Текст книги "Городской дождь (сборник)"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Для двоих
Это очень маленькая история. Можно сказать, случайное наблюдение.
Летом семья уехала, и я ходил обедать в новое кафе на углу нашей улицы. Там были почти все стены стеклянные, разноцветные столики с цветами в вазочках, пластиковый пол в клетку, как шахматная доска. Одним словом, приятное кафе, модерн. И кормили прилично. Говядина с черносливом, всякие куриные котлетки с орехами. Фирменные блюда. Фирменный напиток на каждом столике в кувшине-пузане.
Мне нравился там один официант. По виду он напоминал десятиклассника, не стилягу, но знакомого с модой мальчика. На лбу космочки до бровей, белая рубашка с аккуратно закатанными рукавами, нейлоновая, поэтому всегда свежая, наверно, каждый день стирал, тупоносые туфли. Вот только стандартная «бабочка» под воротничком чернела на нём казённым опознавательным знаком – официант – и отличала его от таких же мальчиков, приходивших сюда с подругами.
А их бывало много. Часам к семи они плотно занимали столики, чадили без перерыва, стреляя друг у друга сигареты, и пили до закрытия фирменный напиток. На полукруге тетрады такие же мальчики играли на аккордеоне, гитаре и барабане, а один пел в микрофон. Тогда остальные бросали сигареты и танцевали с девушками между столиками.
До удивления все они были похожи на первый взгляд – играющие, танцующие и этот обслуживающий мальчик Петя. Его Петей звали. Одна компания. Но они отдыхали, а он обслуживал.
– Петя! – кричали ему.
Кому спички, кому сигареты, кому ещё напитка, кому – поесть. До одиннадцати набегаешься. Так поздно я не засиживался, но это легко было себе представить.
Официант был вежливый. И быстрый, а это очень выручало в летней духоте. Только сел, он тебе на ходу меню подложит:
– Пожалуйста.
Полистал, не томясь, а он уже рядом стоит, вскинув карандаш над блокнотом:
– Я вас слушаю.
Один раз какая-то ватага загомонила: требовала, чтобы он ими занялся, меняла заказы.
– Парень!
Надумали – служи им.
– Эй, ты! Мы сообразили!
А через минуту опять:
– Парень!
Я слышал, как он попросил:
– Тише, ребята. И не парень, а официант. Что ещё «сообразили»?
Тогда один из них надул губу с рыжими усиками:
– Не ребята, а гости. И не «сообразили», а «чего желаете». Ясно?
– Извините, – сказал официант. – Чего желаете?
Он улыбался очень хорошо. Дружелюбно, умиротворяюще. Но это не все замечали, должно быть.
Как-то он задержался со счётом, стоял у окошка, пересчитывал, держа блокнот у глаз. Ему посоветовали:
– Петя, очки надень!
Он оторвал листок, заметил с улыбкой:
– У меня близорукость. Я очки ношу вообще. А когда пишу или читаю, они не нужны.
Забыл сказать, что он бегал по кафе в очках. Таких – крупных, профессорских. Его иногда «профессором» окликали, но чаще Петей. С ним дружили. Говорили о нём. Вот и та ватага, с рыжеусым, обсудила:
– А чего он тут суетится? Девчачья работа.
– Не всякая девушка ещё пойдёт.
– Чего, чего! Весь интерес меж пальцами. И в кармане. Знаешь, как гребут?
– А мы вкалываем за это. Поехали?
Конечно, место денежное. И если я скажу, что Петя не брал чаевых, вы не поверите. Но он не брал. Сдачу – до копеечки, это был его принцип. Оставляли на столе – догонял у выхода. Вот такой он был, Петя, чудак чудаком, и как он попал в официанты, и зачем, это и меня занимало. Не то чтобы я считал эту работу недостойной, с какой стати? Быть хорошим официантом – нужное дело! Я сам это ощущал каждый день. Но всякому молодому хочется пожелать смелости в жизни, в мечтах и дерзаниях. Хотя бы и Пете. Правда? Я не решался спросить. Мало ли что у него, а ты – бац, официант – отвечай.
Я сел к нему за неубранный столик и, когда он сказал, что придётся подождать, пока уберёт посуду, я ответил:
– Подожду. Мне у вас нравится.
– Спасибо.
