Текст книги "Городской дождь (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– И себе! – приказал Олег.

Она поставила третью рюмку, присела, обронив:

– Ужас!

И виновато улыбнулась сморщенными губами. Она ещё любила его.

– Во-ло-дя, – пропел Олег, расставляя руки как для объятья. – Во-ло-дя! Мы с тобой друзья до гроба. Чокнемся!

Олег выпил. Люся пригубила осторожненько. А Володя поставил рюмку на стол.

– Ты что? – спросил Олег удивлённо и трезво.

Он ждал ответа. И Люся ждала, вскинув голову и блеснув глазами.

– Никуда вы не поедете, – тихо сказал Володя.

– Так, – сказал Олег, окончательно трезвея, спросил по складам: – По-че-му?

Володя молчал. Сказал главное и не спешил с объяснениями. Он бы не мог ответить, о чём думал в эту минуту. Был он слишком напряжён.

– Я здесь на грани, понимаешь? С завода – вон, из комсомола – вон. Одним махом! Этого тебе хочется?

Володя молчал. Какой нелепый вопрос. Сам же знает, что – нет.

– А там меня ни одна душа не знает, – говорил Олег, удивляясь недомыслию своего друга. – И не будут знать таким вот… Отцеплюсь от этой славы. Почему же никуда? А? Кто же закроет дорогу? Ты, что ли?

– Я.

– Ну, это уж, извини! Мне главный сказал, что дадут направление и всё, что там ещё полагается. Из– ви-ни!

Володя слушал и смотрел на него, помаргивая. Над лбом Олега открылись залысины. Глаза таращились розовыми белками. Через несколько рюмок они выцветут, побелеют. Какой-то Олежка стал лютый, а всегда ведь был заводилой, людьми обрастал.

– Ты у грани, – подтвердил Володя. – Вот и решай… Больше ни терпеть, ни прощать не будем… Пить бросай. Работай так, как умеешь. Будешь Олегом, каким тебя помнят. – Он наклонился, приблизился вплотную к Олегу. – Здесь в тебя верят, поймут… забудут… А там? И там до грани дойдёшь. Тогда выгонят в три шеи, И правы будут. Тебя эта отсрочка устраивает? Не получишь. Вот!

Володя показал ему огромный кулак. И добавил отдышавшись:

– Я не подписал характеристику. И не подпишу.

Олег сидел молча, пригнув голову, прижав к груди

подбородок, потом рывком вздёрнул её и, прищурив глаза, сказал одно слово:

– Сволочь!

Володя оторопел, словно его ударили между глаз. Подумал: сейчас Люся назовёт Олежку дурнем и всё превратит в шутку. Но Люся заговорила о другом и таким голосом, что слова её не вязались с этим безобидным тоном:

– Знаешь, почему он не хочет, чтобы ты уезжал? Не хочет, чтобы я уезжала.

Олег заухмылялся чуть кривовато:

– Это давно известно…

А Люся вскрикнула:

– И завидует, что тебя посылают учиться!

Володя встал. Постоял, посмотрел на них, сказал:

– Эх вы!.

И пошёл в прихожую. Он не стал хлопать дверью, закрыл её тихонечко. И пока спускался по лестнице, случилось вдруг странное. Ему стало сначала до слёз горько, а потом тотчас же легко и хорошо.

На улице стоял глубокий вечер. Из кино выходили люди, больше все молодые. Какие-то знакомые, проходя, кивнули:

– Здорово, Володя!

– Здоров!

В репродукторах над входом в кинотеатр трещала музыка. Володя неожиданно для себя остановился и прислушался к ней. Музыка была весёлая, звучные капельки её неудержимо прорывались сквозь треск, булькали в нём. Не захочешь – заулыбаешься.

Зайти в кино, что ли? Да не с кем!..

Утром его вызвали к директору. Директор долго двигал растопыренными пальцами, как будто разминал их – давний ревматизм суставов. Потом сказал:

– Может, ты и прав, но… Подпиши ты эту характеристику. Ну его! Пускай катит… подальше!

Он перестал разминать пальцы и махнул рукой.

– Ладно, – сказал Володя.

– Вот и ладно!

