Текст книги "Весенние грозы."

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

IV

     Несмотря на резкую разницу в жизни, нравах и характере двух семей, между ними быстро установилась очень тесная дружба. Связующим звеном явились, конечно, дети. До начала настоящих занятий в гимназии происходила самая усиленная работа по обмундировке новобранцев. Печаткина раздобыла где-то ручную швейную машинку, и это значительно ускорило работу. Попеременно работали то у Печаткиных, то у Клепиковых.   – Вот выучим наших-то болванов, тогда и свои машины заведем,– мечтала вслух Анна Николаевна, бойко делая строчку.– Без машины, как без рук...   Эта спешка доставляла известное удовольствие обеим женщинам, внося в их жизнь что-то новое, что стояло выше обычного её монотонного хода. Они говорили о детях, поверяли друг другу свои заботы, страхи и надежды и не чувствовали, как за этими разговорами спорится работа. Анна Николаевна, правда, была немножко бестолкова и лезла из кожи, чтобы поспеть за Марфой Даниловной, у которой всякое дело горело в руках. Крепкая и выдержанная Марфа Даниловна как-то вдруг полюбила новую знакомую, добрую той неистощимой добротой, которая привлекает к себе расчетливых, тугих на язык людей.   Мужья тоже сошлись между собой. Григорий Иваныч пришел как-то вечером за женой, и знакомство завязалось. Он держал себя, как хороший старый знакомый. Женщины доканчивали какую-то работу, и Григорий Иваныч прошел в мастерскую Петра Афонасьевича, где хозяин мастерил свои крючья, а старик Яков Семеныч искал лесы.   – Вот это хорошо,– полюбовался Печаткин.– Только труд делает человека истинно благородным... Ей-богу, отлично!   Скромный Петр Афонасьевич даже сконфузился от этих похвал. Он, напротив, всегда тщательно скрывал свое рыбачье ремесло, считая его унизительным для чиновника. Яков Семеныч отнесся почему-го недоверчиво к новому знакомому и упорно молчал. Но Григорий Иваныч подсел к нему и заговорил:   – Вы, вероятно, в военной службе были?   – Случалось... Блаженныя памяти Николаю I прослужил тридцать пять лет.   – Уважаю таких старцев, убеленных благообразной сединой,– добродушно басил Григорий Иваныч, хлопая старика по плечу.– По-моему, кто дожил до такой бодрой старости, тот не может быть дурным человеком... Извините, я говорю всё прямо. Позвольте покурить из вашей трубочки, Яков Семеныч...   Из вежливости Клепиков хотел закончить свою работу, но Печаткин настоял, что для него именно этого-то и не нужно делать. Напротив, он очень заинтересовался. Собственно, и работа была несложная. Бралась проволока, оттачивалась с одного конца острым жалом, потом обрубалась на особой наковаленке, затем тупой конец на той же наковаленке загибался в петлю, и получался крюк. Привычная работа шла быстро, и Печаткин полюбовался на нехитрое мастерство. Затем он подробно осмотрел все рыболовные снасти: "подолы" для стерлядей, витили, мережки, сети, кибасья, поплавки из осокорей и т. д. Всё это было развешано по стенам в самом строгом порядке.   – А вот в Америке, там уже давно искусственным путем разводят рыбу,– рассказывал Печаткин, посасывая трубочку.– По-ученому это называется писцекультурой... Очень выгодная штука. Рыбы получается в десять раз больше. Рыбопромышленники арендуют озера и реки, устраивают садки, питомники и вообще заводят правильное хозяйство. У нас, извините, рыбу только истребляют, а ведь она требует такого же правильного хозяйства, как пчела, шелковичный червь, баран, корова или лошадь. Лиха беда, что мы ничего не знаем и не умеем взяться...   