Он не спешил. Вообще в тот день он был катой-то замедленный: переставлял без надобности тарелки, унёс кувшин для фирменного напитка и принёс его пустым, спохватился: «Ах ты!», – и опять забрал его рывком, а на обратном пути постоял у колонны, вытирая салфеткой запотелые от холодного лимонада кувшиньи бока. Я заметил, куда он смотрел. На крайний столик, у самой эстрады. За тем столиком сидели двое юноша с греческим профилем и девушка с длинными золотистыми волосами, свободно падающими па одно плечо, потому что все они были зачёсаны на одну сторону, сигарета в ярких губах и тёмные очки с окулярами, похожими на розетки. Они, эти окуляры, скрывали, пол-лица, и самое главное – её глаза, но всё же оставляли для обозрения милый овал, аккуратный носик и красивый рот.
Петя подошёл, и я спросил его, как знакомого, без церемоний:
– Что за девушка?
Он слегка порозовел, провёл ладонью по щеке.
– Девушка? – и помолчал, соображая, развивать ли беседу. – Она часто сюда приходит.
– А-а! Кажется, красивая.
– Да.
Больше он ничего не сказал, вынул блокнот, вооружился карандашом:
– Я вас слушаю.
А сам смотрел всё туда.
Вот когда он столкнулся с тем, что называется камнем преткновения. Девушка ему нравилась. На полу, привалясь к ножке столика, лежала тугая студенческая палка. Был студенческий месяц – заочники сдавали экзамены, недавние школьники поступали в институты нашего города, пробивали дорогу в жизни. Все были ровесниками? Нети, о чём-то мечтали, спорили, а он подавал бифштексы. И эта девушка уже была не для него. Разные орбиты.
– Похоже, студентка, – сказал я, забыв, что он ждёт названия блюда.
– Педагогический, филфак, – сказал он.
– Эй! – удивился я. – Обширные сведения.
– Не спрашиваю, а слышу.
А сам всё туда смотрел.
– А вдруг у неё злые глаза?
– Ваш заказ, – напомнил Петя.
Назавтра она снова была в кафе. На сей раз со щекастым здоровяком, морда – колесо. Они всё время смеялись. Наверно, он был мастер смешить, сыпал анекдотами, не умолкая, и протягивал через стол руку с зажигалкой.
– Как её зовут? – спросил я у Пети.
– Инна.
– И эти ребята с филологического?
– Не знаю. Она каждый день приходит с разными.
– Бойкая!
Он воздержался от ответа, но принёс мне рыбу вместо мяса, и я съел рыбу, а за соседним столиком подняли скандал, потому что получили вместо рыбы мясо. Петя перепутал. Такого с ним не бывало, и, рассчитываясь со мной, он признался:
– Плохи дела.
– Молодой человек, – спросил я, стараясь всё объяснить этими словами и пряча под дружеской иронией всю серьёзность своего интереса, – не обижайтесь, почему вы стали официантом?
– А чего обижаться? – не подхватив моего тона и перетирая фужеры, солидно ответил Петя. – Знаете, какое это дело? С виду – лёгкое, за глаза – доходное, а попробуйте. Ползарплаты – на носовые платки. Лето. Забежал за шторку – обтёрся. Официант с каплей пота на носу – некрасиво.
Фужеры на столе были чистые, Петя перетирал их по третьему разу, потому что сам всё смотрел туда, на Инну, а она смеялась с круглощёким весельчаком и тянулась к его зажигалке.
– А перспектива? – спросил я. – Вам же двадцати нет.
– Почти, – ответил он хмуро. – Почти есть.
– Жизнь впереди.
– А сейчас что, не жизнь? – спросил он. – Она и позади, и сейчас… Мы без отца остались.
– Умер?
– Мы без отца остались, – повторил Петя. – Мама, я и два младших брата. У нас все мальчишки…
И он опять хорошо улыбнулся, как уже давно не улыбался.
– С вас рубль тридцать шесть. Подождите, сбегаю в буфет, разменяю.
Он принёс сдачу и, ссыпав монеты на звонкую тарелку, сказал:
– В следующем году поступлю. Но работать всё равно придётся… Заходите.
Я зашёл только через две недели. Семья вернулась, и с нею вернулись домашние обеды, а кафе на углу со своими стеклянными стенами стало просто местом, напоминающим о летнем месяце. Я зашёл туда, чтобы повидать Петю. Мне сказали, что он уволился.
– Совсем?
– Совсем.
– Но он где-то работает?
