Текст книги "Весенние грозы."

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

XIV

     Петр Афонасьевич изнывал от потребности высказаться и поделиться с кем-нибудь своей радостью. Он долго крепился, пока не выбрал своей жертвой Анну Николаевну. Время стояло летнее, рабочее, дохнуть, кажется, некогда, а он находил минутку, чтобы завернуть к старой приятельнице. Входил Петр Афонасьевич с каким-то таинственным видом, точно заговорщик, оглядывался и только после некоторых предварительных пустяков заводил речь о настоящем. Придвинув свой стул к Анне Николаевне, он наклонялся к ней всем корпусом и говорил осторожным канцелярским шопотом:   – Сережка-то мой... Нечего сказать, из молодых да ранний...   – Что опять случилось? – недовольным тоном спрашивала Анна Николаевна.   – А как же... Только получил фрак от портного...   – Фрак-то в долг, поди, заказывал?   – Ну, это пустяки, потом заплатит!.. На всех судейских один портной шьет. Знаете, вывеска у него на Тихонькой улице? Кривой на левый глаз... Ну, только сшил он фрак, надел его Сережка и сейчас пых! к председателю суда с визитом. Понимаете? Ведь тот заслуженный генерал... ленту имеет через плечо... От председателя всем членам суда сделал визиты... Тоже генералами будут. Вот он каков, Сережка-то... Смел, нечего сказать. Ведь генерал, так я нарочно на другую сторону улицы перехожу, когда встречусь, а он к нему с визитом разлетелся... Прямо за руку здоровается... Это с генералом-то! Хе-хе. Совсем бесстрашный!.. Мне так вчуже жутко.   – Чего бояться-то?.. Такие же люди, как и мы, грешные. А у судейского генерала две дочери на возрасте, ну, вот он и принимает молодых-то. Ужо женится ваш Сережа на генеральской дочери...   Петр Афонасьевич даже хихикнул и подмигнул Анне Николаевне: дескать, это еще цветочки. Придвинувшись уже совсем близко, так что одной коленкой задевал толстую ногу Анны Николаевны, Петр Афонасьевич сообщил уже совсем шопотом:   – А ведь я, грешный человек, сам думал об этом... ей-богу!.. И даже весьма думал... Хе-хе!.. Ну, генеральские дочери – это точно, ну, генерал – и это есть, а Сережка-то не туда совсем смотрит. Я уж подметил... Генерал-то одним своим жалованьем живет, а у дочерей ничего и нет. Возьми-ка такую голенькую генеральскую дочь да и майся с ней... Не-ет, Сережка обмозговал это дело. Третьего дня я завернул вечерком к себе за снастью, чтобы в Курью к деду свезти, а тут пых! коляска!.. Сережи-то, как на грех, дома не случилось. Понимаете, коляска прямо к моей хибарке подкатила... Вижу, в коляске Болтины сидят – эта самая Женя с братом. Лошади какие, кучер – осетер-осетром. Ну, я сейчас к Кате... Сам-то испугался, не знаю чего. Ей-богу... Даже ноги трясутся. А Катя мне и отрезала: "Это не ко мне, а к Сереже". Нечего делать, выхожу за ворота – сюртучишко на мне старый-старый, без шапки, в туфлях, ну, дурак-дураком. Ну, вышел и говорю, что Сережи дома нет... А болтинская барышня посмотрела на меня и ласково так спрашивает: "Если не ошибаюсь, вы папаша Сергея Петровича?". Красивая такая, кровь с молоком девица... И до того она меня сконфузила, что я стою дураком, смотрю на неё, а напротив неё в коляске-то другая барышня, еще красивее – Клочковская. Помните, с нашими вместе училась? Ну, я и отперся сам от себя... ей-богу!.. Так и сказал прямо: "Извините, сударыня, я буду дальний родственник Сергею Петровичу"... Тоже догадался, чтобы не конфузить Сережку-то... Ловко сделал? Хе-хе... И мы тоже не лыком шиты. А Катя-то у окна стояла и всё слышала. Стыдно мне потом сделалось, потому как ничего она не понимает. Сережа-то теперь у Болтиных и Клочковских, почитай, каждый день бывает. Известно, богатые люди, ну, веселятся себе, а тут еще такие девушки невесты, что все глаза проглядишь... Молодому-то человеку, конечно, и любопытно. Вот бы покойница Марфа Даниловна посмотрела: то-то порадовалась бы.   Подобные откровенные разговоры для Анны Николаевны были настоящей пыткой, потому что она еще сильнее на фоне Сережина благополучия чувствовала свое фамильное горе. Своим материнским аршином она прикидывала судьбу Гриши и тяжко вздыхала. Вот так же и Гриша развернулся бы, если бы не женился на какой-то забвенной мещаночке... Злейший враг не мог бы придумать для неё большей пытки, как эти разговоры о Сереже, а Петр Афонасьевич, увлеченный успехом Сережи, решительно ничего не хотел замечать и тянул жилы из старой приятельницы. Только очень добрые люди могут устраивать такие пассажи.. Анна Николаевна раз даже расплакалась.   – О чем вы, Анна Николаевна?   – Так, смешное вспомнила...   Петр Афонасьевич спохватился.   – Ничего, и у вас всё устроится, Анна Николаевна... Вот приедет Гриша, тогда и вы заживете.   – Гриша-то приедет, да куда мы с этой его-то мещанкой денемся? Ведь людям на глаза стыдно показать нашу-то королеву... Ни ступить, ни сесть, ни сказать... Ох, такое горе, что и не выговоришь! А легко мне это, столбовой-то дворянке?   – Иногда и из мещанского звания очень умные девушки издаются, Анна Николаевна.   – Уж лучше не говорите, Петр Афонасьевич... Не раздражайте!..   Появление Петра Афонасьевича вызывало в Анне Николаевне тяжелое и неприятное чувство. Она даже как-то начала его бояться: вот придет, усядется и заведет канитель. Потом это чувство перешло в озлобление. Чего он, Петр Афонасьевич, жилы из неё тянет? Этакая важность, что Сережа у генерала бывает! А захворает генерал, Гриша будет его лечить. Ежели с умом, так доктору-то вот как можно жить да поживать. Раз обозленная Анна Николаевна не вытерпела и заметила вскользь:   – Вот вы радуетесь, Петр Афонасьевич, любуетесь на своего Сережу, а того не подумаете, что ему и жить-то у вас не придется...   – Как не придется?   – Да уж так... Вот вы отперлись от самого себя, когда Болтина с Клочковской приехали, а как-то Сережа адвокатствовать будет? Ведь ему нужно и квартиру хорошую и обстановку приличную...   – Чего же ему еще лучше? Кажется, всё прилично... Ничего не жалел: обои, мебель, занавески – всё в порядке.   – Ах, вы, простота-простота... Разве такую обстановку нужно настоящему адвокату? Клиенты-то разве будут разыскивать по всему городу вашу избушку? Клиента нужно ловить богатого, а богатые не любят себя затруднять, да и хлеб за брюхом не ходит. Квартиру Сереже нужно на главной улице, по крайней мере рублей на шестьсот в год, да обстановка будет стоить на худой конец, ну, рублей тысячу. Да... Ведь Сережа-то не ходатай по делам, как покойничек Григорий Иваныч, а форменный адвокат.   Эта мысль для Петра Афонасьевича была ударом грома. Как это раньше он сам-то не догадался? Ведь всё верно говорит Анна Николаевна, в самую точку.   – Ах, я дурак, дурак! – проговорил, наконец, Петр Афонасьевич и даже ударил себя ладонью по лбу.– Вот уж поистине, век живи, век учись, а дураком умрешь. Как это я сам-то раньше, не мог догадаться, Анна Николаевна?.. Вот покойница Mapфа Даниловна, так та сразу бы проникла всё. А Сережа-то какой скромный: молчит, точно так и нужно. Ведь видит, как другие адвокаты живут, а мне ни гу-гу... Не хочет старика тревожить.   Подсказанная Анной Николаевной мысль засела в голову Петра Афонасьевича клин клином. Он вставал и ложился с ней. Потихоньку от всех, он ежедневно осматривал какую-нибудь квартиру, приценивался, рассчитывал и приходил в ужас от предстоявшего подвига. Съест всё одна квартира... Дома в Шервоже были ему известны наперечет, а скоро он изучил досконально все свободные квартиры. Нужно было дело сделать скоро, потому что к осени и совсем не останется квартир. Именно в разгар этих хлопот Катя заговорила с отцом о своем желаний взять место сельской учительницы. Она долго не решалась на это объяснение из страха огорчить отца и была поражена, когда отец отнесся к её решению почти безучастно.   – В сельские учительницы хочешь итти? – повторил Петр Афонасьевич, точно стараясь что-то припомнить.– Да... да... Что же, дело хорошее. Отлично... Я к тебе зимой в гости приеду. Да.. Вот только Сережу устроить... гм.. да...   – Мне, папа, тяжело оставлять тебя с Петушком...– заметила Катя, опуская глаза.– Как вы тут без меня будете жить?..   – Мы-то?.. Э, о нас, пожалуйста, не беспокойся... Всё будет отлично. Да... Вот только...   – Что?   – Ну, всё пустяки. Одним словом, отлично... Мы с дедом приедем.   – Папа, а я хочу пригласить дедушку жить вместе со мной... Ему будет хорошо в деревне... И мне веселее...   – Отлично...– обрадовался Петр Афонасьевич.– Старик форменный. Он в деревне-то вот еще каким орлом себя покажет. Одной девушке, точно, оно как будто и неудобно. Да...   Катя из этого объяснения поняла одно,– именно, что она отрезанный ломоть в доме и что отец всецело поглощен Сережей. Ей сделалось ужасно грустно и тяжело,– тяжело до слез. Не так она думала расстаться с родным гнездом... Одни могилы не обманут... И Катя отправилась в общину выплакать свое одиночество на этих дорогих могилах. Может быть, не то было бы, если бы живы были Григорий Иваныч и Марфа Даниловна. Конечно, не то... Сестра Агапита одобрила решение Кати и благословила её образком.   – Лучше этого нельзя и придумать,– говорила она.– Это и есть жизнь... хорошая жизнь. Будешь трудиться, как пчела в улье... И сердце отойдет. Я буду молиться за тебя...   Сестра Агапита отнеслась к решению Кати с искренним и горячим сочувствием. Девушка теперь смотрела на неё, как на свою вторую мать, и чувствовала то тепло, которого недоставало ей дома. Когда Катя жаловалась на отца и на брата, сестра Агапита только качала головой, но не осуждала ни того, ни другого.   – Всякий по-своему живет, Катя... У них – свое, у тебя – свое. Нехорошо роптать на судьбу...   Уговорились окончательно с Кубовым, Катя подала прошение в земскую управу. Через несколько дней получился утвердительный ответ. Другим человеком, высказавшим Кате горячее сочувствие, оказался дьякон Келькешоз. Он даже прибежал к Клепиковым.   – Молодец, Катерина Петровна, братец ты мой... А Володька болван! Вот пусть смотрит на вас и казнится. Поделом вору и мука... Ведь был сыт, одет – нет, не хочу. Разыгралось комариное-то сало... тьфу! Видеть даже его не могу... Противно. Такой болванище... Благопотребно, Катерина Петровна. Весьма одобряю...   Катя принялась готовиться к отъезду. Это её заняло недели на две. Нужно было многое предусмотреть, обдумать и устроить. Например, сестра Агапита подарила ей домашнюю аптечку, составленную ею самой.   – Для чего это? – удивлялась Катя.– Ведь я здорова.   – Другие могут заболеть. Ведь там доктора нет. Прибежит какая-нибудь деревенская баба, будет плакать, а ты и помочь не умеешь. Нужно всё знать... Летом по деревням дети мрут, как мухи, а иногда стоит дать только касторки да красного вина. И большие тоже пойдут за помощью... Да вот сама увидишь, как сделаешься знахаркой. К учителю, пожалуй, бабы и не пойдут за лекарством, а тебя осадят. Учителька, значит, должна всё знать... И они правы по-своему. Живя в городе, ты этого не видела и могла не понимать, а там нельзя.   Сестра Агапита прочла целую лекцию о своих лекарствах и первой помощи, которую можно подать без врача. Катя многое записала и была благодарна сестре Агапите. Пред ней раскрывался совершенно новый, неведомый мир, и она как-то вперед чувствовала себя уже легче, потому что ведь она там будет нужна. В ней проснулось смутное сознание какой-то обязанности. Нет, есть еще и жизнь, и свет, и еще что-то такое хорошее, что она не умела даже назвать, но что уже чувствовала. Именно теперь, точно подхваченная этим новым чувством, она совершенно иначе отнеслась к отцу и к Сереже. Ведь они по натуре не злые люди и совсем не виноваты, что не могут чувствовать того, что она чувствовала.   – Здесь и твое образование не имеет особенного значения,– объясняла сестра Агапита.– Мало ли в городе кончивших курс гимназисток... Перебивают друг у друга уроки, ищут переписки, вообще перебиваются. А в деревне твое гимназическое образование уже целый капитал, и громадный капитал... Ты сама удивишься собственному богатству.   – Сестра, родная, да ведь это... это счастье!..– почти вскрикнула Катя, обнимая святую женщину.   – Ну, до счастья еще далеко... А впрочем, там будет и своя мерка для счастья и несчастья. Не будем загадывать вперед...   Лето для Кати промелькнуло в этих приготовлениях как-то незаметно. Да разве нынче было лето?   В августе месяце она отправилась в свою Березовку вместе с дедушкой Яковом Семенычем, который сильно недомогал и выехал из Курьи раньше окончания сезона. Какая теперь в нем польза, когда еле ноги передвигает?   – На подножном корму отдышишься, дедка,– говорил Петр Афонасьевич, провожавший путешественников за городскую заставу.– Ну, с богом... Ужо, по первопутку, проведать приеду.   При прощаньи с отцом у Кати явилось грустное настроение. Ей вдруг сделалось его жаль, жаль до слез, и в то же время она не могла высказать ему теснившихся в её груди чувств. Как-то неловко нежничать... Да и Петр Афонасьевич точно был рад, что сбывает её с рук. Это и было так, потому что нужно было устраивать Сережу. Любочка простилась раньше. Она пришла к Клепиковым вместе с Кубовым, и прощанье вышло довольно холодное, потому что Любочка всё время ссорилась со своим кавалером.   Когда город остался позади, Катя оглянулась и облегченно вздохнула, точно после грозы – впереди было светлое ясное небо, а туча пронеслась.

