Текст книги "Весенние грозы."

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

XIII

XIV

     Петушок не хотел учиться. Он хитрил, обманывал, притворялся больным и вообще вел себя отвратительно. Но у Марфы Даниловны проявилась какая-то болезненная нежность к своему последнему чаду, и она с чисто-материнской логикой обвиняла во всем Катю. Конечно, Катя не умеет заниматься с братом. Отчего же Соня у Печаткиных учится отлично? Вот Любочка смеется постоянно и учится в гимназии хуже, а с сестрой умеет заниматься. Сначала Катя спорила, потом плакала и только под конец поняла, что есть вещи и положения, когда ни спорить, ни плакать не следует. Откровенная несправедливость матери в данном случае служила ярким доказательством. Петушок торжествовал и даже показывал язык своей учительнице. Единственным человеком, который понимал положение Кати и входил в него, был Гриша Печаткин. Он уже два года давал частные уроки и успел за это время наметаться в практике педагогики.   – Ничего, это переходный возраст,– успокаивал он Катю.– А потом всё пройдет... Марфа Даниловна только повторяет ошибки чересчур нежных матерей.   Петр Афонасьевич держал сторону Кати, но открыто не смел вступиться за неё. Катя это чувствовала, и ей делалось как-то больно за отцовское малодушие. Сережа относился к семейным дрязгам свысока.   – Ах, отстаньте вы от меня с этими пустяками! – говорил он, делая отчаянную гримасу.– У меня своего дела по горло... Конечно, всегда виноват плохой учитель, а не плохой ученик. Дети, которые хорошо учатся, не нуждаются в репетиторах.   Дома Сережа вообще держал себя большим дипломатом и очень тактично принимал сторону матери. Марфа Даниловна даже краснела от удовольствия. Затем фонды Сережи поднялись на неизмеримую высоту благодаря его первому уроку. Он в седьмом классе нашел себе урок у Гавличей и с торжеством принес матери первые заработанные собственным трудом пятнадцать рублей. После поступления в гимназию это было настоящим событием. Марфа Даниловна даже расплакалась от радости.   – Да, это, брат, того...– в раздумье проговорил Петр Афонасьевич, расстроганный успехом Сережи.– Я десять лет прослужил на почте, а потом уж мне пятнадцать рублей жалованья назначили. Да, это, брат, того...   – И то уж совсем вытянулись с ученьем-то,– жаловалась Марфа Даниловна, опасливо пряча деньги в какой-то дальний угол.   – Вот у нас Катя тоже скоро будет уроки давать,– ласковс говорил Петр Афонасьевич, заметив пристыженное лицо дочери.– Денег у нас будут бугры...   – Ну, это еще Андроны едут с Катиными-то деньгами,– не без ядовитости ответила Марфа Даниловна.   – Какие тут Андроны: вот выучимся – и будем уроки давать.   Кате, действительно, было совестно, точно она была виновата, что не могла ничего зарабатывать. Радость матери по случаю первых Сережиных заработков показалась ей обидной до слез, как невольный намек на то, что она даром ест чужой хлеб. Девочка знала цену деньгам и то, как трудно приходилось иногда Марфе Даниловне изворачиваться на сорок рублей жалованья. Всё это было так; но ведь она-то ничем не виновата... В душу Кати закрадывалось нехорошое чувство, которое проходило только благодаря доброте отца. У Петра Афонасьевича всегда находилось для неё какое-нибудь ласковое словечко, и он, потихоньку от жены, был особенно внимателен к Кате. Вообще, в семье Клепиковых чувствовалась какая-то скрытая тяжесть, как результат отчаянной борьбы с обступавшей со всех сторон нуждой.   Отдыхала душой Катя только у Печаткиных. У них, благодаря какой-то неисчерпаемой доброте Анны Николаевны, точно дышалось легче. Да и экономическое положение, положим, было лучше. Гриша зарабатывал уже около сорока рублей в месяц, потом Любочка получала земскую стипендию, и наконец кое-что оставалось от квартирантов. Вообще, дела шли недурно, и призрак голодной нужды на время исчез. Катя любила бывать у Печаткиных и даже немножко хитрила, ссылаясь иногда на желание проведать дедушку Якова Семеныча. Она любила приходить к вечернему чаю, когда вся семья была в сборе и Гриша возвращался со своих уроков. Анна Николаевна разливала чай, Яков Семеныч попыхивал своей трубочкой, а молодежь по обыкновению о чем-нибудь спорила.   – И что вы только делите?– откровенно удивлялась Анна Николаевна.– Точно наследство получили... А то молодые петухи так же петь учатся.   