Довольный, директор вышел из-за стола и пожал руку Володе.

От него Володя заглянул к Спиридонову.

– Здравствуйте, Виталий Сергеевич!

– Доброе утро!

Спиридонов опять откинулся в кресле, оставив руки на ребре своего большого стола.

– Я подписал, – сказал Володя и протянул белый лист с густыми строчками. – Только одну фразу прибавил в конце.

Спиридонов взял лист и сразу посмотрел вниз. Там, где шли заключительные фразы характеристики, было допечатано несколько слов. И получилось: «Морально устойчив. Но на ногах стоит слабовато». И шли подписи. В том числе и Володина.

Спиридонов посмотрел на него, и щёки его стали наливаться сургучным цветом.

Ночные разговоры

1

Домой Игорь вернулся поздно и в хорошем настроении. Это было даже не настроение, а такое, до спазмы в горле, радостное состояние духа, что он не знал, как его и назвать, да и не думал об этом. Слово «счастье» почему-то не приходило в голову. Наверное, это не слово, а что-то не нуждающееся в словах. Головокружение. Сегодня, десять минут назад, он поцеловал Катю. Потом Катя побежала домой, а он смотрел вслед ей, и странное ощущение воздушности оставалось в нём долго, ещё и сейчас…

Он тихонько притворил дверь своей квартиры, придерживая пальцем язычок замка, чтобы не щёлкнуло слишком громко, и стал пробираться по коридору на пятках, потому что у ботинок были мягкие резиновые набойки. Ему хотелось быстрее попасть в комнату, где давно спит Акимка, младший брат, забраться в свою постель, затаив дыхание, всё вспомнить ещё и ещё раз.

– Не крадись, – сказала из своей комнаты мать. – Я не сплю.

Ночничок горел у её незастланной тахты – плед в пододеяльнике и простыни с подушкой белой стопкой лежали в ногах. Мать сидела на тахте одетая и держала носовой платок у глаз.

– Голова болит? – спросил Игорь.

Она отняла руку с платком от покрасневших глаз, приподняла и повернула к нему своё стянутое морщинками лицо, будто все они выползли наружу к ночи, но тут же отвернулась и сказала:

– Нет.

– Чего ты плачешь?

– Я не плачу.

Он присел на угол тахты, отодвинул простыни. Рядом с постелью валялась развёрнутая «Вечерка», в которой он отмечал синими кружочками интересные передачи по телевизору на завтра. Для мамы. Протянув руку, он похрустел газетой и спросил:

– Понравилось?

– Я не включала…

Ему попался на глаза здоровый, с футбольный мяч, клубок шерсти с воткнутыми спицами. Рассеянным взглядом он быстро скользнул по знакомым предметам и впервые с чувством вины и обиды увидел в них свидетелей её долгого, затянувшегося на годы одиночества, её единственных, повседневных друзей.

– Акимка спит?

Мать молчала. Он спрятал за ладонью нечаянный зевок, встряхнулся и откашлялся.

– Акимка, что ли, тебя обидел?

– Нет, – опять ответила мать.

Он готов был казнить себя за это, но ничего не мог сделать с собой – им не о чём было говорить, он удивлялся, мучился, специально искал и не находил слов и сейчас поднёс к ночнику газету, чтобы почитать или сделать вид, что читает.

– Игорь, – сказала мать. – Ты должен поехать к папе.

– Что случилось, мама?

Она ещё раз улыбнулась, по обыкновению несмело, даже пришибленно – ему не нравилось это, он давно хотел сказать ей, но стерпел, а она покачала головой с хорошо уложенными, подкрашенными и пахнущими лаком волосами – единственное, чего она, думая о себе, не забывала делать каждый день, будто каждый день ждала отца.

– Ничего особенного… Просто папа закончил экспедицию и, наверно, скоро приедет… Там были люди из министерства…

– Ты сегодня ходила в министерство?

– У папы плохо с ногами. Если бы ты поехал и помог ему собрать вещи, словом, вообще помог… Не сможешь?

Об этом излишне было спрашивать. Мать встала.

– Соберу тебе баул.

– А когда ехать-то?

