Текст книги "Городской дождь (сборник)"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Но он ушёл.
Сняли Сосина. Перед заседанием Мирошников последний раз предложил ему покаяться, и помнится, как Иван Васильевич прикрыл глаза и податливо качнул головой, будто соглашаясь. Успокоил. А на исполкоме набрал побольше воздуха и заговорил такими словами, что и защищать его уж было ни к чему… Обманул, старый! После Мирошников подошёл к нему и только сказал с обидой:
– Не послушался… Что теперь делать будешь?
– В больницу лягу.
– Мог бы и раньше… Что? Время появилось?
– Да нет… Доктор говорит, силёнок у меня маловато, а мне их надо побольше, чем всегда.
– Драться будешь?
– Я упрямый. Ванька-встанька.
Умер Иван Васильевич на операционном столе. Хоронил его весь колхоз. Рассказывали, что люди гроб несли на плечах, меняясь, от районной больницы до той горы, на которой завещал он положить себя, словно мог видеть все сады, и виноградники, и табачные рядки, и своё село, если доктора доконают. Шутил ещё, перед тем как уехать из колхоза, и не шутил… Грузовик с чёрной каймой на бортах тянул и побрякивал пустой сзади… Рассказывали… Мирошников на похоронах не был.
Вышло так, что и ему трудно было оставаться в районе, и он обрадовался, когда предложили поехать на учёбу в столицу, и ещё больше обрадовался, когда оставили работать там… А теперь вот пришёл к Ивану Васильевичу… Поздно! Отдал человека… Даже могилу его нашёл не сразу, спросил у одной старухи, она вздёрнула руку:
– Во-она где!
Вспышки на море давно успокоились и улеглись в одну остро блестящую полосу, улетавшую к горизонту. Полоса становилась короче, зацветала малиново. Солнце заходило за горы, и горы тяжелели, теряли призрачность. Где-то в селе с громовой ноты вырвалась из рупора на столбе музыка. Она разбудила птиц, передремавших жаркий день, и птицы наперебой засвистали, затенькали…
Долго же он простоял… Шофёр, поди, клянёт его. Пора спускаться… Может, жива «старуха»? Разыскать бы? Как она его примет? Зайти в правление? Зачем? Там другие люди, и не помнят Ивана Васильевича так, как он. Что ему скажут? Кто он им? Никто. Пенсионер столичный… Не знают его. Приехал, и хорошо…
Так думал Мирошников, спускаясь, и пока спустился, успокоился немного. Другие забыли, а он вот приехал. Часто ли тут бывают люди? А он вот побывал…
«Волга» стояла под раскидистым орехом, где днём была тень, а сейчас и прохлада, возле самой арки, на которую Мирошников, когда приехал, не обратил внимания. Дойдя до машины, он поднял глаза и увидел: «Колхоз имени Сосина». Крупно было написано, во всю арку. Вон как!
– Едем? – нетерпеливо спросил шофёр, открыв дверцу. Мирошников сел и нашарил в кармане валидол, но зубы не сразу смог разжать, чтобы втиснуть таблетку.
Сам себе Паганини
Дядя Петя поучал негромко:
– Идеал – это что же… это не находка, Танечка. Готовенькое? Ишь чего захотела! Смешно… Идеал! Его, знаешь, создавать надо, как…
Он договорил руками, а Таня взорвалась:
– О господи!
И зажала уши, ещё ниже наклоняясь над книгой и думая: дядя Петя – бывший учитель, у него всё давным-давно сформулировано, а жизнь идёт своими путаными дорогами, в ней, в жизни, ничего не известно. До ужаса надоели формулировки. Да ещё ни с того ни с сего. Дядя Петя был мастер начинать разговор с середины.
– Да ведь и ждать, Танечка, пока он упадёт с неба… скучно!
– Умереть можно, дядя Петя. Не мешайте читать!
– Наверно, книга интересная, раз ты так увлечена… А что, если я чуть-чуть?…
Он помахал сухой, в синих венах, рукой. Таня не ответила – у неё были зажаты уши, и ничего не стоило сделать вид, что она не слышит. А дядя Петя привстал на носки своих забрызганных башмаков и потянулся за скрипкой, которая лежала на шкафу в чёрном футлярчике. Раздался острожный кашель, и невидимой нитью дрожащего звука потекла над головой элегия Массне.