Анна Николаевна была права: подраставшая молодежь, действительно, получила громадное духовное наследство, которое черпала полной рукой из книг и журналов. Гимназисты были совсем большие и говорили о таких серьезных вещах, как, например, выбор специальности. В этих спорах принимал участие и Сережа Клепиков, хотя и относился ко многому свысока, в ироническом тоне. Кате не нравился именно этот тон разочарованного большого человека, особенно, когда Сережа покровительственно разговаривал с Любочкой. Девочки больше молчали, подавленные нахлынувшей ученостью недавних буянов и драчунов, и только Катя изредка решалась вставить словечко. Она по ночам старалась читать те умные книги, о которых говорили и спорили. И здесь для неё главным советником явился Гриша, относившийся к ней с каким-то братским участием. Их связывали общие воспоминания, и часто Гриша, замолчав среди шумного спора, говорил Кате:   – Ах, жаль, что старик так рано умер... Таких людей немного. И чем дальше, тем сильнее мне его жаль.   В частности, трудно было сказать, о чем спорили и из-за чего горячились молодые люди – спорили решительно обо всем, начиная от отвлеченных вопросов и кончая самыми обыденными вещами. Самым лучшим в этих спорах, иногда смешных со стороны, была пробуждавшаяся жажда к знанию, к самостоятельной работе мысли, к серьезному товариществу. Анна Николаевна узнала, что на свете существовали Сократ и Дарвин, Марк Аврелий и Шопенгауэр, крестовые походы и позитивизм, вопросы этики и телефоны, утилитаризм и война за освобождение негров в Америке, и т. д., и т. д., и т. д. Всё подвергалось критике, самой строгой и беспощадной, точно в квартире Анны Николаевны заново перестраивали весь мир.   – Молодое пиво играет,– говорил дедушка Яков Семеныч.– Только вот не люблю я этих заграничных слов... Большой от них вред может быть. Да... В нашем военном деле они годны, нельзя без них, а штатским людям совершенно не надобны. За эти самые заграничные слова и того, по шапке... Тоже отлично понимаем.   – Григорий Иваныч, покойничек, постоянно их говорил... Любил всё мудреное. Так в другой раз скажет, что даже страшно сделается. А нынче вон и девчонки совсем бесстрашные растут: что гимназисты, то и они. Вон моя Люба что мне говорит недавно: "Мама, нынче женский вопрос и равноправность, и я пуговиц Грише больше не буду пришивать". А я ей и ответить по-настоящему не умею.   – Да, женский вопрос, это точно... гм... А я люблю их, девочек: всё у них так быстро да по-молодому, чуть что, и вскипела... Погодите, Анна Николаевна, дайте срок. Чуть выровнятся – они еще не такие заграничные слова заговорят. Нельзя же им не соответствовать... Славные девчурки!   Катя и Любочка скоро поняли, что для них женский вопрос самое главное, и сосредоточили на нем всё свое внимание. Конечно, много хороших теорий, умных слов и красивых фраз, а всё-таки суть жизни в нём, в этом роковом женском вопросе. Девочки инстинктом понимали то, что было совершенно недоступно мальчикам. Вопрос о личном счастье незаметно выдвигался на первый план. Это был поворотный пункт, на котором они расходились, не давая даже себе определенного и ясного отчета.   Сидя в гимназии, Катя часто с сожалением смотрела на богатых товарок по классу, которым еще так недавно завидовала. Да, они, бедненькие, никогда не испытают того хорошего, что она переживала сейчас. Сказывалась хорошая бедная гордость и здоровое чувство. Вот, например, белокурая толстушка Женя Болтина или красавица Клочковская – что они переживали сейчас, о чем говорили, чем интересовались?.. Круг их интересов суживался той богатой средой, в которой они вращались, и будущее вперед было известно: богатый красивый жених и богатое праздное существование. В выпускном классе Кате нравилась высокая стройная гимназистка с тонким классическим профилем, Шура Горохова, а потом две сестры Парфеновы, писаные русские красавицы. Ей иногда страстно хотелось поговорить с ними по душе, поделиться тем, что её занимало и мучило, и узнать самой, что они думают, но сближению мешала обычная сдержанность Кати, и она только съеживалась.   – Эти богачки умеют только нос задирать,– ворчала Любочка.– Им и отметки учителя лучше ставят...   – Перестань, Любочка, врать. Как тебе не стыдно! Ведь ты сама отлично знаешь, что это неправда...   – Нет, верно!– спорила Любочка,– она тем сильнее спорила, чем больше была неправа.– Например, Клочковская? Ей русские сочинения пишет гувернантка... Да, да, да!.. Она только перепишет с грехом пополам... Я всё знаю.   