– Я уже купила билет… Поезд в шесть утра. – Мать остановилась и посмотрела на него с испугом и надеждой. – Не сможешь?

– Мама! Ты хотела собрать меня в дорогу.

Она только прикусила губы, и ему передалось её смятение, от которого захотелось тут же бежать.

– Я сам соберу.

– Спасибо, – сказала она и даже не посмотрела на него.

Он вскочил, но не успел дойти до двери.

– Игорь!

Он оглянулся. Мать вытерла платком глаза.

– Я могу поговорить с тобой как со взрослым? Ты ведь у меня уже большой…

Он прикрыл дверь плотнее, потому что была ночь и Акимке полагалось спать, взрослые разговоры его не касались, а он имел привычку вмешиваться во всё и смеяться, считая себя самым умным в доме. Игорь посмотрел на часы, зачем-то снял ботинки и оставил у двери. Может быть, чтобы не шуметь, может быть, чтобы оттянуть начало разговора, какая-то она была странная – мать… Он подвинул старое кресло поближе к ней и забрался в него с ногами, привалившись боком к продавленной спинке.

– Ну?

– Видишь ли, Игорь…

– Ну же!

Она сказала, что он уже большой, а сама ещё не верила. Бедная мама! Через месяц ему сдавать экзамены в институт, а сегодня он… Как предупредить Катю об отъезде – вот проблема! Остальное – мелочи.

– Не знаю, как тебе и сказать… Это сложно…

– О сложном надо говорить просто, – поощрительно сказал он. – Папа учил меня… Чем сложнее дело, тем проще должен быть разговор. А то запутаешься… Так что?

– У папы там есть женщина, – сказала она всё с той же жалкой улыбкой, но так просто, в самом деле, что всё было понятно, а он ничего не понял.

– Какая женщина?

– Которую он, вероятно, любит…

– Папа? – давясь, прошептал он, спустил ноги с кресла и наклонился, весь подался к ней, оторвавшись от спинки.

– Успокойся, – сказала мать.

– Чепуха какая-то! – крикнул он, забыв об Акимке. – Кто тебе сказал?

– Не важно.

– Важно! Враньё!

– Нет, Игорь… Прости меня, что я тебе… Мне не с кем больше… У меня никого…

– Не верю.

Он развёл своими длинными руками. Потом долго сидел молча, так долго, что стало слышно, как монотонно капает вода из крана на кухне.

– Кран течёт, – обронила мать.

– Посмотреть, починить?

– Не надо.

– Я же уеду!

– Вызову водопроводчика…

– Мама!

Они опять посидели молча. Из кухни доносилось: кап, кап, кап…

– Отец тебя любит, всегда о тебе помнит… Из-под Оренбурга привёз редкий платок… Из тайги мех, эту лису. Из Бухары пиалу… и поднос.

Она слабо кивала головой, а смотрела куда-то мимо него, как слепая. Вскочив, он схватил мать за плечи и стал трясти.

– Я убью её! Это… – сдавленный голос его оборвался, а она подняла на сына прозревшие глаза и посмотрела на дверь.

– Не кричи!

Игорь рухнул в кресло, как будто его неожиданно ударили.

– Это жизнь, – сказала она. – То Шилка… То Каракумы… Год, два, десять. Там, далеко, его работа, сложности, и нужен кто-то близкий, а я тут, где вы… Вас ведь не оставишь…

Он вдруг почувствовал, что всё правда, так быстро и осмысленно она сказала свои слова, так давно думала и знала, наверно…

– Мы виноваты?

– Игорь!

– Ты виновата? Стирала, кормила нас с Акимкой, а сама… Так и недоучилась…

– Игорь!

– Бабушка виновата, что умерла, не дождавшись, пока мы вырастем?

– Я не то хотела сказать.

– А что ты хотела сказать?

– Я хотела сказать тебе, что, если ты обидишь отца или её…

– Кого? Эту…

– Да! – отозвалась она незнакомо. – Да, Игорь. Я приказываю тебе. Не смей.

– Но, мама…

– Я сама поехала бы… Но не могу.

– Из-за Акимки, конечно?

– Не могу! Ты меня понял, Игорь?

Вдруг его озарило.

