Текст книги "Кукушка"

Автор книги: Дмитрий Скирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Вам обоим будет полезно побыть под присмотром, – заявил он. – Это лучше, чем оставлять вас одних, да и искать не надо в случае чего… Так, где очки-то мои? А, вот они. Ну что? Умываться, завтракать и – в город. Октавия! Ты где? Ну-ка, вылезай из шкафа! Вылезай, вылезай. Что ещё за шуточки? Ты по-прежнему не передумала и хочешь идти с нами? Порт рядом, я ещё могу договориться, чтоб тебя отвезли домой.

– Нет, пожалуйста, не надо! – побледнела она. – Я и раньше боялась, а теперь совсем боюсь! Там столько страшных дядек… и тётек… Вы ведь меня не отдадите им? Ведь правда не отдадите?

Бородач покачал головой:

– Ну, что мне с ней делать, а? Ладно, не отдам. Но тогда приготовься к тому, что будешь мне помогать. Безделья я не потерплю. Город – непростое место. Если мы хотим заработать, нас ждёт много работы.

– Да, конечно, господин Карабас! Что мне надо делать, господин Карабас?

– Пока хотя бы постарайся не теряться, – был ответ.

В трапезной внизу они поели, а Карл Барба ещё и освежился кружечкой пивка, после чего кукольник взгромоздил на себя полосатый тюк с ширмой, барабаном и трубой, а на долю Фрица выпало катить тачку с малым сундуком, где находились куклы,

Октавии доверили зонтик.

– Ну, двинулись! – скомандовал Карл-баас, оглядев напоследок свою маленькую процессию.

И они двинулись.

Была среда. Сияло солнце. Дети катались в пыли по улицам и переулкам. Под скрип колесика тачки и стук деревянных башмачков Октавии они довольно долго шли по узким улочкам, провожаемые мимолётными взглядами прохожих, пока наконец не достигли рыночных рядов. Здесь был канал. На воде качались чешуя и маслянистые пятна.

Рыбные прилавки, с их тошнотворным запахом, собаками и чайками, торговцами и попрошайками, а также горами очистков с липнущими потрохами, Барбу мало привлекли. Проталкиваясь сквозь толпу, бородач, Октавия и Фриц прошли их насквозь и вышли на другую набережную малого канала, где цирюльники всем желающим пускали кровь, карнали волосы и брили бороды, а прачки за вполне приемлемую плату стирали и гладили бельё и одежду. Миновали ряд горшечников и вскоре оказались возле праздничных лотков, где продавались сласти, копчёности, игрушки, украшения, одежда и галантерея.

– Как всё изменилось! – Карл Барба сбросил тюк на мостовую так, что зазвенела труба, вынул из кармана бороду, потом платок и вытер пот, – Однако раньше рынок был немного в другом месте. Надо будет подыскать гостиницу поближе… Фрицо! Стой, остановись. Оставь свою тележку. Нам потребно место, чтобы выступать, ищи свободный пятачок. Если будут ругаться и гнать, скажи, что мы заплатим, но предупреди, что будем торговаться. Я пока всё приготовлю.

Им посчастливилось – подходящее место нашлось на удивление быстро. Чуть направо, там, где два высоких дома прикасались стенками, Фриц обнаружил залитый солнечным светом закуток. Торговцы снедью и одеждой предпочитали тень, а фруктовые ряды находились в другой стороне. Пара нищих, в этом закутке расположившихся, затеяли скандал, но Барба угрозами и посулами умудрился их уговорить часа на два-три освободить насиженное место, и вскоре Фриц уже стучал молотком, загоняя стойки, перекладины в заранее прорезанные пазы. Работа шла туго. На «Жанетте», пока плыли, Барба трижды заставлял Фридриха собирать этот малый ярмарочный балаган, но теперь тому приходилось работать самостоятельно, без указаний. Он волновался.