– Без работы не проживёшь, – мудро изрекла официантка, принявшая у меня заказ, и закрыла блокнот.
Она ушла надолго. А ко мне неожиданно подсела девушка с золотистым ручьём волос на плече, в тёмных очках розетками, та самая Инна. Не спросила, свободно ли, а очень напряжённо сказала «Здравствуйте» и закрылась карточкой меню.
Я ответил ей, что мы, кажется, незнакомы.
Тогда она отложила карточку и сняла очки. Глаза у неё оказались крупные, под стать розеткам-окулярам, серые и доверчивые. Может быть, она так смотрела на меня, потому что нуждалась в доверии?
– Простите меня, пожалуйста, хочу с вами поговорить. Я видела, вы часто разговаривали с официантом, который тут работал. Ну, такой…
– Петя, – подсказал я.
Она помотала головой, и волосы на плече рассыпались.
– Его зовут Юра. Я спросила официантку, где Петя, а она рассердилась: «Юра! Не знаете, а пристаёте!» А я не приставала, только спросила.
– Зачем? – вырвалось у меня.
Она пожала плечом.
– Так…
– Интересный парень этот Юра, – сказал я.
– Да, – сказала она совершенно серьёзно. – Однажды мы заспорили с мальчишками об американской литературе, закричали про «Всю королевскую рать» Пэна Уоррена, вы читали? Правда, удивительный роман? Сколько неожиданностей, и так крепко и изящно написано. Настоящая литература. А он принимал заказ и заметил, что читал ещё две его вещи. Ребята зашумели: у нас переведён-то всего один роман. А он сказал, что читал на английском. И назвал.
– Вы же всегда вдвоём приходили. Какие ребята?
– Тогда ещё была компания. А потом уж вдвоём. Каждый раз я брала другого, чтобы не привыкали. Знаете, на него было интересно смотреть. Как он ходит, как улыбается, как… Вам смешно?
Видно, я и сам так неуместно улыбался, что она спросила меня об этом, и я не стал объяснять, что можно улыбаться безобидно, от нежности, скажем, а постарался придать себе вид поумнее и закурил, протянув и ей сигареты.
– Я не курю, – сказала она.
– Вы, – сказал я, но не стал напоминать ей о сигаретах и поправился на ходу, – всегда сидели в тёмных очках.
– Удобно. Не видно, на кого смотришь. Смотрела и не заговорила. Трусиха!
– Вы сюда приходили из-за него? – спросил я.
Она помедлила, глаза её стали ещё больше.
– Вам я могу сказать «да», раз вы его не знаете.
– Можно узнать, где он живёт, – сказал я, – куда он перевёлся работать… Зайти в дирекцию…
– Нет-нет! – остановила она. – Это неудобно. Нет, спасибо.
Она допила свой кофе и встала.
– До свиданья.
И ушла.
А я шагал домой и думал, что вот говорят, будто современной молодёжи ничего не стоит ходить вверх ногами, Но эти двое покорили обыкновенной и вечной робостью, с которой человек всякий раз встречает любовь.
Почему любовь заставляет робеть людские сердца? Скажи. Спроси! Немеют. Потому что боязно услышать: нет? Потому что не знаешь после этого, как и зачем жить?
А разве не страшно, если чья-то любовь останется неоткрытой.
Я пришёл домой и написал этот рассказ, может быть, только для двоих.
Чужая мать
Всё, что она любила, она нашла здесь. Вдоль берега зеленели сосны. Это не совсем точно – зеленели. Они были скорее голубыми в ясном воздухе, когда на небе ни облачка, а небо такое просторное, что начинаешь ощущать, насколько же оно неоглядней всей земли. Тем более что всей земли и не видно, она ограничена с одной стороны песчаными дюнами, за которыми шелестело море; и этот шелест день и ночь напоминал, что земля там обрывалась, исчезая под волнами; с другой – зубчатой полоской леса за шоссе; с третьей – домами и строениями рыбацкого посёлка, старыми, об этом говорило не только то, что они были деревянные, но и то, как дерево потемнело от времени, будто его закоптили годы. Годы, которых столько сгорело на её глазах незримо….
Жизнь её была трудной и такой долгой, что самой не верилось. Вырастила она шестерых детей, сыновья учились на разных рабфаках, в разных институтах, воевали в разных местах – на юге и на севере, и сейчас работали на разных работах, и жили в разных городах, близких и далёких, не сразу соберёшься съездить; нарожали много внуков и внучек, особенно дочери, смело подражавшие ей, и она записывала в тетрадку все дни рождений, чтобы вовремя посылать телеграммы на поздравительных бланках, а в последнее время завела страницу и для правнуков.