– Ты о ней думаешь, а она о тебе думала?

– Игорь!

– Девка, девка, девка! Конечно, девка!

– Ты оскорбляешь отца!

– Зачем ты посылаешь меня туда?

– Привези его.

– Ты боишься, что он не приедет? Из-за неё?

– Нет, Игорь. Из-за ног.

– Неправда! Не обманывай себя, мама! Боишься, что он останется с ней. Ну и пусть! Пусть! Пусть!

– Как пусть? – еле слышно прошептала она, и глаза её стали большими.

И он сказал вставая:

– Не посылай меня к нему. – Он обнял мать и прижался к ней, сев рядом и ткнувшись носом в её крашеные, чтобы скрыть седину, волосы, – она была ему до плеча. – Не посылай!

– Куда тебя посылают? – сонным голосом спросил Акимка в дверях.

– Иди сейчас же спать, – сказала мать, но он уж давно привык не обращать внимания на её распоряжения.

– Закрываетесь, фантомасы? Интересно, что за тайна?

– Папа возвращается, – сказала мать.

– Ух! – вздохнул Акимка и захлопал веками. – Чёрт возьми! Надо подогнать алгебру и записаться в бассейн.

– Успеешь, – мрачно заметил Игорь с усмешкой.

– А тебя куда посылают, Федя?

Вот такая дурацкая манера развилась в компании его ребят – называть всех одним именем – Федя.

– За папой, – терпеливо объяснила мать. – У папы больные ноги… Он не выйдет из поезда даже за сигаретами.

– И ботанику, – вспомнил не к месту Акимка. – Всадила двойку ботаничка.

– Когда? – испугалась мать.

– Вчера.

– За что?

– За флору, за что… Спросила – флора пустыни. Я сказал – кактусы. А ещё?

– А ты? – мать нервничала и сердилась.

– Флора-помидора, – проворчал Акимка.

– Почему же ты ничего не сказал про новую двойку?

– Тебя дома не было. Я исправлю.

– Да ты хоть рад, что отец возвращается? – не сдержался Игорь.

– Хоть!

– Что-то по тебе не видно.

– Это знаешь почему? Потому что внутренняя жизнь человека невидима, – сказал Акимка, по очереди подмигивая разными глазами матери и брату.

– Дурак, – сказал Игорь.

– Не ругайтесь, – попросила мать.

У неё опять потекли слёзы, и Акимка испугался:

– А чего ты плачешь?

Она засмеялась и ответила так весело, что Игорь даже вздрогнул:

– От радости!

2

Платформа была асфальтовая, выгоревшая почти добела, с чёрными заплатками, похожими на лужи. К ней лепились палатки «Воды – соки» – с банками компота на полках, «Пирожки» – с пустотой за стеклом и ещё какие-то. Между маленьким зданьицем вокзала, у которого, как в старинных кинофильмах, висел колокол, и уборной с каменными крыльями, помеченными буквами «М» и «Ж», торчала круглая будка «Союзпечати». Возле неё темнела кривоногая скамейка с двумя урнами по бокам, важными, как архитектурные памятники.

Вечерело. Палатки закрылись наглухо, едва дёрнулись и покатили дальше вагоны. Через минуту вокруг не чувствовалось никакой жизни, будто поезд увёз её. Только тихо блестели рельсы…

На втором пути стоял товарный состав с красными вагонами, исписанными мелом.

За вокзалом начиналась степь – тоже пустота, голубоватая, скорее, серая. Игорь стоял и не знал, куда идти. Что-то ещё удивляло его, и он не сразу сообразил: пение птиц. Не было видно по сторонам ни одного дерева, а птицы заливались.

Как же отсюда добраться до Отрадного? Даже спросить не у кого. Игорь бросил на скамейку баул и сел. У будки «Союзпечати» возникли три фигуры в широких штанах и трикотажных теннисках, разложили на прилавке помидоры, поставили бутылку. Игорь вскочил, чтобы подойти к ним, но один сам повернулся к нему и свистнул.

– Эй, банки нет?

– Чего?

– Посуды?

– Зачем?