Удивительная у скрипки способность проникать сквозь стены, сквозь время, а тем более – сквозь ладони, прижатые к ушам. Даже у такой тихой скрипки, из которой извлекала звуки немощная рука дяди Пети.
Таня уже не читала, а думала. Стыдно признаться о чём. О себе, о жизни, можно сказать. О любви, если употреблять слова высокие, как голос скрипки, а если опуститься до прозы жизни, думала она о браке – событии, ожидание которого так затянулось, словно его и но будет никогда. А может, и правда не будет?
В наши времена девушек не вывозят, как бывало, в свет, на смотрины, на балы, не засылают сватов, ничего этого нет и в помине. И смешно думать, если б было. Но почему нет у них в городе хотя бы обыкновенного танцевального зала, самого простенького, а если мелькнёт где клубное объявление о танцах, то, как правило, туда спешат вдвоём – он и она, битком набиваются по субботам сговорившиеся пары. Пойти на такой вечер Тане всегда было совестно, даже с подругой…
Вот смех, само знакомство стало проблемой. И знакомятся молодые где придётся: в кино, в автобусе, а то и на улице. Этого Таня не терпела. А что делать? От этой своей девчачьей судьбы, от этого жалкого, как недоразумение, факта – кто-то должен найти и выбрать её – она становилась несправедливо злой.
Так или иначе, но брак невозможен без знакомства, а знакомство – чистый случай, и будущее счастье, согласитесь, поставлено в прямую зависимость от случая. Это даже считается романтичным. Но случай есть случай. А время-то идёт. Вот какая проза с этой романтикой.
Учащейся молодёжи, правда, помогала комиссия по распределению. Две Таниных подруги после института уехали в далёкие города и там, по месту работы, нашли своих единственных. Ничего плохого. На работе люди узнают друг друга, как нигде. Но, направь их комиссии и другие города, наверно, нашлись бы совсем другие «единственные», и сложились бы у её подруг другие жизни.
Значит, принципиально, «единственный» – это всё миф?
После института Таня никуда не поехала. У мамы болело сердце, и Таня стала работать экономистом в своём городе, в горторге, где вокруг неё, сутулясь под грузом ежедневных забот, сидели лысеющие люди, все давным-давно женатые.
К девяти утра Таня приходила в тесную комнату и садилась за столик, втиснутый в дальний угол. Изо дня в день… Вот так просто… К шести вечера она возвращалась домой, в окружение знакомых с детства вещей и запахов. Кушетка пахла старой кошкой Муськой. Буфет – засохшим вареньем из вишни. Этажерка с книгами – книжной пылью, хотя мама регулярно вытирала собрание своих классиков тряпочкой. Запахи жили в вещах, не выветриваясь, а вещи старели, и запахи старели.
Стали бросаться в глаза рыжая сыпь на зеркальном стекле в шкафу, серое рядно вытертой ковровой дорожки у кушетки, несмываемая, окаменевшая зелень на цветочных горшках, теснящихся на подоконнике.
Месяц назад ко всему прибавилась резкая кислятина какого-то дешёвого клея. Дядя Петя, делавший всё своими руками, починил футляр для скрипки. Это был самый свежий запах в комнате, потому что дядя Петя недавно приволок скрипку к Тане с мамой и оставил её здесь.
Из-за этой скрипки все соседи по квартире звали дядю Петю скрипачом, хотя знали, что всю жизнь он преподавал математику в школе. Когда он впервые взял в руки скрипку? Наверно, мальчиком. Неуклюжим, долговязым и от этого чуть сутулым. С оттопыренными ушами. Хотел ли он когда-нибудь стать скрипачом? Таня не знала. Как– то спросила, он опустил скрипку и улыбнулся неловко.
– Что ты… Я только для себя.
После пенсионного рубежа дядя Петя ещё долго тянул в своей дневной школе, потом перешёл в вечернюю и там вычерчивал на чёрной доске алгебраические формулы. Когда он, по его выражению, встал на пенсию, Таня решила, что теперь ей с работы придётся забегать в заросший каштанами переулок, где жил дядя Петя, делать для него, что умела, но он сразу поймал её за руку, едва она огляделась в его кухоньке в поисках немытой посуды, сам поднёс чайник под кран, зажёг газ и угостил чаем с жёстким овсяным печеньем, для которого требовались беличьи зубы.