Как все слишком легко увлекающиеся натуры, Любочка в своих симпатиях и антипатиях постоянно пересаливала и никак не могла удержаться на уровне обыкновенной справедливости. Катя никогда не могла понять этих постоянных взрывов и быстрых переходов от одного настроения в другое. Та же Любочка, через пять минут после обличения богатых гимназисток, говорила со вздохом:   – Когда буду давать уроки, первым делом куплю себе ботинки в шесть рублей... Мне больше ничего не нужно, но хорошие ботинки... ах, это такая прелесть, такая прелесть!   – Любочка, стыдись... Ведь ты любишь проповедывать совсем другое и осуждаешь роскошь.   – Да, всё, кроме хороших ботинок... Мне так немного нужно. Знаешь, Катя, за Женей Болтиной ухаживает Гавлич.   – Опять нам до этого нет никакого дела. Мне не нравится самое слово: ухаживает... В нем что-то такое обидное, грязное. Вообще ты болтаешь глупости...   – Ведь я и не претендую на ум... Я простая кисейная барышня – и знать больше ничего не хочу. Да, кисейная, кисейная, и все кисейные барышни должны носить хорошие ботинки.   Катя только пожимала плечами, а Любочка повторяла свои глупости с каким-то особенным ожесточением, так что у неё выступали слезы на глазах. Вообще Любочку почему-то раздражало самое присутствие Кати, чего последняя никак не могла понять. Любочка начинала придираться к старой подруге, говорила дерзости и вела себя самым несносным образом, как взбалмошная и глупая девчонка.   Катя сначала не придавала никакого значения этим выходкам, но потом ей пришлось раскаяться. Любочка кончила тем, что серьзно рассорилась с ней и рассорилась из пустяков. Это происшествие случилось в квартире Печаткиных именно за чаем, когда все были в сборе. Разговор шел о реформации. Любочке почему-то вздумалось отстаивать католицизм.   – Я была у немцев в кирке: скучища страшная!– уверяла ена всех.– А в костеле мне нравится... Орган играет, прекраеное пение... Если бы я не была православной, непременно сделась бы католичкой. Все католики так вкусно молятся..   – Любочка, какая у тебя странная манера говорить не то, что ты думаешь,– заметила Катя.– И слова глупые: вкусно молиться нельзя.   Любочка вся вспыхнула, как огонь. Она несколько мгновений сидела с раскрытым ртом, а потом обрушилась на Катю целым потоком обвинений.   – Значит, по-твоему, я вру? да?..   – Нет, я этого не сказала.   – По-твоему, я глупа, как чучело гороховое? да?..   – И этого я не говорила...   – Знаю, знаю, я всё знаю... Вы все меня считаете дурочкой.   Вступился Гриша и окончательно испортил всё дело. Любочка расплакалась и заговорила уже совсем непонятные вещи.   – Вы меня все презираете и ненавидите... да! Пусть Катя говорит умные слова, а я останусь дурочкой... да! А еще проповедуете равноправность.. Я сама всех вас ненавижу и презираю... всех до одного!..   Гимназисты решительно не понимали, что сделалось с Любочкой, и потихоньку ушли в свою комнату. Любочку пробовали уговаривать Анна Николаевна и Яков Семеныч, но и это ни к чему не привело. Она теперь сосредоточила всю свою ненависть на Кате.   – О, я тебя отлично знаю!– повторяла она, всхлипывая.– Ты постоянно хитришь и притворяешься... Тебе нужно, чтобы я была глупой. Да... А я всё вижу и всё понимаю. Ты еще не успела подумать, а уж я вижу.   Вообще разыгралась глупая и обидная сцена. Катя понимала только одно, что было что-то недосказанное и более серьезное, чем могло показаться постороннему человеку. Любочка была всегда искрения и просто не умела лгать. Анна Николаевна и Яков Семеныч понимали то же самое, хотя открыто и не высказывали. Во всяком случае, многолетние и такие хорошие отношения порвались как-то разом, и порвались обидно. Катя уходила из квартиры Печаткиных с самым тяжелым чувством и всю ночь проплакала. У неё оставалась одна надежда, что Любочка одумается. Но и эта надежда разлетелась дымом. Когда Катя пришла на другой день в гимназию, Любочка пересела на другую парту и сделала вид, что не замечает её.   Катя перестала бывать у Печаткиных. Потянулись скучные, однообразные дни. Нападала тоска. Было еще неудобство, которое ставило Катю в неловкое положение, именно мать могла спросить, почему она не бывает у Анны Николаевны. Но Марфа Даниловна упорно молчала, делая вид, что так должно быть. Катя догадалась, что во время классов у них, вероятно, была Анна Николаевна и, конечно, всё рассказала. Зато теперь чаще стал бывать Гриша Печаткин, заходивший к Сереже. Но Катя упорно избегала встреч с ним и упорно отсиживалась в своей комнате. Ей очень хотелось видеть его, и вместе она не могла сделать для этого ни одного шага – это было какое-то двойное чувство, которое и мучило её и почему-то доставляло почти радость.

