Текст книги "Гений российского сыска И. Д. Путилин. Мертвая петля"

Автор книги: Дмитрий Нечевин

Соавторы: Лариса Беляева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Благодарю покорно за столь лестное мнение!

– Значит, вы – как и все? Что же, желаете, чтобы вас сбивать, путать?

– Это как вам угодно. Только навряд ли удастся…

– Да ведь я вас сейчас собью. Хотите? Вы вот сказали: «Я должен убить Сергееву и ограбить ее хозяина – Шнейферова». А я вас спрашивал: ограбили ли вы Шнейферова? Откуда же вы взяли Шнейферова? А?

Он промолчал.

– Слушайте, Митрофанов, бросьте бесполезное запирательство. Вы сами понимаете – вам не отвертеться. Против вас тьма явных, неоспоримых улик. За два дня до совершения убийства вы приходили к убитой Сергеевой, вашей бывшей любовнице, с которой вы вместе фигурировали в деле Квашнина. Сергеева вас представила своему хозяину, Шнейферову, как брата. Стало быть, факт налицо: вы были в квартире, где совершено преступление. Затем, на другой день после убийства Сергеевой и ограбления ее хозяина, у вас вдруг неизвестно откуда появились деньги. Вы покупаете новый костюм, пальто, часы, тратитесь на прогулки с вашей любовницей. Наконец, когда вы узнаете о присутствии полиции у ворот дома, вы устраиваете чисто маскарадное переодевание. Если к этим уликам добавить ваш «послужной список», в котором значится ваша судимость за три кражи, то, вы понимаете сами, спасения вам нет.

Митрофанов молчал, опустив голову, видимо, что-то обдумывая.

– Итак, я вас обвиняю в убийстве Сергеевой с целью ограбления титулярного советника Шнейферова.

Едва я это сказал, как Митрофанов порывисто выпрямился. Его едва можно было узнать. Грудь порывисто, ходуном, заходила. Руки тряслись. Лицо смертельно побледнело. Глаза расширились, и в них засветилось выражение гнева, тоски, страха, отчаяния.

– Только не с целью ограбления! Только не с целью ограбления! – почти прокричал он. – Да, я убил мою бывшую любовницу Настасью Ильину Сергееву.

– И ограбили…

– Да, нет же, нет, не ограбил, а взял потом, убив ее, вещи и деньги этого… чиновника…

– Не все ли это равно, Митрофанов?

– Ах, нет, нет, вы меня не понимаете… – бессвязно вылетало из его побелевших губ. – Я убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Понимаете? Так и пишите.

Вот что! Я понимал: он, как умный и искушенный в криминальных делах и вопросах, отлично знал квалификацию преступлений. Он сообразил, что убийство в состоянии запальчивости и раздражения наказуется несравненно мягче, нежели убийство с целью ограбления.

– Ну, успокойтесь, Митрофанов!.. Если это действительно было так, то справедливый суд примет это во внимание… Вы расскажите мне пока, как это случилось.

Он залпом выпил два стакана воды.

– С ней… с убитой мною Сергеевой, познакомился я в апреле. Скоро мы сошлись с нею. Полюбился ли я ей сильно – не знаю, хотя она днем и ночью все говорила мне: «Любимый мой, желанный мой Коленька». А она мне, действительно, очень пришлась по сердцу. Не долго, однако, ворковали да любились мы: попался я в деле Квашнина-Самарина, да и она тоже. На дознании она все старания употребляла, чтобы выпутаться, даже меня не щадила, оговаривала. Это я, конечно, понимал. Страшили ее заключение, позор… Что ж, всякий человек сам себя больше любит. Забрали меня, посадили. Она выпуталась. До пятого сентября не видался я с ней, хотя несколько раз писал ей как из дома предварительного заключения, так и из части, где отбывал наказание. В этих письмах (может, вы в ее вещах их и найдете) я умолял ее навестить меня, вспоминал наше прошлое, нашу любовь, наши ночи, полные страсти, поцелуев, объятий. Во имя хотя бы этого прошлого я звал ее к себе. Я ее спрашивал, неужели она так скоро разлюбила и забыла того «Коленьку», которого звала «любимым, желанным?» Неужели то, что я – вор, отбывающий наказание, могло заставить ее отшатнуться от меня? Разве и каторжника не любят?.. Ни на одно письмо я не получил от нее ответа, и она сама ни разу не пришла ко мне.