XV

     Кубов ужасно хлопотал. Он целые дни проводил на берегу Лачи, там, где кончались пароходные пристани. Там, около вымосток, причалена была старая полубаржа, приводившаяся в новый вид. Палуба была превращена в широкий помост, по котором устанавливалась приобретенная по случаю паровая машина с какими-то мудреными приводами. От них прямо в реку шел отлогий деревянный спуск. Снаружи вся эта городьба вызывала только недоумение проезжавших по берегу и по реке. Никто не мог догадаться, в чем дело.   – Землечерпательная машина,– говорили специалисты, видавшие работы на волжских перекатах.   – Нет, это что-то такое вообще...– замечали скептики.– А впрочем, чорт его знает что.   Особенно интересовались мещане, перебивавшиеся разной работишкой на берегу. Они по целым дням высиживали на берегу и обсуждали мудреную посудину на все лады.   – Паром налаживают. Вон и взвоз...   – Не паром, а паровую лебедку. Причалит к большой барже и начнет выкидывать оттуда кули... Хлеб только у крючников отобьет.   – Не похоже что-то... Коноводку старинную так же вымащивали, только там паровой машины не было.   – А может, баня, братцы. Как напустит в баржу пару – всего обварит. Будет ездить около бережка да собирать народ... Сама к тебе баня приедет.   Часть этих замечаний, серьезных и шутливых, доходила до Кубова, но он ни на что не обращал внимания, поглощенный своей затеей. За лето он загорел и сильно похудел. Трудно приходилось... Главное, нехватало денег и приходилось занимать там и сям разными правдами и неправдами. Мудрено занимать деньги вообще, а тут в особенности. Дело совершенно новое, и денежные люди смотрели на Кубова, как на тронувшегося человека. Большие скептики эти денежные люди, особенно, когда дело хоть чуть-чуть касается их мошны. Кубов объяснял свое предприятие во всех подробностях, приводил цифры, разъяснял план – и это не помогало. Особенно трудно ему достались последние триста рублей. С другой стороны, шли большие неприятности с набалованными городскими рабочими. Судовые рабочие пользовались бойким навигационным временем, запрашивали дикие цены и работали "через пень колоду". Городские слесаря были не лучше. Прогульные дни особенно возмущали Кубова, потому что каждый час был дорог. Он рассчитывал закончить всё в начале июля, а кончил только в августе. Одним словом, неприятностей было достаточно.   Наконец всё сооружение было закончено. Любопытная публика, следившая за работой, увидела, что всё это значит – это была самая обыкновенная лесопилка, с тою разницей, что она сама могла подплывать к плотам с бревнами, сама вытаскивала бревна из воды, распиливала в доски, и рабочим оставалось только эти доски складывать в штабели. На пробе лесопилка действовала отлично, хотя и вызывала большое сомнение в рабочих, как всякое новое, непривычное дело.   – Что, хорошо?– спрашивал Кубов, любуясь своей затеей.   – Хорошо-то оно хорошо, Владимир Гаврилыч, только того...   – Чего?   – Сумлительно... Прежде плоты с бревнами к лесопильням плавали, а теперь лесопильня к плотам поплывет. Оно даже обидно, другим-то лесопилам обидно...   – Ну, в этом я уже не виноват.   – Оно, конечно, а всё-таки того...   Окончив работу, Кубов пригласил своих друзей отпраздновать открытие работы. Из званых явились Огнев, дьякон Келькешоз и Петр Афонасьевич. Сережа обещал, но не приехал к назначенному часу.   – Ему нельзя...– таинственно объяснил Петр Афонасьевич, улыбаясь.– Делишко одно у него есть. Да...   – Очень жаль... Ну, всё равно, потом увидит.   Дьякон Келькешоз и Огнев держали себя с большой солидностью, как и следует званым почетным гостям. У дьякона проявлялись очевидные признаки неисправимого скептицизма. Когда он еще подъезжал на извозчике с Огневым к лесопилке, то не мог удержаться от смеха. Очень уж забавная городьба... Входя на лесопилку, он зажимал рот рукой, чтобы не расхохотаться. Дьяконский скептицизм дошел до того, что он с какимто недоверием относился к каждой доске и к каждому винту. Одну деревянную стойку он чуть не выворотил.   – И это называется работа...– заметил он, ухмыляясь.– Курам на смех. А сколько затравил денег-то, Володька?   – Все, какие были свои, да чужих прихватил...   – Ну, всего-то сколько?   – Побольше трех тысяч, дядя.   