XV

     Размолвка с Любочкой произошла перед масленицей. Время для Кати потянулось ужасно медленно, особенно великий пост. Катя как-то вся ушла в себя и целые дни проводила за книгой. Кстати близились экзамены. Пасха была поздняя, и до экзаменов оставалось немного времени. У себя в классе Катя держалась тоже особняком, и её начинало тяготить однообразие гимназической жизни, чего раньше не было. Вообще, в ней происходила какая-то глубокая внутренняя перемена, еще не выяснившаяся для неё самой.   – Какая-то бесчувственная сделалась,– жаловалась на неё Марфа Даниловна мужу.– Ты её как-нибудь побрани, может отойдет. Я ей пробовала говорить, а она только молчит. Смотрит прямо в глаза и молчит...   – Ну, уж спасибо, матушка... За что же я её стану бранить?..   – Твоя дочь-то...   – И будет моя. Сама отойдет...   Для Кати этот период смутного раздумья закончился неожиданной катастрофой. Был урок закона божия. Отец Евгений по обыкновению ходил по классу, придерживая расходившиеся полы своей полинявшей рясы. Он что-то рассказывал из деяний апостольских. В классе было тихо. Катя не слушала урока и потихоньку читала под партою книгу. Она так увлеклась этим запретным плодом, что не заметила, как её новая подруга по парте Парадизова толкнула её локтем – это было предупреждение. Когда Катя подняла глаза, перед ней стоял о. Евгений. Он молча протянул свою исхудавшую руку к книге, но Катя быстрым движением спрятала её в парту. Произошла красноречивая немая сцена. На выручку о. Евгению подоспела Поликсена Карловна.   – M-lle Клепикова, позвольте книгу, которую вы сейчас читали,– заявила она, краснея от волнения.– Вы знаете, что в классе нельзя читать. Позвольте книгу.   Катя упрямо молчала и смотрела прямо в глаза Поликсене Карловне. Это окончательно взорвало последнюю.   – Кажется, я с вами говорю?– громко повторила Поликсена Карловна, взволнованно подвигаясь всё ближе.   – Берите сами, если это вас интересует...– ответила Катя с самым обидным спокойствием.   Поликсена Карловна выхватила из парты несчастную книгу, как выхватывают из печи горячий уголь, и с торжеством подала батюшке. О. Евгений взял книгу, развернул её и в ужасе закрыл свои добрые глаза – это был "Дон-Жуан" Байрона. Поликсена Карловна тоже успела прочитать заголовок книги и тоже в ужасе отступила от m-lle Клепиковой, как от зачумленной.   – Теперь вы довольны? – спросила Катя и спокойно села на свое место.   Поликсена Карловна оторопела от этой двойной дерзости.   – Как вы смеете садиться, когда с вами говорят старшие?– проговорила она, охваченная ужасом.– Как вы смеете?.. Я... я...   – Оставьте меня...– ответила Катя, вызывающе глядя на батюшку и на Поликсену Карловну.– Это моя книга, и я могу её читать.   Класс притих в ожидании бури, а Поликсена Карловна только взмахнула своими полными руками и, как бомба, полетела с книгой к начальнице. Когда она уже была в дверях, в классе раздалась отчетливо фраза:   – Удивляюсь, что этим синявкам нужно от меня...   Поликсена Карловна оглянулась, посмотрела на о. Евгения, как свидетеля новой дерзости, и понеслась дальше, держа проклятую книгу двумя пальцами, точно боялась заразиться.   Отец Евгений, пошатываясь отошел к своему учительскому столику, сел и закрыл лицо руками – он делал это только при сильном волнении. Да, пришел враг и посеял плевелы... Да, пришел враг и исхитнл лучшую овцу из стада. Молодая невинная душа погибала, и он чувствовал себя бессильным. Он видел этот ожесточенный взгляд, застывшее в прекословии детское лицо и чувствовал себя виноватым; его слова падали на каменистую почву и не дали всхода. Да, пришел враг и показал, что он не делатель вертограда и не сеятель доброго семени.   – Катя, что ты наделала?!– в ужасе шептала Парадизова.– Ты с ума сошла... Опомнись!   – Оставь меня...– сухо ответила Катя, глядя на дверь.   Лицо у неё было такое бледное, и только глаза светились странным вызывающим блеском, да губы слегка вздрагивали. В классе царила мертвая тишина. Все взгляды были устремлены на дверь. Ожидали появления самой начальницы в сопровождении Поликсены Карловны, но вошла худенькая Евгения Александровна, окинула грозным взглядом весь класс и жестом пригласила Катю следовать за собой. Катя покорно пошла за ней, как-то странно улыбаясь.   Начальница Анна Федоровна куда-то хотела ехать и стояла посредине своего рабочего кабинета в летней накидке с зонтиком в руках. Поликсена Карловна горячо повторяла ей уже в третий раз всё, что случилось. Она несколько преувеличила дерзость Кати и непременно желала, чтобы Анна Федоровна в полной мере почувствовала всю громадность происшествия.   -Это деморализует весь класс!– повторяла она, с трудом переволя дух.   