Дети всё звали к себе, она привыкла к поездам, бескупейным вагонам, обходившимся подешевле, хлопотливым сборам и посадкам с тяжёлым чемоданом и множеством раздувшихся сумок и потрескавшихся бумажных свёртков, потому что если уж она ехала, то не на два-три дня, и всегда клялась решительными словами, что в следующий раз возьмёт в дорогу одну-единственную сумку, но опять откуда-то набиралось вещей больше, чем было рук, всем надо было отвезти хоть маленькие подарки: кому чашку, кому вязаные варежки – ещё неизвестно, понравятся ли, теперь даже малыши модничают, кому банку любимого варенья из ежевики с орехами, кому непомерную кастрюлю для хозяйства – у дочерей не хватало времени на магазины, мама купит, у мамы его хватало на всё, только вот разве некогда сидеть в коридорах поликлиники…
Как-то сын прислал ей путёвку в дом отдыха на юг, и там было поначалу празднично, все заботились о ней, иногда даже становилось совестно жить вот так, на готовом, и она благодарила сына в письмах, но внутри оставалось беспокойство оттого, что две девушки, с которыми она поселилась, посмеивались над ней, когда она достала из чемодана купальник; совсем что-то уж бессердечное сказали, когда она заметила в сердцах про вальс, что он красивее твиста, в вальсе кружились и словно летали, а тут знай себе топчутся, а главное, перед сном девушки усаживались на плетёный топчан на балконе и подолгу шушукались, пряча от неё какие-то свои тайны, она их стесняла, это её мучило, она прикидывалась спящей, но засыпала позже их, боясь, что помешает им случайным вздохом или скрипом кровати.
Поделилась впечатлениями от дома отдыха со знакомой во дворе, и та поняла её и посоветовала поехать отдохнуть в один маленький прибалтийский посёлок, где можно недорого снять комнату, жить одной и быть себе чуть ли не полной хозяйкой.
Так она и попала сюда.
Ей нравился открытый песчаный берег, где никто не мешал соседу – берег был большим, а людей мало. Нравилось море – неглубокое, иди себе, иди, пока забредёшь по пояс, и ласковое: волны невысокие, негромкие, нестрашные. Только раз за месяц она увидела его сердитым, в горбах и ямах. Она сидела на пустом пляже одна, покрыв свою седенькую голову косынкой, а потом опустила её и на глаза, чтобы уберечь их от песка; уже много лет слабеющие глаза стали её главной заботой.
– О мать! – услышала она молодой, не смеющийся, а честно восхищённый голос. – Ты морячка!
Она приподняла с глаз косынку и оглянулась. За её спиной проходили три рыбака в брезентовых робах и высоченных сапогах. Они несли на плечах скрутки мокрых сетей, и тот, кто назвал её морячкой – она узнала его по голосу, – приостановился и спросил:
– Хорошо тебе?
– Конечно, хорошо, – несмело ответила она. – Ещё бы!
– Любишь море?
Она махнула рукой и засмеялась:
– Ой! Да я и вижу-то его второй раз! На Чёрном была и вот здесь, у вас.
– У нас море хорошее, – он вытащил из-под куртки пачку сигарет, почиркал спичкой и прикурил, спрятав огонёк в могучих ладонях.
– Хорошее, – подтвердила она.
Он пошёл за товарищами, оставляя на мокром песке следы, через несколько шагов повернул голову и крикнул:
– Где живёшь, мама?
– У Мильды, – крикнула она, назвав имя хозяйки дома.
Здешние жители не очень бойко говорили по-русски, потому что посёлок до недавнего времени был глухим, и она освоила несколько латышских слов, встречая по утрам свою хозяйку непременным «лабрит!» – вместо «доброго утра», и ещё «лудзу» – пожалуйста и «палдиес» – спасибо. Но этот высоколобый бровастый рыбак с обветренным лицом, светлыми глазами, в которых таилась улыбка, и откровенной улыбкой на больших растянутых губах, произносил русские фразы уверенно, хоть и с акцентом. Он вскинул повыше голову.
– Я приду. Рыбу тебе принесу!
– А как тебя зовут?
– Эрик.