Карл-баас этим временем надел на шею барабан, обмотался бородой, затем – трубой и влез на маленький рассохшийся бочонок, очень кстати оказавшийся поблизости. Взял колотушку, несколько раз ударил в барабан, проверяя, в меру ли на нём подсохла кожа, потом оставил ее и начал дуть в трубу. «Бу-у… бу-бу.. бу-бууу…» – густой, тяжёлый, но при этом странно мелодичный звук поплыл над рынком и каналом, словно шлейф невесты на ветру, легко перекрывая ярмарочный шум. Мелодия была проста – от силы две-три ноты, игрок тоже не отличался мастерством, но для привлечения внимания и этого хватало. Медный раструб изрыгал басы, а мастер Барба дул и дул, физиономия его налилась багрянцем. Народ начал останавливаться. Когда скопилось человек пятнадцать-двадцать, Фридрих с маленькой помощью Октавии уже почти собрал каркас, установил за ширмой длинную скамейку, а по верху – перекладину с крючками, к которым теперь подвешивал занавес, расписанный драконами, улитками, цветами, птичками и рыбками. Видимо, этого было уже достаточно, чтоб начинать, поскольку Барба жестом показал ему, чтоб Фридрих прекращал стучать и раскрывал сундук, сам выдул на прощание из трубы особенно глубокое «бу-бу», умолк и развернул ее назад, чтобы удобней было говорить.

– Почтеннейшая публика! – провозгласил он и ударил в барабан. – Господа и дамы, signorkes и signorkinnes[45]45
  Signorkes и signorkinnes —господа и дамы, испанское название с фламандским уменьшительным суффиксом


[Закрыть]! Не проходите мимо, раз уж вышли из дому, – вот вам картина, где всё незнакомо! Прямо на рынке, где фрукты в корзинках, кукольный театр в новинку! Дети и взрослые, в свой интерес несите монеты без счёта, на вес – здесь и сейчас покажет представление всем на удивление магистр кукол Карл-баас – для вас!

Он пару раз ударил в барабан, затем снял шляпу и раскланялся, едва не сверзившись при этим со своего постамента. Бочонок заскрипел, но устоял, а кукольник продолжил:

– Честь имею, друзья, Карл-баас – это я, а в сундуке – моя семья: куклы разные, прекрасные и безобразные, толстые и тонкие, носатые и пузатые, проездом из Италии во Фландрию и так далее! Поэтому смотрите да денежки несите! А если понравится, Карл-Борода ещё постарается! Начинаем!

Он соскочил с бочонка, выпутался из трубы. Метнулся за кулисы, выхватил из сундука Пьеро и Арлекина, сунул одного под мышку, а второго сразу выпустил на сцену, предварительно взобравшись на подножку. Фриц бочком придвинулся к стене, чтоб одновременно видеть и сцену, и кукловода, а заодно перекрыть проход для любопытных за кулисы.

Народ загомонил и стал протискиваться ближе.

Пьеро на сцене поднял руки.

– Добрый день, почтеннейшая публика! – печальным тоном и писклявым голосом заговорил за куклу бородач. – Меня зовут Пьеро.. Сейчас вы увидите замечательную комедию…

Это было так неожиданно, что Фриц вздрогнул, а Октавия ойкнула и затрясла чепчиком. Пьеро на сцене вновь трагически взмахнул белыми рукавами и продолжил свой монолог:

– Ах, сердце моё разбито! Навсегда, на долгие года! Где, где мне обрести покой, когда мою невесту заберёт другой?

Над ширмой защёлкала вторая крестовина, кверху потянулись новые нитки, а на сцену вывалился Арлекин.

– Ха-ха-ха!!! – лишь только появившись, рассмеялся он. Фриц опять вздрогнул – так резко кукольник менял голоса, и так они были не похожи друг на друга. – Посмотрите на этого дурака! Ты чего плачешь?

– Я плачу потому, что я хочу жениться, – грустным голосом сказал Пьеро.

В толпе послышались смешки. Кто-то запустил на сцену огрызком яблока.

