Текст книги "Весенние грозы."

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

II

     Огнев произвел сейчас же полную ревизию школы. Катя предлагала ему чаю, чтобы согреться после дороги.   – Успеем и чаю напиться, Катерина Петровна, а дело прежде всего. Да... Я сам увлекаюсь своим новым делом. Раньше приходилось заниматься только с городскими детьми, а теперь получается совсем другая картина. Березовская школа в моей практике всего третья...   Катя могла только любоваться умением Огнева обходиться с детьми. Это был настоящий старый педагог, смотревший на свое дело, как на священнодействие. Дети почувствовали сразу любящую мужскую руку и быстро освоились с новым начальством. Наблюдая за своим бывшим учителем, девушка поняла одну обидную вещь, именно, что дети всегда предпочтут учителя учительнице. Это какое-то темное органическое чувство детской натуры, может быть, слепое преклонение пред мужской силой... В самых приемах у того же Огнева больше уверенности, именно того качества, которое неотразимее всего действует на ребенка. Лучшая и очень опытная учительница всё-таки следит за собой, проверяет каждый шаг и этим лишает свои занятия необходимой авторитетности. Но, с другой стороны, учительница всегда лучше поймет детскую натуру, настроение ребенка, а особенно те загадочные психические уклонения от нормы, которые может разгадать только женское сердце.   С своей стороны, Огнев наблюдал свою бывшую ученицу. Как она изменилась за эти три года – выровнялась, поздоровела, вообще сделалась женщиной. Девичья застенчивость сменилась милой уверенностью молодой женщины,– это было во взгляде, в тоне голоса, в каждом движении. Только самостоятельный упорный труд дает этот общий тон, формируя настоящего человека. Огневу хотелось по-отечески обнять Катю и высказать ей так много хорошего, что он пронес, как святыню, через всю свою жизнь и что вез теперь с собой из школы в школу. Березовская школа была поставлена хорошо, хотя были и свои недостатки.   – Вы слишком много помогаете своим ученикам,– заметил Огнев, покончив с младшим отделением.   – Кажется, это не недостаток, Павел Васильич.   – Как это вам объяснить... Ребенок начинает учиться ходить. Конечно, его поддерживают, водят под руки, но наступает такой критический момент, когда его нужно предоставить самому себе. Нужен собственный опыт, даже, если хотите, некоторый риск, выкупающийся синяками и маленькими крушениями. Так и здесь... Важно уловить этот критический момент и дать ребенку необходимую самостоятельность. Впрочем, мы об этом еще поговорим.   В двенадцать часов сделана была передышка. Катя повела дорогого гостя к себе, где дедушка Яков Семеныч успел уже приготовить деревенский завтрак.   – А, старый знакомый...– обрадовался Огнев.   – Имею честь представиться: школьный сторож.   – Да? Что же, отличное дело...   Огнев внимательно осмотрел две комнаты, из которых состояла квартира учительницы. Ему очень понравилась простота всей обстановки, без всяких претензий, кроме той чистоты, которую вносит одна женская рука. Простенькие белые занавески на окнах, деревенские дорожки на полу, простой деревянный белый стол с письменными принадлежностями, две полочки с книгами, простенькая рыночная мебель, цветы на окнах – вот и всё. В следующей комнате виднелся угол железной кровати под белым чехлом.   – Закусить, Павел Васильич,– предлагал Яков Семеныч, появляясь из кухни с яичницей.– За вкус не ручаюсь, а горячо сделано. У нас так говорили корабельные повара...   Деревенский завтрак, состоявший из яичницы, соленых грибов, капусты и душистого пшеничного хлеба, был превосходен.   – У меня сегодня какой-то бессовестный аппетит,– шутил Огнев, истребляя деревенскую стряпню.– А знаете, Катерина Петровна, я ведь бывал в Березовке... и очень оригинально... мы ходили с дьяконом пешком в гости к Кубову. Я свои нервы лечил... Впрочем, летом Березовка имела совсем другой вид. Кстати, вы здесь не скучаете?   – О, нет... Первое время было немного жутко, а потом привыкла.   – У вас не является мысль о том, чтобы вернуться в город? Можно устроить вас учительницей при одной из городских школ.   – Нет, благодарю. Мне здесь отлично... Говоря откровенно, ваше предложение меня даже обижает... Да...   – Не совсем понимаю...   – Мне кажется, что именно здесь я на своем месте, Павел Васильич. Больше,– мне кажется, что здесь я нужна.   – А там?   – Нет, вы сейчас не поймете меня, Павел Васильич... Вот когда вы поближе познакомитесь со всем складом деревенской жизни, тогда, может быть, согласитесь со мной. Знаете, меня совсем не тянет в город... Я бываю там раз в год, и то на несколько дней, чтобы проведать отца. И опять к себе в Березовку, где я чувствую себя дома. Это очень большое чувство, особенно для женщины, которая вся в своем угле, в своем маленьком женском деле. Нельзя даже приблизительно сравнить мое положение с положением учительницы городской школы. Там больше официальности в отношениях к ученикам, какая-то особенная городская безучастность, а здесь я знаю ученика не только по школе, но со всей его домашней обстановкой. Я здесь могу следить за ним и вне школы... Во мне дети видят больше, чем учительницу. Наши отношения не прерываются и во время каникул. Одним словом, это совсем иной мир.   – Да, да...   – Мое время занято с утра до ночи и занято не пустой суетой, а настоящим делом, так что каждому прожитому дню можно подвести итог. Чувствовать полным свой день – ведь это уже счастье... Кроме школы и своих школьных занятий, у меня много другого дела. У нас с дедом свое маленькое хозяйство, которое одно почти обеспечивает деревенскую дешевую жизнь. У нас всё свое: молочное хозяйство, овощи, яйца. Покупаем только хлеб, чай и еще кое-какие мелочи...   – А говядина?   – В деревне как-то мало едят мяса, а мы живем по-деревенски. Не из принципа сделаться вегетарианцами, а просто так, как складывается жизнь сама собой. Мясо у нас только по праздникам или по сезонам, когда бывают свои цыплята, своя телятина, своя баранина... Как видите, мы оба здесь совсем здоровы.   – А дальше?   – Дальше? Вот вы смотрите на деревенскую учительницу городскими глазами, как на какую-то подвижницу, которая заживо похоронила себя в непроходимой глуши... Не правда ли? Вы даже жалеете её. Я сама так же раньше думала. А между тем никакого подвига нет, а просто хорошая нормальная жизнь. Даже иногда делается совестно за свое привилегированное положение. Помилуйте, сельская учительница, как я, получает 25 рублей жалованья каждый месяц,– ведь это целый капитал, и громадный капитал. Вон бабы говорят, что у меня райская жизнь, и по-своему они правы... У нас своя мерка, как у вас своя.   Дедушка Яков Семеныч слушал эти внучкины речи и в такт им качал своей седой головой. "Так, внученька... Так, Катерина Петровна! Вот какие мы нынче разговоры разговариваем, Павел Васильич. Взошло зернышко и в цвет пошло".   Беседа была прервана появлением какой-то бабы, которая пробралась через кухню.   – Матушка, Катерина Петровна, к тебе я пришла... – причитала баба.– Ребеночку неможется... криком кричит второй день...   – Хорошо, я потом зайду, Марья.   – Иди, иди... – выпроваживал бабу Яков Семеныч.– Дай школе окончиться.   – Да ведь криком кричит...   – Придет после школы. Откуда ты будешь?   – А там, голубчик, за кабаком изба. Катерина Петровна знает... Была она у меня по осени, когда Петька разнемогся, а теперь меньшенького ухватила болесть.   Когда баба ушла, Огнев проговорил:   – Давайте я за вас займусь в школе, Катерина Петровна, а вы идите к этой бабе. Мы управимся с помощницей...   – Нет, я еще успею... Если бы мне бегать ко всем больным, то и школу пришлось бы бросить. Бабы смотрят на меня, как на знахарку.. Случается, что и напрасно вызовут. Я знаю эту Марью. Вероятно, какие-нибудь пустяки.   Вторую половину школьного дня Огнев провел с помощницей в женском отделении. Девушка сильно растерялась, когда пришлось давать объяснения самому инспектору,– ей приходилось еще в первым раз иметь дело с начальством.   – Вы занимайтесь, как будто меня совсем нет в классе,– ободрял её Огнев.