Её не очень-то баловали знакомствами, и он ушёл, но будто оставил свою улыбку.
Она стала ждать его вечерами, узнавать, вернулись ли рыбаки с моря, сидеть на крыльце. После шторма задождило, сыпал и сыпал густой моросящий дождь, капель не видно, а поднимешь лицо, и оно сразу становится мокрым. Большое небо сплошь затянуло словно бы одной тучей.
Она сидела на крыльце под огромным чёрным зонтом, заменявшим ей крышу, и слушала музыку. Рядом с ней, накрытый пластиковой клеёнкой, играл маленький транзисторный приёмник, подаренный младшим сыном. С сосен смыло свет большого голубого неба, и теперь они стали сочными и зелёными, вся округа позеленела, насколько хватал глаз, потому что сосны росли и во дворах, и на дюнах, схваченных их корнями и застывших вдоль берега, и дальше, где отдельные сосны скапливались в лес. Она уже ходила туда за черникой. Ей нравилось, что в лесу аккуратные дорожки, и к тому же так чисто, что они кажутся выметенными. И было в лесу не сыро, а сухо от песка.
В полдень с неба стянуло наконец тучу, её длинный край лениво удалялся от моря, и вот уже на иглах сосен вспыхнули капли солнца. Они закололи глаза и с разноцветных лепестков флоксов и гладиолусов, с белых и красных мохнатых пучков гвоздики. Здесь любили цветы. Не скупясь, сажали их на сельском кладбище, за которым находили время смотреть, прибирая случайный сор и опавшие листья. Рассказывали, что раз в году, поздней осенью, в день поминовения усопших, на могилах всю ночь горели свечи. И это ей тоже нравилось.
– Мама!
– Эрик! Наконец-то!
Они встретились, как давние знакомые.
– Да подожди ты со своей рыбой. Заходи. Заходи в гости!
– Спасибо, мама. Как вытрем ноги? Сапоги вон, грязь. Правда?
– Ничего. Я положу тебе тряпку. Где ты пропадал?
– Где рыбак пропадает? В море. Не пропал!
– Нет, не пропал, – радовалась она. – Садись.
– А рыбу куда?
– Клади на стол.
Он уселся, табуретка под ним заскрипела и покосилась, мать постелила на стол свою клеёнку с жёлтыми квадратиками, а он развязал внушительный узел.
– Это камбала. Вкусно жарить. Это – маленькая – салака. Тоже вкусно жарить. Ещё вкусней коптить. Я тебе принесу копчёную.
– Ой, куда мне? Этой хватит! Сколько тебе за неё?
Он посмотрел долгим взглядом, не переставая улыбаться.
– Зачем, мама? Я так принёс. Мне денег не надо.
– Как не надо?
– Ещё спросишь – я обижусь, уйду. И никогда не приду. Не надо, мама.
Она хотела сказать, что у неё есть деньги, но ничего не сказала, а вернулась из кухни с тарелкой щей. Эрик, осторожно согнувшись над её кроватью, рассматривал фотографии с загнутыми уголками, приколотые к стене.
– Это кто? Внук это называется?
– Нет, правнук. На следующий год поеду провожать его в школу, повезу портфель.
– Ого!
– Да, большой уже.
– Хороший парень.
– Да… Красивый. Умный. Стихов знает много. Ему прочтут, а он уже запомнил, тут же повторяет.
– Ого!
– Ну а будет ли хорошим… вырастет – узнаем.
– А это, мама?
– Это мои дети.
– Все?
– Все мои. После войны съехались, снялись вместе.
– Порядок. Ещё совсем молодые.
– Теперь уж нет… Садись, остынет. Любишь щи?
– Я щи люблю, – твёрдо сказал он и потряс в воздухе сжатым кулаком, уходя на кухню мыть руки, а когда попробовал, закрыл глаза, втянул голову в плечи и замычал от удовольствия: – Ма-ма! О-хо-хо! У нас так не умеют щи варить.
– Не хвали, а ешь. Нарочно хвалишь.
– Я – нарочно? Честное слово, нет. Честное слово, мама.
– На второе у меня только гречневая каша. Я мясом не увлекаюсь.
– С мясом у нас затруднения, – сказал Эрик, вытирая губы. – Коров держат для молока, и то не всё. Мы рыбу ловим. Морской закон. Моря много, рыбы много. Давайте камбалу пожарим?
– Так её чистить надо!
– Я помогу.
