Текст книги "Бенкендорф"

Автор книги: Дмитрий Олейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Из Кёнигсберга Бенкендорф, как флигель-адъютант, был отправлен в Петербург для сообщения императору подробностей о сражении и оправдания отступления (большие потери, падение дисциплины, мародёрство). За участие в боях (и особенно за Прейсиш-Эйлау) он был произведён в капитаны и получил орден Святой Айны 2-й степени. Будучи формально посланцем Беннигсена, Бенкендорф должен был сообщить государю точку зрения Толстого (которую он разделял), не одобрявшего чрезмерной пассивности командующего. В то время как вся Европа уже говорила об успехе русской армии, Бенкендорф не удержался от того, чтобы назвать исход сражения неудачным. Ведь Толстой верил в возможность разгрома Наполеона в случае продолжения сражения под Прейсиш-Эйлау на следующий день.

Однако ещё до Бенкендорфа, сразу после сражения, предусмотрительный Беннигсен отправил в Петербург полковника Ставицкого (некогда участвовавшего в экспедиции Спренгтпортена). Этот посланец главнокомандующего не привез рапорта с подробностями боя, но зато доставил в столицу пять отбитых у французов знамён. Для 1807 года это был необыкновенный знак триумфа, явное свидетельство успеха русского оружия. Под трубные звуки кавалергарды возили знамёна по улицам, вызывая восторги публики. 1 февраля в театре публика, позабыв про сцену, смотрела на Ставицкого, появившегося в ложе Строгановых. Актёрские реплики увязали в громком шёпоте, плывшем над партером: «Полная победа… кровавая битва… много жертв… Остерман… Тучков… Кутайсов…» На следующий день и в присутственных местах, и за обедом у Гаврилы Романовича Державина, и на литературном вечере у «аз есмь зело словенофила» Шишкова все разговоры вились вокруг того, как развить успех: добивать Бонапарта в Пруссии или немедленно требовать у него выгодного для России мира?

Бенкендорф опоздал. Петербург уже праздновал победу, и все попытки донести до власти и публики иную трактовку случившегося оказались тщетными.

Он всё говорил невпопад, не так, как от него ожидали. Он давал «плачевные» отзывы о прусском королевском доме, то есть о друзьях и союзниках Александра I50; он сообщал неприятные вещи о Беннигсене, который, как говорили, на должность командующего был выбран самой императрицей. Любопытно, что Толстой критиковал Беннигсена, а тот в своей реляции о сражении очень хвалил Толстого, отмечая как его неустрашимость и мужество, так и целесообразность его распоряжений, «совершенно способствовавших удержанию порядка и достижению счастливых успехов»51.

Первая роль Бенкендорфа в большой политике, пусть эпизодическая, оказалась провалена. Его приняли холодно. Император Александр дипломатично, но жёстко заметил ему: «Вы взвалили на себя слишком неприятное поручение»52. «Мне жаль Бенкендорфа – его очень холодно приняли», – писал Воронцову Сергей Марин53.

Тем не менее традиция награждать посланников не была нарушена. Капитан Бенкендорф, пробыв в этом чине всего две недели, 2 марта 1807 года был произведен в полковники – к великому удивлению света. Он поехал обратно в армию, увозя для Беннигсена голубую ленту ордена Святого Андрея Первозванного, известие о пенсионе в 12 тысяч рублей и монаршую похвалу: «На вашу долю выпала слава победить того, кто ещё не был побеждён».

Обнадёженный успехами Беннигсена, Александр I в марте лично отправился к войскам в Восточную Пруссию. При этом Беннигсен получил от него полную и неограниченную власть командующего, а роль Толстого в качестве представителя государя стала излишней. Сияющий славой и признанный императором главнокомандующий отправил Толстого подальше от Главного штаба: начальствовать сначала над одной из дивизий, затем – над резервными частями армии; наконец, поставил во главе отдельного корпуса на второстепенном направлении – дальнем левом фланге возобновившихся в мае 1807 года военных действий. Из-за этого Толстой и Бенкендорф не присутствовали лично при разгромном поражении главных сил русскбй армии в злополучном Фридпандском сражении 2 июня, которое разом перечеркнуло все прежние заслуги Беннигсена. В нём участвовали Воронцов и несчастный Марин, получивший ещё одно тяжёлое ранение, осколком гранаты в голову.