– Вот дуралей! – тем временем затрясся от хохота Арлекин. – Чего ж тут плакать? Это же потеха, когда женятся!

– Дело в том, – ответствовал Пьеро, – что я хочу жениться, но моя невеста ещё этого не знает.

– Ну и что?

Дальше действие развивалось в том же духе. Раскрашенные деревянные человечки обсуждали свои беды, один потешался над другим, потом на сцене появилась Коломбина – девочка в цветастой юбке с ромбами, она и была той, на ком хотел жениться Пьеро, но у неё, оказывается, уже был жених старый богатый дурак Панталоне. Но Арлекин подговорил двоих друзей не унывать и обещал устроить дело к лучшему. Сперва всё и вправду шло неплохо. Куклы где-то с полчаса то объяснялись в любви, то лупили друг друга палками, Пьеро плакался, Коломбина страдала, Панталоне считал деньги, а Арлекин метал подлянки тем и этим. Но постепенно Фриц, который одним глазом смотрел на сцену, а другим – косил на публику, начал замечать неладное. Карл-баас показывал чудеса ловкости, пищал, скрипел и крякал на разные голоса, одновременно управляясь с двумя и тремя куклами, а пару раз и вовсе вывел на сцену всех четверых сразу. Но, несмотря на это, публика вскоре начала скучать, смешки стали раздаваться всё реже, а взрывы хохота прекратились совсем. Фриц не мог взять в толк, что происходит. Ему спектакль нравился, да и Октавия смотрела, разинув рот, но оба видели представление впервые, а пьеса, судя по всему, была весьма заезжена. Постепенно народ начал расходиться, и вскоре возле балагана остались только стайка ребятишек да пара семей, выбравшихся на базар погулять. И когда бородатый итальянец закончил представление, только жидкие хлопки были ему наградой, а в шляпе, с которой Октавия обошла по кругу зрителей, оказались несколько монет на самом донышке, из которых ни одна не была крупней патара.

– AI dispetto di Dio, potta si Dio[46]46
  Ах ты, и Бога душу, разрази тебя Господь! (ит.)


[Закрыть]! – выругался бородач, пересчитав монетки. – Этак у нас дело не пойдёт– Не иначе, кукольные представления здесь перестали быть диковиной. Что поделать! Всё меняется, и не всегда в лучшую сторону. Н-да…  Однако так мы ничего не заработаем, и через три дня нас вышвырнут на улицу… Что это там за шум?

Со стороны канальной набережной и впрямь донёсся барабанный бой, какие-то выкрики, и народ постепенно начал двигаться в ту сторону. Карл Барба торопливо побросал своих кукол обратно в сундук, подкатил бочонок ближе к балагану и взобрался на него.

На них текла толпа. Впереди палач с помощниками тащил на верёвке какую-то растрёпанную женщину. Вокруг толпилось множество других тёток, осыпавших её грязными ругательствами.

– Рогса Madonna! – воскликнул кукольник. – Фриц! Прикрой глаза малышке! А лучше – уши.

– Но господин Карабас, – пискнула Октавия, которой тоже хотелось посмотреть, и она тянула шею и подпрыгивала от любопытства.

– Прикрой, я сказал! А лучше отверни её лицом к стене – маленьким девочкам нельзя смотреть на этакое непотребство.

Платье женщины было увешано красными лоскутьями, а на её шее, на цепях, висел тяжёлый «камень правосудия» – это означало, что она была уличена в торговле собственными дочерьми. В толпе говорили, что её зовут Барбарой, что она замужем за Язоном Дарю и что должна переходить в этом одеянии с площади на площадь, пока вновь не вернётся на Большой рынок, где взойдёт на эшафот, уже воздвигнутый для неё. Едва процессия вступила на рынок и толпа образовала коридор, стал виден эшафот. Женщину привязали к столбу, и палач насыпал перед ней кучу земли и пучок травы, что должно было обозначать могилу. Прикрывать глаза девчушке всё время было нелепо, и свою долю зрелища Октавия всё равно успела углядеть. Примерно с час женщина стояла там, а толпа осыпала её насмешками, плевками и огрызками. Половина публики втихомолку поругивала губернатора за жестокость, а вторая – сожалела, что несчастная – не ведьма, а то была б потеха и костёр. Потом палач отвязал женщину и вновь увёл. Кто-то сказал, что ее уже бичевали и тюрьме.

