могу…

8

Лишь к вечеру четвертого дня за ним пришли трое воинов-кебтеулов, ответственных за хозяйственное обслуживание ставки, причём, как ни странно, это были ляодунцы, возможно, потому, что в совершенстве владели тонким искусством церемоний.

К тому времени хан забылся беспокойным сном. Его разбудили и вежливо предложили следовать за ними. Кучулук-хан не сразу понял, чего от него хотят, а когда понял, засуетился. Две жены помогли ему надеть заранее приготовленный парадный кафтан, отделанный золотом и стразами, который настолько был перегружен богатыми украшениями, что до поры попросту стоял в углу, как истукан. Также он надел красные, с высоким голенищем, мягкие сапоги, унизал пальцы перстнями с драгоценными камнями, а грудь – золотыми цепями и амулетами. Жены расчесали ему волосы, смазали их ароматным маслом и водрузили чалму со страусиновыми перьями, приколотыми алмазной брошью. Потом они намеревались заплакать, но он запретил.

Хан был собран, бодр и полон самых радужных надежд. Целый мир смотрел на него с любовью.

Они прошли сквозь анфиладу покоев и вышли в просторный холл, ведущий в залу, предназначенную для важных встреч и товарищеских пирушек. Таких во дворце было немало, но эта выделялась особенно изысканной роскошью. На пути к ней по обе стороны от входа в узких глиняных чашах зачем-то горели пропитанные салом факелы. Беспрерывно кланяясь, кебтеулы предложили Кучулук-хану пройти между ними. Тот повиновался, не задаваясь вопросом, для чего это нужно. Перед закрытыми дверями, сплошь покрытыми изумительной резьбой в виде сур из Корана, с инкрустациями перламутра, золотыми нитями, ароматными вставками из корня мирта, стояло несколько войлочных идолов, отдалённо напоминающих человеческие фигуры, с длинными сосцами, сделанными из кожи. Кебтеулы, молитвенно сложив руки на груди, склонились перед ними. Поклонился и Кучулук-хан, мысленно проклиная дикие обряды, но следующий соображениям вынужденной необходимости. «Я кланяюсь сурам», – заверил он себя и Аллаха.

Только затем кебтеулы отворили двери. Первое, что бросилось в глаза Кучулук-хану, – белый конь, накрытый попоной из шкуры чёрного волка, который стоял налево от входа и меланхолично жевал сваленный перед ним стожок свежей травы. Увидеть внутри дворца коня хан, по правде сказать, не ожидал. И в этом была его ошибка, поскольку, входя к великому каану, видеть надлежит одного лишь каана, и никого другого, даже коня.

Между тем каан уставил на пришедшего внимательный взгляд из-под опухших от бессонницы век. Он скрючился перед шахматным столиком с фигурами из обсидиана. Сидевший напротив имам ал-Мысри учил его игре в шахматы. В воздухе висел удушливый смрад конюшни.

– Плохой у тебя вход, наместник. С востока, – сказал каан склонившемуся в глубоком поклоне Кучулук-хану. – Вход должен глядеть на юг. Я не захотел ставить здесь свой гэр. – И опять уткнулся в шахматы. – Так ты говоришь, это конь? – спросил он имама.

– Да, повелитель, – подтвердил ал-Мысри, – эта фигура именуется конём.

– Тогда где у него ноги? – удивился каан. – Вон стоит конь. У него есть ноги, спина, хвост. А у этого одна только башка. И почему он не может идти прямо, как вот эта башня, а принуждён вилять?

– Таковы правила. Конь может ходить только так. Иначе не будет игры.

Кучулук-хан открыл было рот, желая вернуть внимание каана, но ал-Мысри, заметив его порыв, еле заметно отрицательно тряхнул головой.

– Э-э… А почему слон ловчее коня? Он легко пересекает всё поле.

– Если только не подвергает себя опасности быть битым фигурами противника. Им нет нужды прятаться. Они ходят так же. Каждая, вот смотри, угрожает открыто, как требуют правила. Легко представить, что будет, если сделать бездумный ход. Надо учесть все угрозы и только потом ходить. Надо быть бдительным, повелитель.

– Что?

– Я говорю о шахматах.

– Хм… Зачем эта игра, имам?

– Она учит думать.

– О чём думать?

– О том, как остаться в живых, великий повелитель, и победить.