Он подробно рассказал, как ведется дело в Америке, и старые рыбаки могли только ахать. Вообще, Печаткин сразу подавил их своей ученостью. Говорил он степенно, не торопясь, точно сам везде был и всё видел собственными глазами. Но, разговаривая о рыбе, Печаткин незаметно перешел к своим шервожским делам и пошел чертить: тот – дурак, этот – шарлатан, третий – межеумок. Всех по пальцам перебрал, и всем досталось на орехи. Скромный Петр Афонасьевич весь съежился, слушая эти смелые речи, хотя оно, конечно, ежели рассудить правильно... Да нет, не нашего ума дело.   – Горд я – вот главная причина,– продолжал Печаткин, закручивая свои рыжие усы.– Конечно, я маленький человек, но свою честь отлично понимаю и никому не позволю наступить себе на ногу... Уж извините!..   – Не мало с твоей честью-то горя напринимались,– ответила из другой комнаты Анна Николаевна, любившая вмешиваться в чужие разговоры.– Честь – это хорошо тому, у кого детей нет да денег много, а бедному человеку честь-то и не по чину в другой раз...   – Женщина, умолкни!..– ворчал Григорий Иваныч, улыбаясь добродушной улыбкой.– И у зверя есть своя честь... Оскорбленный медведь поднимается на задние лапы и грудью идет на врага. А маленькому человеку вот как нужно беречь свою честь...   Никто не обратил внимания, как в мастерскую пробралась маленькая Катя и с жадным вниманием прислушивалась к разговору. Здесь еще в первый раз раздавались незнакомые слова, и её детское сердце по уверенному спокойному тону гостя верило, что именно он прав. Девочка инстинктивно всё подходила ближе и ближе к Григорию Иванычу, пока не очутилась у него на коленях. Он разглаживал её волосы своей большой сильной рукой, принимая, вероятно, за Любу, а потом с удивлением проговорил:   – Откуда взялась эта птица?..   – Я – Катя...   – Катя? А знаешь, кто была Екатерина великомученица, имя которой ты носишь?   Печаткин очень хорошо рассказал житие святой, а Катя всё время смотрела с изумлением ему прямо в рот, как это делают маленькие дети. Григорий Иваныч так хорошо рассказывал, что у неё навернулись даже слезы на глазах.   – Большая будешь – всё узнаешь,– закончил Печаткин, гладя детскую головку.– У меня вот две таких маленьких женщины есть...   – Ну и башка! – проговорил Петр Афонасьевич, когда Печаткины ушли домой.– Всё-то он знает... И как говорит: точно по печатному. Вот это человек... В самом деле – башка. Маленький человек, а всё-таки не тронь меня...   – Ты-то молчал бы лучше,– ворчала Марфа Даниловна.– В гимназию побоялся итти, а туда же...   – Нет, и мы тоже понимаем... да, Григорий-то Иваныч правду как ножом режет. Спроси хоть у Якова Семеныча...   – Правда-то правда, да только и правда хороша ко времени, а ум без разума беда... Спроси-ка Анну Николаевну, чего они не напринимались с своим благоверным: и в Москве жили, и в Казани, и в Саратове. Одни переезды чего стоят с семьей-то, а всё гордость гонит... Здесь они шестой год, а Григорий Иваныч уже шестое место занимает.   – Большому кораблю большое и плавание... А я, знаешь, согласен с ним.   – Ты?!.   – Да, я... А ты как бы думала?.. Он говорит, а я всё понимаю. И знаешь что?.. Я ведь тоже не дурак... Хе-хе! Всё могу понимать... Такой маленький чиновник почтовый – и вдруг всё понимаю. Ты-то вот только ничего не замечала...   Это было до того смешно, что Марфа Даниловна только рассмеялась. Вот поднялся-то... Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.   Пришел Григорий Иваныч за своей Аней и в следующий раз.   Теперь Петр Афонасьевич и Яков Семеныч держали себя уже гораздо смелее и даже подняли свой вечный спор, кем лучше быть Сереже: доктором или адвокатом. Печаткин слушал, улыбаясь и покуривая папиросу.   – Доктором лучше всего быть,– сказал Петр Афонасьевич, загибая деревянным молотком совсем готовый крючок.