Дядька махнул на него рукой и перебросил в другой угол рта сигарету, которая висюлькой болталась на губе. Игорь подошёл и почему-то спросил:

– Откуда птицы?

– С неба, – ответил один, самый грузный.

Игорь поднял вверх глаза: небо было чистое и пустое, пробитое золотистым светом.

Дядьки захохотали, по очереди запрокидывая над открытыми ртами бутылку. Смотреть противно…

– А ты откуда?

– Из Москвы.

На него глянули все трое, и один взял под козырёк и сказал:

– Привет!

– Как попасть в Отрадное?

– Бегом.

– Автобус уже не ходит?

– Не Москва.

– А попутная?

– Работа кончилась.

Игорь снова поставил на скамейку баул, вытащил остатки домашнего провианта в целлофановом пакете и взялся за куриное крылышко с ватрушкой. Не очень шло заедать курицу сладким творогом, но ему было всё равно. В то памятное и нежданное после бессонной ночи утро думал позвонить с вокзала товарищу, чтобы тот предупредил Катю о его отъезде – не позвонил. Забыл, хотя приехал специально за двадцать минут до отхода поезда, и бродил по платформе, и топтался у вагонной подножки. Спросили дядьки посуду – не понял, какую и зачем, а ведь у него в бауле была чашка.

До него донеслось:

– Твоё здоровье, москвич!

Залязгал, дёрнулся с места и поплыл пока неторопливо товарный состав. Он отъехал, как занавес, и открыл перед глазами пять-шесть одинаковых домиков с подсолнухами, огородными грядками, цветами. Цветы тоже были одинаковые – золотые. С крыш высоко взлетали тонкие мачты радиоантенн. За домиками уходила вдаль такая же ровная, как мачта, дорога, а возле одного домика стояла полуторка.

– Эй! – окликнул Игоря дядька, на губе которого болталась новая сигарета. – А вон полуторка из экспедиции. Они в Отрадном стоят.

Игорь перестал жевать, встал и услышал:

– Шофёр к Надьке прикатил. Будет ночевать.

– Если Надька пустит.

– Опять её, бедную, мимо загса прокатили.

– Экспедиция сворачивается.

– Шабаш.

Игорь поворачивался то к одному, то к другому.

– Беги, Москва! Проверь.

Игорь схватил баул и спрыгнул на рельсы. Гравий зашуршал под ногами. Паровоз закричал коротко и тревожно.

3

Ехали как летели. Проснулся ветер, точно подстёгивая машину, и пыль рвалась вперёд, занавешивая четверть неба. Всё равно неба было много, как нигде – ни в Москве, где его загораживали высоченные здания, ни в Подмосковье, где оно затенялось близкими деревьями и дальними лесами. Здесь, в степи, ничто не прятало неба, не отрывало его от земли. Пыль развеивалась, а небо и земля продолжали жить в родстве, обнимая друг друга.

Шофёр, молодой и кудрявый, гнал полуторку и грыз семечки, выколупывая их из лепёшки брошенного на сиденье подсолнуха. Добрый час, наверное, он ни о чём не заговаривал, шумно поплёвывая в окно кабины и вытирая губы, отводил душу…

Подсолнухи возникали по бокам дороги полями, показывая свои сухие затылки – они смотрели чёрными лицами на вечернее солнце, к которому летела полуторка. Прикончив одну лепёшку, шофёр остановился и сломал вторую, а когда поехали дальше, наконец спросил:

– Ты чего в Отрадном потерял?

– Ничего.

– Москвичи – трепачи. А ты как рыба.

Игорь покосился на него, не поворачивая головы.

– Вы давно в Отрадном?

– Месяца два… Там закончили трассу.

– А мы были там ещё до вашей экспедиции. Песни записывали…

Игорь отвернулся, промаргиваясь и глазея на узкие крылья размашистой кукурузы, сменившей подсолнухи. Было стыдно врать, но ещё стыднее признаться, что он – сын того самого начальника экспедиции, у которого в Москве есть семья, а в Отрадном другая женщина, знакомая шофёру.

– Песни? – недоверчиво удивился шофёр.

– Фольклор, – сказал Игорь.

Шофёр выдернул папироску из пачки «Беломора» и чиркнул франтоватой зажигалкой.