– У вас свое дело, у меня свое.   Помощница скоро ободрилась, и занятия пошли своим порядком, как всегда. В конце пришел священник, узнавший о приезде нового инспектора. Это был еще молодой человек, кончивший семинарию всего три года.   – Очень рад познакомиться,– несколько раз повторял Огнев, которому понравилось простое, серьезное лицо сельского попика.– Вот приехал познакомиться с вашей школой... Всё хорошо.   После занятий о. Николай стал приглашать его к себе обедать. Огнев сначала отказался, а потом, сообразив что-то, согласился. Ведь он теперь был в Березовке не простым гостем, а начальством, и должен был держать себя с большим тактом. Батюшка мог обидеться. В деревне еще больше церемоний.   – И хорошо сделал,– одобрял Яков Семеныч, усаживаясь за свой обед со внучкой.– Все бы загалдели, что вот новый инспектор держит руку учительницы, а попа пренебрег... Да еще прибавили бы...   – Что же могут прибавить? – удивилась Катя.   – Мало ли что... В деревне такие же люди, как и везде. Мы здесь всё-таки чужие, что тут ни говори... Так и смотрят на нас. Помошница-то спит и видит занять твое место... А за неё и церковный староста, и псаломщик, и, кажется, писарь.   – Перестань, дедушка. Всё это пустяки...   Сейчас после обеда Катя отправилась к своему маленькому больному и пробыла там больше чем предполагала. Огнев заехал проститься без неё. Земских лошадей подали ему на квартиру священника.   – Как же быть?..– думал Огнев, стоя в шубе.   – Малость обождите, Павел Васильич,– уговаривал Яков Семеныч.– Уж так будет жалеть внучка, так жалеть. Сию минуту воротитсея. Куда-нибудь в другую избу затащили: бабы так её и рвут. Да снимите шубу-то...   Огнев разделся и присел отдохнуть. После обеда он чувствовал некоторую усталость, а тут нужно было ехать дальше. Да и деревенские наливки располагают к отдыху.   – Да, дедушка... – проговорил Огнев, вслух продолжая какую-то мысль.– Одним словом, сила. Вы только сосчитайте: в Шервоже в женской гимназии учится шестьсот учениц, нынче параллельные классы открыли, потом в епархиальном женском училище около трехсот, а там еще целых десять уездных городов, в которых две гимназии женских да шесть прогимназий. Вод-то все и выпустят около трехсот учениц, а в десять лет это составит целых три тысячи... Понимаете, настоящая армия.   – Уж это что говорить... Сумма, Павел Васильич.   – Нет, ведь это дело надо обмозговать, Яков Семеныч. Три тысячи в одной губернии. И всё это будущие жены, матери... Около каждой такой девушки этакой огонек священный затеплится. Сколько света внесут они в жизнь,– того света, который останется у себя дома, у своего очага, который загорится в детях... Да...     ...Жита по зернышку   Горы наношены.     – Ах, Павел Васильич: правильно. Вот я на старости лет сызнова точно начинаю жить... Что прежде-то было: темнота, зверство. Да... А уж девушка, это точно: она вся у себя дома. Всё домой принесет. В деревне-то это еще позаметнее будет, чем в городе, Павел Васильич.   – Да, в деревне... Хорошо у вас, дедушка. Тепло...   – Мы в город-то даже очень не любим выезжать. Так, приедем, повернемся – и назад на той же ноге... Скучно нам в городе-то. Хе-хе... Особенное дело-с...   – Да... Кстати, Катерина Петровна и не спросит ничего о городе, а у нас там много общих знакомых. Недавно я встретил этого молодца Кубова... Он уже бросил свою лесопилку и теперь какими-то подрядами занимается. Что-то я не совсем его понимаю.   – У всякого своя линия, Павел Васильич...   – Американец какой-то. Очень обрадовался, что я еду в Березовку, и поклоны посылает. Даже, кажется, сам собирался в гости к вам... Потом встретил братца Катерины Петровны. Ну, этот из другой оперы... На парах разъезжает. Чуть меня не задавил. Говорят, женится на какой-то богатой... Тоже своя линия.   Дедушка только пожевал губами и ничего не сказал. Он недолюбливал шустрого адвоката, уродившегося ни в мать, ни в отца. В ожидании внучки он многое рассказал Огневу о своем житье в Березовке. Огнев слушал и в такт качал головой. Да, хорошо...