Каан надолго умолк. Потом приподнял брови, подёргал себя за бороду и изрёк:

– Это хорошая игра. Похожа на то, что делают люди. Мы будем в неё играть. Но если ты станешь мне поддаваться, имам, я прикажу пускать в тебя стрелы без наконечников до тех пор, пока ты не испустишь дух.

Ал-Мысри, трепеща, покорно склонился.

– В таком случае, – запнувшись, заметил он, – я выстрою какую-нибудь позицию. Попробуем вместе понять, что делать, чтобы навязать противнику свою волю.

– Постой. Хар-хох, кажется, уже готов.

Дело в том, что посредине сверкающего беломраморного пола, исчерченного изысканными арабесками из малахита, золота и сланцевого камня, горел костёр на высушенном верблюжьем кизяке. Старик всегда любил дух своей стороны. На открытом огне установлена была фляга с кусками бараньего мяса и гладкими камнями внутри. Каан сделал знак, и одноглазый раб в роскошном дворцовом халате, слишком просторном для его худых плеч, и драных шароварах бегом захромал к костру, заботливо вывалил содержимое фляги на медный поднос и чуть не ползком доставил его хозяину. Старик облизал камни, отхлебнул бульона. Подумал. Сжал в кулаке кусок трепещущего жёлтого сала и властным жестом подозвал растерянно мявшегося в дверях Кучулук-хана.

– Иди, – позволил он. – Садись сюда. Ведь ты хочешь быть моим младшим братом.

Кучулук-хан неуверенно приблизился. Даже не оглядываясь, он кожей почувствовал, как напряглись скулы у Кара-Куша, который замер, скрестив на груди руки, позади сидящих перед ним нойонов. Придерживая руками негнущиеся полы парадного кафтана, Кучулук-хан присел на войлок в непосредственной близи от страшного монгольского владыки. В нос ударила чудовищная вонь от горящего навоза, бараньего сала и не знающего ни глины, ни бобовой муки, ни тем более мыла, закосневшего в грязи и выделениях человеческого тела. Голова хана пошла кругом. Невольно он вынул из-за пазухи надушенный платок и прижал к носу, и это была очередная ошибка. Кучулук-хан быстро спохватился и спрятал платок, но монгол видел, хотя ничего не сказал. Слегка приподнявшись на кошме, он вложил в руку хорезмского хана мокрое сало:

– Ешь.

Затем ногой подвинул поднос с мясом к ал-Мысри и предложил угощаться. Имам поблагодарил и взял кусок ребра.

– А что ты скажешь об этих маленьких фигурках? – спросил каан.

Торопливо проглотив непрожёванный кусок, ал-Мысри пояснил:

– Это солдаты. Пешки.

– Пешки.

– Их много. Они мешают противнику перейти в наступление и выстраивают оборону важных фигур. Ими легко жертвуют, потому что их много. Но если пешка сумеет пройти через всё поле, она становится ферзём.

– Вот видишь, наместник хорезмшаха, как это важно, иметь много надёжных пешек. Выходит, не так важна знатность, когда пешка может стать первой фигурой, если проявит упорство.

Кучулук-хан энергично закивал в ответ, чуть не теряя сознание от вони и сала, которым вынужден был забивать рот, давясь от отвращения и при этом не смея подать виду. Глаза его наполнились слезой. Монгол ухмыльнулся.

– Тогда я должен понимать, с кем имею дело, – сказал он. – С пешкой, которая желает дойти до конца поля, или с ферзём?

– Я не люблю шахматы, повелитель, – выдавил из себя Кучулук-хан. – Мне ближе игра в бабки.

– А, знаю. Там один забирает всё, довольно одной ловкости.

Желая сменить тему, Кучулук-хан поднялся на ноги, снял с пояса кожаный мешок.

– Вот, владыка, вот прими с чувством искренней дружбы и преклонения перед твоим безграничным величием.

Каан хладнокровно взял мешок. Из него выпал усыпанный алмазами и изумрудами золотой амулет в форме парящего орла.

– Это великая и бесценная вещь, – добавил Кучулук-хан, прежде чем сесть.

Повертев орла в руках, каан пожал плечами:

– Как может быть великой и бесценной вещь? Вещь – не степь, не горы. Великим может быть только Небо.