Толстой действовал на своем участке относительно удачно, хотя и осторожно. Из-за малочисленности его корпус «оставался в оборонительном положении, стараясь сколь можно вредить неприятелю». Бенкендорф добавил в свой послужной список разгром французского авангарда и взятие неприятельского лагеря «за рекою Наревою против Остороленки». Когда же поражение под Фридландом предопределило необходимость отхода для защиты границы России, Бенкендорф проявил себя «в делах арьергардных при отступлении корпуса графа Толстого к Белостоку». Войска сумели отойти «счастливо и без особых потерь». А через месяц император Александр вернулся в Петербург и привёз с собой новое позорное слово: «Тильзит». Рассказывали, что разгневанный С. Р. Воронцов предложил, чтобы сановники, подписавшие унизительный для России договор и даже пошедшие на союз с Наполеоном, совершили въезд в Петербург на ослах…

Круг вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны стал центром недовольства новой политикой. Государыня Елизавета Алексеевна сердито писала тем летом: «Императрица, которая как мать должна была бы поддерживать, защищать интересы своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия (и, конечно, не по какой-либо другой причине, потому что она неспособна к дурным умыслам) дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются вокруг неё, прославляют её до небес, и никогда ещё она не привлекала столько народа в Павловске, как в этом году. Не могу вам выразить, до какой степени это возмущает меня»54.

Тень высочайшего недовольства опять упала на Бенкендорфа, принадлежавшего к окружению Марии Фёдоровны. К неумению подстроиться к запросам двора, которое многие заметили после Прейсиш-Эйлау, добавилась ещё и «оппозиционность».

Парижский роман

Граф Пётр Александрович Толстой был в отчаянии. Он метался по кабинету своего усадебного дома, разрываемый противоречивыми чувствами. Государь вызывал его в столицу, чтобы отправить посланником ко двору императора – скажите на милость, императора! – Наполеона I. С однбй стороны, Толстому надлежало повиноваться, с другой же – он считал, что не вынесет этого бремени, противного его убеждениям. Жена его, о которой злые языки петербургского света говорили, что «долговязая, тощая, несветская, неуклюжая, неумная, она, тем не менее, держит в руках своего мужа», уговаривала Петра Александровича отказаться. Но письмо Александра Павловича мягко требовало выполнения верноподданного долга: «Моё глубокое убеждение осталось непоколебимым, что именно вы, более чем всякой другой, отвечаете тому месту, которое я предназначаю вам… Помните, мне нужен вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин, а эти качества принадлежат именно вам». И привычка повиноваться преодолела «семейную оппозицию». В конце августа 1807 года Толстой отправился в Петербург и согласился принести себя в жертву на алтаре Отечества. Генерал умолял государя только об одном: чтобы его отозвали из Парижа по первой же просьбе. Император пообещал, а в разговорах с французским посланником Савари попытался обеспечить Толстому наиболее выгодный приём при дворе Наполеона.

«Это прекрасный человек, – убеждал царь французского дипломата, – я ему безусловно доверяю и отправляю его к императору как человека, которого считаю самым подходящим». Затем, доверительно взяв Савари за руку, Александр попросил его «как друга» помочь Толстому в создании связей и обзаведении знакомствами в Париже, ведь есть «тысяча маленьких способов, которые часто лучше скрепляют узы, чем все официальные приемы, которые только утомляют».