Дьякон только посмотрел на Огнева и развел руками: легко это выговорить – три тысячи! Дом бы себе лучше купил в городе или мелочную лавочку открыл. Огнев осматривал постройку с таким видом, как булочник, попавший куда-нибудь на патронный завод. Его всё интересовало, и в то же время он решительно ничего не понимал.   – И всё это нужно?– спросил он Кубова в заключение.   – Да... Ничего лишнего. А вот сами увидите.   – Вот ежели бы жив был Григорий Иваныч, так тот бы уж разобрал,– говорил Петр Афонасьевич дьякону.– Он все знал...   Когда осмотр кончился, Кубов велел зацепить приготовленное для пробной резки бревно. Застучали шестерни, завертелись колеса, и зацепленное бревно покорно поползло из воды на помост, а отсюда на станок, где работали пилы. Что-то точно взвизгнуло, когда конец бревна попал в станок и стальные пилы врезались в дерево. Баржа вздрагивала от работы паровой машины, и казалось, что вздрагивает распиливаемое бревно. Именно такое чувство эта проба подняла в душе эстетика Огнева.   – Отлично! – первым похвалил Петр Афонасьевич, как самый практичный из гостей.– Не вредно задумано...   Дьякон всё время молчал, наблюдая, как станок с пилами точно проглатывал бревно; с другой стороны из него веером выходили совсем готовые доски.   – Ну, что, дядя, какова работа?– спрашивал Кубов.   Вместо ответа, дьякон обнял "новомодного арестанта", облобызал и крикнул "ура". Стоявшая на берегу кучка любопытных, следивших с напряженным вниманием за пробой, подхватила этот крик. Общее одобрение заставило Кубова даже покраснеть.   – Как это тебе в башку-то пришло?– удивлялся Келькешоз.– Умственная штука...   – Нужно удивляться, что никто раньше меня не додумался до такой простой штуки,– скромно объяснял Кубов.– Моего тут ничего нет... И баржи всем известны, и лесопилки, только стоило поставить лесопилку на баржу.   – Ну, а как же ты зимой?   – В затон поставлю куда-нибудь, а бревна буду подвозить обыкновенным способом, как это делается у других лесопилок. У меня зато в выигрыше целое лето, когда идет главная работа. Весь расчет во времени...   – А сколько в год думаете заработать?– полюбопытствовал Огнев.   – Тысячи полторы на первый раз, а там и больше, когда дело разовьется. Нужно воспользоваться первыми пятью-шестью годами, а там явятся конкуренты. Это уж всегда так бывает... Сначала смеются, а потом сами за то же примутся.   Пошабашив работу и выдав рабочим могарыч, Кубов отправился вместе с другими в город, чтоб вспрыснуть новинку. Решено было отпраздновать по-домашнему, в квартире дьякона. В первоначальном проекте предполагалось учинить празднество в ресторане, но Келькешозу это было неудобно: не дозволял дьяконский сан. Уже темнялось, когда компания подходила к городу. Всё равно торопиться было некуда.   – Сие благопотребно!..– повторял Келькешоз.   – Вот что, господа, не возьмем ли мы некоторого извозца?– предлагал Огнев, уставший раньше других.   – Вот что, вы поезжайте с Кубовым вперед,– заявил Петр Афонасьевич, делая таинственный знак Келькешозу.– А мы с дьяконом догоним уж потом. Дельце маленькое есть...   Компания разделилась. Огнев и Кубов поехали прямо к дьяконской квартире, а Петр Афонасьевич свернул с дьяконом на главную улицу.   – Коньячку купить для вспрыска? – догадывался дьякон.   – Около того...   Около мужской гимназии Петр Афонасьевич остановил извозчика и велел ему дожидаться, а сам повел дьякона в одну из боковых улиц. Дело совсем не коньяком пахнет, как догадался недоумевавший дьякон. Было уже совсем темно. Огни светились только в двух-трех домах.   – Да ты куда меня ведешь-то?– спросил дьякон.   – Тише...– остановил его Петр Афонасьевич.– Ведь вот как гаркнул, точно часовой.   Петр Афонасьевич замедлил шаги, прислушался и молча указал на дом напротив, у которого второй этаж был ярко освещен.   – Ну, что?– удивлялся дьякон.– Именины кто-нибудь справляет...   – А вот и нет: это мой Сережка свое новоселье празднует. Вчера он от меня совсем переехал...   – Еот так фунт!.. А ты-то как же, т.-е. почему ты не на новоселье? Ведь не чужой человек, слава богу...   – Я-то... гм... Вот то-то и оно-то, дьякон, что мне там не рука. Только буду конфузить напрасно Сережу: ни сесть, ни встать, ни сказать. Я уж как-нибудь в другое время лучше заверну... Сам и квартиру я подыскал и всё устраивал тоже сам, а Сережа на готовое переехал. У него там свои судейские веселятся, куда же я с ними компанию водить...   – Ну, это уж ты напрасно! – возревновал возмущенный дьякон.– Ты отец – и всё тут. Кто же родного отца стыдится?.. Эх, ты, голова!   – Ах, какой ты, дьякон... Ничего ты не понимаешь!..   Петр Афонасьевич был совершенно счастлив и с восторгом прислушивался к веселому говору, доносившемуся в раскрытые окна новой квартиры Сережи. Что же, пусть веселятся... Это была последняя жертва отцовского самоотвержения.   В заключение Петр Афонасьевич провел дьякона по тротуару, под самыми окнами Сережиной квартиры, и торжественно указал на медную, ярко вычищенную доску, прибитую на дверях подъезда. На ней было выгравировано: «Помощник присяжного поверенного Сергей Петрович Клепиков».   – Каково? – шопотом спрашивал Петр Афонасьевич.– Тут почище лесопилки-то дело выйдет...   Дьякон только махнул в пространство своим широким рукавом.

–

I

     Медленно и тяжело занимается зимнее утро, точно какое просонье, когда глаза хотят и не могут проснуться. Кругом всё бело, и свет белый,– солнца еще не видно, а только чувствуется его присутствие по бликам и свежеющим зимним краскам. Но вот и оно, зимнее солнце без лучей, подернутое туманной дымкой, всё в радужных переливах...   – Дивны дела твои, господи! – шепчет дедушка Яков Семеныч, наблюдая первый солнечный луч, заглянувший в подернутое инеем окно.– Вся премудростию сотворил еси... Ну, публика, пора и за работу. Скоро и учителька выйдет...   "Публика" состояла из шести белоголовых ребятишек. Они были из соседней деревни и оставались в школе ночевать,– всю ночь бушевала метель и все дороги были переметены. В такую погоду детвора оставалась на ночь в школе.   – Дед, а дед, ужо картошка-то пригорит,– тихонько заметил самый меньший из публики, Пронька,– его с раннего утра томил настоящий деревенский аппетит.   – Не пригорит, малец...   Печка только что была истоплена, и на горячих углях стояла большая железная сковорода с жарившимся картофелем. Старик умел готовить это незамысловатое кушанье с особенным вкусом: одно – картошка вареная "в мундире", а другое – жареная. Городские кухарки жарят вареную картошку, а это совсем не манер. То ли дело взять её да нарезать ломтиками сырую, разложить на сковороде, посолить круто, по-солдатски, и поджарить на вольном огоньке – совсем особый вкус. Хорошо тоже и ржаной хлеб поджарить, да вот зубы, у деда немного сконфузились – мало их осталось, да и те, как старые пни в лесу.   – Ну, публика, поснедаем, что бог послал...   Первое удовольствие для старика прикармливать эту деревенскую детвору. Любо смотреть, как работают эти острые молодые зубы, как отдуваются пухлые детские щеки, как блестят глаза – копится молодая мужицкая сила. Всё это будут работники, кормильцы и поильцы. Вот хоть Проньку взять – вдовий сын, в сиротстве растет, а по деревенской поговорке "растет сирота – миру работник". Этот Пронька особенно близок старому сердцу деда, и старик часто оставляет его в школе. Что ему делать дома-то, где и хлеб не всегда есть, а тут и в тепле малец и сыт. Да и самому веселее в длинные зимние вечера. Сидит старик на любимом своем месте у печки, плетет сеть по заказу Петра Афонасьевича, а сам что-нибудь рассказывает, снова переживая всё, что было и быльем поросло. Пронька слушает с раскрытым ртом и часто засыпает, припав к деду своей белой головенкой.   – Дед, ужо скажи про войну...– просит он в просонье.   – Что же, можно и про войну, Пронька... Я в Свеаборге был, когда при блаженной памяти государе Николае Павлыче англичаны на кораблях приходили. Как же, было дело... Да ты уж спишь, пострел?   Все ребятишки любили больше всего слушать, как дед воевал с англичанкой – хлебом не корми, а только расскажи.   Школа в Березовке была выстроена всего год назад. Новые сосновые бревна еще пахли смолой, сочившейся там и сям золотой слезой. Село было богатое, и школа поставлена образцово. Длинное деревянное здание в один этаж делилось сенями на две неравных половины – большую, в пять окон по улице, занимала собственно школа, при которой дедушка Яков Семеныч занимал должность сторожа, и маленькую, всего в два окна, где была устроена квартира для учителя. Собственно школьное помещение отличалось массой воздуха и света, хотя для шестидесяти школьников было и недостаточно, т.