Евгения Александровна оставила Катю в маленькой гостиной, выходившей окнами в сад. Одно окно было растворено, и в него были видны липы и березы, только что распустившиеся мягкой зеленью. Целая волна ликующего света заливала гостиную, так что больно было смотреть. Анна Федоровна жила очень скромно, но Кате эта гостиная показалась преддверием какого-то рая. Тут были и ковры, и мягкая мебель, обитая шелком, и цветы, и маленькие столики с безделушками. Девочка еще в первый раз видела всю эту роскошь и вдруг почувствовала себя такой маленькой, ничтожной, как запятая в большой книге.   – Пожалуйте, m-lle Клепикова,– с убивающей торжественностью пригласила Евгения Александровна маленькую преступницу в кабинет.   Когда Катя вошла, её поразило больше всего то, что там уже был батюшка о. Евгений. Он должен был пройти мимо неё – другого хода не было, и она его не заметила. Поликсена Карловна в четвертый раз начала свой рассказ, напрасно стараясь сохранить официально-холодный тон... Анна Федоровна наблюдала виноватую ученицу своими спокойными добрыми глазами и время от времени переводила их на о. Евгения. Батюшка чувствовал себя очень смущенным, точно он один был во всем виноват.   – Весь класс слышал, как m-lle Клепикова назвала всех классных дам синявками! – патетически закончила свою речь Поликсена Карловна и сделала брезгливый жест.   – Очень печально, очень печально...– повторяла Анна Федоровна, покачивая головой.– Вот именно такой выходки я не ожидала от m-lle Клепиковой. Да, я не ожидала именно от вас, m-lle Клепикова... Мне так тяжело было слышать всё то, что сейчас рассказывала Поликсена Карловна.   Но эти слова кротости не произвели на Катю никакого впечатления, она только плотнее сжала губы и посмотрела на Анну Федоровну своим вызывающим взглядом. Именно этот взгляд неожиданно смутил начальницу, и она забыла приготовленное внушение. Пробормотав что-то, Анна Федоровна бессильно опустилась в кресло.   – Вам дурно, Анна Федоровна? – засуетились классные дамы, отыскивая графин с водой.   – Нет, ничего...– устало ответила начальница, не желая выдать своей слабости.– Да, ничего. Мне нужно поговорить серьезно с этой девочкой...   Классные дамы и о. Евгений вышли из кабинета. Кате вдруг стало жутко. Ей невыносима была наступившая тишина, нарушаемая только монотонным постукиванием маятника, точно он работал у неё в голове. Она машинально оглянула кабинет, ничего не видя. Где-то на улице резко трещали катившиеся по мостовой экипажи, и Кате хотелось их остановить. Её раздражал этот бессмысленный треск, как и наступившая пауза. А начальница продолжала сидеть в своем кресле, опустив глаза и что-то обдумывая.   – Катя, подойди сюда... ближе... – тихо проговорила она наконец.   Девочка нерешительно сделала несколько шагов и остановилась у маленького столика, придвинутого к письменному столу. Она чувствовала, как у неё холодеют пальцы и голова начинает тихо кружиться.   – Нет, еще ближе... вот сюда...   Анна Федоровна взяла девочку за руки и притянула совсем близко к себе. Катя почувствовала запах тонких духов от её платка, лежавшего на маленьком столике. Потом их глаза встретились...   – Катя, ведь ты сейчас, вот минуту назад могла сказать и мне дерзость! – прошептала старушка грустным голосом.– Да? И сказала бы при всех... да? Ты нездорова, голубчик, у тебя такой дурной вид... Давно это с тобой...   Анна Федоровна обняла девочку свободной левой рукой и заговорила своим обыкновенным голосом:   – Ведь ты любишь батюшку? да?.. И Поликсену Карловну? Ведь ты понимаешь, каким тяжелым трудом она зарабатывает себе хлеб?.. И я уверена, что ты никогда не желала их оскорблять... Я убеждена в этом. Когда ты будешь совсем большой женщиной, то поймешь, почему всё так случилось, а сейчас я не могу тебе этого объяснить,– поймешь и то, почему я могу говорить с тобой совершенно спокойно, а Поликсена Карловна волнуется. Да, в свое время всё будет... А сейчас мне просто жаль тебя, как пожалела бы добрая бабушка. Вместе с тем, я не могу оставить тебя не наказанной: ты оскорбила Поликсену Карловну. Нужно быть справедливым прежде всего...   Лицо Кати судорожно вздрогнуло, а из-под опушенных ресниц посыпались крупные слезы. Ласковые слова Анны Федоровны точно схватили её за сердце: старушка своей любящей душой угадала творившуюся в этом детском сердце великую тайну, ту тайну, о которой не догадывалась и сама Катя. Девочка с неожиданной смелостью обхватила обеими руками шею Анны Федоровны и молча прильнула своим заплаканным лицом к этому сморщенному лицу, улыбавшемуся своей хорошей, печальной улыбкой.   – Милая... родная Анна Федоровна, я сама не знаю, как всё это вышло... А сейчас понимаю только одно, что больше всех огорчила вас. Ведь я всех так люблю... а всех больше вас...   – Хорошо, хорошо.... Иди и позови сюда Поликсену Карловну,– спокойно ответила Анна Федоровна, вытирая на своем лице чужие слезы.   