Он надел её фартук, выбрал нож поострей и стал быстро орудовать на кухонном столе, отрезая камбале голову, косо вспарывая брюшко и выгребая оттуда внутренности. Он хорошо промыл рыбу и сложил в эмалированную миску. Она тем временем снова развела огонь в плите, накалила сковородку, налила в неё масла.
– Наше море богатое, – говорил Эрик. – Зови сюда всех детей. Рыбы хватит.
– Рыбы-то хватит, – отвечала она, – а их не дозовешься. Заняты. Некогда. А всех вместе, наверное, никогда уж и не соберу. Разъехались кто куда. И много их у меня.
– А я один живу, – сказал Эрик, всё так же улыбаясь.
Она положила камбалу на сковородку и выпрямилась.
– Совсем один?
– Мать с отцом немцы расстреляли. К ней фашист приставал, офицер. Отец хотел убить его, ударил этим… как зовут? Которым капусту рубят…
– Секачкой.
– Точно. Ударил секачкой, сильно ранил… Их вместе сразу увезли, расстреляли; не знаю, где лежат… Мне тогда было два года… Меня стал дедушка растить, – снова сбился он. – Кормил, и учил, и всё… Он умер, когда я в армии служил.
– Дедушка?
Эрик кивнул головой, начавшей рано лысеть со лба, оттого и лоб казался таким высоким.
– Похоронили здесь. Сестра из Риги приезжала. Дедушку закопала и дом продала. Она думала, я сюда не вернусь. А я вернулся, мама.
– Родная сестра?
– Да-да, Гуна. Близко живёт, а редко приезжает. Совсем не приезжает иногда целый год. А! – Эрик махнул рукой. – Мама! Камбала подгорит!
За столом он спросил, издалека посчитав пальцем её детей на фотографии.
– Шесть?
– Шестеро. Целых шестеро, Эрик, – улыбнулась она.
– И все целые?
– Все. Слава богу.
– А папа?
– А вот папа у них погиб.
– На фронте?
– Нет, грузы везли на фронт. Папа у них был строгий и весёлый. Придёшь ещё, я тебе о нём расскажу, послушаешь, если будет интересно. Такие люди редко встречаются. Таких теперь не найти… Ох, как он меня ревновал! Не приведи господи! Я красивой была.
– Отдай за меня дочку, – сказал Эрик, вставая, и показал на карточке пальцем какую. – Отдашь?
– Отдала бы! Да она давно замужем. Четверо ребят. Муж хороший, можно сказать… Отдала бы на счастье! Рыбак – это ведь настоящий мужчина, а?
– Хорошо говоришь, мама. Я запомню. Свейки! Прощай!
– Ты куда сейчас?
– Спать. На эту ночь в море идём. Шторм помешал, надо план делать.
– А где ты живёшь?
– Квартирант. Как дачник. Комната есть.
– Что же ты не женишься?
– Комната есть, девушки нет! Была одна – далеко. Сюда звал – не поехала, к себе звала – я не поехал.
– Значит, не любил. И она не любила. А любили – съехались бы, нашли себе место.
– Твоя правда, мама. Наверно, так. Ты умная.
– Да ну! Не про меня речь. Есть же здесь хорошие девушки?
– Одна хотела. И её старики хотели. У них свой дом.
– Ну?
– Я не хотел. Зачем мне дом? Я себе свой дом буду строить, уже получил участок. Построю – тогда женюсь.
– Ну вот! А говоришь, денег тебе не надо!
– Надо и не надо, – сказал Эрик, надевая ладную морскую фуражку. – Я деньги не люблю. Помогут друзья-товарищи. Я сам сложу дом лучше всех. Меня дедушка учил. Приедешь через два года, пущу тебя жить. Маме будет комната бесплатно. Приедешь?
– Конечно приеду. Как же! В свою комнату! Я к тебе и на свадьбу прикачу.
– Будешь, как мама, за столом сидеть! Самая главная!
И они опять рассмеялись, легко и счастливо. Он ушёл, а она всё ещё думала: прекрасный мальчик! И что за дурочка не поехала сюда к нему? Не умеют людей разглядывать. Нос видят: тот курносый, тот длинноносый. Модный костюм видят: этот – да, тот – нет. А Эрик – душа. Отчего так трудно сходятся люди? Каждый о себе думает, а надо бы друг о друге. Спроси её – она не знает, есть ли другие дороги к счастью.