Толпа помаленьку принялась расходиться.

– Они не любят испанцев… – заметил как бы между прочим Карл Барба. – Этим надо воспользоваться, пока они не разошлись. Фриц! – окликнул он.

– А?

– Хватай барабан и лупи что есть мочи.

– Да я не умею!

– Что тут уметь! Просто стучи, чтоб на тебя обратили внимание. А я сейчас…

И он нырнул в сундук.

Фриц пожал плечами, но спорить не стал, вместо этого послушно утвердил высокий барабан на бочке к принялся размеренно стучать, пока собравшаяся публика вновь не обратила взоры на кукольный балаган.

На сцену упала борода, а следом сверху показалась выпученная рожа господина Барбы. В одной руке он держал нечто длинное, мохнатое, из другой торчали руки-ноги каких-то кукол.

– Почтеннейшая публика! – провозгласил он, обнажив в улыбке широкий ряд зубов, словно у него была четверть луны в голове. – Не спешите убегать, спешите видеть! Я вам расскажу историю, которая всем понравится, а если и кого обидит – дураку не привыкать, а умный сам с обидой справится!

Народ стал стягиваться к ларьку, Барба откашлялся и продолжил:

– Сие сказание моё гишпанское, игристое, как шампанское, не сиротское и не панское, а донкихотское и санчо-панское. Вот на почин и есть зачин и для женщин и для мужчин, и все чин чином, а теперь за зачином начинаю свой сказ грешный аз!

На сцене показались чуть ли не сразу все куклы, что были в сундуке, – Фриц сбоку видел, что хозяин подвязал их к одной доске и теперь просто водил доской туда-сюда.

– Во граде Мадриде груда народу всякого роду, всякой твари по паре, разные люди и в разном ладе, вредные дяди и бледные леди.

 
У Мадридских у ворот
Правят девки хоровод.
Кровь у девушек горит,
И орут на весь Мадрид,
Во саду ли, в огороде
Песни в чьём-то переводе!
 

Карл-баас, не иначе, был волшебник; куклы двигались, встречались и раскланивались, и в самом деле напоминая внешностью надутых господ испанцев, так кичащихся своею кровью, родословной и военными заслугами. Ни одна не стояла на месте. Борода служила частью декораций. В толпе захихикали.

Тем временем, пока бородач говорил, на сцену опустилась ещё одна кукла, изображавшая учёного Тарталью, – Карл-баас подвязал ему шнурком университетский балахон, сделав его похожим на сутану, а края четырёхугольной шапочки-менторки загнул так, чтобы та напоминала кардинальскую.

– И состоял там в поповском кадре поп-гололоб, по-ихнему падре, по имени Педро, умом немудрый, душою нещедрый, выдра выдрой, лахудра лахудрой!

Смешки в толпе переходили уже в откровенный хохот. Люди улюлюкали, свистели и показывали пальцем. Барба оказался прав: испанцев в Брюгге не любил никто. А бородач, вдохновлённый успехом, уже водил по сцене новую куклу, ранее, наверное, лежавшую на самом дне сундука, – Фриц её никогда не видел. Это оказалась собака, мохнатая, запылившаяся, но вполне узнаваемая.

– И был у него пёс-такса, нос – вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому, что говел, а потому, что тот падре Педро, зануд-ре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел…

Мохнатый чёрный пёс под эти комментарии совершал описываемые действия, вплоть до задирания ножки на угловой столбик, «падре Педро» то крутился в танце в обнимку со связкой колбас, то хлебал из бутылки, то гонялся за собакой с дубиной. Бородач продолжал:

– Сидел падре в Мадриде. Глядел на корриду, ржал песню о Сиде, жрал олья-подриде, пил вино из бокала, сосал сладкое сало, и всё ему мало, проел сыр до дыр, испачкал поповский мундир.