– Доктор как поехал по больным, так, глядишь, десятка и шевелится в кармане... Вон наш Павел Данилыч по четвертному билету привозит с практики. Масленица, а не житье.   – А ежели больной помрет?– спорил Яков Семеныч.– Да меня хоть озолоти, а я в доктора не пойду. Ты его лечишь, стараешься, а он на зло тебе и помрет... А тут еще семья останется – слезы, горе. И деньгам не обрадуешься... Адвокату невпример лучше...   – И адвокатом не дурно,– соглашался Петр Афонасьевич.– Только у адвокатов что-то деньги плохо держатся. Очень уж форсят адвокаты-то...   – Оттого и плохо держатся, что легко достаются,– вставил свое словечко Печаткин.– А в сущности и доктора и адвокаты – дармоеды...   – А кто же, по-вашему, не дармоед?   – Да вот хоть вас взять... Вы себе в поте лица хлеб зарабатываете. Маленький кусок, да честный. Ну, потом учитель тоже горбом берет, инженер, если он с головой. По-моему, тяжело кормиться за счет несчастия ближнего, как болезнь или судебное дело. Тут должна быть даровая помощь, а у нас как раз наоборот: ты болен, не можешь работать, а тут плати за визит доктору, за лекарство. Несправедливо вообще...   – Так, так...– задумчиво повторял Петр Афонасьевич.– А вы куда же прочите своего Гришу?   – А это уж его дело: моя обязанность дать ему среднее образование, а там пусть уж сам выбирает. Скатертью дорога на все четыре стороны... По-моему, лучше всего быть техником, потому что техник открывает новые пути для промышленности и дает хлеб тысячам рабочих.   – Ну, уж это вы извините, Григорий Иваныч,– вступилась Марфа Даниловна.– Как же это так: учи, хлопочи, вытягивайся, а потом "куда хочешь". Мало ли они, по своей глупости, куда захотят... Надо и о родителях подумать. Не чужие, слава богу.   – Можно, конечно, посоветовать, Марфа Даниловна, но не больше... Всё равно, своего ума к чужой коже не пришьете. Нужно всё делать по-хорошему, тогда всё и будет хорошо...   Марфа Даниловна не любила вмешиваться в чужие разговоры, а тут считала своим долгом спорить. Она боялась, что вольнодумство Григория Ивановича будет иметь нехорошее влияние на детей, да и Петр Афоыасьевич что-то начал храбриться. Происходили жаркие схватки, и каждый раз Марфа Даниловна должна была уступать поле сражения более сильному противнику.   – Разве с вами можно спорить, Григорий Иваныч?– говорила она в заключение.– Мы люди неотесанные, а вы всё знаете... Наверно, и геометрию учили. А всё-таки я права...   – Что вы правы, с этим я позволю себе не согласиться,– мягко возражал Печаткин.– Да и учился я тоже на медные деньги, хотя кой-что и знаю. Настоящего образования не получил, а так, своим умом доходил до многого...   – Вы лучше и не спорьте с ним,– уговаривала Анна Николаевна горячившуюся Марфу Даниловну.– Его не переспоришь... Он всегда прав.   – Женщина, не ропщи.   Появление Печаткина в маленьком домике Клепиковых вносило каждый раз такое хорошее оживление. Не было тех чиновничьих разговоров, как на именинах, а что-то такое совсем новое, что пугало Марфу Даниловну, выбивая её из обычной колеи. Даже старый служака Яков Семеныч – и тот был на стороне Григория Ивановича.   – Приятно побеседовать с умным человеком,– повторял старик не без ехидства.   Катя неизменно присутствовала при всех этих спорах и проникалась безграничным уважением к лысой голове Григория Иваныча. Ведь Григорий Иваныч всё знает, Григорий Иваныч всех умнее... И какой он добрый.   – У них две девочки, мама? – спрашивала Катя мать.   – Да...   – Отчего же они к нам не придут?..   – Ну, это уж лишнее...   Катя умолкла, стараясь представить себе, какие девочки у Григория Иваныча. Наверно, славные девочки.