В сумерках, а иногда и затемно, возвращаясь с моря, Эрик часто заходил к ней, и она кормила его свежей рыбой или свежим творогом со сметаной, иногда они так засиживались, рассказывая друг другу о себе, что он засыпал за столом. Тогда она с несмелой улыбкой качала его за плечо и провожала домой, чтобы уснуть спокойной. Ранним утром под её распахнутым окошком, бывало, слышалось:
– Ма-ма!
И когда она выглядывала, наскоро проведя рукой по голове и промаргивая заспанные, прозрачные, обесцвеченные временем, вымытые слезами глаза, он махал ей рукою, она – ему, а иногда звала:
– Эрик! – и давала с собой в море пирожки с яблоками, которыми всегда славилась среди родни и знакомых.
Как-то в воскресенье Эрик явился в белой рубахе, в галстуке, в начищенных полуботинках и даже с напомаженными, прилизанными волосами. В руках у него были белые гвоздики на длинных стеблях.
– Мама! Мы отдыхаем, – сказал он, отдавая ей цветы и галантно прищёлкнув каблуками. – Поедем с тобой в Тукумс!
– Ой, Эрик! Это далеко! Это что такое?
– Нет, совсем нет! На автобусе! Наш районный центр! Верно, она же выводила в обратном адресе – Тукумского района.
– Что мы там будем делать?
– Гулять. Отдыхать. Ресторан. Универмаг.
– Да мне ничего не надо покупать. Я всё привезла.
– Кино смотреть! Бери далёкие очки, мама. – Я и не знаю, что на себя надеть.
– Самое красивое платье.
Она покрутила головой, поставила цветы в воду и стала осматривать свои наряды на гвоздиках в стене, приподняв ситцевую занавеску. Эрик вышел во двор, ждал терпеливо. Она выбрала платье, причесалась, набросила на шею фиолетовую косынку. Ну, вот…
Универмаг был двухэтажный, почти сплошь из стекла, в котором плавало солнце, за прилавками – пёстрым-пёстро от всего на свете, выбор был богатый, но больше всего ей пришлась по душе кухонная посуда, она позавидовала здешним хозяйкам и начала присматривать посуду для дочек и жён своих сыновей, но спохватилась, что здесь-то её провожать до Риги да сажать в поезд некому, а руки всего две и обе заняты; и ушла, ничего не купив и вздыхая про себя о мясорубке.
Забыла о ней только в ресторане.
Официант почтительно подал ей раскрытое меню. Эрик сказал при этом:
– Пожалуйста, мама. Что тебе нравится?
Она посидела с минуту, держа украшенную рисунком какой-то старинной башни папку в ладонях. Ей приходилось слышать, что и сыновья с жёнами и дочери с мужьями редко, но всё же заглядывали в рестораны по какому-нибудь уж очень праздничному случаю. Мужчины сами хаживали чаще, в дни больших получек. Им даже в голову не приходило пригласить с собой бабушку и сидеть с ней вдвоём. Ей самой стало бы смешно, случись такое… Она долго не могла выбрать кушанья, да и не разбирала слов…
– Выбирай сам, Эрик, что хочешь. Я же не взяла близких очков.
– Я тебе прочитаю.
Официант принёс и поставил на стол высокую вазу с гладиолусами… После обеда Эрик снова пощёлкал по пачке, выбил сигарету.
– Покурим, чтобы на улице не пускать дым около тебя.
– Очень много ты куришь, Эрик.
– Знаю.
– Зачем?
Эрик пожал плечами.
– Зачем-зачем!
– Это вредно.
– Знаю.
– Вот и не кури. Здоровей будешь.
– Знаю.
Он улыбался и мял огромными пальцами тоненькую сигарету.
– Ну, кури!
В ресторане скромно звучала музыка. Не оркестр. То ли по радио, то ли заводили пластинки.
– Спасибо, Эрик, – сказала она, вставая.
– Э, мама! За что?
– Палдиес, – повторила она.
– Лудзу.
– Куда мы теперь?
– В кино.
– Ох, разоришься со мной!
– Что ты, мама! Как можно? Я богаче всех. У меня есть ты.
Эрик подождал, пока она поправит соломенную шляпку с фиолетовой ленточкой – она сама прикрепила ленточку, когда собиралась ехать к морю, отрезав от косынки полоску шёлка, – и взял под руку.
– Ты – моя королева.