Таня скосила глаза на дядю Петю и смотрела, как он играл. Прикрыв веки, он выписывал рукой крендели, заставляя смычок петь то с пронзительной грустью очнувшихся воспоминаний, то с ласковой нежностью чего-то небывалого. Изредка он подёргивал головой и покрепче прихватывал скрипку, на которой возле подбородка желтело светлое пятно. Его уже не закрывал бархатный лоскут. Старая была скрипка. Всю жизнь играл для себя дядя Петя… Сам себе Паганини.
– Музыка – это душа, – формулировал дядя Петя.
– А что такое душа?
– Как что? Всё лучшее, что есть в человеке, – ответил он, чуть подумав, и прибавил, что недаром про хорошего человека говорят – человек с душой, а про плохого – без души.
– Я хорошая? – спросила Таня.
– Ты? Конечно! Усмехайся! Смелей, смелей… Критическое отношение к себе – это, знаешь, тоже признак души. А как же! Формулировка? Простите, Татьяна Анатольевна, педагогу его слабость.
Вокруг его прищуренных глаз густо стянулись морщины.
– А почему мальчишки меня недооценивают? – спросила Таня. – Какая на этот счёт есть аксиома, дядя Петя?
Лоб у него совсем сжался в складки, плечи вздёрнулись, и он сказал просто и решительно:
– Они тебя боятся.
– Почему? – удивилась Таня.
– Мальчишки – трусы. Ты этого не знала? Таких как ты, требовательных, недоступных, красивых девушек они боятся!
– Почему? – допытывалась она, как маленькая «почемучка».
– Мм… Ищут лёгкого успеха. Раз-два! А потом всю жизнь кусают локти.
– Вы хорошо прожили с бабушкой, дядя Петя?
Он улыбнулся.
– Я её не боялся. Никогда!
Странно, все в семье и вокруг звали дедушку дядей Петей, а ведь он был её дедушкой, отцом её папы, Анатолия Петровича, убитого в последний год войны. Таня видела папу только на фотографии, которая висела в деревянной рамке над этажеркой с книгами. Мама была с ним на войне связисткой, а он командовал узлом связи. Телеграф, зарытый в землю… Мама сидела там за аппаратом. На войне встретились, познакомились, а потом, за полгода до 9-го Мая, мама уехала в этот город, и Таня родилась вскоре после победы… Если бы мама не уехала, она не дала бы папе погибнуть. Так казалось маме. Но дети – забота, даже ещё не рождённые.
Ах, и сейчас мама была озабочена её судьбой. Как-то полушутя, но откровенно сказала ей:
– Всё случится незаметно, как фокус, Танька. Пойдёшь на работу, у тебя расширится…
– Что?
– Круг знакомых.
Лучше бы постаралась, чтобы дома телефон поставили. Контора связи! Дали же эту комнату на первом этаже, как больной.
Вчера мама с застенчивой улыбкой, от которой у неё возникали ямочки на щеках, сказала:
– Люся зовёт тебя на танцы в воинскую часть. Её ухажёр демобилизуется. Одной ей неудобно.
Люся была соседкой, швеёй с фабрики «8-го Марта», одинокой молодой женщиной с ребёнком на руках. Любила, горячо дыша в лицо, шептать в коридоре о своих тайнах. («Послушайте, нет, только послушайте!»)
– Составить ей компанию?
– Как хочешь. Не знаю, право.
Мама не знала, хорошо это или плохо.
В клубе воинской части выяснилось, что не очень хорошо. Ухажёр не приглашал Люсю на вечер, хотел уехать потихоньку. Вернулись поздно. Люся поплакала. И Таня посидела у неё…
Дядя Петя положил скрипку в футляр и теперь застыл на диване, держа на коленях свои руки. Он всегда сидел, как прилежный ученик, ровно составив и колени и ботинки, но Таня-то знала, что в этой затаённости его была готовность сейчас же приступить к какому-нибудь действию. Так сидеть на месте ему было нерадостно и неуютно.
– Вьетнамские партизаны ещё удерживают крепость Дананг! – сказал дядя Петя, глядя на Таню.
Таня посмотрела в окно, чтобы снова не взорваться, и вдруг удивилась:
– Глядите-ка!