Вскоре после этой встречи последовал отъезд русского посольства. Фёдор Толстой, племянник графа, записал в дневнике: «Пётр Александрович, к удивлению многих назначенный посланником в Париж к Наполеону, на днях уехал со своим адъютантом графом Бенкендорфом, очень обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею Марией Фёдоровною, и графом Нессельроде, в качестве первого секретаря»55. Поставим пометку в биографии Александра Христофоровича: в 1807 году, в возрасте 25 лет, он в глазах петербургского общества представал «обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею».

Что же касается Толстого, то «удивление многих» – ещё мягко сказано! Петербургская аристократия прекрасно знала, что дипломатическим даром Пётр Александрович обделён. Вспоминали, как вскоре после Тильзита Толстой отказался принять орден Почётного легиона от самого Наполеона. Когда же тот спросил, почему граф так поступил, то получил ответ: «Не заслужил!» «Ну, заслужите впредь», – пробовал настаивать Наполеон. «Не надеюсь», – отреагировал Толстой, и недовольный император Франции отошёл.

Среди петербургского света распространилась эпиграмма на Толстого-дипломата. При всей патриотичности светской оппозиции эта эпиграмма была на французском языке: «Nous imitons les Grand: On le savait d’avance / Caiths fit son cheval consul du Rome / Et nous faison tout comme / En envoyant un ans / Ambassadeur du France». Русский же перевод примерно таков:

 
Казалось, миновали времена те,
Когда Калигула коня держал в Сенате.
Так нет же: шлём во Францию посла – Осла!
 

И вот: «Бель Франс, как не влюбиться в тебя путешественнику!» – с этим восхищённым восклицанием Бенкендорфа соседствует печальная заметка о нескольких сотнях русских пленных, встреченных у Люневиля…56

Двадцатого октября 1807 года русское посольство прибыло в Париж. 25-го Пётр Толстой был в Фонтенбло и вручал верительные грамоты Наполеону, специально надевшему в этот день пожалованный ему Александром I высший российский орден Святого Андрея Первозванного.

Бонапарт был само радушие. Посольству были предоставлены покои в императорском дворце, Толстой получил все привилегии придворного звания, был допущен на утренний прием Наполеона и в тесный кружок императрицы (что обычно не было принято в отношении посланников и иностранцев).

Наполеон прямо-таки излучал дружбу; граф же Толстой больше напоминал холодного парламентёра, присланного в лагерь победителей подписывать неприятные условия капитуляции. Но первоначально такое поведение Толстого было расценено французами лишь как некоторая робость прямодушного военного, «который впервые представляется великому человеку столь высокой гениальности».

Пока дипломаты гадали, хватило ли Толстому дипломатической тонкости для того, чтобы почувствовать «всю цену необыкновенного приёма, сделанного ему императором», Бенкендорф жил совсем иными заботами…

В первые дни пребывания русского посольства в Фонтенбло случай (так, по крайней мере, считал сам Бенкендорф) свёл его с необыкновенной женщиной. На одном из первых придворных спектаклей он был потрясён удивительным талантом и необыкновенной красотой трагической актрисы. Высокая, крупная, черноволосая, с красивыми руками, она заставляла зрителей отождествлять её с возвышенными героинями, роли которых она исполняла.

«Голова её могла служить моделью ещё более ваятелю, чем живописцу, – описывал актрису видевший её в пору расцвета Ф. Ф. Вигель, – в ней виден был тип прежней греческой женской красоты, которую находим мы только в сохранившихся бюстах, на древних медалях и барельефах… Самая толщина её была приятна в настоящем, только страшила за неё в будущем… В игре её было не столько нежности, сколько жара; …везде, где нужно было выразить благородный гнев или глубокое отчаяние, она была неподражаема»57.