-е. недостаточно по тем требованиям, какие предъявляет школьная гигиена. Приходилось отказывать новым ученикам, именно покоряясь этим требованиям. Старик каждый раз ужасно сердился.   – Уж эта мне гегеена! – ворчал он.– Тоже придумают... Как не быть месту? Да еще столько же уйдет... Нет, какие-то там кубические футы не выходят. А как дома-то живут ребятишки? Без всяких футов... Всё немцы придумывают.   По переезде из города в Березовку дедушка прямо заявил непременное желание занять должность школьного сторожа. Это несколько смутило Катю.   – Неудобно будет, дедушка... – отговаривала она.– Живите так... Пенсия у вас есть, а много ли в деревне нужно!   – Пенсии-то мы место найдем, внучка. Тебя смущает самое слово: сторож. Что же тут худого? Хлеб буду зарабатывать, только и всего. Если не нравится слово, ну, зови меня главнокомандующим. Экая работа – подмести пол, истопить печь, принести воды. Слава богу, еще можем послужить... Солдатскую лямку вытянул, в писарях военных отслужил двадцать лет – ничего, внучка,– врт как еще послужим. А то что без дела болтаться... Засиделся я в городе, надо поразмять старые кости. Ты вот по-городски думаешь: нехорошо, дескать, деду сторожем служить. А што же тут нехорошего? Воровать нехорошо, а работать нужно...   Так дело и устроилось. Потом Катя должна была согласиться, что старик был прав. Теперь она особенно его любила и ценила. Такой хороший старик... С школой он управлялся по-военному и даже заменял иногда учительку, когда ей случалось прихворнуть: задаст ребятам "уроки" и командует. Впрочем, у старика была своя педагогическая система: главное, чтобы школяры сидели смирно. Он был против новой легкой грамоты и новых приемов, потому что отсутствовал тот страх, на котором основана была вся старая школа.   – Никакого страха не нужно, дедушка,– сказала Катя.– Дети должны любить школу, а не бояться.   – Любить-то любить, да и опасаться надо, чтобы, грешным делом, не влетело за леность и разные подобные качества. И родителей любят – любят и боятся... А между прочим, я так, потому как сам-то учен на медные деньги, из пятого в десятое. Много уж очень нынче бесстрашных людей развелось...   Когда школа без страха пошла у него на глазах, старик все успехи приписал не системе, а внучке Кате. Еще бы у такой учительки да плохо стали учиться... Все науки произошла, и теперь от книги не оторвешь,– какого же чорта, с позволения сказать, нужно? Старик много помог Кате в первое самое трудное время, когда она входила в деревенскую жизнь. Он лучше её знал людей вообще, а деревенских людей в особенности. Были и тут свои дипломаты, политики и просто хитрецы, которые могли доставить много неприятностей. Были и свои партии... Одним словом, всё, как и следует тому быть. Главными действующими лицами являлись батюшка о. Николай, волостной писарь Флегонт, старшина Пимен Савельич да еще пять-шесть богатых мужиков. Был еще псаломщик, вдовая попадья-просвирня, кабатчик Спирька; последним замыкался тесный круг высшего березовского общества. Новая учительница должна была, волей-неволей, знать всех, хотя бы, повидимому, какое ей дело до того же кабатчика! Но в деревне жизнь теснее, и невозможно себя изолировать.   Так постепенно складывалась жизнь день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, пока не прошло целых три года. Просыпаясь утром, Катя иногда удивлялась вслух именно этой быстроте – неужели три года?.. Прошлая жизнь в Шервоже ей казалась чем-то таким далеким, точно это была не она, а кто-то совсем другой.   Итак, занималось утро. Малец Пронька утолил свой деревенский голод. Дедушка прибрал остатки завтрака, подмахнул пол веником и посмотрел на дешевенькие стенные часы. Скоро уж набегут ребятишки... Трудовой школьный день начинался.   – Катерина Петровна чай пьет, надо полагать,– заметил он.   С чаем они чередовались: сначала пила Катя, а когда она открывала занятия в школе – шел пить дедушка. В это время он по пути кое-что прибирал у неё в комнате, топил печь и вообще заводил порядок. Прислуги Катя не держала и готовила себе обед сама. Старик помогал ей в этом маленьком хозяйстве. Так было и теперь. Катя вышла ровно в восемь часов.   – Дедушка, иди чай пить...   – Хорошо, хорошо... У нас сегодня бараньи котлеты?.. – Мне всё равно...   – Щи-то вчерашние, ну, а котлеты я живой рукой оберну.   