Дядя Петя тут же воспринял это как приглашение, подошёл к окну и отвёл штору.
На улице моросило. Пришла осень, с неба капали и капали дожди, скучные, как всё повседневное. Дождь сбегал по оконному стеклу, по стволам акаций, сквозь сумерки в коротком свете уличного фонаря. И там, в мокром пятне этого света, маячила фигура.
– Кто такой?
– Вася. Демобилизованный. Вчера провожал нас. Сказал, что придёт сегодня. И пришёл. На тебе!
– Люсин знакомый?
– Нет, мой, – засмеялась Таня.
Дядя Петя так же быстро отвернулся от окна, задёрнул штору, прикрыв герани, примулы, колючие кактусы.
– Я пошёл.
– Куда?
– В театр. Сейчас билет – не проблема. Помню, в наши дни… это да!
– Ещё не ужинали! Сиди! Сейчас мама вернётся из магазина…
– Я ужинал. И, вообще, я мало ем.
– Дядя Петя!
– Говорят, у нас в театре появилась талантливая актриса из московского училища. Я ещё не видел. А ты?
Он поправил галстук между длинными мысками белого воротничка, пристёгнутыми пуговками, и вышел в коридор. Оттуда потянуло гуталином – дядя Петя чистил башмаки! Чудак! Интеллигент! Спешил уйти, чтобы не мешать им: Тане и демобилизованному солдату. А зачем ей этот Вася?
– Дядя Петя!
Теперь уж пойдёт в театр, раз родилась такая славная
идея. Будет тянуть шею, смотреть с балкона на молодую москвичку, убеждаться, правду ли говорят, что она – талант.
Вот его плащ мелькнул за окном. Таня подумала одновременно, что на улице ветер и что забавно жить на первом этаже – жизнь всё время течёт мимо…
А Вася всё топтался на своём месте.
Топтался он и на следующий вечер… В самом деле, началось что-то забавное. Когда она возвращалась домой, задержавшись в библиотеке, куда заходила почти ежедневно, улица была пуста. Васи не было. А потом он сразу возникал, едва она выглядывала в окно.
Видно, Вася уже давно был тут, но хитро избегал столкновений с ней. Прямо испарялся. Таня сообразила, что он прячется за ближайшим углом, и пошла с работы другой улицей. Так оно и было. Вася держался рукой за водосточную трубу и поглядывал на свои часы.
– Здравствуйте.
Вася оглянулся рывком, как по тревоге. Такое у него было беспомощное, огорошенное и виноватое лицо, что Таня едва не прыснула со смеху. Он повернулся, так и не ответив ей, и потёр согнутым пальцем переносицу. Ростом был Вася чуть ли не вдвое выше Тани. Дылда. Белобрысый. С нахмуренным лбом и толстыми губами.
– Вы что же это не уехали?
– Да вот… Пока не уехал.
– Вас ведь дома ждут!
Вася подтверждающе потряс головой и вздохнул.
– Дома ждут третий год…
– Соскучились, поди, по вас!
– Как водится, конечно.
– Знают, когда у вас демобилизация. Ведь писали?
– Не раз.
– Ну вот! А сами здесь. Как же так можно? До свиданья, Вася.
– До свиданья, – сказал Вася и остался на месте, а она ушла, поправив на голове косыночку от дождя.
Теперь уедет, конечно, демобилизованный.
Однако на следующий день Вася снова торчал перед окном. Осенний дождь набирал силу. Вася мок, почёсывая лоб и брови. Однажды выжал пилотку. Ненормальный какой-то!
Вполне нормальный, – сказал дядя Петя. – Поговори с ним.
– Что за глупости! – ответила Таня. – Я уже всё сказала. Пусть едет домой. Скажи и ты. Пожалуйста. Прошу тебя.
И дядя Петя отправился на переговоры.
Возле Васи он задержался и спросил, чего это тут мокнет молодой человек. А Вася ответил: рассказал бы, да что толку? Дядя Петя тут же намекнул, что оно и так понятно, ему, кажется, ясна причина, но можно ведь и под крышей подождать, пока дождь перестанет. А Вася ответил, что пошёл бы, пожалуй, и под крышу, да туда его не приглашают.
Тогда дядя Петя, недолго думая, пригласил его к себе, под чердак, в переулок с каштанами.