– Не всё записали? Едешь-то зачем?

– Да я приемничек забыл… Транзистор… Мамин подарок… А сейчас ехал от тётки и сошёл…

Игорь покраснел, утопая во лжи, как в болоте.

– А у кого забыл-то?

– Дом помню, а как зовут…

– Найдёшь! – Шофёр весело подмигнул ему, видно, по натуре-то был лихач. – Одной песни вы, однако, не записали. Хочешь послушать?

Игорь покраснел ещё больше и кивнул головой.

– Сейчас, докурю, – сказал шофёр, запыхтел торопливо, выплюнул окурок и объявил как на сцене: – Песня изыскателей… Исполняет шофёр изыскательской партии Акима Шувалова, в трудных условиях проложившей трассу для нового канала, Василий Соловейко… Соловейко – это, значит, я… Понял?

Он проехал ещё немного и запел удалым голосом:

 
Сидят, сидят над бумагами
Бума-бумагомаратели,
А по планете оврагами
Идут-бредут изыскатели.
Вместо крыши летом и зимой —
Небеса над головой.
Вся земля тебе и стол, и дом —
Самый дорогой притом!
 

Эта песня была сродни тем, какие сами собой рождались в странствиях и пелись у костров. Пел её Вася Соловейко, явно демонстрируя свою принадлежность к необычному племени.

 
Доли-долины безбрежные,
Зава-завалы таёжные.
Друзья-товарищи нежные
Творят дела невозможные.
Вместо крыши летом и зимой —
Небеса над головой.
Вся земля тебе и стол, и дом —
Самый дорогой притом!
 

Игорь сам не заметил, что улыбался и слушал Васю, не сводя с него глаз. А Вася кашлянул, прочищая горло и опять застарался:

 
Доро-дороги не хожены,
Пути ещё не проложены,
Но сквозь края молчаливые
Идут ребята счастливые.
Вместо крыши летом и зимой
Небеса над головой.
Вся земля тебе и стол, и дом
Самый дорогой притом!
 

Песня Васе, видно, нравилась до дрожи. Он вкладывал в неё всё сердце, которое в нём трепетно колотилось, весь голос, который тоже всё сильнее дрожал. Закончив, он закурил ещё одну папиросу и, быстро выдохнув первую затяжку, спросил:

– Как у меня голос?

Игорь обронил, словно себе за пазуху:

– Хороший.

Вася наклонился и сказал по-дружески:

– Голос у меня плохой, а песня – будь здоров! Вот смотри, какая бедная стала степь…

Степь и правда стала другой, победнела. В ней росли только телеграфные столбы, уменьшаясь вдали до спичечного размера. Вокруг пузырились обросшие сухой полынью кочки. Заблестели совсем голые солонцы.

– Степь поливают потом. Но сюда пота не хватает… Скоро придут строители, выроют канал. А где рыть – мы показали… Понял? Вода будет. И – прощай эта сушь! Прощай к чёртовой матери!

– Трудно было? – спросил Игорь.

Вася усмехнулся, помолчал и сказал серьёзно:

– Нажрались пыли… А от солнца я уже слепой…

– Тёмные очки надо носить.

– Купил, да стёкла давлю.

Сейчас солнце стояло прямо на земле малиновым кругом, и смотреть на него было не больно. В этот малиновый круг упиралась дорога.

– Я ещё не изыскатель! – воскликнул Вася. – Я их развожу по утречкам, на холодке, кого куда, а вечером собираю. А они… Весь день на ногах! Трассу, брат, уложить – не пирог испечь. Чтобы вода не стояла, не проваливалась, а текла сама собой в нужном направлении… Изыскателя кормят ноги. Как волка. Но учти, всё не для себя, а для людей, потому что человек человеку не волк, а брат.

Вася просвещал Игоря, а Игорь с детства ползал по расстеленным на полу картам маршрутами отца, там, где не было ничего, где потом появлялись каналы, водохранилища, и высчитывал, сколько туда самолётом, поездом… А теперь вот ехал сам.

– А чего вы на станцию гоняли? – вдруг спросил он.

– К Надьке.

– Кто она?