– Я хотел сказать… я забыл сказать… этот амулет, он из Мекки… Его держал в руках сам пророк…

– А теперь ты отдал его мне, – закруглил каан и презрительно сморщил нос. – Твой бог держал в руках то, что теперь будет болтаться в моём далинге. Хорошо.

Лицо Кучулук-хана потемнело, это всегда означало приближение гнева. Он распрямил спину, глубоко выдохнул.

– Я подарил тебе то, что ты мог взять и так, – сказал он неожиданно твёрдым голосом, что несколько удивило каана. – Можно называть это слабостью. Но никто не уличит меня в предательстве веры. Аллах велик. Ему не нужны мои жертвы. В них нуждается мой народ.

– И это ты называешь жертвой?

– Это знак моего богатства и могущества, – вырвалось у Кучулук-хана, и он не пожалел о том, что сказал.

Ал-Мысри закрыл глаза.

Каан поправил малахай на голове и упёрся ладонями в раздвинутые колени.

– Чем ты владеешь? – помолчав, спросил он. – Этими домами, дворцами? Разве ты можешь погрузить их в кибитку и взять с собой? Нет, это они владеют тобой, а не ты ими. Удар камчой и тот заметней, чем твоё богатство и могущество.

– Прости, я не желал разгневать тебя, повелитель.

– Жаль. А ведь ты хотел стать мне младшим братом.

– Да я и сейчас этого хочу.

– Но братья всегда говорят друг другу правду. И не боятся.

Кучулук-хан хватал ртом воздух. Он не знал, что ответить.

– Хочешь еще хар-хоха? – спросил каан. – Бери.

– О нет, благодарю тебя. Сыт. Здесь бывали всякие застолья, но такого блюда эти стены ещё не видали. Очень вкусно.

В ответ на лестные слова монгол удовлетворённо кивнул, облизал пальцы и вытер руки о войлок своих сапог.

Кучулук-хан незаметно огляделся по сторонам и наткнулся на горящие глаза Кара-Куша. Он чуть не сказал ему: «Спокойней, сынок, охладись. Самая горячая месть сделана изо льда. Надо терпеть. Всё ещё впереди». От большинства ваз в зале остались одни черепки. Наружная дверь была выбита. Стены из нежно-розового мрамора сплошь покрыты фекалиями и кровью. Фонтаны завалены грудами вещей, притащенных сюда со всего дворца в виде военного трофея. «Подумать только, – пронеслось в голове, – две побритые монгольские морды – и такое разрушение! Вот и не верь после этого в волю случая».

Тем временем каан расспрашивал ал-Мысри о том, как ходит ферзь. В той комбинации, которую построил хитроумный имам, ферзь имел большие преимущества. Каану особенно нравилась эта фигура, сильная, манёвренная. Он долго разбирал возможности его поведения, заучивал.

На полуслове, не оборачиваясь, вдруг спросил:

– И что же мы будем делать?

Вопрос застал Кучулук-хана врасплох. Он даже вздрогнул:

– Прости, несравненный, я не понял…

– Ведь это твой сын принёс мне послание. А после ворота Халадж-кала отворились. Однако не просто так, а с условием.

– Да.

Кучулук-хан на мгновение зажмурился, толчками выдохнул воздух, чтобы собраться с силами, и вдохнул обратно. Момент откровения, которого он так долго ждал, наступил.

– Почему ты решил, что можешь ставить мне условия? – спросил каан, не отрываясь от шахматной доски. – Все, кто сдается, просят лишь об одном – жить.

– Это потому, что у них нет ничего другого.

– Что же может быть ещё?

– Ключ. Отпирающий любые ворота.

– Значит, он у тебя есть, – заключил каан и развернулся к Кучулук-хану. – Я люблю открытую схватку, – на губах у него просквозило подобие улыбки, – когда видишь врага и не знаешь, он – тебя или ты – его? Эти крепости, эти города, с ними много мороки. – В сиплом голосе монгола появилась доверительная интонация, которую уловил Кучулук-хан и внутренне воспрянул. – Последнее время мне много приходилось драться с городами. Они не нужны. И те, кто живет в них, тоже не нужны. А ключ, он просто отпирает ворота, да?