Актриса «впивалась в душу зрителей» (а порой и зрительниц) величавой и гармоничной декламацией, чистым и ясным голосом, сверкающим взглядом, точно рассчитанными переходами между сильнейшими эмоциями. Вот она в исступлении, смешанном с нежностью; вот она в ярости; вот гневно обвиняет отца, а вот уже рыдает над трупом возлюбленного… В душах зрителей она поочерёдно задевала струны умиления, восторга, ужаса, трепета, и они начинали звучать в непередаваемой гармонии:

 
Танкред, о, друг души, как мне столь слабой быть,
Для твоего врага любовь свою забыть?
 

Имя актрисы было Маргарита Жозефина Веймар, но публика запросто называла её мадемуазель Жорж. Все знали, что уже несколько лет она была любовницей Наполеона. Париж распевал на эту тему фривольные куплеты, далёкие от трагических стихов Расина. Самым скромным среди них был такой:

 
Во дворце Сен-Клу,
Не стыдясь ничуть,
Чаровница Жорж
Обнажила грудь…
 

В первые же дни пребывания посольства Толстого в Фонтенбло «чаровница Жорж» избрала оригинальный способ познакомиться с молодым флигель-адъютантом русского императора. Она отправила Бенкендорфу сердитую записку, где было сказано, что его слуга – самый скверный в Париже. В вину слуге было поставлено то, что он однажды поднялся в апартаменты актрисы и наделал там шуму (какого рода – не уточнялось). Это был прекрасный предлог для преисполненного учтивости Бенкендорфа отправиться в её квартиру самому – с намерением принести извинения. При встрече Бенкендорф попросил прощения за то, что ни наказать, ни уволить слугу он не может, ибо «только благодаря ему имеет возможность видеть предмет всеобщего обожания». Актриса снисходительно позволила договорить комплименты, но запретила Бенкендорфу посещать её впредь – как в Фонтенбло, так и в Париже. Было ли это сказано искренне или с тонким намерением разжечь страсть у очередного именитого поклонника – впечатление было произведено неизгладимое. Красивейшая женщина красивейшего города мира, любовница могущественнейшего правителя Европы стала для 25-летнего Бенкендорфа предметом вожделения неизведанной ранее силы, только разжигавшегося от её недоступности.

Жорж вернулась в Париж; к счастью для Бенкендорфа, русское посольство также покинуло Фонтенбло. Оно было устроено в столице, на улице Черутти, в особняке, специально купленном Наполеоном у Мюрата за весьма выразительную сумму. В Петербурге передавали следующий диалог императора со своим маршалом, владельцем особняка:

– Мюрат, сколько стоит ваш отель на улице Черутти?

– Четыреста тысяч франков.

– Я не говорю о четырёх стенах; я подразумеваю отель и всё, что в нём находится: мебель, посуда и прочее…

– В таком случае он стоит мне миллион.

– Завтра вам заплатят эту сумму: это будет отель русского посланника.

В Париже Бенкендорф попытался увидеться с мадемуазель Жорж – но она не приняла его. В результате мечты о недоступной красавице окончательно заполонили мысли молодого дипломата. Он стал пробовать самые разные подходы к «царице театра»: побывал у её дяди, матери, у всех других членов её семьи. Он подкупил её горничную, дабы получать об актрисе максимум информации. Чем больше было трудностей, тем сильнее распалялся поклонник.

Возможно, Бенкендорф вспоминал стихи своего друга Марина:

 
Как залп ужасный средь сраженья
Разит стоящих пред собой,
Так точно был без защищенья
Твоей сражён я красотой.
 

Без сердца стал я, как без шпаги, Я под арест тобою взят. И нет во мне такой отваги, Чтоб штурмом взять его назад.

 
…И я, как часовой в ненастье,
Тобой заставлен век стоять,
Во фрунте видеть лишь несчастье,
А с флангов горести встречать…
 

Штурм сменился долгой осадой. Не переставая мечтать о Жорж, Бенкендорф, как и другие его сверстники, дорвавшиеся до Парижа, находил утешение, как он сам вспоминал, «в некоторых домах», предлагавших лёгкие, необременительные и разнообразные знакомства по сходной цене. Впрочем, для светских повес того времени это было нормой жизни. С. Г. Волконский писал о той эпохе: «Круги товарищей и начальников моих в этом полку, за исключением весьма немногих, состояли из лиц, выражающих современные понятия тогдашней молодежи. Моральности никакой не было в них, весьма ложные понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным»58.