– Не девица, – сказал Вася с хохотком. – Если подробней описать – слабонервный человек… А в общем, дура.

– Ездили к ней, а сами ругаете.

– Значит, люблю, – просто сказал Вася. – Завтра покажу тебе её фото.

Вася в третий раз закурил и включил фары, потому что, едва солнце село за черту горизонта, небо и земля сразу стали чёрными. Перед машиной заскользило пятно света.

– В общем, она ничего, – договорил Вася, дымя.

– Так женитесь на ней, – несмело подсказал Игорь, комкая слова.

– А жизнь? – спросил Вася. – Она со мной не хочет кочевать… У неё – пожалуйста. А жизнь? Прощай, песня? Слабонервная дура. А у меня нервы крепкие.

– Плохо, – сказал Игорь.

– Одному начальнику хорошо.

– Почему?

– Жена всегда с ним. Куда он, туда и она, Ленка.

– Ленка?

– Елена Петровна.

– Молодая?

– Когда-то была молодая… А теперь… Страшна, конечно! Но – будь здоров!

– Как – страшна?

– Ревматизм… Тайга, болото – не сахар. Руки – во! – Вася отпустил руль и скрючил пальцы. – Молодые все – царицы. Какая она была царица, наша мать, я не видел, но душа у неё и сейчас… Одно слово – мать.

Игорь сидел согнувшись и глянул на водителя через плечо.

– Как – мать?

Губы его тряслись.

– Мать отряда. Она нас кормит, кому носовой платок постирает, кому рубашку… Деньги взаймы даёт…

– Всё её дело?

– Ну, что ты. Это сверх программы. На картах маршруты рисует. Чертит не разгибаясь. Такими-то руками, – он опять показал. – С чертежей соринки сдувает. Как в аптеке.

– Интересно, – сказал Игорь и сам испугался сказанного, а впереди, в глубине ночи, проклюнулась горстка светящихся точек.

– Вот и Отрадное!

Чем ближе они подъезжали, тем шире рассыпались горошинки огней. Наконец остановились за домом с тёмными окнами. И в других окнах вокруг стояла темнота. Горели редкие лампочки на столбах. Вася посидел, опустив руки на колени и прикрыв глаза, встряхнулся.

– Ты вот что! До утра стучаться к людям за приемничком – не очень… Иди ко мне спать… Провожу.

– А вы?

Вася улыбнулся.

– У меня и тут зазноба есть. Я же Надьке духи купил. Вот! Красная тесёмка, белая сирень… Отдам другой, скажу – привёз. Понял? А ты спи.

Они вылезли из машины. Вася засветил перед собой карманным фонариком. Втиснулись тихонько в узкий коридорчик, затем в комнатку, похожую на пенал.

– Тсс! – предупредил Вася. – За стеной начальник.

– И она?

– Она мне по утрам стучит: «Вставай, запрягайся!»

Игорю хотелось бежать, но Вася хлопнул его по плечу и ушёл, а он остался, рядом с отцом и далеко, дальше, чем в Москве.

4

Уснуть он и не пытался – разве можно уснуть? Вытянувшись, он лежал в узкой кровати, руки держал по швам, как солдат, готовый вскочить по первому зову. Однако его никто не звал. Он лежал на спине и слушал.

Что-то заскребло, затопало легко, негромко. Игорь сел, нашарил протянутой рукой край стола, брякнули спички в коробке, оставленном Васей. Он приподнял зажжённую спичку, мрак отступил в углы, и в центре комнаты, на полу, Игорь увидел крысу. Она была большая и непугливая, недовольно подвигала длинными усами и без паники убралась в темноту.

Игорь сунул обожжённые пальцы в рот и снова лёг.

В это время за стеной раздался голос отца, самый знакомый:

– Ленка! До чего я хочу курить!

Стена оказалась тонкой, как будто её и не было. Из белёной фанерки, словно из папиросной бумаги. Игорь нетерпеливо ждал ответа, расширив глаза и не дыша. Женский голос, очень высокий, тонкий, сказал не сразу:

– Спи.

– А ты почему не спишь?

– Уже засыпаю.

– Ах, Ленка, Ленка! – сказал отец. – Сердца в тебе нет! Одну папиросу.