V

     По случаю какого-то ремонта занятия в гимназии начались позже обыкновенного, именно после двадцатого августа, что совпало с получением чиновниками жалованья. Григорий Иваныч воспользовался этим случаем, чтобы устроить настоящее пиршество. Клепиковы были удивлены, с какой роскошью был устроен праздник. Конечно, Печаткнн получал 50 р. жалованья, но всё-таки и ветчина, и балык, и коньяк, и кондитерский пирог для детей... Это уж было слишком, как хотите. Были приглашены вся семья Клепиковых и старый дядя Яков Семеныч. Это был первый большой праздник в жизни Кати Клепиковой, и он запал в её воспоминаниях со всеми мельчайшими подробностями.   В большой комнате квартиры Печаткиных посредине были поставлены вместе два ломберных стола, покрытые камчатной скатертью, и на них в картинном порядке были расставлены всеподробности предстоявшего праздника. Печаткин посадил председателем Якова Семеныча в один конец стола, а за другим разместил детей.   – Вы, Марфа Даниловна, сядете рядом со мной,– командовал Григорий Иваныч,– а ты, Аня, с Петром Афонасьевичем. Так всегда делают в порядочном обществе... Жаль, что нет букетов для дам.   Дети, разодетые по-праздничному, с любопытством разглядывали друг друга, а девочки даже ощупали все ленточки, бантики и оборочки. Вымытые личики улыбались, глаза светились весельем в ожидании чего-то необыкновенного. На Кате было розовое барежевое платьице с красивой пелеринкой и канареечного цвета шелковый шарфик на шее; белокурые волосы были заплетены в тугую косу и на затылке перехвачены голубым бантом. Люба в своем шерстяном платьице цвета бордо походила на спелую вишню; распущенные темные волосы трепались у неё по спине, как крыло птицы. Она всё время улыбалась, крепко держала Катю за руку и постоянно что-нибудь шептала ей на ухо. Петушок и маленькая Соня сидели около своих матерей в самом праздничном виде и глупо таращили друг на друга глазенки. На Соне было надето очень кокетливое кисейное платьице с настоящими кружевными прошивками и голубыми бантами на плечах, а Петушок сидел в новой ситцевой рубашке, при каждом движении шумевшей, как бумага. Он всё время старался снять кожаный пояс и новые сапожки. Только что испеченные гимназисты, конечно, представились в своих новеньких мундирах и чувствовали себя крайне неловко, потому что им в первый раз приходилось служить предметом общего любопытства.   Григорий Иваныч находился в самом хорошем расположении духа, улыбался, шутил с детьми и даже сказал спич.   – Господа, мы сегодня кутим напропалую,– говорил он, поднимая стакан с дешевеньким красным вином.– Дети, не забывайте этого праздника... Мы, старики, празднуем ваше вступление в жизнь. Впереди вас ждут упорный труд и всевозможные лишения, но в этом всё богатство бедных людей.Бойтесь не нищеты, а богатства. Деньги – великий соблазн, и они прежде всего убивают в маленьком человеке его гордость, сознание собственного достоинства. Сережа, Гриша... будьте всегда горды честной гордостью бедняков, и да сохранит бог вашу чистую душу от золотых соблазнов. Деточки, помните, что у вас есть младшие братья и сестры, которым, может случиться, не от кого будет услышать трезвого слова... Милые мои деточки, будьте же умными, честными и добрыми людьми. Поэт сказал:     Если бедна ты,   Так будь ты умна...     Григорий Иваныч хотел сказать еще что-то, но у него перехватило горло, и он только бессильно махнул рукой. Со слезами на глазах он обошел всех детей и крепко расцеловал каждого, а Катю обнял крепко-крепко, потому что девочка смотрела на него такими большими, полными слез глазами.   После этого знаменательного ужина прошло много длинных и трудных лет, а Кате Клепиковой стоило только закрыть глаза, как она сейчас же видела грубое лицо Григория Иваныча с рыжими усами, видела его большие строгие глаза, полные слез, и, кажется, чувствовала, как он целует её, маленькую Катю в барежевом платьице, и ей каждый раз опять делалось и страшно и хорошо. Детская память, как фотографический негатив, на который пал солнечный луч, сохранила до мельчайших подробностей всю эту сцену, хотя она и перепутывалась самым нелепым образом с распущенными темными волосами Любочки, с раскрытым ртом Петушка, кондитерским пирогом, гимназическими пуговицами и надоедавшим ей шопотом Любочки. Но мы забегаем вперед...   