Кучулук-хан вытер взмокшие ладони о полы своего кафтана. И только тут обратил внимание на то, во что был одет страшный седобородый монгол. Помимо засаленного малахая на голове да грязных сапог из юфтовой кожи с войлоком он был одет в простой суконный плащ, какие носят степные пастухи, разрезанный сзади от талии до низа, а спереди доходящий до пояса. Он сидел с подвёрнутыми полами, словно укрывался от дождя и ветра. И сколь вызывающе нелепо смотрелся рядом с ним пышный кафтан властителя поверженного без боя Халадж-кала в драгоценных камнях, с золотой вышивкой! Кучулук-хан даже задохнулся от стыда.

– Да, – ответил он чуть подсевшим голосом. – У меня есть этот ключ.

– И где он? – спросил каан.

– Тут. – Кучулук постучал пальцем себя по лбу.

– Трудно будет вынуть его оттуда.

– Не труднее, чем подумать, великий повелитель. Если ты окажешь мне доверие и позволишь, как младшему своему брату, идти с тобой…

– Чего ты хочешь? – спросил монгол, и лицо его, покрытое коричнево-серым загаром, не выразило ничего, словно выдавленное чеканщиком в медном блюде.

Кучулук-хан невольно отвёл глаза в сторону.

– Знаю, много тюрок к тебе перешло, – сказал он, нерешительно подняв голос. – Дай мне десять тысяч и оставь моих. А я отдам тебе Хорезм.

– Эге, – не то согласился, не то задумался каан.

– Я так думаю, что это было бы хорошо, – добавил Кучулук-хан.

Наступила долгая тишина, которая частенько окружала каана. Никто не смел её нарушить, кроме мух, летающих в тёмных сводах дворца, и ос, сосущих раздавленный виноград в перебитых вазах. Наконец он спросил:

– Ну хорошо… А как ты отдашь мне Хорезм?

Как всегда, в минуты крайней опасности им овладевало воодушевление, поэтому Кучулук-хан, приняв позу почти вызывающую, уткнув кулаки в колени, громко, с нажимом, чтобы дикарь понял то, что ему полагалось понять, заговорил:

– Путь был тяжёлым и долгим. Но он, хвала Аллаху, преодолён. Мне стоило немалых трудов сплести тот узор из хитрых узлов, который я с покорностью подношу тебе, великий завоеватель мира. Там, на западе и на юге, лежат богатые земли, цветущие города, озёра и реки, поля, которыми незаконно владеет хорезмшах Мухаммад. Не знаю, известно ли тебе, но войско шаха велико и искусно в сражениях, а города… ну, ты лучше меня знаешь, как умеют обороняться наши города, если примут такое решение. Довольно сказать, что они прямо-таки нашпигованы оружием и припасами и готовы держаться годами, пока Мухаммад не пришлет подкрепление. Я отдам тебе города Хорезма – Бухару, Герат, Мерв и другие – без боя. Тихо. По одному мне известному знаку. Причём для каждого города он свой. Каждый будет следить за падением соседа, но, как бы он ни готовился, я отопру его ворота. Мои слуги держат со мной надёжную связь. Они готовы быстро установить контакт с верными людьми, ждущими моего знака повсюду. И если Караш-хан напрямую свяжется с матерью Мухаммада, а та, в свою очередь, обратится к Кебулу из верховий Сырдарьи, который связан со мной обязательством свалить его зятя, который окопался в Мерве, то твой шаг будет стремителен и победоносен. Месяц-другой – и Мухаммад в наших руках. Нам его выдадут. Довольно быстро мы выйдем к границам Багдада, и халиф ан-Насир – я уверен – сам войдет с нами в переговоры. Ты станешь властителем Хорезма. В твою честь будут читать хутбу и чеканить монету с твоим блистательным именем.

– А ты? – очень тихо спросил каан, не поднимая глаз. – Ты?

– Я? – Кучулук-хан растерялся. – Я стану служить… вести войну вместе с тобой…

Лицо монгола внезапно озарилось полыхнувшей яростью.

– Я не веду войн, глупец, – рявкнул он, – я караю! Ты хочешь карать вместе со мной? – Он вдруг задумался. Потом сказал: – Тогда у тебя должны быть причины делать это. За что ты хочешь наказать своего хозяина?

– Византийцы называют это словом политика.Искусством борьбы за власть…

Губы каана искривились.

– Власть?.. Что ты знаешь о власти?