Потянулись дни, скучные, унылые. В один из таких дней встретился я в части с Ксенией Михайловой. То да се, и сошелся я с ней. И не столько по любви к ней, сколько от тоски и, что греха таить, от здоровой натуры моей… Кровь бурлила, ваше превосходительство, привык я к этому баловству… Вернувшись самовольно из Лодейного поля тридцатого августа, запала мне в голову мысль повидать Сергееву. И так эта мысль меня охватила, что никак я не мог ее от себя отогнать. Хотелось мне ее повидать, главным образом для того, чтобы от нее самой узнать, правда ли эти слухи, доходившие до меня, будто у нее от меня ребенок родился. Потом хотел ей сказать, что она может явиться за получением вещей по делу Квашнина-Самарина, признанных судом подлежащими возврату ей.

И явился я к ней пятого сентября. Это первое наше свидание было довольно дружелюбное. Она встретила меня приветливо, почти ласково. Стал я ее стыдить, что она ни разу меня не навестила. Она сначала говорила, что ей это было неудобно, а потом заметила: «На что я тебе там нужна была? У тебя ведь там новая подружка нашлась. С ней небось миловался». Я ей резко ответил, что это случилось позже и случилось только именно потому, что она бросила меня в такую тяжелую минуту жизни. Разговор об этом мы прекратили. Она угостила меня даже, а затем, когда пришел ее хозяин, представила меня за брата. На прощание она мне шепнула: «Что ж, приходи во вторник». Вместо вторника я пошел к ней в понедельник. Это было седьмого сентября. Сначала разговаривали мы мирно. Потом мало-помалу Сергеева начала придираться ко мне. «Шел бы, – говорит, – к своей потаскухе». Как услышал я это, вскочил и говорю ей: «Как ты смеешь так называть ее?» «А как же ее величать прикажешь, коли она – публичная девка?» «А ты – кто? Ты – честная? – закричал я. – Она, эта «публичная девка», во сто раз чище и лучше тебя. Она меня полюбила там, в тюрьме, она всем для меня жертвовала, она не покидала меня, как покинула ты, честная, чистая негодяйка! Когда меня выслали, она добровольно решилась последовать за мною. И ты осмеливаешься так ее поносить?»

Кричу и чувствую, злоба к сердцу подкатывает. Все вспомнил я в эту минуту, и ненависть проснулась во мне к этой женщине, которая так равнодушно отнеслась к отцу своего ребенка. «Молчи, – кричу ей, – а не то вот этим ножом тебя зарежу!» Схватил я нож с плиты и показываю его ей. Смотрю, подходит она ко мне, побледнела от злобы, усмехается криво и насмешливо говорит: «Что, зарезать меня хочешь? Ха-ха-ха! Ой, не боюсь: не зарежешь, Коленька, не зарежешь! Зарезать потруднее будет, чем красть или с острожными шкурами путаться… А ты вот что: если орать желаешь, так ступай из кухни в комнаты. Там ори на здоровье, сколько хочешь, а здесь этого нельзя, здесь, голубчик, жильцы другие услышат».

И пошла первая в комнаты. Пошел за ней и я. «Молчи, – говорю, – Настя, лучше молчи! Не вводи в грех меня, потому добром это у нас не кончится, потому, слышишь, боюсь я себя, крови своей боюсь, зальет она мне глаза, а тогда зверем буду. Слышишь?» А она, точно назло, еще пуще на Ксению нападать стала. Чувствую я, зверь во мне просыпается, чувствую, к сердцу что-то горячее приливает, горло сжимает. «Вот ты какой рыцарь проявился? За всякую с… заступаешься? Трогать ее, принцессу, нельзя? Бить меня за нее собираешься? Резать? Видно, сильно полюбилась тебе она? Да? Что ж, на, на, бей, подлец, режь меня, режь за эту панельную красотку!»

И она почти вплотную придвинулась ко мне, протягивая свою грудь, свою шею. Потемнело сразу в глазах у меня. Взмахнул я ножом да как ахну ее в горло! Вскрикнула она, всплеснула руками, захрипела, зашаталась и навзничь грохнулась на пол. Нагнулся я… смотрю… не дышит уже… мертва…

Митрофанов, рассказывая это, был положительно страшен. Бледный, трясущийся, с широко открытыми глазами.

– Ну, а потом… потом махнул я рукой. Теперь уже все равно. Взял я вещи чиновника этого и бросился из квартиры. На Николаевском мосту какому-то первому встречному сунул футляр, деньги, двести рублей, раздал нищим…

Не все в этой исповеди Митрофанова оказалось правдой. Так, не все деньги раздал он, а часть их употребил на покупку себе платья, часов, на разъезды с Михайловой. Но мотив убийства был действительно таков. Он на самом деле убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Суд дал ему снисхождение, и он был приговорен на меньшее, чем обыкновенно, количество лет каторжных работ.