Весь ужин прошел очень весело. Григорий Иваныч был душой общества и до слез смешил детей разными фокусами: откупоривал языком воображаемую бутылку, наливал несуществовавшее вино, кричал "ура", как будто кричал кто-то на улице, представлял чухонца и т. д. Клепиков рассказывал Анне Николаевне о хитростях лачинских стерлядей и судаков, а раскрасневшийся Яков Семеныч припомнил зараз несколько анекдотов о двух генералах, ездивших на жидах. Марфа Даниловна молчала, наблюдая начинавших пошаливать ребятишек. Гимназисты уже вышли из своего парадно-оцепенелого состояния и старались стащить один другого со стула, зацепив под столом ногой. Любочка катала из хлеба шарики и бросала их в Сережу; Кате хотелось сделать то же самое с востроносым Гришей, но она чувствовала на себе строгий взгляд матери и только болтала под стулом ногами.   – А вы неладно, Григорий Иваныч, насчет богатства-то,– заметила Марфа Даниловна, когда мужчины успели заметно оживиться.   – То-есть как это неладно?   – А так... Для чего же мы детей в гимназию отдаем? Конечно, чтобы потом богато жили и нас поминали за наши труды. Это уж все так хлопочут.   – Так, так...– повторил Григорий Иваныч, потирая сморщенный лоб.– Я уж это слышал... И вы с своей точки зрения правы, а я с своей. Вот у наших детей будут богатые товарищи по гимназии, разные маменькины сынки, и наши дети, по своей детской глупости, может быть, не раз позавидуют этим счастливцам в бархатных курточках, разъезжающим на рысаках. Так?   – Зачем же завидовать, Григорий Иваныч? Кому уж что бог послал, тот тем и владей... Завидовать грешно.   – Хорошо. Допустим, что наши дети кончат и гимназию и университет и сделаются богатыми людьми. У них будут уже богатые дети, которым будут завидовать вот такие бедняки, как мы с вами... Неужели для этого стоит жить?.. Нет, есть другие сокровища, как наука, помощь ближнему, своя совесть.   – Верно!..– подтвердил старик Яков Семеныч и даже стукнул кулаком по столу.– У нас был полковник... Когда умер, и похоронить не на что было, а провожал его целый город, потому что доброй души был человек. Его так и звали: "солдатская каша".   – Тогда вам следовало бы отдать вашего Гришу, Григорий Иваныч, не в гимназию, а к какому-нибудь сапожнику,– ядвито заметила обиженная Марфа Даниловна.– Уж, кажется, как трудятся...   – Что же, хороший сапожник лучше богатого бездельника... Вы знаете, Марфа Даниловна, прекрасный турецкий обычай: там каждый должен знать какое-нибудь ремесло, даже сам султан. А в Китае богдыхан первый пашет землю...   Обед затянулся и кончился только при огне. Маленькая Соня заснула тут же за столом, а Петушок начинал клевать носом, запачканным в вареньи.   Кате сделалось ужасно грустно, когда они вышли на улицу, где было и темно, и грязно, и холодно. Петр Афонасьевич нес на руках сонного Петушка, Сережа бежал рядом с ним, шлепая по лужам. Катя шла рядом с дедушкой Яковом Семенычем, который плохо видел в темноте. Девочке всё время представлялась ярко освещенная комната у Печаткиных, парадно накрытый стол, улыбавшаяся Любочка, непонятные разговоры больших, и она сладко жмурила слипавшиеся глаза. Как было бы хорошо, если бы вся жизнь состояла из таких праздников!.. И Катя верила, что теперь будет всё другое, потому что Сережа поступил в гимназию. А зачем Григорий Иваныч бранил богатых гимназистов и плакал, когда целовал всех детей?   – Да, это штука! – повторил захмелевший на воздухе Яков Семеныч, спотыкаясь и причмокивая.– Люблю... Ай да Григорий Иваныч: молодчина!.. Направо кругом марш, и больше никаких... Ха-ха! Ловко...   Жизнь Клепиковых вошла в новую колею.   