 
Вот сыр так сыр,
Вот пир так пир.
У меня всё есть,
А у таксы нема,
Я могу всё есть
Выше максимума!
 

– Ох и стало такое обидно, ох и стало Эль-Кано завидно. И не помня себя от злости, цапанул он полкости – и бежать. Произнёс тут нечто падре про собачью мадре, что по-ихнему мать, схватил тут дубинку и убил псих псинку, и в яму закопал, и надпись написал, что во граде Мадриде падре в тесноте и обиде от такс. Так-с!

Фриц понял, что на сей раз кукольник попал в точку: народ вокруг не просто хохотал – народ стонал от смеха! Зрители напирали, а в задних рядах даже подпрыгивали, силясь разглядеть, что происходит, а выше всех, над хохотом толпы, над басом кукловода, серебристым колокольчиком звенел смех маленькой Октавии.

– Ну и дела как сажа бела! – меж тем уже заканчивал Карл-баас. – А нас счастье не минь, а Педро аминь, а прочие сгинь! Дзинь!

Толпа захлопала и засвистела, на сцену балаганчика дождём посыпались монетки. Пара-тройка мальчишек из местных бросились было подбирать, что упало поближе, но Фриц был тут как тут – отогнал одних, показал кулак другим и принялся за дело.

«Еще! – закричали в толпе, – Ещё давай! Ещё!» Пришлось повторить ещё два раза. Кукольник на ходу импровизировал, добавлял в текст соли и стихов, чтоб закрепить успех. Народ в итоге хохотал ещё пуще. Шляпу нагрузили так, что Октавия еле дотащила её обратно.

– Va bene! – радостно вскричал Карл-баас, когда народ наконец разошёлся и монетки подсчитали. – Вот это совсем другое дело! Надо будет завтра повторить подобное ещё где-нибудь. Ещё два-три таких представления, и можно две недели не работать, Фриц, помоги разобрать балаган. Где тачка? Тачка где?

Тачку сперли, но теперь даже это не особо расстроило троицу – Один флорин из выручки пришлось потратить на покупку новой тачки, на неё погрузили сундук, трубу и балаганчик, после чего Карл Барба сам повёз её обратно, предоставив Фрицу тащить барабан. Дождь так и не пошёл, и зонтик не понадобился.

Весь вечер Барба пировал. Он заказал яиц, толчёного гороху, сыру, жареного поросёнка, choesels[47]47
  Choesels – фламандское мясное рагу с потрохами


[Закрыть] и большой пирог, потом себе – бутылку красного лувенского, а детям – сладких блинчиков, изюму и rystpap[48]48
  Rystpap – блюдо из сладкого риса


[Закрыть], велел подать всё это в комнату наверх и растопить там камин.

В двенадцать ночи разразилась страшная гроза, молнии сверкали на полнеба, вода потоками катилась по стеклу, по крыше будто камни грохотали. Во всех церквах звонили в колокол, чтобы отвадить молнию. Октавия забилась под кровать, откуда её еле выцарапали и постарались успокоить, прежде чем она успела спрятаться в шкафу. Поддавший кукольник извлёк свой геликон, зачем-то нацепил очки, пробормотал (кому – неясно): «Вот я её сейчас!» – и принялся дудеть, стараясь попадать в такт громовым раскатам. Теперь уже казалось, что корчму трясёт не только снаружи, но и изнутри, никто ничего не понимал, постояльцы повыскакивали из постелей и забегали по коридору.

А в комнате, где поселился кукольник, горели камин и свечи; мальчик с девочкой, забравшись с головой под одеяло, встречали каждый удар грома восторженными взвизгами, а Карл Барба вторил трубным басом. Время от времени он останавливался перевести дух, делал добрый глоток из бутылки, вытирал платком вспотевший лоб и раз за разом вдохновенно повторял:

– Это просто праздник какой-то!..