В войлоком навалившейся тишине казалось, даже мухи прервали своё жужжание.

Каан повернулся к неподвижно сидевшему возле стены Елюй Чу-цаю. Глаза киданя были закрыты. Руки спрятаны под длинной жидкой бородой.

– Халиф – это у них как? Главный шаман, так, что ли? – спросил каан.

Елюй Чу-цай кивнул и тонким голосом ответил:

– Да, великий хан, ты прав, как всегда. Халиф призван править миром ислама.

– Ага. – Каан задумчиво почесал пересекавший шею бурый рубец. – Так ведь у нас посылка от этого халифа имеется.

Кидань вновь кивнул и щёлкнул пальцем в направлении выхода. Оттуда выбежал, упал на брюхо и шустро подполз к сапогу каана маленький слуга в утратившем всякое подобие одежды истлевшем халате и новенькой киргизской шапке на голове.

– Вот, – сказал каан.

Слуга тотчас сдёрнул с головы шапку и сел, сжавшись настолько, насколько мог. Из группы нукеров выступил здоровенный монгол в кожаных латах. Он приблизился к слуге, попеременно сгибая из стороны в сторону дамасский клинок. Кучулук-хан с тупым непониманием наблюдал за происходящим. Каан молчал и словно не видел своих рабов. Монгол подошёл к слуге, одной рукой взял его за подбородок, а другой, сжимавшей саблю, принялся обривать его голову. Когда волос на голове не осталось, каан ожил и посмотрел на наместника Халадж-кала странным взглядом.

– Иди к нему, – сказал он.

Слуга подполз к коленям Кучулука.

– Видишь? Это я получил от вашего халифа. Парень прошёл весь Хорезм. Он боится Мухаммада и прислал мне письмо на таком свитке.

Холодная испарина мгновенно покрыла тело Кучулук-хана. По белой коже головы слуги мелкой арабской вязью тянулись синие строчки послания халифа багдадского ан-Насира. Они обещали то же…

В глазах потемнело. Ещё он подумал: какая же тут всё-таки вонь!

– Кого можно купить дважды, тому нет цены, – заметил каан.

Ему подали забродивший кумыс в деревянной плошке, который он выпил жадно, так что шипучие струйки по скулам потекли за ворот. Кара-Куш в отчаянии прижал ладони к щекам. Тыльной стороной ладони каан вытер губы. Кучулук-хан молчал. Тогда каан обратился к бледному как снег ал-Мысри:

– Сдаётся мне, игра эта, шахматы, она, как вы, всё юлит, путает. Конь должен скакать прямо. К чему уловки, знаки, не понимаю?.. Кто смеет ставить мне условия? Мне!.. По…литика?!

Неожиданно каан выпрямился – и сразу всё сделалось как будто ниже, – и тигриным ударом тяжёлой лапы он вдребезги разнёс стоявшие на доске фигуры.

– Вот так, – взревел он, – так я смету Багдад! Самарканд! Мерв! шаха! халифа вашего!! Так!! Так!!

Зеленоватый глаз горел яростным огнём. Тело Кучулука как-то само сложилось не то в поклон, не то в обморок. И только взгляд Кара-Куша пронзал ненавистью загадочного монгола, пришедшего к ним из ниоткуда, чтобы погубить весь их род до последнего колена, только этот взгляд позволял увидеть в ужасном незнакомце полубезумного, сгорбленного старика, которого надо забить палками.

Каан испытывал такое безмерное презрение к Кучулуку, что не повернулся к нему, когда сказал:

– Тот, кто изменил своему хозяину, изменит и Небу. Тебе не быть моим братом. Но из уважения к знатному роду тебя казнят достойно. Ни одна капля твоей крови не упадёт на землю. Жён твоих заберу. Дворец разрушу.

К тому времени Кучулук-хан ослабел до того, что уже не понимал сказанного кааном, и лишь беззвучно повторял одними губами:

– Благодарю… благодарю…

Потом каан поднялся и тяжело, как будто не доверял своим коротким, кривым, не привыкшим к ходьбе ногам, заковылял прямо к стоявшему в глубине залы Кара-Кушу. Остановился напротив. Сидевшие между ними нойоны согнулись в низком поклоне, но юноша не отвёл глаз. Тогда каан ткнул в него пальцем:

– В твоих глазах я вижу желание убить меня. Ты только подумал об этом, а я уже знаю. Но это не меняет ничего. Удар ножа – продолжение желания. То есть такое же преступление, которое влечет за собой кару. Ты не знаешь ясы. Ты узнаешь её. – В глазах каана промелькнуло злорадство. Он махнул рукой и поплёлся на своё место, крикнув: – Определите его конюхом… нет, пастухом коз в Каракорум. Пусть там выучится мести.