ТРУП В БАГАЖЕ

Преступление это относится к 1888 году. В свое время оно наделало много шума, главным образом своей кажущейся таинственностью. До этого преступления только убийцы Зона для скрытия следов прибегли к отправке трупа багажом. И быть может, повторение этого приема произвело впечатление на общество, хотя в этом убийстве не оказалось ничего сложного и ничего таинственного (за исключением мотивов преступления), и само дело с арестом преступника мною было закончено в четыре дня. Правда, благодаря случаю, но все-таки достаточно быстро и энергично.

Многие, вероятно, еще помнят это дело, а потому я и расскажу его подробнее, отчасти раскрывая свои приемы в деле сыска.

4 сентября 1888 года я только что проснулся от послеобеденного сна, как меня позвали к телефону. Это было часов в 10 вечера. Заведующий полицейской командой Варшавской железной дороги сообщил мне, что на прилавке багажного отделения под видом тюка обнаружен труп женщины, завернутый в клеенку и несколько рогож.

Я тотчас, не выпив даже вечернего чая, быстро оделся и через пять минут с одним из своих чиновников ехал на вокзал. Найденный труп вместе с клеенкой и рогожами был перенесен в приемный покой. Это была красивая женщина лет 30–32, брюнетка, со строгими чертами лица. Одета она была в белую юбку, рубашку и ночную кофту, в чулках, но без башмаков. Труп был еще свежий, без всяких признаков насилия. Золотое кольцо с камнями и бриллиантовые серьги указывали на то, что преступление совершено без корыстных целей.

Я произвел выяснения, при каких условиях был открыт этот страшный багаж. Оказывается, весовщик обратил на него внимание. Он увидел его часа в три. Сундуки, корзины узлы, тюки проходили друг за другом через его руки, а этот странный тюк все лежал без хозяина, и его то и дело передвигали с места на место.

Весовщик указал на странный тюк своим товарищам, те – артельщикам, но из артельщиков никто такого тюка не помнил, и все им заинтересовались до крайности. Приходя с багажом, артельщик поглядывал на подозрительный тюк и со словами: «А он все без хозяина!», передвигал его по прилавку. И так – каждый.

От этих движений веревки на тюке ослабли, и в 9 часов вечера один из весовщиков заметил в развернутой рогоже что-то напоминающее волосы. Об этом он сказал другим, любопытные раздвинули рогожу больше и увидели затылок. Тогда позвали жандарма, составили протокол и развернули страшный багаж. Так оправдалась поговорка: «Шила в мешке не утаишь».

Я стал спрашивать всех, не принес ли кто этот тюк по поручению или не видал ли кто человека, принесшего этот тюк, но никого не нашлось. И действительно, на вокзале народу – бездна и проносится всевозможный багаж, не обращая ничьего внимания. Где тут заметить?

Я распорядился препроводить труп в Александровскую больницу и тотчас телеграммами отдал распоряжение всем приставам, чтобы они опросили дворников, не замечено ли которым из них изчезновение жительницы, и в случае, если такой окажется, направили бы его в Александровскую больницу с целью опознания трупа. На этом и окончились первые мои действия, после чего я уехал домой.

Прежде всего, надо было установить личность убитой, что мне казалось нетрудным, а уже тогда путем наведения справок, кто знаком, кто бывал, кто любовник (потому что у нее непременно должен был быть любовник), можно было добраться и до истины.

На другой день мои распоряжения уже принесли результаты. Пристав 2-го участка Александро-Невской части утром сообщил мне по телефону, что содержательница меблированных комнат в доме 14 по Лиговке некая Анна Грошева заявила об исчезновении у нее жильцов: —Уфимской купеческой дочери Елены Шаршавиной и личного почетного гражданина Бунакова; что он, пристав, послал Грошеву в Александровскую больницу и она нашла в покойной сходство с Шаршавиной, но поручиться за него не может.

И не надо. Поручатся другие.

Я тотчас сделал распоряжение навести точные справки обо всех местопребываниях Шаршавиной в Петербурге, о дне ее приезда, так как она приезжая, а равно такие же справки и о Бунакове. Эти справки я получил без замедления в тот же день.