Между тем дипломатическое положение русского посольства ухудшалось. Довольно скоро Наполеон разочаровался в графе Толстом. Он искал в нём компетентного собеседника, с которым, как с доверенным лицом Александра I, можно было бы обсуждать европейские проблемы, а нашёл сдержанного военного, дававшего односложные ответы на самые замысловатые вопросы. Лицо русского посла при дворе Наполеона было скорбно и непроницаемо. Оживлялся Толстой только при разговорах о войне и армии, но иногда делал это очень не вовремя. В феврале 1808 года он чуть было не подрался на дуэли с горячим от природы маршалом Неем – только оттого, что начал при нём расхваливать русские войска, считая их непобедимыми, и, разошедшись, договорился до упоминания о возможности скорого реванша.

В деле переговоров о насущных европейских делах Толстой также показал себя усердным исполнителем, но чересчур прямолинейным для дипломата. Наполеон жаловался своему послу в Петербурге Коленкуру, что Толстой всего-навсего «дивизионный генерал, который не осознаёт нескромности того, что говорит»; а ловкий австрийский дипломат Меттерних окрестил Толстого «посол поневоле» (ambassasdeure malgre lui). Однажды Бонапарт попробовал говорить с Толстым на его языке: на одной из охот (приглашение на них было редкой, даже завидной милостью) император Франции театрально швырнул на землю свою «имиджевую» шляпу и заявил представителю России: «Теперь к вам обращается не император, ведёт разговор один дивизионный генерал с другим дивизионным генералом. Пусть буду я последним из людей, если не исполню свои обязательства!..» Но и эта попытка подстроиться под сурового русского имела не много успеха. В отчаянии Наполеон упрекал Толйюго: «Вы вовсе не дипломат! Вы хотите, чтобы дела шли, как идут бригады и полки; вы хотели бы пустить их в галоп. А они должны хорошенько назреть…»

А Толстой жил печальным предчувствием неизбежного столкновения с Францией. Он видел, как Наполеон готовит разгром Австрийской империи, и предупреждал Александра I, что его следует рассматривать «как предвестник нашего разгрома, как средство для него»59. Советы, поданные в 1808 году, удивительным образом подходили к ситуации начала 1812-го. С точки зрения военного они были весьма резонны. Толстой советовал, во-первых, довести армию до максимально возможной численности и готовить её к обороне западной границы; во-вторых, насколько возможно скорее заключить мир с Турцией; в-третьих, поддерживать мир с Англией и Швецией; в-четвёртых, как можно теснее сблизиться с Австрией. Однако с точки зрения дипломата и политика – а именно так видел ситуацию Александр – советы Толстого были несвоевременны. Россия не наращивала численность войск, двинула армию не к западным, а к южным и северным границам, продолжила воевать с Турцией и объявила войну Швеции, а значит, и её союзнице Англии. Австрии же вскоре, в 1809 году, предстояло сражаться с Наполеоном в одиночку.

Александр I будто не слышал собственного посланника. Наполеон разочаровался в Толстом. Толстой был недоволен своими сотрудниками. Задачей Бенкендорфа, как тот сам признавал, был сбор полезных сведений и секретных данных. Ради этого он познакомился с женой Савари, недавнего посла в России и шефа личной полиции Наполеона. Через эту пылкую креолку, а также через любовницу военного министра маршала Бертье, красивую и любвеобильную графиню Висконти, Бенкендорф должен был добывать нужную информацию. Но для него это были «малоинтересные связи»; вся его энергия была направлена на завоевание сердца мадемуазель Жорж. Он жаждал победы над любовницей Наполеона, словно это была бы победа над самим императором французов, своеобразный реванш за две проигранные войны.