III

     Кубов, действительно, приехал в Березовку перед самым рождеством. Он в три года совсем изменился – зарос бородой, окреп еще больше и походил на купца, особенно по своему костюму.   – Давненько мы с вами не видались, Катерина Петровна,– весело говорил он, пожимая ей руку.– Вот и школу новую выстроили... да. Давненько.   – Где же вас увидишь... Вы ведь вечно заняты. Да и сюда, наверно, тоже по какому-нибудь делу приехали....   – Волка ноги кормят... А дело есть, это точно. Нужно с березовскими мужичками потолковать относительно разных разностей. Знаете, у меня теперь кирпичный завод орудует... А здесь есть поблизости белая глина. Вот и хочу попробовать огнеупорный кирпич делать: прочнее он в десять раз, а дороже будет на пустяки. Кстати, я вас увезу в город, Катерина Петровна... Чтб вам здесь делать на святках, а в городе всё-таки есть кой-какие развлечения.   – Право, я не знаю...   – А я отлично знаю.   Катя улыбнулась, поддаваясь этому решительному мужскому тону.   Кубов в подробностях осмотрел школу, ученические тетрадки, квартиру учительницы, всё хозяйство, даже спустился в погреб.   – Ничего, не вредно, дедушка,– похвалил он.– Только вот картошка у вас сгниет, ежели не переберете заново...   – А вот и не сгниет...   – Сгниет, говорю... На прошлогодний песок свалили, а она этого не уважает. Понимаешь? Репа у вас уродилась хорошая... Телочку растите правильную. А петуха приколите... Хороший хозяин петуха больше трех лет не держит... Понимаешь?..   Кубову до всего было дело, и он знал, кажется, всё на свете.   – Увертлив больно,– ворчал старик, обиженный петухом.– Тоже, поди, жаль... Вон какая птица: генерал.   – Я тебе говорю: заколите... А что касается жалости, так это пустяки. Президента Северо-Американских Соединенных Штатов и то меняют через каждые четыре года, а тебе петуха жаль...   Весь день Кубов провел в деревне, в переговорах с мужиками, потом ездил смотреть свою белую глину и вернулся в школу только вечером, когда уже стемнело,– вернулся усталый и недовольный.   – Вы устали, Владимир Гаврилыч? – спрашивала Катя, угощая его чаем.   – Язык устал... Портится мужик в Березовке. Меня, Кубова, хотели надуть... Не-ет, шалишь!.. Ведь время глухое, зимнее, работ своих нет, а я им даю дело, небольшое, правда, а всё-таки из-за хлеба на квас добудут. Так нет, поднимают городскую цену...   – Они свои интересы отстаивают.   – Если бы так, то еще ничего, а в сущности, просто хотят ободрать. Только не на того напали... Ну, поломаются и образумятся.   Спать Кубов улегся в школе, вместе с дедушкой Яковом Семенычем. Раздевшись, он добыл объемистый бумажник и, раскрыв его, показал несколько пачек ассигнаций.   – Во сколько денег-то, старина...   – Володька, спрячь ты деньги! – всполошился старик.– Еще, неровен час, кто-нибудь в окно увидит...   – Ничего, пусть посмотрят...   – Чужие, поди, деньги-то, Володя?   – А вот и нет: все свои. Сам заработал...   – Ну?   – Верно говорю... Тут всего около двух тысяч, да дома осталось два столько.   Дедушка Яков Семеныч даже руками всплеснул. Он таких больших денег даже и не видал. Старик долго ворочался на своей постели, а потом, потушив огонь, проговорил:   – Спрятал бы ты, Володя, деньги-то... Ну, в банк бы положил. Процент будешь получать.   – В банке мне дадут четыре процента, а я на них наживу, по крайней мере, двадцать – наш купецкий процент.   Молчание. Яков Семеныч лежит и вздыхает. Его мучит какая-то неотвязная старческая мысль. А Кубов уже начинает засыпать. Слышно, как дышит его богатырская грудь.   – Володя... ты спишь?   – Нну?..   – Нехорошо, вот что!   – Что нехорошо-то, старина?   – А вот это самое... Денег у тебя много, а человек ты молодой. Умок у тебя всё-таки легонький, да и характер-то того... увертлив... С деньгами-то пустяки в голову полезут. Баловать начнешь... Это от денег, брат, бывает.   – Ну?..   – А тут и друзья-приятели найдутся. Один лучше другого... Вот тебе и баловство: сегодня в театр, завтра в гости... там домой пришел поздно. Говорю, увертлив... Надо тебя с твоим характером-то прямо на цепь приковать.   – Это ты правильно, дед...   – Не зря говорю. Не долго замотаться-то по молодому делу...   Опять молчание, и опять старик тяжело вздыхает, а Кубов начинает опять засыпать.   – Погоди, Володя, спать-то... Послушай, что тебе старик скажет.   – Ну?...   – Жениться тебе надо, Володя...   – Жениться?.. Правильно...   – Только тебе жену нужно бойкую, чтобы тебя вот как держала. В ежовых рукавицах... А смирной-то девушке, пожалуй, и не управиться с тобой. Надо такую жену, чтобы первым делом друзей-то-приятелей разобрала хорошенько... Уж она, брат, устроит всё.   – Есть у меня, дед, некоторая девица на примете...   – Есть? Ах, ты, плут... Когда это ты успел заприметить-то? Строгая девица?   – Уж такая строгая, дед, что и не выговоришь. Целый год около неё хожу, а сказать не смею...   – Ну вот тебе, значит, в самый раз. Правильная самая...   – Хороша девица... Похаживаю, поглядываю, а сказать не смею.   – Совестно?   – Нет, боюсь, что пропишет мне сразу отставку. Ах, хороша девица, дедушка... Отдай всё – и мало. Мне бы в самый раз.   – А ты не бойся, Володя. От судьбы не уйдешь...   