Он так там и уснул, на сундуках, не сняв трубы и завернувшись в театральный занавес, похожий на волшебника в расшитой звёздами мантии. Фриц и Октавия остались на кровати, а когда гроза ушла, заснули тоже.

На следующий день встали поздно. Фриц спал плохо, то ли от переедания, то ли от избытка впечатлений. Почему-то всё время снился брат Себастьян, показывающий язык. Уснул он лишь под утро, зато крепчайшим образом. Окна выходили на запад, солнце долго не заглядывало в комнату, а когда заглянуло, это было, в общем, уже ни к чему. Позавтракав остатками вчерашнего пиршества, все трое собрались и двинулись на рынок.

В этот раз всех кукол решили не брать.

– Это хорошо, что мы вчера так удачно выступили, – удовлетворённо говорил Карл-баас, толкая тележку и время от времени потирая бока, слегка помятые во сне изгибами трубы. – Теперь по всем кварталам разнесётся слух, si. Может, сегодня ещё больше народу соберётся. Жалко, что нет музыки! Надо будет нанять ещё пару скрипачей и флейтщика, чтоб сделать аккомпанемент. А пока обойдёмся и так.

– Что будем делать?

– Будем как вчера. Готовься – будешь собирать палатку.

Однако «как вчера» не получилось. Во-первых, угол у стены оказался занят – нищие, которым перепало от предыдущего выступления, разнесли весть среди своих, и теперь там обосновалось человек десять в надежде, что им тоже уплатят за аренду места. Во-вторых, бочку облюбовал какой-то молодой оборванный поэт и теперь читал на ней свои стихи. «Крыша над нами – небо; мы не работаем, мы свободны, как птицы…» – донеслась до ушей мальчишки пара строф. Тратиться на них или ругаться Барба счёл излишним, да и пятачок был сыроват после вчерашнего дождя. В итоге все трое отправились искать новую площадку и искали ее целый час. Но когда нашли, уладили все недоразумения с окрестными торговками и установили балаганчик, нагрянула беда.

Весть о вчерашнем представлении и впрямь, похоже, разошлась по городу. Однако Карл Барба в своих восторгах не учёл одного обстоятельства: известность – штука обоюдоострая и так же хороша, как и опасна. Как только собрался народ и кукольник завёл свой монолог про «падре Педро», край толпы заволновался, расступаясь, и показалась городская стража – шестеро солдат с капитаном. Время было смутное: на севере сражались Альба с Молчаливым, южные окраины, как саранча, опустошали французские банды, в окрестностях центральных городов всерьёз пошаливали гёзы, потому все стражи были с алебардами, в железных шляпах, а командир – ещё и в лёгкой кирасе.

– Прекратить! – сурово крикнул он. – А ну, прекратить немедля! Что здесь творится?

По тому, как он выговаривал слова, мгновенно стало ясно, что начальник стражников – испанец. Карл-баас осёкся и опустил марионеточные крестовины; куклы на сцене обмякли. Толпа стала рассасываться по окрестным переулкам. Навстречу ушедшим, однако, спешили другие – посмотреть, чем всё кончится. На площади возникли коловращение и гул. Испанец нахмурился.

– Нарушение порядка! Клеветать на власть? – хрипло гаркнул он, подходя к балагану. – Ты кто? Где разрешение на действо?

Карл Барба вылез из-за ширмы.

– Господин капитан, – примирительно сказал он, снимая шляпу и раскланиваясь. – Я – всего лишь бедный кукольных дел мастер, а в представлении нету ничего крамольного…

– Ничего крамольного? – Испанец побагровел, – Да я своими ушами слышал, как ты тут поносил мадридское духовенство! Что ещё за история с собаками? Я тебе покажу собак!

– Но я ничего не представлял, синьор капитан, – сказал тот в ответ, – всё разыгрывали куклы. Если хотите, арестуйте кукол.