После ужина Вася спросил: догадались небось, что мокнуть его заставляет одна девушка?
– А какая! С высшим образованием!.. У меня-то образование? Не похвалишься… Из восьмого класса ушёл… Конечно, не в этом суть. Просто я ей не нравлюсь. Не вышел. Что делать? Э-эх! Стою дураком. Скажите мне, что делать? Да и что вы мне скажете?… Постою и уеду. А жалко! Я должен убийство совершить в себе… Приходит она к нам в клуб, в последний вечер, чёрт возьми, и готово! Я уже не жилец. Справедливо? Вы бы её увидели!
Дядя Петя аккуратно покашлял в ладонь и пощипал
то место, где могли бы, захоти он, расти усы. А Вася рассказывал:
– Не подкрашивается. Это сейчас редкость. Правда? Ну вот… Это тоже пустяк. Второго дня сказала мне так, знаете, заботливо: ваши, мол, соскучились. Я и сам скучаю…
– А откуда вы, Вася? Далеко живёте?
– Под Калугой.
– Не близко.
– Полстраны… Без грубости сказала: «Езжайте скорей домой…» А могла бы!.. Ну, кто я ей?
– Видно, девушка воспитанная, – осторожно сказал дядя Петя.
– Да уж, это видно.
– С душой.
– Ну!
– Да-а…
– Да-а…
Так протянули они по очереди.
– Можно закурить?
– Курите.
– Засмолим вместе? А то одному неловко.
– Давайте засмолим. Окно откроем.
Закурили, и Вася помахал перед лицом ладонищей. У него была не рука, а лапа. Дым окутывал его голову, расплывался, как вода, вокруг, но не таял. Вася поднялся со стула и подошёл к окну, стал выпускать густые струи дыма на улицу. На затылке его букетом стояли отросшие к демобилизации вихры волос. Эти мальчишеские вихры совсем растрогали дядю Петю, он взял Васю за локоть, опёрся о подоконник и тоже посмотрел за окно, как там жили люди.
Дождь перестал, только капли блестели на кончиках каштановых листьев. На скамейки под каштанами высыпали жильцы соседних домов. Многие вынесли табуретки и водрузились на них. Тёплый вечер располагал и покою, вымытый воздух был чист и лёгок. Темнело…
– Сидят.
– Каждый вечер, – цокнув языком, поудивлялся дядя Петя. – Если только дождя нет… Весной, летом и осенью… Ужасно!
Устают, отдыхают.
– Всё равно, – занервничав, сказал дядя Петя. – Это ужасно: просидеть столько часов своей жизни. Единственной, неповторимой!
– Не одобряете?
– Не делайте из этого никаких выводов, – сказал дядя Петя. – Нельзя одобрять или не одобрять всех вместе.
– Ну, я уеду, – вернулся к своему Вася. – В Одинцово. Наша деревня так называется. Девушки у меня там нет. Я был очень стыдливый, тихий. Честное слово. Не верите? Вот такой родился… А она здесь останется. Буду жить как приговорённый.
– Н-да, – сказал дядя Петя. – Но ведь соскучились по дому, сами сказали.
– Даже по комарам соскучился, – сознался Вася. – Тут такого комара, как у нас, нет. У нас – музыканты. Всю ночь играют!
– Эка!
– А вы бы на моём месте уехали?
Вася снова закурил и замахал рукой, ожидая ответа. А дядя Петя долго сверял свою честность с просьбой Тани, прямоту человеческого слова с долгом дедушки и в конце концов сказал:
– Я? Я – нет.
– Вот! – Вася повернулся и крепко схватил дядю Петю за костлявые плечи – так, будто тот его обрадовал. И больше ничего не добавил, только смотрел осветлёнными какими-то глазами, пока дядя Петя не освободился из его рук и не заметил:
– Но ведь вам даже ночевать негде.
– На вокзале, – всё ещё улыбаясь губами врастяжку, сказал Вася. – Сигареты исключаю. Докурю эти – и шабаш!
– Денег мало?
– На вокзале можно ночевать бесплатно.
– Но это не выход из положения, – посочувствовал дядя Петя, ругая себя за неуместную откровенность и сердобольность.
– Выхода из положения нет, – согласился Вася, а сам всё ещё улыбался, как будто и не собирался переставать улыбаться. – Проживусь и уеду.