Катя отправилась в гостиную, где Поликсена Карловна ходила одна. Ей хотелось здесь наедине извиниться предварительно, но классная дама взглянула на неё с таким презрением, что этот порыв замер в зародыше. Когда они вернулись в кабинет, Катя искренним тоном просила извинения. Классная дама мельком взглянула на молчавшую Анну Федоровну, потом на заплаканное лицо грубиянки и ответила:   – Я слишком уважаю себя, m-lle Клепикова, чтобы сердиться на вашу неприличную выходку... Всё зависит от Анны Федоровны.   – M-lle Клепикова сознает свою вину и извинится перед вами на глазах всего класса,– проговорила Анна Федоровна.– Нужно быть справедливым... Теперь, m-lle Клепикова, вы можете итти в класс и сделаете всё, что вам скажет ваша собственная совесть.   Когда Катя вышла из кабинета, Анна Федоровна с оживлением прибавила:   – Эта Клепикова очень хорошая девочка, но она не совсем нормальна, Поликсена Карловна... Не мешайте ей примириться самой с собственной совестью. Да... У неё золотое сердце, а это дороже всего. Чем мы строже её накажем, тем будет лучше для неё.   Поликсена Карловна, хотя и была очень добрая особа, но её несколько обидело это исключительное внимание к грубиянке. Помилуйте, «девочка», «золотое сердце», «примириться с собственной совестью» и т. д. Их в классе пятьдесят человек, и каждая будет позволять себе разные выходки. Благодарю покорно... Анна Федоровна поняла эти тайные мысли и тихо прибавила:   – Вы не обижайтесь на меня, Поликсена Карловна... Припомните, как вы сами были такой же девочкой, как эта Клепикова, и я, право, не вижу причины из простой глупости переходного возраста делать целую историю. Надеюсь, вы меня понимаете...   – О, я исполняю свой долг, Анна Федоровна...   Этот ответ не понравился начальнице, но она промолчала.   Катя с такой же искренностью повторила свои извинения перед классом, так что правосудие получило полное удовлетворение.   Когда, после окончания уроков, она собирала свои книжки, к ней подлетела Любочка и без всяких предисловий бросилась на шею.   – Катя, миленькая, как я боялась за тебя...– шептала она со слезами на глазах.– Когда тебя вызвали к начальнице, мне чуть не сделалось дурно. Я так боялась, так боялась, точно сама была виновата во всем... Ведь, если бы я с тобой сидела на одной парте, так ничего бы не было.   – Я не знаю, как всё это вышло, Любочка... А книгу мне всё-таки жаль.   – Ну её совсем, твою книгу!.. Ах, как я рада, что всё кончилось благополучно. Ты не можешь себе представить.   Они возвращались опять вместе, как бывало раньше, и Катя почувствовала, что с её плеч точно свалилась гора. Ведь целых три месяца Любочка дулась на неё, не знаю за что... На подъезде встретился о. Евгений.   – Девица, мы еще побеседуем,– сказал он Кате.– Как-нибудь в общине встретимся... Сегодня я не совсем здоров, девица. А побеседовать необходимо о многом...

XVI

     Готовиться к экзаменам Катя и Любочка уходили в женскую общину. Дома вечно мешали, а там в их распоряжении была келья сестры Агапиты, а затем великолепный сосновый бор, начинавшийся сейчас за монастырским кладбищем. Каждый раз девочки заходили на могилу Григория Иваныча и "приносили жертву", как говорила Любочка, т.-е. клали венки и букетики из весенних цветов. Любочка, такая бойкая и веселая, стихала и старалась скрыть навертывавшиеся слезы. Бедный папа, если б он был жив и мог видеть их совсем больших... Да, они теперь совсем большие и уже носили длинные платья. Любочка, вообще, ужасно боялась смерти и старалась не думать о ней.   Первое время Катя стеснялась ходить в общину. По лицу сестры Агапиты она видела, что та знает всё об её истории с Поликсеной Карловной. Предстояло неловкое объяснение, и Катя относилась к сестре Агапите с большой сдержанностью, что последнюю искренне огорчало. Обещанная беседа с о. Евгением произошла в келье. Добрый священник подробно расспросил Катю об её семейном положении, занятиях, знакомых и книгах, которые она читала.   – Да, да, нужно читать: книги – наши лучшие друзья,– говорил он своим глухим голосом.– Только нельзя читать без строгого выбора... Сия книга, послужившая яблоком раздора, является примером. Автор великолепный, несомненно, но несколько односторонен, ибо пачкает воображение. "Сердце чисто созижди во мне, боже",– сказал пророк. Скажи мне откровенно, что тебе особенно понравилось в сей книге?..   Пугавшее Катю объяснение перешло в душевную беседу. Левочка нисколько не стеснялась батюшки и откровенно рассказала ему вынесенное ею впечатление. Ей нравились стихи, описание картин природы, отдельные мысли, а остальное возбуждало только любопытство и, в сущности, осталось непонятым.   – Знаю, о чем вы говорите, батюшка, но именно это мне совсем не нравится...   – Похвальные рассуждения, но зло имеет опасное качество: отталкивая вначале, оно делается привлекательным впоследстии... Самая маленькая неправда не проходит нам даром. Мы еще побеседуем когда-нибудь потом...   Беседа сошла совсем благополучно,и Катя успокоилась окончательно.   