На другое утро Катя заявила, что не поедет в город. На неё напало какое-то непонятное упрямство.   – Я уж сказал, что поедете,– уверенно повторял Кубов.– Дело в том, что нужно будет посмотреть вам хорошенько Петра Афонасьевича... Я как-то заходил к старику. Не нравится мне... Особенного ничего, а такой скучный. Вообше, сами посмотрите хорошенько. Нехорошо одного старика оставлять...   – А Сережа?..   – Сережа... гм... Сереже некогда. Он пошел в гору...   Ничего не оставалось, как ехать в город, хотя Кате и не хотелось попасть туда именно к празднику. Старая гроза улеглась, но всё-таки тяжело. Кубов отлично понимал настроение девушки и ни слова не говорил о Печаткиных, о том, как живет Гриша. Только деду Якову Семенычу сказал перед отъездом:   – Не красно живется Григорию Григорьичу...   – А что?   – Да так... вообще... Сам-то он ничего... Впрочем, не наше это дело.   Всю дорогу Катя молчала. До города всего было две станции, и они промелькнули незаметно. Погода стояла крепкая, зимняя. Дорога – скатерть скатертью. Кубов тоже молчал, наблюдая молчаливую спутницу. На морозе Катя вся раскраснелась, и только глаза попрежнему смотрели грустно.   – О чем вы думаете, Катерина Петровна?   – Я?.. А так... Хорошо думается дорогой. Мысли точно плывут... одна за другой... О чем я сейчас думала? Да, вот о чем: об отце... Тяжело старику. А между тем каждый так же должен кончить, т.-е. старостью. Ведь это страшно, Владимир Гаврилыч... Ничто не спасет от этой старости, т.-е. от разрушения, и каждый из нас кончит жизнь банкротом. Сегодня глаза отказались, завтра ноги, а там и весь человек никуда не годится...   – Какие у вас грустные мысли, Катерина Петровна.   Катя ничего не ответила, а только отвернулась.   Отец встретил её с каким-то странным равнодушием, точно она была чужая.   – Ты здоров, папа?   – Ничего, кажется.   За эти три года Петр Афонасьевич сильно состарился. Как-то весь осунулся, поседел, сгорбился. Теперь он мало обращал внимания на всё, что делалось кругом него и даже в собственном доме. На Катю так и пахнуло этим разрушением.   – А где Петушок, папа?   – Ушел куда-то... скучно ему со мной. Кажется, к Печаткиным ушел.   Петушок перешел уже в пятый класс, вытянулся и выглядел большим гимназистом. К Кате он относился покровительственно, усвоив тон брата Сережи.   Катя целый день провела в том, чтобы привести в порядок весь дом. Всё выглядело как-то неуютно. Кухарка жила новая и не знала заведенных порядков. Комнаты оставались неметеными, везде валялись неприбранные вещи, вообще царил самый обидный беспорядок. Катя всё время наблюдала отца, и её поразило больше всего то, что он и к Сереже относился с тем же непонятным равнодушием.   – Ты у него давно был?– спрашивала Катя, наблюдая отца.– Ну, что он?   – Сережа-то? А ничего... Живет.   – Хорошо живет?   – А кто его знает...   Петр Афонасьевич грустно улыбнулся, посмотрел на дочь какими-то грустными глазами и прибавил:   – Того, Катя... как это тебе сказать... ну, не понимаю я.   – Что не понимаешь?   – А так... Помнишь, как Сережа-то поступил в гимназию? Сколько было хлопот, работы... да... Ждали всё Сережу. Мать так и не дождалась. Всё я её жалел, что не дождалась она. А теперь... Ну, да это я так.   – Нет, говори, папа...   – Да ты бы сама посмотрела на Сережу, Катя. Точно вы чужие... Даже обидно. А впрочем, как знаете, сами не маленькие... Да, что я тебе хотел сказать?.. Ах, да... Мать-то я всё жалел, а теперь... Устроился наш Сережа хорошо, как все адвокаты, всё у него есть... своих лошадей держит. Посылаю к нему как-то вдову-соседку... Помнишь, сапожник рядом жил? Ну, так он умер... пил сильно... После него осталось какое-то имущество, избенка, а дети-то мать и выгнали. Пришла, плачет. Послал я её к Сереже, чтобы он помог ей.   Петр Афонасьевич сделал передышку, точно ему трудно было выговорить роковое слово.   – Не принял...– тихо проговорил он наконец.– Некогда, говорит. Ежели я всякие пустяки буду разбирать, говорит, так поесть некогда. Вот как он разговаривает, наш Сережа-то... Забыл, как сам рос в бедности да в нужде. Чужая-то беда не трогает... Обидно это мне стало, Катя, ну, я и сказал: "А помнишь, Сережа, как покойный Григорий Иваныч всякую бедноту призревал? Никому отказа не было..." Он, Сережа-то, только этак усмехнулся и говорит: "Ну, папа, перестань разводить сентиментальности". Вот я тогда и вспомнил про мать-то. Разве для этого мы ростили Сережу? Ну, женится он на богатой, еще пару лошадей заведет, купит себе дом,– всё, как у богатых. Только всё это в свою кожу, для собственного удовольствия... Горько мне стало, Катя. Грешный человек, подумал, что, пожалуй, и хорошо сделала мать-то, что во-время умерла...   Катя стала защищать Сережу, чтобы разогнать тяжелое настроение старика, но Петр Афонасьевич не поддался на это.   – Ах, не то, Катя... и сама ты не то думаешь. Помнишь, когда Сережа поступил в гимназию, так Григорий Иваныч устроил целый бал. И речь сказал. О богатых он тогда правильно выразил всё. Ну, вот я и вспомнил...   В уме Кати пронеслась далекая картина раннего детства. Да, Григорий Иваныч был прав, как сейчас прав отец. В маленьком домике незримо прошла тень честного труженика, предостерегавшего детей от увлечения богатством.