Что-то в нём было привлекательное.
– Бросить курить – это по-мужски, – сказал дядя Петя. – Остальные ваши слова не мужские.
– А что бы вы на моём месте сделали?
– Я? Поступил бы на работу.
– Ну? – удивился Вася.
– Конечно! Какую работу вы знаете, молодой человек?
– Каменщика… и плотницкую умею… Не забыл.
– Да у нас стройка на каждой улице!
– Точно, – сказал Вася. – Поступлю на работу. Это решено. А дальше?
– Сколько вам лет?
– Старик уже!
– Чепуха какая! – возмутился дядя Петя. – Поступили на работу и в вечернюю школу. Закончили – поступили в политехнический институт. Заочник! Так? Лет в тридцать окончили. А тридцать – это же чепуха! Смеяться охота. Боже мой!
Теперь дядя Петя размахивал руками, и лицо его было серьёзно, и глаза блестели, как у Васи, и часто мигали.
– До тридцати пяти у нас принимают на очное отделение, а у вас уже диплом инженера!.. Это не сказки!
– Какого инженера? – оторопел Вася.
– Строителя!
– Так, – расстегнув воротничок гимнастёрки, сказал Вася тоже серьёзно, как на военном совете перед сражением. Простите, забыл спросить, как вас зовут?
– Дядя Петя.
– Спасибо, дядя Петя.
Вася закурил третью сигарету и отсёк от себя дым ладонью.
– Подсчитано точно. А сколько, интересно, вам лот, дядя Петя?
– Восемьдесят плюс икс. Для легкомысленных людей это старость, но, серьёзно говоря…
Вася скомкал сигарету и протянул дяде Пето руку. Они пожали друг другу руки. Вася просто взял старческую ладонь и подержал в обеих своих, и, пока он держал, дядя Петя пригласил его поселиться у себя, и обещал подготовить в вечернюю школу по математике, поскольку он математик.
Покрутив пальцами вихры на макушке, Вася вдруг признался:
– Не поверите… Мальчишкой я в геологоразведку метил. Не мальчишкой уже, а на выросте… Книги собирал… Мысль носил такую, что должны нефтяные моря там, в подземных глубинах, соединяться между собой. Есть, значит, там нефтяные реки. Из моря в море текут в темноте. А если не текут, то можно ходы найти для них, невидимые глазу. Там уклоны, щели, трещины… И не бросать старых вышек, а подкачивать нефть к налаженным разработкам из соседних и даже дальних кладовых природы… Резервуары называются… Прочитал про вышки, которые бросают, и пришла такая дурацкая мысль… Смешно!
– Ничего смешного, – возразил дядя Петя. – Кто знает, может, это и не дурацкая мысль вовсе, а гениальная. Отчего же не стали геологом?
– Мало ли кто о чём мечтает!
Дядя Петя помолчал, поднял глаза на собеседника.
– Многие пускают мыльные пузыри, как дети.
– А вот вы… вы всего добились, чего хотели? – спросил Вася.
– Ну что вы!.. Всего добиться может только ограниченный человек, которому очень мало надо. – Дядя Петя вздохнул. – Кому мало надо, а кому мало жизни, чтобы добиться хоть половины… Я? Больше всего я люблю математику и преподавал её в школе. Я хотел играть на скрипке – и я играю. Может, не так, чтобы выходить на сцену. Но я счастлив, когда играю. Хотите, завтра принесу скрипку?
– Вы ещё и скрипач? – удивился Вася.
– Скрипач! – засмеялся дядя Петя. – Меня скрипачом зовут. Скрипач!
Он смеялся легко, весело. И вдруг перестал.
– Мало, но всё же кое-что… У человека столько сил, Вася, что… всё в его руках! Надо… меньше говорить, больше пытаться!.. Опять формулировка! Пардон!
– Нет, – сказал Вася. – Это закон.
– Вот и вы это признаёте. И все это признают! Так не плывите по течению, как будто у вас впереди бесконечная жизнь! Обидно!..
Когда дядя Петя вешал на плечики длинный пиджак, снимал рубашку и так же аккуратно вешал её, Вася смотрел на него и удивлялся по-доброму:
– Всё на вас не новое, но чистенькое. Кто же за вами смотрит?
– Я и сам умею.