– Ой, Эрик! Мне ведь восьмой десяток.
Он погрозил ей пальцем.
– Не обманывай, мама. Это неправда.
– Правда, Эрик.
– Но этого никто не знает. Только ты. А я не знаю. Не слышал. Ты ещё самая молодая и красивая…
– Ну конечно!
– Я бы с тобой пошёл танцевать.
– А что бы мы с тобой танцевали?
– Вальс!
– Вальс… Ты знаешь, как я танцевала вальс?
– Я знаю.
– Кавалеров всегда была очередь. Гимназисты, даже уланы… Я сама сельская, крестьянка, но, пока училась, нас во всяческие собрания приглашали на танцевальные вечера. «Вальс с вами… Вальс только с вами… Прошу!» Я со всеми танцевала. Любила вальс!
– Ля-ля-ля-ля-ля! – запел Эрик, наклоняясь, а она сказала:
– Штраус.
– Эрик знает! Спеть ещё?
– Тсс!
Вдруг он погрустнел, первый раз, кажется, за всё время их знакомства перестал улыбаться, и большеротое лицо его стало угловатым и серьёзным, даже жёстким.
– Я не помню свою маму. Совсем. Какой у неё голос? Я был очень маленький. Забыл. Можно думать, не слышал. У сестры есть фотография. Я смотрю: «Ты моя мама?» Она молчит. Если я не так сказал чего-нибудь, не сильно сердись, мама.
– На что же мне сердиться, Эрик? Я сама тебя люблю.
– Оставайся у меня жить!
– Ну, как же так, Эрик? Нельзя.
– Шесть детей, восемнадцать внуков, четыре правнука… Я знаю. Ты – чужая мать… Вот кино!
Он опять улыбался; спросил, покупая билеты: подальше или поближе брать, и они посмотрели фильм о мальчишках, которые жили в южном городе, не успели вырасти и ушли воевать…
Тукумский день запомнился ей как подарок. Отчего это чужой человек находит время побеседовать с ней после адской и опасной работы в море, и нет у него при этом других интересов, кроме этой искренней беседы, а свои всё куда-то спешат, то к делу, то к телевизору? Наверно, свои давно всё знают, а незнакомому интересно…
Но настал и день отъезда. Эрик отпросился у бригадира, проводил её в Ригу, усадил в вагон и долго махал рукой с перрона, а она стояла у окна. Плотный свёрток с вяленой рыбой, обвязанный шпагатом, сунула поглубже в ящик для вещей под полкой, с трудом приподняв её – всё боялась, как бы пассажиры не пожаловались на запах, не упрекнули. В её тетрадке на отдельной странице появилась запись, сделанная карандашом: адрес Эрика.
Дома рассказы о нём вызвали шутки:
– Слыхали, у бабушки кавалер появился!
– Молодой!
– Неженатый?
– Ну, бабушка!
Эрик часто спрашивал её перед отъездом, приедет ли она ещё, она обещала, а он не верил: такие обещания не то что забываются, но спотыкаются о множество жизненных помех, откладываются из-за них и не осуществляются. Но она обещала твёрдо. В конце концов велела сказать, что ему привезти, и он долго пожимал плечами, смеясь и не зная, что попросить, пока не заказал красную рубашку. Вот и станет он здесь первым парнем!
И она часто заходила по дороге с рынка в «Синтетику» и однажды увидела там рубаху, с замиранием сердца узнала, есть ли сорок третий размер воротничка, и купила, и домой возвращалась с улыбкой, представляя себе, как он будет рад, как пойдёт в красной рубахе через весь посёлок, как будет стоять у моря среди товарищей, заметней всех.
Зимой она вспоминала это море, и берег со следами чаек, которые зябкими шагами переступают по песку вдоль волны, и длинный причал, окружённый рыбацкими баркасами, и носы чёрных лодок, задранные к небу над песком. Сначала она не понимала, зачем это так, но потом разобралась – это были старые лодки, отплававшие своё по воде. Рачительные хозяева-рыбаки не хотели с ними прощаться, а зарывали на треть в песок носом вверх, зашивали досками спереди, делали в обшивке дверцу, полки, и получались из лодок береговые кладовочки, склады для снасти, для вёсел, для рабочей одежды, для чего хочешь. И лодки долго ещё жили возле моря своей второй жизнью и смотрели просмолёнными днищами на волны, качавшие их когда-то, и днём и ночью дышали морскими ветрами.