Школа гудела, как улей. Ребята собирались группами, внося с собой тот молодой гам, без которого нет жизни. Сначала Катю оглушала эта оригинальная музыка, а теперь она её не замечала, как не слышит мельник шума своего мельничного колеса – здесь тоже начинало вертеться свое колесо. Когда начинались каникулы, Катя некоторое время чувствовала, что ей чего-то недостает,– недоставало именно этого трудового шума.   Пришла её помощница, молодая девушка, сестра священника. Она кончила курс в епархиальном женском училище всего год назад. Звали её Сусанной Антоновной. Школа делилась на два отделения, и занятия чередовались. Раньше Кубов занимался один, и первые два года Катя тоже, но число учеников прибывало, и нельзя было обойтись без помощницы.   – Вы займитесь с женским отделением, Сусанна Антоновна, а я проверю младшее отделение.   Кто не знает, как идут занятия в школах. В деревенской школе свежее внимание, детские лица здоровее – в общем получается впечатление чего-то такого полного и хорошего, что может вырасти только под открытым небом, на свежем воздухе, на просторе родных полей, среди здоровой трудовой обстановки. Катя часто сравнивала свое маленькое стадо с теми городскими детьми, с которыми ей приходилось заниматься раньше, и это сравнение было не в пользу этих последних. Да, она полюбила вот эту деревенскую детвюру, как можно полюбить молодую крепкую поросль, из которой потом вырастет настоящий лес.   Первый школьный гам быстро сменился сдержанным гулом, точно жужжала какая-то громадная муха. Старшее отделение вело занятия тихо, но младшее затрачивало слишком много энергии, которая и выражалась в целой струе звуков. Как хороши были эти детские лица, с их сосредоточенным выражением, с серьезными глазами – дети отдавались работе всецело. Малец Пронька сидел на первой парте и с большими усилиями преодолевал четырехсложное слово. Он скоро начнет читать, и теперь переступалась последняя ступенька. Катя проверяла его успехи и только хотела выразить свое одобрение, как Пронька бросил мудреное слово, посмотрел на учительку большими голубыми глазами и тревожно проговорил:   – А ведь это земские...   – Какие земские?   – Ну, кони земские...   – Где они?   – А колокольчик...   Чуткое детское ухо поймало далекий звук. Всё отделение встрепенулось. Появление в Березовке "земских" всегда вызывало сенсацию, и это сердило Катю.   – Пусть земские едут, а ты читай...   – Да нет, кому ехать-то, Катерина Петровна? – серьезно ответил Пронька, сдвигая брови.– Акцизный был у Спирьки на той неделе... урядник в Болтевой... Разе к попу кто.   – Нас это не касается... Дети, сидите смирно...   – Может, купец какой... – озабоченно ответил детский голос с задней парты.   Нет, это было невозможно. Мальчуганы знали решительно всё, как большие люди, и относились ко всему тоже как большие люди. Ведь они принимали такое деятельное участие во всех заботах больших людей. А "земские" были всё ближе, даже Катя могла расслышать замиравшую трель колокольчика.   – В гору к церкви поднимаются,– заметил Пронька.   – К школе заворачивают! – крикнул тоненький детский голос.   Действительно, на улице послышался скрип полозьев, громко и весело звякнули дорожные колокольчики под самыми окнами, слышно было, как остановился экипаж у крыльца. Школа притихла.   – Инспектор... – пронесся шопот.   Кате трудно было не выдать своего волнения. Она поджидала инспектора с большим нетерпением, потому что старый инспектор недавно умер, и теперь должен был приехать новый. Кого назначили – она не знала. Вот тяжелые шаги на ступеньках крыльца, вот открывается дверь, и в облаке ворвавшегося холодного воздуха показывается высокая мужская фигура, закутанная в городскую енотовую шубу. Катя остается на своем месте, потом делает нерешительный шаг по направлению к гостю и останавливается.   – Имею честь рекомендоваться: новый инспектор народных школ, – весело говорит знакомый голос из енотовой шубы.– Не узнаете, m-lle Клепикова?   – Павел Васильич... неужели это вы?..   Это был Огнев... Он оставил гимназию и получил место инспектора народных школ. Катя обрадовалась ему, как родному человеку, и бросилась помогать раздеваться. Последнее было не особенно легко сделать, потому что инспекторские руки скрючились от холода, инспекторская борода примерзла к воротнику шубы, а сам инспектор походил на связанного – с непривычки городского человека связал деревенский холод.