Оказалось, что на Лиговку в комнаты Грошевой она с Бунаковым приехала в ночь со 2 на 3 сентября из Москвы, но что до этого времени, а именно с мая месяца, она, все также с Бунаковым, жила в меблированных комнатах по Невскому проспекту в домах № 56, 82, 124.

Я сейчас же вызвал из этих заведений прислугу и послал для опознания трупа в Александровскую больницу. Сомнений не оказалось. Все сразу в трупе признали Елену Ивановну Шаршавину, бывшую в любовной связи с Бунаковым, который почему-то скрылся.

Прямое заключение: он – или тоже жертва, или убийца. Последнее, по показаниям Грошевой, вернее.

Они прихали с пятницы на субботу. В субботу Грошева мельком видела Шаршавину, подавая им самовар. В воскресенье в 5 часов утра Бунаков вышел, заперев за собой комнату, и вернулся с пучком веревок и рогожами; часов до 12 он возился у себя; потом вышел снова, вернулся тотчас с каким-то молодым человеком в фартуке, вынес с ним длинный, упакованный тюк и повез его на Варшавский вокзал.

Затем, вернувшись часа через полтора, он заявил, что должен немедленно уехать в Москву. На вопрос: где жиличка, он ответил, что, вероятно, она уехал раньше, и уехал в 4 часа дня.

Сомнения не могло быть, что убийца – он, и я, продолжая допросы номерных и корридорных, в то же время сделал распоряжение через приставов найти извозчика, который утром 4 сентября взял с Лиговки, дом 14 тюк и отвез на Варшавский вокзал, и того человека, который помогал вынести тюк, а одновременно велел собрать справки обо всех странствованиях Бунакова с Шаршавиной и послать о них запрос в Уфу.

Каждое открытие преступника кажется посторонним людям случайностью, и я в этом рассказе специально хочу обратить внимание на то, сколько нами предпринимается мер для розыска.

Итак, я отдал приказ разыскать извозчика и носильщика, и на другой день они уже были доставлены ко мне в сыскное. Первым я опросил носильщика. Он оказался маляром и объяснил, что около 12 часов он с товарищами шел с работы из дома Пожарского по Лиговке. Когда они проходили мимо дома 14, к нему подошел мужчина лет 45, с бородой, одетый по-русски, в длинном пальто и попросил помочь ему вынести из квартиры тюк. Маляр тотчас согласился.

Мужчина повел его по лестнице на второй этаж и, войдя в квартиру, попросил его подождать. Маляр ждал минут пять. Потом мужчина позвал его в комнату. Он пошел за ним по длинному коридору, вошел в маленькую комнату и увидел тюк, упакованный в рогожу, длиною аршина два, с одного конца толще, с другого – тоньше.

Маляр взялся за тонкий конец, тот – за толстый, и они с усилием вынесли его на улицу. Там мужчина сторговал извозчика на Варшавский вокзал за 40 копеек, сел, поставил тюк толстым концом вниз, заплатил маляру 5 копеек и уехал.

Извозчик прибавил не много к этим показаниям: мужчина по дороге объяснил ему, что тюк этот не его, а везет он его по поручению товарища. Унес тюк на вокзал, вернулся, отдал деньги, попросил довезти его до Обводного канала, там слез и ушел.

После них я велел найти и допросить лавочников, которые продали рогожи и веревки, и из их показаний выяснилось, что везде фигурировало по описаниям одно и то же лицо, а именно Бунаков.

В то же время один из номерных сделал интересное для меня заявление. Когда Бунаков жил по Невскому в доме 56, к нему заходил в гости молодой человек, которого Бунаков звал Филиппом и которого номерной описал довольно подробно.

Розыск его для дела был необходим, так как через него можно было напасть на след убийцы. Я тотчас распорядился отыскать его.

Но 7 сентября он явился ко мне сам.

Не могу не высказать здесь своего мнения о пользе печати в нашем деле. Многие выступают за сохранение глубокой тайны в деле розыска, чтобы, дескать, преступник не мог воспользоваться сведениями о розыске для своего сокрытия. Отчасти это так, но рядом с этим оглашение некоторых моментов розыска, а главное, оглашение того, что нам нужно, нередко может принести громадную пользу.

Хотя бы в данном случае.

Быть может, мы бы и не нашли этого молодого человека, оказавшегося самым для нас полезным помощником, но на помощь явилась печать, и он пришел к нам сам, прочитав в газетах, что мы ищем неизвестного молодого человека, посещавшего Бунакова.