И, наконец, усердие (как считал сам Бенкендорф), а также представления парижской публики о том, что адъютант русского императора непременно должен быть богат, заставили Жорж капитулировать. Однако для того чтобы соответствовать такому образу, Бенкендорфу пришлось наделать долгов – благо парижские кредиторы пока относились к нему с доверием. Деньги шли на богатейшие подарки предмету его поклонения.

Бенкендорф на время забыл о служебных обязанностях. Он бросался в объятия предмета восхищения всей парижской публики! Счастье это было усилено чувством маленькой личной победы над Наполеоном. Правда, Жорж требовала сохранения их романа в тайне – но разве можно было его спрятать? За пять лет до этого и Наполеон, тогда ещё Первый консул Бонапарт, хотел скрыть свои близкие отношения с Жорж. Но однажды на представлении трагедии Корнеля «Цинна», когда юная актриса начала одну из сцен словами: «Если Цинну я обольщу, как многих других обольщала…», все зрители встали и, повернувшись к ложе Первого консула, начали бурно аплодировать.

Париж узнал и о романе актрисы с молодым русским полковником, тем более что скрывать его стало невозможно: Бенкендорф проводил с предметом своего обожания дни и ночи, иногда забегая утром в посольство, чтобы переменить платье и показаться на глаза начальству. Бенкендорф сопровождал Жорж на репетиции и помогал облачиться в театральный костюм. Любовники были неразлучны: вместе ездили по театрам и загородным паркам, стали завсегдатаями Версаля. Недовольство Толстого росло – Бенкендорф всё меньше времени уделял своим обязанностям. Рассерженный посол стал всё чаще направлять своего недавнего адъютанта в длительные командировки за тысячу вёрст от Парижа: то в Вену, то в Триест, то в Венецию. В Триесте, например, на посланца легла обязанность предупредить эскадру капитан-командора Салтанова (который когда-то командовал кораблями, доставившими членов экспедиции Спренгтпортена на Корфу) о грозящем нападении английского флота и отыскать ей новую стоянкуб0. Миссия эта была выполнена успешно, и Бенкендорф вписал в историю русского флота несколько коротких строк: «Капитан Салтанов, получив в Корфу известие о разрыве с Англией, поспешил перевести свой отряд в союзные австрийские порты Триест и Венецию. Попытка англичан захватить суда, оставленные в Триесте, не удалась, и… все суда этого отряда были сданы по оценке французскому правительству, а команды возвратились в Россию сухим путём»61.

Однако разлука с черноокой красавицей не излечила от страсти, а только усилила чувства Бенкендорфа. Он торопился выполнить поручения и мчался обратно в Париж, чтобы поскорее броситься в объятия возлюбленной.

Роман развивался полным ходом – с ревностью, ссорами, примирениями. Бенкендорф ревновал Жорж к австрийскому посланнику Метгерниху, Жорж устраивала сцены по поводу встреч Бенкендорфа с мадам Кассани. Письма об очередном «окончательном» разрыве чередовались с бурными объяснениями, нервными припадками и обмороками. Александру Христофоровичу казалось, что он стал действующим лицом – конечно, главным – пьесы с ловко закрученным сюжетом.