В солнечные весенние дни заниматься в келье было скучно, точно давили эти монастырские стены. Девочки уходили в сосновый бор, где было так чудно-хорошо и где так легко дышалось, Какие великолепные сосны росли здесь, прямые, высокие, как восковые свечи, и какой-то таинственный шорох там, вверху, где качались мохнатые вершины. Бродить в тени этого векового бора – что могло быть лучше? Гимназистки до некоторой степени примирялись здесь с бесконечными Генрихами и Людовиками, которых приходилось сейчас зубрить. Тени далекого прошлого точно оживали здесь, под открытым небом, где всё жило и ликовало. А эти старые пни, угловатые камни и бугорки – как они драпировались мохом и мягкой зеленой травкой. Любочка вечно боялась несуществовавших змей и визжала, как поросенок, когда из-под ног выпархивала какая-нибудь невинная птичка или выползала еще более невинная ящерица.   – Любочка, как тебе не стыдно! – сердилась Катя, вздрагивая.– Перестань кисейную барышню разыгрывать...   – А если я боюсь?..   У них в бору был любимый уголок, с которого открывался вид на всю Лачу и даже можно было в ясные дни рассмотреть Курью. Любочка даже забывала на время свой страх и валялась по траве самым беззаботным образом, хоть и должна была заниматься "проклятой алгеброй". Припадки чувствительности и быстрые переходы душевного настроения всегда служили отличительной чертой Любочкиного характера, а теперь делались иногда просто несносными. Кате часто приходилось переносить от неё и нежности, и попреки, и дерзости.   – Ты какая-то сумасшедшая,– проговорила ей Катя.– Это, наконец, просто глупо. Пойми, что так жить нельзя...   – Сама не лучше. Позабыла историю с Поликсеной Карловной?   Раз они опять чуть-чуть не рассорились. Дело происходило в монастырском лесу. Катя сидела на моховом диванчике, а Любочка лежала на траве, болтая ногами. Над их головами торжественно шумели сосны, едва пропуская свет, а сквозь сетку ярко-желтых стволов блестела зеркальная гладь Лачи. Катя по целым часам могла прислушиваться к шуму деревьев или наблюдать, как таинственно бродили светлые пятна и полосы. Мечтательное настроение было нарушено Любочкой, которая сначала дурачилась, потом начала придираться и кончила слезами.   – Этакая отвратительная плакса! – вырвалось у Кати невольно.   А Любочка лежала на траве, уткнув лицо в сложенные руки, и глухо рыдала, так что всё тело вздрагивало.   – Довольно, кисейная куколка... Ну, скажи, ради бога, что это за фокусы? Ведь это, наконец, просто скучно...   Любочка подняла на неё свое заплаканное лицо, хотела что-то ответить и только бессильно уронила опять свою голову.   – Никто, никто меня не понимает...   – Очень просто, потому, что и понимать нечего. Просто, блажь... Да ты и запоздала немного: время непонятных натур прошло. Наконец, ты взгляни на себя в зеркало, чтоб убедиться, что к тебе совсем не идет трагический тон. Лицо такое круглое, румяное, и вдруг: "меня никто не понимает"!   – Ах. не то, совсем не то... Ты злая, вы все злые, а мне так тяжело. Если бы ты испытала хоть частичку того, что я переживаю.   – И не желаю. Впрочем, ты, может быть, влюблена...   Последнюю фразу Катя говорила ради шутки и была поражена произведенным ей эффектом,– по Любочке точно выстрелили. Она села, огляделась кругом, точно не могла проснуться, и заговорила совершенно другим тоном.   – Нет, зачем это глупое слово: влюблена? Оно опошлено и сделалось вульгарным... Я чувствую, что у меня в душе совершается что-то такое великое и хорошее... Мне даже иногда страшно делается, точно я святая... Всё остальное – такое маленькое, жалкое, ничтожное, глупое, и ты, Катя, вместе со всем остальным. Понимаешь, мне тебя жаль, как жаль слепого человека. Ведь все слепые и все ничего не видят... Потом на меня нападает какой-то страх, сомнение,– даже отчаяние, как у человека, который нашел величайшее сокровище и боится потерять его каждое мгновение. Мне кажется, что я хуже всех, мне кажется... ах, нет таких слов, чтобы объяснить, что это такое: можно только чувствовать...   – Послушай, это какие-то стихи...   – Перестань, пожалуйста! – шептала Любочка, глядя куда-то неопределенно вдаль.– Твое остроумие не может меня оскорбить, потому что я так полно себя чувствую. Да, я бываю хорошая и святая, а вы все гадкие, нет – жалкие... Мне делается иногда так тепло-тепло, и я всё понимаю, решительно всё. Например, что такое твоя история с Поликсеной Карловной? Я одна это понимаю... Никто не видит, а я понимаю, и поэтому я тогда пожалела тебя. И это не заслуга с моей стороны, а простое совпадение настроения...   Катя с удивлением слушала и не узнавала прежней Любочки, простенькой и добродушной. Теперь говорила совсем другая девушка, нет,– женщина. Почему-то Катя даже смутилась и старалась не смотреть в глаза Любочке, точно боялась, что та увидит в ней что-то такое, о чем она даже наедине с собой не решалась удумать. А Любочка смотрела на неё и улыбалась. Чтобы выйти из неловкого положения, Катя хотела отшутиться:   – А где же он, Любочка? Ведь без него такие слова не говорят...   – Есть и он... Да. Иногда мне кажется, что он так близок, ко мне, что даже делается страшно, а иногда я чувствую себя такой одинокой, оставленной всеми, заброшенной. Кругом темно, в голове всё двоится... Знаешь, бывают такие сны, когда по тоненькой жердочке ходишь над пропастью – и страшно и хорошо. Вскрикнешь от страха, и сейчас же проснешься. Я ведь глупенькая, Катя, и болтаю тебе всё, что думаю. Да, а кто он, по-твоему?   – Ну, уж я этого и не знаю...   – Не знаешь? Ты лжешь... Да, лжешь!.. Знаешь, знаешь, а только притворяешься. Ты хочешь умнее всех быть... Ха-ха!.. А ведь я-то всё вижу... Помнишь, из-за чего тогда я с тобой рассорилась?.. Не догадываешься, а еще умная...   Катя отрицательно покачала головой, а Любочка поднялась на ноги, подошла к ней, наклонилась к самому уху и прошептала:   – Я тебя ревновала... да.   – Ты?!..   – Да, я... Пожалуйста, оставь и не притворяйся. Ты думаешь, что это незаметно, а я всё вижу... всё!   – Решительно ничего не понимаю.   – Так я тебе скажу, если не понимаешь...   В голосе Любочки послышались решительные ноты. Она сделала несколько шагов, остановилась и проговорила, отчеканивая каждое слово:   – Ты любишь Гришу, а я... я Сережу... да.   Потом Любочка присела, закрыла лицо руками и повалилась на траву, как подкошенная. Катя не проронила ни одного слова, не выдала себя ни одним движением, а только чувствовала, как над ней шатаются сосны, точно пьяные, как серебристая Лача ушла из глаз и как туманом заволокло глаза.   – Ты думала, это незаметно? – продолжала Любочка, садясь.– Незаметно? Ха-ха... Все мы так думаем и только себя обманываем. Даже очень заметно... Я, по крайней мере, сейчас сообразила: если ты выйдешь замуж за Гришу, мне не видать Сережи, как своих ушей, и наоборот. Теперь-то поняла?.. Я уйду тогда в монастырь, как сестра Агапнта...   – Любочка, ты совсем сошла с ума...   – Вот тебе и Любочка! Мы с тобой соперницы, как это бывает в настоящих романах. Жаль, что не принято вызывать на дуэль, а то я застрелила бы тебя. Я злая... гадкая...   Любочка сидела на траве, разводила руками и улыбалась, а Катя поднялась и быстро пошла от неё.   – Катя, куда ты?   Ответа не последовало. На траве валялась «проклятая алгебра» и деяния бесчисленных Генрихов и Людовиков, побратавшись в общем несчастии.   Катя плохо помнила, как она вернулась домой. Она шла в каком-то тумане и боялась оглянуться назад, точно за ней по лятам гнался какой-то призрак. Зачем Любочка всё это говорила?.. зачем? Зачем солнце так ярко светит? Зачем люди ходят, ездят, о чем-то хлопочут и вообще суетятся? Ведь ничего этого не нужно...   Со дня этого рокового объяснения Катя опять перестала бывать у Печаткиных под разными предлогами. То голова болит, то некогда, и т. д. Большие, правда, не обратили внимания на эту перемену: мало ли девчонки из-за чего ссорятся,– пустое место делят. Любочка завертывала несколько раз, но и ей, видимо, было не легко. Посидит, поговорит о каких-нибудь пустяках и на той же ноге домой.   – Что это с вами, Катерина Петровна? – спросил раз Гриша Печаткин, встретив Катю на улице.– Надеюсь, вы не сердитесь на меня?   – С чего вы взяли, что я буду сердиться на вас? – резко ответила Катя.   – Да я так... Вы совсем нас забыли.   – Некогда, да и нездоровится. До свидания...   Странное чувство охватило Катю: ей страстно хотелось видеть Гришу, а когда он приходил, она не могла сказать ни одного слова и даже отвертывалась от него. Ей хотелось высказать ему так много-много, и вместе она точно ненавидела его.   Так прошла вся весна и экзамены.   – Что это с Катей сделалось, мать? – спрашивал Петр Афонасьевич жену.– Как будто она того... гм... Сама не своя.   – А заучилась, вот и не своя,– сухо ответила Марфа Даниловна.– Очень умна стала... Всё книжки да книжки.   Когда после экзаменов устроилась обычная прогулка гимназистов в Курью, Катя наотрез отказалась принять в ней участие, несмотря на самые трогательные уговоры и увещания Любочки.   – Оставьте меня...– повторяла Катя, отвертываясь.– Нездорова, и всё тут. Желаю вам веселиться...   Это решение стоило больших усилий волн, и когда Любочка, наконец, ушла, Катя горько расплакалась. Она уже давно не плакала и сама стыдилась своих беспричинных слез. Дома оставаться было тяжело, и она отправилась в общину, к сестре Агапите.   – Миленькая, родная, пойдемте на берег,– упрашивала онасестру.– Мне душно, а там так свежо. Погуляемте вместе...   Сестра Агапита была рада пройтись. Они обошли кладбище, прошли сосновый бор и остановились на высокой круче, с которой открывался великолепный вид на Лачу. Река разливалась верст на пятнадцать одним широким плесом. Сверху торопливо шел большой пароход, оставляя за собой двоившийся след. Катя пристально всматривалась в реку и, наконец, схватила сестру за руку.   – Вон там большая лодка... еще красный флаг на носу... Это они плывут в Курью.   Она зарыдала и спрятала свою белокурую головку на груди у сестры.