В толпе послышались смешки, однако сейчас этот приём сработал против бородатого: начальник стражников, почувствовав, что становится участником уличного представления, совсем рассвирепел.

– Что? Проклятые менапьенцы! Насмехаться над представителем порядка? Canaille! Эй, – обернулся он, – ребята! Взять его! И этих, – указал он на мальчишку с девочкой: – тоже взять!

Фриц был как во сне. Ему опять показалось, что сбывается его самый страшный кошмар. Страх ворочался в груди, мысли разбегались веером. Если его сейчас арестуют и дознаются – под пыткой или так, – кто он такой, сразу пошлют за ТЕМ священником, и тогда не миновать костра, несмотря на юные года…

Возможно, кукольнику удалось бы все уладить миром – золото, как известно, открывает все двери, а он как раз увещевал стражников принять «скромный подарок», но тут Фриц окончательно потерял голову, вскрикнул, сорвался с места и бегом метнулся прочь.

А следом припустила и Октавия.

Всё смешалось. Толпа загудела и пришла в движение. Корону не любили – это раз, к тому ж испанцу не следовало обзывать кого-то в этом городе «канальщиком», а уж тем паче «шенапьенцем»: такого в Брюгге не прощали – это два. Поняв, что в уговорах нету смысла, бородатый кукольник махнул рукой на балаган, воспользовался суматохой и тоже рванул вдоль набережной за детьми – это, если доводить счёт до красивых чисел, было три. Альгвазилы бросились наперехват: «Расступись! Расступись!» – один споткнулся, и народ раздался в стороны, чтобы никого не ранило упавшей алебардой. Тачку и сундук опрокинули. Последний стражник, пробегая, рубанул актёрский балаган – дощечки треснули, ткань смялась – и помчался вслед за остальными. Погоня превратилась в свалку.

Мальчишка мчался, не разбирая дороги, ныряя под прилавки и сшибая лотки. Услышал сзади тоненькое: «Фриц! Фриц!» – обернулся, увидал Октавию: чепчик с неё слетел, рыжие кудряшки вились по ветру, башмачки стучали, словно колотушка. Он задержался: «Руку! Давай руку»

Схватилась, побежали рядом. Сзади – брань и топот. Кое-кто пытался поймать их, но мальчишка, маленький и юркий, как мышонок, всякий раз нырял под руку или уворачивался. Некоторые, наоборот, – нарочно заступали преследователям дорогу, опрокидывали бочки, горшки и корзины. Переполох поднялся невообразимый. Одна торговка передвинула свою тележку с зеленью и зазвала рукой: «Сюда, ребятки!» – и они свернули в переулок. Пробежали его насквозь, выскочили на набережную Прачек и рванули дальше меж корыт, лоханей и развешанного выстиранного, хлопающего на ветру белья. Чья-то рука ухватила мальчишку за рубаху: «Эй, малец! Куда?» – Фриц лягнул его, не глядя, упал и вместе с ним покатился по мостовой. Руку девочки пришлось выпустить. В какой-то миг они снесли рогулину с верёвкой, мокрые простыни рухнули сверху и накрыли обоих. Пока позади чертыхались и ёрзали в поисках выхода, Фриц уже выбрался и огляделся.

Путь впереди был перекрыт. Одним глазом он видел, как Октавия с визгом отбивается от какой-то грудастой крикливой тётки, у которой они, оказывается, опрокинули корыто, а другим – как сзади, криками и кулаками расчищая себе путь, несётся кукольник. Барба был страшен: без шляпы, волосы – гнездом, глаза наружу, рот на боку; в руках он держал зонт, а бороду запихал за пазуху. Горожане, завидев его, уступали дорогу, а при виде стражников и вовсе бежали по домам. Фриц подскочил к прачке: «Не трогай её!» – укусил за руку. Тётка закричала, девчонка вырвалась, запрыгнула на кое-как сколоченный помост и, путаясь в юбке и теряя башмаки, побежала дальше.