Кряхтя, уселся. Взглянул на ал-Мысри:

– Мы нашли человека в башне. У него разбит пах и выломаны пальцы рук. Он говорит, что ты примешь его.

– Кто он, владыка?

– Писец из Карашкента. Мой лазутчик.

Ал-Мысри покачал головой:

– Не знаю такого.

9

Когда его вывели на террасу, лил дождь. Они так давно ждали дождя, и вот он пришёл. Воспользовавшись замешательством, он вырвался и кинулся к парапету, намереваясь прыгнуть вниз. Его удивило, что монголы остались равнодушны к его поступку. Они обсуждали что-то на своём гортанном языке – трофеи или дождливую погоду – и даже не пытались к нему приблизиться. «Зачем, зачем, зачем?..» – пульсировало в мозгу. Добежав до края террасы, он замер. Дождь был редкий, серый. Мокрый день. Прозрачный настолько, что можно было разглядеть, как монгольские всадники затаптывают копытами своих коней посевы на полях, а вслед им рабы ссыпают на землю мешки соли. От виноградников осталась одна грязь. Там и тут, несмотря на дождь, горели амбары с зерном, дым от них шёл чёрный, будто бы мокрый. Даже вообразить было невозможно вечного верблюда с арбой, мирно бредущего по горизонту.

Руки его опустились. Он посмотрел на базарную площадь, такую обычно живую, теперь сплошь утыканную юртами, похожими на стаю нахохлившихся мокрых птиц. Толпы жителей, понукаемые захватчиками, разрушали свои жилища, превращая их в бессмысленные руины. «Надо помолиться, – подумалось ему. – Но как, когда?» Он не узнавал своего города, его улиц, площадей, крыш, садов, ипподромов. Всё изменилось до оторопи. И там, где недавно кипела жизнь, теперь мокли трупы, великое множество тел, живописно разбросанных всюду, как чёрная напасть, как голод, мор, чума. Странная мысль внезапно помогла ему если не примириться, то, по крайней мере, пригасить в себе ужас перед неизбежным – мысль, что ему не очень-то и хотелось остаться в мире, какой открылся сейчас его взору.

Он и не заметил, как трое монголов спокойно подошли к нему. Не переставая обмениваться гортанными фразами, они плотно ухватили его за плечи и поставили на колени. Затем с будничным проворством мясников заблокировали его ноги, выгнули тело назад, до предела, до невозможности, пробуя, поднажали, уперев в спину локти. «А что это всё было?» – мелькнул в голове простодушный вопрос. Хотелось заплакать. Оглушительный хруст совпал с ошеломительной болью.

Бесполезное тело бросили на мраморный пол, выложенный мозаикой с райскими птицами. Потом монголы ушли, всё так же переговариваясь о своём. А он тряпичной куклой остался лежать на полу.

Последнее, что увидел Кучулук-хан в этой жизни, были огромные, спокойные, заслоняющие собой всё на свете глаза Малики, пристально вглядывающиеся ему в самое сердце. Он тоже смотрел в глаза девочки. Теперь он узнал – они были серые. Как этот долгожданный дождь.

10

Каан распорядился не связывать рук Кара-Куша, чтобы не позорить храброго парня. Он стоял на террасе, где был казнён Кучулук-хан, и наблюдал, как стирают с лица земли славный город Халадж-кала, так и не ставший столицей Хорасана, Трансоксианы, а то и всего Хорезма, вместе взятого. Когда Кара-Куша вели через площадь, тот вдруг обеими руками выхватил кинжал у конвоира и в мгновение ока зарезал троих, препятствовавших его свободе. Затем влетел на осёдланного коня, взятого из конюшен его отца, и, пригнувшись, пустился вскачь к городским воротам. Всё произошло так быстро, что монголы не сразу осознали случившееся, а когда спохватились, рванулись было в погоню. Но их остановил повелительный жест каана.