Но то, что кажется персонажу пьесы, может вовсе не соответствовать тому, что видят зрители. Ими оказались агенты французской полиции. При всех внешних проявлениях любви и дружбы к русскому посольству Наполеон тесно обложил его сотрудниками министра полиции Жозефа Фуше. В результате все наступательные действия Бенкендорфа в отношении мадам Жорж проходили под внимательным контролем могущественного ведомства. Даже кредиторы Бенкендорфа были связаны с этой организациейб2. Весной 1808 года Наполеону донесли, что граф Толстой, отчаявшись остудить пыл своего сотрудника, придумал остроумную политическую комбинацию. Он был убеждён в неотразимости красоты мадемуазель Жорж и решил использовать её для того, чтобы отвлечь Александра I от влияния его давней фаворитки Марии Антоновны Нарышкиной (это была давняя мечта окружения императрицы Марии Фёдоровны), а потом через череду мимолётных увлечений вернуть императора в объятия законной супруги. Формально же театральная звезда Парижа должна была отправиться блистать на российской сцене. При встрече Толстой обещал Жорж гигантское содержание, называл посредников, ведущих переговоры с петербургским театром (между прочим, тоже работавших на Фуше). Весьма кстати пришлась просьба Бенкендорфа отправить его на войну со Швецией – Толстой понимал, что безумно влюблённый полковник не сможет уехать без Жорж, более того, постарается увезти её, пообещав то, чего не мог пообещать Наполеон: женитьбу. У него была и ещё одна веская причина покинуть Париж. Хорошо осведомлённый о тайнах петербургского большого света князь Пётр Долгоруков (на основе виденных им бумаг А. Б. Куракина) утверждал, что «Бенкендорф по молодости и широте натуры понаделал в Париже долгов и бежал от кредиторов; долги платила за него вдовствующая императрица Мария Фёдоровна»63. Кто был причиной долгов, мы теперь знаем.

«…Наконец русский посол, визиты которого ко мне были довольно частыми, важно заговорил со мной о России и императоре Александре» – так в мемуарах Жорж отмечено начало комбинации Толстого. Приезд в Россию блистательной актрисы мог стать хотя бы частичным оправданием его в целом неудачной миссии. Возможно, Александр, обладавший арсеналом утончённых дипломатических ходов, и не считал посольство неудачным, но для графа тягость пребывания на несвойственном ему посту была нестерпима. «Государь, – в который раз молил Толстой, – я бы почёл себя виновным перед лицом Вашего Величества, оставаясь доселе здесь; я буду вреден Вашим интересам и интересам моей страны, и не могу заблуждаться в последнем случае». Опять он напоминал: «Вы же обещали уступить первой же моей просьбе!»

Ответа от Александра снова не последовало. Толстой был в отчаянии.

Поступки русского посла выглядели всё более вызывающими: он посещал Сен-Жерменское предместье – аристократический оплот «старого порядка», сходясь, будто нарочно, с лицами, наиболее неприятными Наполеону. Дошло до того, что граф (по примеру своего адъютанта?) завёл роман с госпожой Рекамье, чей салон был центром оппозиции, и сделал это именно тогда, когда Наполеон объявил при дворе, что на любого иностранца, посещающего эту даму, он «будет смотреть, как на личного врага». Однако в данном случае Наполеон решил просто оставить генерала-посланника в покое. При необходимости императоры стали решать русско-французские проблемы через Коленкура, наполеоновского посла в Петербурге, а то и напрямую, при помощи курьерской почты. Толстой был оставлен без внимания фактически до новой встречи двух императоров в Эрфурте.

Только осенью 1808 года, в первый же день эрфуртского свидания, Александр освободит Толстого от посольского бремени. Но пока на дворе была весна, и Бенкендорф готовился к отъезду. Толстой добился того, что «царица сцены» Жорж получила поистине «царский» контракт: полторы тысячи рублей подъёмных и десять тысяч ежегодно (в семь раз больше, чем знаменитая русская актриса Катерина Семёнова).

А что же сама мадемуазель Жорж?

Она видела происходящее совсем в ином свете. «Зачем же я уезжала? Зачем я покинула Париж и французский театр? Разве я знаю? Нет, не знаю! Этот отъезд, этот каприз был следствием встречи с графом Толстым, русским послом…» Мемуарные восклицания актрисы кажутся патетической декламацией новой роли: «Я говорила „да“, а на следующий день – „нет“… Граф Толстой покинул меня только тогда, когда я дала честное слово, что утром подпишу контракт».