С момента его прихода дело сразу приняло благоприятный оборот. 7 сентября утром мне доложили, что ко мне настоятельно просится какой-то молодой человек по фамилии Петров. Я приказал впустить его, и в кабинет вошел симпатичной наружности блондин.

– Что вам угодно? – спросил я, приглашая его сесть.

– Я, собственно, к вам по делу Бунакова, – ответил он застенчиво.

Я тотчас насторожился.

– У вас есть какие-нибудь о нем сведения?

– Да-с. Я, вероятно, тот самый молодой человек, который посещал Бунакова и которого вы ищете. Я так думаю, потому что, кроме меня, он никого не знает в Петербурге.

– Что же вы можете рассказать? Кто вы?

– Я мещанин города Бирска из Уфимской губернии, Аполлон Петров, – он подал мне свой паспорт, – и приехал сюда искать места. А этого Бунакова знаю я с детства.

И дальше он рассказал все, что знал о Бунакове.

Оказалось, что этот Бунаков, по его словам, очень состоятельный человек и имеет в Златоустовском уезде до 50 тысяч десятин, купленных у башкир, из-за которых теперь судится и дошел до Сената. Что женат этот Бунаков на некоей Елене Максимович и живет в городе Уфе в доме Шаршавина, снимая у него половину дома.

Семья Шаршавиных состоит из двух сестер: Елены Ивановны и Веры Ивановны. Вера Ивановна замужем за морским капитаном и торгует оренбургскими платками, а Елена Ивановна никакими делами не занималась, была девицей и жила с Бунаковым с 1879 года, сперва потихоньку, а потом почти в явь. Жена Бунакова узнала про его измену и много плакала, а он ее бил.

Дальше Петров рассказал, что со слов Бунакова знает, что Елена Шаршавина здесь весною родила, и он их видел обоих, а потом они уехали. Куда – он не знает.

– Только вчера не то в пять или в шесть часов вдруг отворяется дверь и входит он сам, Бунаков, – рассказывал дальше Петров, волнуясь. – Я уже все о деле по газетам знал. Я так и обмер. А он, бледный такой, криво усмехнулся и говорит: «Дайте чаю, если время есть!» «С нашим удовольствием!» Я принес чаю, и мы стали пить, а я, собственно, все о нем думаю и как все это было. Пили, пили, я вдруг и говорю Бунакову: «Что это вы наделали такого?» Он даже стакан отставил, так затрясся, а потом и говорит: «Я… ничего… она сама отравилась, а я испугался». «С кем же это вы труп увезли?» «А не знаю, попался на улице какой-то рабочий. Штукатур, кажись. Я его и зазвал». «Как же вы все это сделали?» – Он помолчал, а потом встал, и вдруг заторопился. «Мне сейчас некогда, – сказал он мне почти шепотом, так что меня даже мороз по коже продрал. – Приходите завтра в двенадцать часов на Троицкий мост или вечером в Третье Парголово. Я вас на вокзале ждать буду. Там все расскажу, а здесь еще услышать могут».

Кивнул мне и ушел. Я сразу-то и не опомнился. А потом думаю: был у меня такой человек, а я молчал. Еще в ответе буду! И сейчас за ним, а он ушел черным ходом. Прислуги, как на грех, не было. Я и подумал: лучше приду да все скажу, тем более, что меня ищут, а его тогда можно либо на мосту, либо в Парголове взять… Вот и пришел! – окончил он.

– И отлично сделали, – ответил я. – Так уж доведите дело до конца.

– Я с удовольствием!

– Я дам вам двух чиновников. Вы с ними пойдете сперва на мост и если его не найдете там, то поезжайте в Парголово и там укажите чиновникам на этого Бунакова.

– Очень рад служить для поимки закоренелого злодея, – ответил он витиевато.

Я позвонил, велел позвать двух агентов, Шереметьева и Тяпкина, и поручил им Петрова. Они ушли. Я уже знал, что теперь все дело раскрыто и убийца в наших руках.

На мосту они его не нашли и вечером поехали по Финляндской железной дороге. Я никуда не выходил из дома и ждал их с нетерпением.

Часов в 12 ночи меня позвали наверх. Я тотчас пришел и увидел Бунакова. Это был несомненный убийца. Невысокого роста, плотный, с равнодушным лицом и холодными голубыми глазами. Он сидел между агентами в совершенно непринужденной позе.

Я сперва позвал Шереметьева. Он рассказал мне, что на станции Третье Парголово они увидели его и на него указал им Петров. Они тотчас арестовали его и произвели обыск и затем составили акт о его задержании. Он отказывается от всего, даже от сокрытия трупа.