– С ума сошёл…

– И сойду, дождёшься.

– Ты забыл о своих ногах.

– Это уже и так не ноги. Тумбы в валенках.

– Ещё на Таёжной доктор предупредил тебя: не курите, останетесь без ног. Ты не послушался. А он оказался пророком.

– Пророкам верят на слово только дураки.

– А умники проверяют и попадаются?

– Не ругай меня. И так плохо. Глупо меня мучить.

– Болят ноги?

– Я курить хочу.

– А ноги?

– Не болят они, даже когда хожу. Валенки уютные. Не болят, но и не ходят… Почему именно ноги, Ленка?

– Пока уложишь кусок трассы в десять километров, протопаешь все тридцать пять. Взад-вперёд, взад-вперёд. Твои ноги прожили своё быстрей тебя. Вот и всё.

Игорю захотелось крикнуть: нет! У отца была крупная, по-медвежьи неуклюжая фигура и ловкая одновременно, а ходил он крупно и быстро. Ноги прожили своё…

– Мы с тобой могли бы ещё топать и топать, – опять раздался голос отца.

– Конечно.

– Это что? – спросил он сердито.

– Убери пальцы с моих глаз.

– Ленка! Не молчи! Слышишь?

– Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.

– И чувствуешь себя несчастной?

– Балда, – сказала она.

– Я правду спрашиваю.

– Я счастливая.

– Это правда?

Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что всё затихло, осторожно отнял их.

– Сейчас я тебя утешу, – сказал отец той, незнакомой женщине. – Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И ещё не было Таёжной, Азии, Теберды… Ничего не было. Всё будет.

– Всё было, Аким. Было и не забудется. Ни те таёжные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Всё было. Было хорошо.

В голосе её жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертёжный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.

– Аким! Помнишь Шилку?

– Да.

– Ох, как здорово!

– Да.

Она тихонько, но звонко засмеялась.

– Я жила в будке паромщика, а ты увёл партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.

– Чёлн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трёх досок, как кормушки для телят.

– Весь изъеденный комарами!

– Ногтями изодрался…

– И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…

– Две или три ночи…

– Ветки были еловые и кололись…

– Ещё я часто Теберду вспоминаю, – сказал отец.

– С висячими мостиками над пеной, – прибавила она.

– Помнишь?

– Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…

– То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!

– Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…

– Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь – уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.

– Скоро ты вернёшься домой, возьмёшь детей и поедешь, покажешь им.

Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.

– Ты моя единственная, – сказал отец. – Мать отряда и моя жена.

И как будто ушёл пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернётся, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдёт. В нём ведь тоже шуваловская порода – есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо – только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули всё ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, всё вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: «Папа!»

Игорь впервые чувствовал своё бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…

Та женщина, Ленка, всё молчала в ответ. Мокрое докатилось до щёк Игоря, когда он услышал:

– Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.

– Ты поедешь со мной в Москву, – сказал отец тихо и твёрдо. – И мы останемся вместе. Я решил.

Игорь испугался, что он всё же крикнет, а она ответила отцу:

– Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.

Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:

– Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!

– Не кричи.

– Конечно, ты ещё можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…

Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.

– И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.

– Ленка!

– Что?

– Господи, – сказал отец непохоже на себя, – лучше бы ты уехала тогда с Таёжной, сразу…

– Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.

– Боялся. Но потом сказал.

– А у меня уже не хватило сил. Я ведь женщина. Баба со всеми бабьими муками…

– Теперь мстишь?

– Не за что мстить.

– Есть, Ленка. Отчего ты молчишь?

– Так…

Стало тихо в соседней комнате и в целом мире. Словно никто не знал, что говорить, когда жизнь кончилась и продолжалась… Ничего нельзя было забыть. Жизнь не останавливалась, а человек уже стоял у края и не мог дальше сделать ни шагу. Искать новое? Но эта Ленка была полным-полна всем, что вспоминала, и не могла вместить другого ни капли, словно жизнь переполнила её до краёв, и всё. Дальше вмещать в себя пугавшую пустоту? «Не обижай её», – сказала мама. Да нет! Ему стало страшно за неё…