А как же любовь к Бенкендорфу? Увы, в мемуарах речь идёт о совсем других чувствах и переживаниях: «Некоторое время я не видела императора – несомненно, по собственной вине! Определённо, по моей собственной вине! Мне было скучно, я наделала долгов, но я не хотела ни о чём просить и находила для себя множество самых разных оправданий; и самым верным оправданием было моё желание переменить окружающую атмосферу на заграничную. Какое безумство молодой актрисы! Откровенно говоря – какая глупость!..» А вот и признание, позволяющее понять глубинные мотивы девицы Жорж: «Деньги? Что пользы в них? Я предпочитала успех…»64

Только здесь в воспоминаниях актрисы на мгновение мелькнёт лицо влюбленного Бенкендорфа – но вовсе не в качестве главного героя, от силы в роли статиста: «Один из его (Толстого. – Д. О.) адъютантов, граф Бенкендорф, предложил мне от его имени уехать».

Покидать Францию собирались тайно: ни Толстой, ни Бенкендорф не ведали о том, что Наполеону известно о их намерениях. Чтобы обмануть прислугу и соглядатаев, Бенкендорф неоднократно вывозил Жорж в Версаль на несколько дней, приучая её окружение не беспокоиться из-за их отсутствия. В русском посольстве «незаметно» была приготовлена дорожная карета с необходимыми для долгой дороги припасами. В дружественном австрийском посольстве был затребован паспорт на имя некоей горничной. (Версия Жорж: «У меня был друг, который продал мне паспорт за сотню луидоров, – как друг, он не мог запросить меньше»65.) Полиция Фуше изо всех сил делала вид, что ничего не замечает.

А что же Наполеон? Его отношение к Жорж давно не было ни страстью, ни привязанностью – скорее привычкой. Громкое для обывателей звание «любовница Наполеона» сохранялось за Жорж не столько как констатация реальных отношений, сколько как своего рода охранная грамота. Когда император узнал о предполагаемом бегстве Жорж, он решил, что его вполне можно допустить. В преддверии эрфуртского свидания с Александром I, ради укрепления отношений с Россией хотя бы на время войны в Испании и разрешения назревавшего конфликта с Австрией, он вполне мог пожертвовать отношениями с поднадоевшей актрисой.

Полиция «не замечала», Наполеон не проявил особого интереса к намерениям своей Жоржины. Но неожиданным препятствием стал… потрясающий успех актрисы в новом спектакле «Артаксеркс». Накануне премьеры Жорж обещала Бенкендорфу провалить спектакль; но на сцене, окружённая восхищённым вниманием зала, она ни разу не вспомнила о своём обещании. Восторг публики только подхлёстывал актрису; премьера завершилась триумфом, подтвердившим, что Жорж достигла пика своей театральной карьеры. Спектакль, собиравший полные залы, планировали давать почти каждый вечер. Для того же, чтобы выбраться за пределы Франции, Жорж нужно было несколько дней. В противном случае чудо прогресса – оптический телеграф смог бы передать информацию о беглянке быстрее любого курьера и она бы не пересекла границу. Сценарий побега срочно подредактировали: Жорж взяла несколько выходных по причине якобы больного горла и объявила, что отдохнёт от спектаклей в Версале в компании Бенкендорфа. Вместо Версаля фиакр привёз её к спрятанной дорожной карете, а Бенкендорф укрылся у своего друга князя Гагарина. Он прекрасно понимал, что сопровождать Жорж значило бы провалить побег: русский полковник был слишком заметной (особенно для полиции) фигурой. Оставалось только надеяться, что Жорж со свитой, в которой были её личный репетитор Флорио и танцовщик «Комеди Франсез» Дюпор, проедут Страсбург и пересекут пограничный Рейн прежде, чем сведения о их побеге начнёт сообщать телеграф.