IV

     Присмотревшись к отцу в течение нескольких дней, Катя убедилась в том, что у него, действительно, встречаются ненормальные моменты. Иногда Петр Афонасьевич горячился и выходил из себя по какому-нибудь ничтожному поводу, иногда не хотел ничего замечать, иногда упорно молчал – вообще, было что-то ненормальное, но что такое – определить было трудно. Один случай неожиданно поразил Катю. Это как раз происходило накануне рождества, в сочельник. В прежнее время этот день справлялся у Клепиковых с некоторой торжественностью. Вся семья была в сборе, и все готовились к встрече праздника постом – до вечерней звезды. Марфа Даниловна никому не давала ни крошки, даже маленьким детям. Так это и шло из года в год, как некоторая семейная традиция. Именно всё это и напомнил Петру Афонасьевичу и Кате наступивший нынешний сочельник, хотя прямо они ничего и не говорили друг другу. Петушок крепился до обеда, а потом потихоньку отправился к брату Сергею и там закусил. Это ничтожное обстоятельство очень огорчило Петра Афонасьевича. Он даже рассердился на Сережу.   – Ну, что же, сам пусть живет, как знает, а зачем Петушка портит? – жаловался он Кате.– У немцев сочельник даже празднуют, веселятся, а у нас, православных, наоборот – постятся. Может быть, это и глупо, но такой обычай. И отцы, и деды, н прадеды соблюдали сочельник, а мы вот не можем потерпеть пустяков. Мальчику нужна выдержка, а то не будет ничего знать – ни бога, ни чорта.   Катя молчала. Она привыкла в деревне соблюдать посты по необходимости, потому что все стали бы указывать на неё пальцами. Посты в Березовке соблюдались с особенной настойчивостью, и в конце концов она пришла к заключению, что в них нет ничего страшного, а даже известная польза – получалась известная выдержка, а затем даже в физическом отношении это было полезно.   – А главное, скверно то, что Петушок обманывает,– продолжал Петр Афонасьевич.– Пошел и потихоньку наелся. Нет, нехорошо.   Вообще выдался грустный день. Катя провела всё время в хлопотах по хозяйству, как это делалось при матери. Заставила кухарку вымыть полы, окна и двери, переменила занавески на окнах, постлала новые половики, затеплила лампадки перед образом,– одним словом, делала то же самое, что всегда делалось при Марфе Даниловне.   – Вот это хорошо...– похвалил её Петр Афонасьевич, принимавший деятельное участие в этих хлопотах.– Праздник так праздник. Утром я пойду к заутрене в общину.   Катя устала и хотела просто выспаться. Она уже была два раза в общине у сестры Агапиты. Спать легли рано. Петр Афонасьевич весь вечер чувствовал себя как-то особенно оживленно и походил на прежнего Петра Афонасьевича, домовитого, деятельного, старательного. Неожиданно ночью он разбудил Катю.   – Что тебе, папа? – удивилась Катя.   Было два часа ночи. Он стоял перед ней в своем халате, бледный, испуганный, с округлившимися от страха глазами.   – Что случилось, папа? Ты болен?   – Нет, я так... Мне страшно, Катя. Стал засыпать, даже, кажется, заснул, и вдруг напал на меня страх. Такой страх, такой страх. Сам не знаю, чего боюсь. Лежу и не смею пошевелиться.   – Может быть, видел дурной сон?   – Не помню...   Он поставил свечу на стол, присел на стул и горько заплакал.   – Папа, ты просто болен... У тебя нервы расходились.   – Ничего не знаю...   Катя быстро оделась и дала отцу выпить холодной воды. Он немного успокоился, но продолжал смотреть на Катю такими глазами, точно боялся, что она его выгонит из комнаты.   – Ты этого не поймешь, Катя,– объяснял он, подбирая слова.– Надо это самому испытать... Так нехорошо, так нехорошо. Знаешь, какой со мной недавно случай вышел: принял заказное письмо и позабыл записать в книгу. Понимаешь: позабыл. В течение тридцати пяти лет моей службы это был первый случай... Мне тогда тоже страшно сделалось, и было это среди белого дня... Сидел у себя в конторе, кругом всё знакомые чиновники, а я сижу и дрожу.   – Тебе нужно просто отдохнуть, папа. Ты ведь никогда даже отпуска не имел...   – Нет, не случалось, кроме двух дней, когда женился. Ведь другие так же служат, совестно отдыхать-то... Пока еще в силах, могу работать.   – И всё-таки необходимо дать себе отдых. Вот поедем ко мне в Березовку. У меня отлично...   Петр Афонасьевич отрицательно покачал головой. Он даже обиделся. От чего отдыхать-то?.. Слава богу, еще в силах, здоров. Конечно, почтовая служба каторжная, да ведь другие-то тянут ту же лямку, а на людях и смерть красна.   Затем Петр Афонасьевич сделал неожиданный переход к Сереже и проговорил сдержанным шопотом:   – Ведь я о нем думал, Катя... И знаешь, пришел к убеждению, что Сережа дрянь. Да... Больно это думать, а ничего не поделаешь. Карьерист он, себялюбец, в богатые люди выйдет... И горько и обидно. Да... А как я радовался, когда он кончил свой университет, как его устраивал, даже стыдился показать себя его отцом. И ничего этого не нужно... совсем не нужно. Стыдно мне, седому человеку, честно проработавшему всю жизнь, не видеть того, куда он идет... Ах, нехорошо, Катя!..   Петр Афонасьевич опять расплакался, а потом принялся громко бранить Сережу. Что же, он пойдет к Сереже и скажет ему всё в глаза. Решительно всё... Перед чужими людьми стыдно, что дармоеда вырастил. Петр Афонасьевич говорил с ожесточением, сжимая кулаки. Лицо побледнело, глаза блуждали.   – Мы об этом потолкуем завтра, папа,– пыталась остановить отца встревоженная Катя.– А теперь иди спать...   – И всё-таки дрянь наш Сережа!.. Дрянь!.. Мне по улице стыдно ходить, точно все видят мои мысли...   Так до утра Катя и провозилась с отцом, стараясь отвлечь его мысли от больного пункта. Для неё было ясно одно,– что он болен и болен серьезно и что эта сцена являлась только началом чего-то. Нужно будет посоветоваться с опытным доктором. Но вопрос – с кем? Лечивший мать старичок-доктор умер; доктор, который состоял при их гимназии, перевелся в другой город. Конечно, дядя не откажет в совете, но Кате не хотелось к нему итти. У неё неожиданно мелькнула мысль о Грише,..   Утром в первый день рождества Катя отправилась к Сереже, у которого не бывала больше года. Он теперь занимал большую квартиру на главной улице. Дверь ей отворил лакей – новое лицо в хозяйстве холостого молодого человека.   – Барин дома?   – Точно так-с... Как прикажете доложить?   Сережа вышел в модном шлафроке из какой-то восточной материи, расшитом пестрыми шелками. Он пополнел, оброс бородой и принял вид молодого человека, «подающего блестящие надежды».   – Я к тебе по делу, Сережа, и не задержу,– предупредила Катя.   – Ах, пожалуйста, без церемоний, Катерина Петровна. Мы не чужие люди, и ты можешь считать себя здесь дома... У меня очень развита родственная шишка. Ну, как ты поживаешь?   – Ничего, попрежнему... Я пришла поговорить с тобой об отце. Мне не с кем посоветоваться.   Лицо Сережи приняло прилично-кислое выражение, точно он говорил с безнадежной клиенткой. Катя присела на какое-то вычурное кресло и в коротких словах передала сегодняшнюю ночную сцену.   – Упрямый старик,– заметил Сережа, барабаня пальцами по ручке кресла.– Ведь я сколько раз предлагал ему переехать ко мне... Не желает. Что же я поделаю? Конечно, я не могу доставить всех тех удобств, какие желал бы иметь, но что у меня есть...   – Я нахожу положение отца серьезным, Сережа, гораздо серьезнее, чем ты предполагаешь. Единственное, что я желала бы, это уговорить его переехать ко мне в Березовку... Старик отдохнет и поправится. Ты, может быть, уговоришь его лучше меня...   Сережа только развел руками.   – Он какой-то странный, Катя... да. Мне даже кажется, что он намеренно избегает меня. Я это заметил... да. Хотя, с своей стороны, решительно не подавал никакого повода... Если хочешь,– попробую, но за успех не ручаюсь.   – Нужно же что-нибудь сделать?..   После некоторого размышления Сережа просветлел.   – Знаешь что, Катя?.. Я как-нибудь завезу к нему Гришу. Будто мы случайно встретились и завернули навестить старика. А Гриша его посмотрит и решит вопрос...   – Мне кажется, что это будет не совсем удобно...   – Ах, да... гм... Катя?.. да ведь все это пустяки, нужно же когда-нибудь серьезно смотреть на вещи и перестать ребячиться. Ты понимаешь, что я хочу сказать... Есть свои детские болезни...   Катя поднялась и проговорила:   – Мы оставим этот разговор, т.-е. детские болезни. Каждый ошибается по-своему...   – Хорошо, хорошо. Ведь я же так сболтнул, к слову пришлось. А Гриша знает дело...   Вернувшись домой, Катя серьезно обдумала предложение брата и написала ему письмо, что согласна. Она назначила день и час, когда Сережа должен был привести доктора, а сама ушла на это время в общину к сестре Агапите.   Петр Афонасьевич отнесся к молодым людям довольно подозрительно, и Грише большого труда стоило разговориться с ним. Старик отвечал уклончиво и как-то по-ребячьи заинтересовался больше всего военным мундиром Гриши.   – Вот и офицер...– повторял он.– Давненько я не видал тебя, т.-е. вас, Григорий Григорьевич...   – Зовите меня попрежнему Гришей,– говорил Печаткин, наблюдая старика.   Тяжело было Грише ехать в старый клепиковский дом, в котором всё говорило о прошлом и невозвратном. Да, те же маленькие комнатки, та же обстановка, та же приличная бедность. А сколько хорошего и доброго было похоронено вот в этих стенах... О присутствии Кати он догадался по дорожным вещам, лежавшим на отдельном столике. У Гриши явилось мучительное желание увидеть эту хорошую девушку хотя издали, сказать ей... Позвольте, что он скажет ей? Да, вот что – он всё тот же, нет – больше, чем «тот». Ему хотелось остаться вот в этих маленьких комнатках, где так всё просто, уютно и понятно, где он мог бы видеть её, говорить с ней, просто чувствовать её присутствие и отдохнуть душой. Много-много хорошего он сказал бы этой девушке и еще раз покаялся бы во всем, чтобы снять давившую сердце тяжесть. Где она? Что она делает? Как живет? Гриша даже не решался спросить. А старые отцовские глаза смотрели на него так пытливо и так просто...   – Вы нас совсем позабыли,– говорил Гриша на прощанье.– Нехорошо, Петр Афонасьевич. Мама на вас сердится... Теперь ведь она живет у меня вместе с Любочкой. У меня большая казенная квартира, и я их перевез к себе...   – Что же, доброе дело...– согласился Петр Афонасьевич и неожиданно прибавил, продолжая какую-то свою тайную мысль:– Ах, Гриша, Гриша... Вся беда в том, что хороший ты человек.   – Какая беда?..   – Разве я сказал? Ну, дело твое... Ужо как-нибудь забреду к вам. Давно собираюсь и всё не могу собраться.   Выходя на улицу, Гриша покачал головой.   – Ну, как ты нашел старика?– спросил Сережа, усаживаясь в свои щегольские сани.– Кажется, особенного ничего...   – Нет, я этого не скажу. Меня беспокоит его рассеянность. Как-нибудь заверну еще раз, чтобы проверить...   Этрт ответ очень встревожил Катю, и она решилась переговорить с Гришей лично, а не через брата. Тут было не до своего личного настроения. У Печаткиных она была в последний раз летом, когда Анна Николаевна и Любочка жили еще на отдельной квартире. Теперь было просто неловко не зайти к ним, и то Любочка уже сердится, да и Анна Николаевна тоже. Есть такие ничтожные факты, совершение которых требует большого мужества, даже героизма, как в данном случае. Видеть Гришу удобнее всего было у него же в квартире, на глазах у всех, чтобы не подать повода к ненужным разговорам, на которые так щедра добродушная провинция. Неудачный роман Кати уже не был тайной...