Занятия в гимназии начались, и Сережа каждый день являлся домой с своими гимназическими новостями. Седого швейцара зовут все Сивкой, генерал "Не-мне" кричал на кого-то в коридоре и топал ногами, Гавличу поставил учитель арифметики кол и т. д. Марфа Даниловна теперь знала, как зовут всех учителей Сережи: учитель русского языка Павел Васильевич Огнев, учитель арифметики Константин Игнатьевич Головин, учитель латинского языка Михаил Михайлович Бржецевич, законоучитель о. Евгений.   – Огнева у нас все боятся,– рассказывал Сережа.– Он так закричит, так затопчет ногами... Третьего дня он бросил в одного ученика книгой. А всё-таки он добрый, и его все любят...   – Какой же добрый, если кричит и книгами бросает?– удивлялась Катя.   – И сердитый и добрый...– авторитетно объяснял Сережа.– А между прочим, ты девчонка и ничего не понимаешь.   – Я сама поступлю в гимназию...   – Куда тебе!..   Вообще, поступив в гимназию, Сережа быстро усвоил себе тот задорный школьный тон, который развивается в мальчиках товариществом. Раньше он постоянно играл с Катей, а теперь точно стыдился за её существование, особенно когда к нему приходил кто-нибудь из товарищей "первоклашек". Обиженная таким явным невниманием, Катя даже плакала и потихоньку жаловалась своим куклам, глупо таращившим на неё свои стеклянные глаза. А Сережа, точно на зло, любил рассказывать о своих товарищах разные смешные истории и вообще изображал в самом заманчивом свете начинавшееся товарищество. Маленькая Катя и завидовала ему, и пряталась, когда приходили эти товарищи, и даже ненавидела совсем неизвестных ей мальчиков. Да, им весело, а у ней только куклы да Любочка, которую она видела очень редко. Вот Любочка, так та совсем иначе относилась к новоиспеченным гимназистам.   – Разважничались наши "первоклашки",– смеялась она самым задорным образом, так что у неё на розовых щеках прыгали такие смешные ямочки.– А Огнев их поросятами называет. Ха-ха!.. И боятся они его...   Любочка была смелее Кати и любила подразнить гимназистов. И даже было несколько таких случаев, когда ей приходилось вступать в рукопашную. Она раз побила какого-то растерявшегося "первоклашку", а потом сама же и расплакалась.   – Ну, это лишнее, Любовь Григорьевна,– заметил ей отец с своей суровой ласковостью.– Нужно доказывать не руками, а головой...   – Если они глупые, папа, и дразнят нас с Катей?.. Мы – девочки, с нами нужно быть вежливыми.   – Ого, какая женщина! А сама зачем дерешься?   – Я только один раз ударила, папа... Всего один разочек! Прямо по голове: чик... ха-ха!.. У него, папа, уши смешные... А он мне говорит: "все девчонки глупые". Это неправда, во-первых, а во-вторых, я-то ведь не виновата, что родилась девочкой... И если бы это от меня зависело, то я всё-таки родилась бы девочкой, на зло им всем. Да, девочка, девочка, девочка... А у этого гимназиста, папа, такие смешные уши!   Григорий Иваныч смеялся до слез над болтовней Любочки. Девочка была развита не по годам и говорила таким смешным языком, перемешивая свои детские слова с фразами и целыми выражениями больших людей. Печаткину больше всего нравилось в дочери проявление решительности,– сквозь детскую мягкость так и пробивался смелый, самостоятельный характер. Он узнавал в девочке самого себя, т.-е. то, что он уважал в себе.   Гимназист с "смешными ушами", которого Любочка "треснула" для первого знакомства, оказался тем самым поповичем Кубовым, которого отец привел на экзамен вместе с Гришей и Сережей. Любочка быстро с ним примирилась и старалась всеми мерами загладить свою мальчишескую выходку. В свои восемь лет она была гораздо умнее и находчивее десятилетних гимназистов, особенно, когда дело касалось политики.   Товарищи по гимназии с первых же дней распались на богатых и бедных. Это произошло само собой, как сортируется зерно при веянии. Товарищи Гриши и Сережи были такие же бедняки: попович Володя Кубов, чиновничьи дети Сеня Гребнев и Миша Заливкин и т. д. Аристократию первого класса составляли: Гавлич, сын пароходчика Болтин, поляк Клочковский и купчик Сигов. У богатых были свои интересы, свои знакомства и вообще свой кружок. Марфа Даниловна в первое время очень огорчилась, что Сережа заводит дружбу с голытьбой, но Петр Афонасьевич её успокоил.   – И лучше, что не лезет, куда не следует,– говорил он.– У богатых своя линия, а у нас своя. Неизвестно еще, что впереди будет... Вот этот попович Володька, он далеко пойдет. Да... Он и теперь чуть не первым. Вот тебе и голытьба... Еще посмотрим. Гриша Печаткин тоже хорошо учится. Наш Сережа из мяконьких, ни шатко, ни валко, ни на сторону... Что же, и это хорошо. Маленькое, да свое...   Вместе с гимназическими новостями Сережа приносил домой жеваную бумагу, которую и бросал в потолок с большой ловкостью. А когда готовил по вечерам уроки, то всё время жевал резинку или какую-то "смолку". Размягченная резинка служила отличной хлопушкой. Однажды с этой жвачкой Сережа принес и свою первую двойку, которую ему "залепил" Огнев. Марфа Даниловна растерялась и решительно не знала, что ей делать. Сама она не могла помочь, потому что передала Сереже уже все свои знания, а Петр Афонасьевич знал меньше, чем она. С горя она прибила Сережу и пообещала даже высечь его, если он хоть раз принесет такую двойку. Сережа горько плакал и жаловался, что совсем не понимает русской грамматики.   – Ты у меня будешь понимать! – кричала на него Марфа Даниловна, подавляя в себе невольное чувство жалости к неразумному детищу.– Я выколочу из тебя леность... Бумагу жевать умеешь, а грамматику не понимаешь? Как же другие-то учатся? Вон у Володи Кубова все пятерки по русскому языку. Я сама попрошу директора отодрать тебя.   Петр Афонасьевич для проформы тоже покричал на Сережу, но толку от этого было мало.   – Надо будет к Григорию Иванычу толкнуться...– решил дядя Яков Семеныч, бывший свидетелем этой сцены.– Он всё знает и устроит как-нибудь...   – Ну, уж это ни за что!– сказала Марфа Даниловна.– Печаткины еще загордятся... Мы уж лучше сами как-нибудь.   Марфа Даниловна немножко сердилась на Григория Иваныча после своего разговора о богатстве. Выручил старый дядя, который сам вызвался отвести Сережу и переговорить с Печаткиным.   Сережа плакал всё время, пока шел с Яковом Семенычем к Печаткиным. Мальчику было и совестно, и, вместе, он почему-то боялся Григория Иваныча. Старик пожалел мальца и по-своему утешал его.   – Ну, чего ты ревешь? Слава богу, не замуж выдаем. Дело житейское. А вот отдать бы тебя в военную службу, так там, небойсь, выучили бы... Перестань хныкать. Говорю: нехорошо.   – Я боюсь, дедушка...   – Глупости... Бойся бога, а людей нечего бояться.   На счастье Григорий Иваныч оказался дома. Он внимательно выслушал объяснения Якова Семеныча, по своей привычке хлопнул его по плечу и разрешил всё дело:   – Пустяки... Вон у меня Гришка по арифметике хромает. Ничего, выправим. Вы его посылайте ко мне... Эх, мальцы, мальцы!.. Просто, не умеет за книгу взяться. Это бывает... Ну, что, как Петр Афонасьевич?   – Да ничего... Служит, а по вечерам снасти свои готовит.   – Так, так... гм... да. А девочка эта... ну, Катя, учится она?   – Грамоте мать учит...   – Мало одной грамоты... Надо в гимназию отдавать, дедушка. Человеком потом будет...   – Уж и не знаю, право, Григорий Иваныч, как этому делу быть... Оно даже и не под силу, пожалуй, будет двоих-то зараз полнимать, а там Петушок растет.   – Бог даст день – даст и хлеб... Вздор!   – Ведь девочка, Григорий Иваныч... Велико ли девичье ученье!   – Ну нет, старина: девочке-то и нужно ученье. Не такое время... А я вам вот что скажу: пусть Марфа Даниловна посылает ко мне эту Катю... Мне ведь всё равно готовить же свою Любку, ну, и та по пути выучится. Да и девочка-то серьезная... После вот какое спасибо скажет нам с вами.   Благодаря Печаткину, вышло как-то так, что Якову Семенычу самому пришлось уговаривать Клепиковых относительно Кати Петр Афонасьевич вперед был согласен, потому что очень любил дочь, а Марфа Даниловна поломалась, прежде чем согласиться.   – Нехорошо даром обязываться тому же Григорию Иванычу...