– Я буду стирать и гладить, – сказал Вася, как о решённом, и обвёл глазами потолок и стены, – Ремонт сделаю. Будет как на картинке. Двери масляной краской. Полы… За три дня.
– Где же мы с вами будем эти три дня жить?
– На вокзале.
– Ну что же…
Уже в темноте Вася спросил:
– Восемьдесят да ещё плюс икс? Правда?
– Правда.
– И к врачам не ходите?
– Раньше некогда было, а теперь неудобно. Естественно, что побаливает там и тут… Лета! Чего же жаловаться? Спокойной ночи, Вася.
Назавтра дядя Петя явился к Тане и, задыхаясь, сказал ей:
– У меня к тебе одна просьба: не мешай ему. Он станет инженером.
– Кто? Каким инженером?
– Строителем. Вася.
– Ах! Строителем!
– А ты думала, кибернетиком? Он мог бы. Он сейчас храбрей самого себя. Но нет у нас такого факультета.
Таня засмеялась, хохотала пуще и пуще:
– Кибернетик Вася!
– Напрасно смеёшься, – сказал дядя Петя, морщась. – Любовь умеет… вот увидишь! Кстати, он но знает, что я твой дед. И ты уж не выдавай, пожалуйста. И вообще, не вмешивайся.
– Пожалуйста! Я с ним встречаться не собираюсь.
– А зря. Ты его не знаешь. Сходи с ним…
– В цирк! – перебила Таня едким голосом.
– Славная мысль! Люблю цирк! Там сейчас выступает молодая укротительница тигров. И какой-то замечательный клоун. Пишут, восходящая звезда!
– Да я их видеть не хочу!
Дядя Петя лукаво прищурился, как всегда, когда бывал в отменном настроении:
– Хищников?
– И Васю.
– Твоё дело, – сказал дядя Петя и, привстав на носки своих заляпанных брызгами башмаков, снял со шкафа скрипку.
– Интриганы, – буркнула Таня.
На этот раз дядя Петя долго смотрел на Таню и подыскивал формулировку.
– Каждый человек – неоткрытый клад.
– И Вася?
– Вася – это фигура.
– Двухметровая.
– Скажи спасибо, что я убираю двухметровую фигуру из-под твоего окна.
– Спасибо.
Вася затемно поднялся на чердак, мокрый, с улыбающимися глазами, и чемоданчик принёс, и шинель, и даже присел, однако тихо пробасил куда-то в сторону:
– Попрощаться пришёл. Уезжаю.
Вскинув седые брови, дядя Петя уставился на него.
– Прощайте, – сказал Вася.
– Ставьте чемодан.
Вася поставил чемодан поближе к ногам.
– Раздевайтесь.
Вася сцепил руки до побеления в ногтях.
– Вчера мы тут разбушевались с вами… Закипели сгоряча…
– Сдрейфили?
– Нет. Ваш закон жизни мне нравится.
– Лишние слова!
– Это здорово, что я вас встретил!
– И не льстите, молодой человек. Не выношу!
– Ладно, не буду.
– Малодушие на первых шагах… Это… это… это позор!
– Всё так. Да только нельзя мне тут оставаться… Тут я… тут она!..
– Кто?
– Таня. Её Таня зовут…
Дядя Петя отвёл глаза. Он уж и забыл про Таню и даже рассердился на неё сейчас. Получалось, что она окрыляла Васю, она и мешала ему. Чушь какая-то! А Вася признавался:
– Пропаду я здесь. Увяну… Прощайте.
– Ну что ж… Вы, Василий, хозяин сами себе…
Ещё что-то хотелось сказать очень важное, но в голову лезли всякие формулировки, и дядя Петя не сказал ничего, только встал. Вася шагнул к нему.
– Обнять вас хотел…
Они обнялись коротко от ненужной тоски, два, в общем-то, незнакомых человека.
– Я вам напишу, – пообещал Вася.
Дядя Петя подумал, что фамилии-то его гость не знает. А может, узнал? Адреса не записал… Неважно это…
– Прощайте, – в третий раз обронил Вася и подцепил чемодан. – Это… скрипка?
Он постоял, толкнул дверь и, выйдя, придавил её за собою.
А дядя Петя открыл футляр, взял скрипку и долго играл. Покачивался, закрывал глаза. Сам себе Паганини.