Я распорядился, чтобы завтра утром произвели в его комнате обыск (оказалось, он снял комнату в Третьм Парголово) в доме Сосницына, и приказал ввести Бунакова.

Он вошел, издали поклонился и остановился. Я подозвал его ближе. Свет лампы падал ему на лицо.

– Ну, расскажите мне, как вы это все сделали? – спросил я его.

– Ничего я не делал, – ответил он, – и ничего не знаю.

– Для чего же вы с Лиговки очутились в Парголове?

– Рассорился и уехал. Ее там оставил.

– Так. А что же вы это Петрову говорили?

– Кому-с? Аполлошке этому? Ничего не говорил ему, а что он набрехал, не знаю.

– Отлично!

Я позвонил и молча подал рассыльному бумажку, на которой написал требование сейчас же привезти извозчика и маляра. Несмотря на поздний час, я решил довести дело до конца и послал за ними.

– Не хотите ли чаю? – спросил я его.

– Нет-с, благодарю.

– Как угодно. Да что вы стоите, присели бы. В ногах правды нет, – добавил я шутливо.

– Ничего-с и постою!

Я закурил папиросу и молча стал разглядывать его. Он стоял потупившись, стараясь казаться равнодушным, но, видимо, волновался и недоумевал, почему я его не отпускаю.

Прошло более получаса в совершенном молчании. Я уже знал теперь, что он во всем сознается. Это ожидание достаточно утомило его.

Наконец явился рассыльный. Я знаком приказал ввести извозчика и маляра. Бунаков увидел их и побледнел. Наивный человек, он, вероятно, не допускал мысли, что их найдут.

– Он? – спросил я.

– Он самый! – ответили они в один голос.

– Скажите ему, что вы его знаете! Сперва ты, – приказал я маляру.

– Чего ж говорить, – ответил он бойко, – он и сам меня признал…

Действительно, Бунаков был подавлен.

– Ну, идите!

Они ушли.

– Что же, вы и теперь будете отказываться, что свезли труп Шаршавиной на вокзал?

Бунаков переступил с ноги на ногу.

– Нет, зачем же, – ответил он. – Действительно отвез… Мой грех… Напугался и отвез…

– Чего же вы напугались?

– А как она скоропостижно померла. Только приехали, она и померла. Думал, затаскают…

– А теперь лучше вышло?

– Оно так, да разве в то время думаешь…

– Расскажите, как она умерла? От чего?

– А не знаю. Так, слабая стала…

И потом он рассказал.

Приехали они в ночь на субботу, со 2-го на 3-е. День провели в номере вместе и вместе вечером пошли ко всенощной, к Знаменью. По дороге домой купили булок, чай пить. Пришли, а с ней дурно стало. Спазмы в груди, конвульсии. Он ей грудь растирал, воды давал, чаем поил. Потом легли спать: она – на кровати, а он – на полу. Утром в воскресенье проснулся, а она холодная.

– Умерла, – окончил он свой рассказ, – я испугался, ну и сделал все, чтобы отстраниться…

– Куда вы потом сами поехали?

– Всю ночь по улицам ходил. Потом на Выборгской комнату снял, а затем в Третье Парголово уехал.

Большего я от него не добился, да мне, собственно, и не нужно было. Дальнейшее было делом следователя.

Между тем вскрытие показало, что Елена Шаршавина умерла от отравления. В то же время по справке, присланной Уфимским полицмейстером и Златоустовским исправником, оказалось, что этот Бунаков был незаурядным преступником. Простой крестьянин, он, будучи волостным старшиной, сумел обманом купить у башкирцев 52 тысячи десятин земли совершенно без денег и удачно заложить их за большую сумму. Затем, когда в губернии было введено земство, он за неимением в уезде помещиков был выбран председателем земской управы, но в то же время успел попасться в ряде подлогов, в покушении на убийство, сидел в тюрьме 1,5 года и был приговорен Палатой на 15 лет ссылки в Сибирь с лишением прав. По этому делу он и приехал хлопотать в Сенат об отмене приговора.

Мое дело окончилось. Я передал его судебному следователю, а потом его судили и, несмотря на запирательство, обвинили в предумышленном убийстве, но мотивы его мне и сейчас не понятны. Быть может, Елена отказалась в его пользу от своей части в доме. Быть может, надоела ему, быть может, он просто произвел «опыт».

Душа – потемки, а у такого человека – и темная ночь.