– спорила она, раздумывая.– Он-то любит детей, это хорошо, а нам навязываться неудобно.   – А если он сам предложил?– спорил Яков Семеныч.   – Я ему такую рыбину заловлю в Лаче! – хвастался Петр Афонасьевич, потирая руки.– Вот и будем квиты... Верно, дедушка?..   Сережина двойка решила судьбу Кати. Она стала ходить к Печаткиным каждый день после обеда. Григорий Иваныч занимался по-своему. Он после обеда укладывался на диван с длинной трубкой, обе девочки подсаживались к нему, и занятия начинались. Они рассказывали свои уроки, Григорий Иваныч поправлял ошибки, объяснял и каждый раз рассказывал девочкам что-нибудь интересное. Катя была в восторге от этих занятий и отлично готовила свои уроки. Любочка иногда подленивалась, и Григорий Иваныч ласково журил её.   – Женщина Любочка, леность есть мать всех пороков... Нехорошо. Я буду старый и седой, и мне будет стыдно, что у меня ленивая дочь.   – А если мне спать хочется, папа?– откровенно сознавалась Любочка.   – А ты поменьше кушай... Вон Катя отлично всё знает.   Любочка не раз дулась на Катю, а потом забывала свой гнев и ждала каждый день приятельницу с нетерпением. Главное затруднение заключалось в том, что зимой темнело скоро, и Кате неудобно было ходить по глухим улицам одной.   К Печаткиным она еще кое-как пробиралась засветло, а обратно приходилось брать провожатого. Сначала её провожал Сережа. Но он скоро поправил свою двойку, и Катя осталась одна.   Григорий Иваныч посылал теперь провожать Гришу. Исполненный мальчишеского задора, "первоклашка" терпеть не мог таких проводов какой-то девчонки, которая шляется, не зная зачем... Несколько раз он незаметно заводил свою даму куда-нибудь в снежный сугроб или просто убегал от неё, оставив её на произвол судьбы. Катя всё переносила и ни разу не пожаловалась на злого мальчишку. Она не пожаловалась даже и тогда, когда Гриша прибил её и очень больно прибил. Девочка несколько времени сидела на снегу, сдерживая душившие её рыдания. Домой она вернулась с помертвевшим личиком, но никому не выдала своей маленькой тайны: она понимала, что, если пожалуется, то её не будут пускать учиться к Григорию Иванычу, другими словами – она не поступит в гимназию вместе с Любочкой. Однако Петр Афонасьевич что-то заподозрел и спросил:   – Что с тобой, Катя? будто ты того... нездорова.   – Я замерзла, папа... холодно.   Это ничтожное само по себе происшествие имело громадное значение для Кати, именно – с этого момента она почувствовала ту невидимую стену, которая навсегда отделила её детство от такого же детства мальчиков. Зачем Гриша прибил именно её? Если бы она была мальчиком, так он этого не сделал бы без всякой причины. Вообще все мальчишки такие глупые и злые. В маленькой девочке с мучительной болью просыпалась женщина... "Тебе этого нельзя: ты – девочка",– эта фраза повторялась постоянно Марфой Даниловной на всевозможные лады, но до сих пор оставалась пустым звуком, потому что Катя играла с мальчиками во всякие игры, бегала с ними даже на реку и не чувствовала отделявшей её от них разницы. Теперь другое дело: её отталкивали, обижали, дразнили.   "Злые... гадкие!– думала про себя Катя и давала себе слово не связываться с ними, несмотря ни на какие соблазны.– Пусть свою резинку жуют и получают двойки из грамматики и арифметики. Так им и нужно... Скверные!.."   Здесь же Катя заметила разницу, существовавшую между семьями. Не раз она думала про себя, что если бы её матерью была Анна Николаевна, то ей всё можно было бы рассказать и Григорию Иванычу тоже. А вот маме она не решалась говорить многого. Папа, конечно, добрый, но он всё делает, как того хочет мама. В семье Клепиковых недоставало той непринужденной доброты, какая царила у Печаткиных. Катя очень любила мать и вместе боялась её. Это последнее чувство являлось роковым порогом, через который никак не могло переползти детское сознание. Мысль работала сама по себе, в своем маленьком уголке, и работала с неустанной самостоятельностью.