А сзади дрались уже по-настоящему. Потеряв надежду высмотреть в толпе бородача, Фриц оттолкнул гладильщицу так, что та села в лохань с грязной водой, и вслед за девочкой забрался на прилавок, опасаясь упустить Октавию из виду. На два мгновения закачал руками, балансируя в мыльной луже, и тут произошли ещё два или три события, которые решили дело.

Стражники подоспели к месту схватки, но в это время мокрый ком измятых простыней стал с бранью подниматься. Когда ж преследователи сбили его пинком, то налетели на лохань, где всё сидела давешняя тётка с толстым задом, обежать какую не было возможности, остановиться – тоже, и алебардисты, чертыхаясь, повалились друг на дружку. Завидев стражу, гладильщица заголосила пуще. Капитан витиевато выругался, огляделся, вспрыгнул на помост… и шаткое сооружение встало на дыбы. В сущности, это были просто две доски, возложенные на грубо сколоченные козлы числом три штуки. Когда на них запрыгнул тяжеленный стражник, крайняя подпорка треснула, и доски уподобились весам, на чашку коих бросили ядро. Фриц, оказавшийся на середине, только и успел увидеть, как Октавия на том конце помоста взмыла в воздух, как циркачка, и с отчаянным девчачьим и-и-и! влетела головой вперёд в огромную лохань, где разводили синьку.

Все отшатнулись.

А испанский капитан, не удержавшись, как топор повалился в канал, угодив точнёхонько меж двух vonboot'ов.

И вмиг пошёл ко дну.

Всем сразу стало не до погони. Шум поднялся такой, что с окрестных крыш сорвались голуби. Народ гомонил и толкался, люди высовывались из окон, спрашивали друг у дружки, что случилось. По воде плыли пузыри и мыльные разводы. Кто-то прыгнул вслед за капитаном – доставать, два стражника, которые умели плавать, сбросили сапоги и каски и тоже нырнули. С баржи кинули верёвку, и вскоре нахлебавшийся воды испанец, кашляя и задыхаясь, показался на поверхности. Он был без каски, лицо побелело, глаза закатились. Его положили на поребрик и стали откачивать, но Фриц этого уже не видел. Протолкавшись до лохани, где ревела и барахталась девчонка, он попытался вытащить её, но только сам перемазался. Тут рядом, как из-под земли, возник Карл Барба, увидел торчащие из синьки детские ножки в полосатых чулках и переменился в лице.

– Dio mio!!! – вскричал он, бросил зонт, запустил руки в лохань и в одно мгновение вытащил оттуда девочку. С неё текло, кудряшки слиплись, под густыми синими разводами было не различить лица.

– Как тебя угораздило?!!

– Не сейчас, господин Карл, не сейчас! – замахал руками Фриц, подпрыгивая на месте. – Бежимте! Бежимте отсюда!

– Scuzi? А! Да-да, ты прав… – Казалось, кукольник ещё пребывал в ошеломлении. – Следуй за мной!

– Куда мы идём?

– В гостиницу!

Теперь их уже никто не преследовал. Придерживая девочку под мышкой, как котенка, Карл-баас быстрым шагом шёл по самым тёмным переулкам, Фриц едва за ним поспевал. Октавия уже не плакала, только всхлипывала и размазывала слёзы. Идти она всё равно бы не смогла: один её башмак упал в канал, другой остался плавать в злополучной лохани.

Лишь в гостинице они слегка пришли в себя. По счастью, был тот промежуток времени между обедом и ужином, когда все предпочитают заниматься собственными делами или спать, а не глазеть по сторонам, поэтому их появление прошло незамеченным. Вести девочку в баню кукольник поостерёгся – народ с площади мог их узнать – и потому затребовал бадью и мыло прямо в комнату. Несмотря на бурные протесты, Октавию раздели и долго оттирали мылом и мочалкой.

Синему платью синька повредить не могла. Пятна на коже тоже обещали вскоре сойти. А вот в остальном…

– Ой, – невольно сказал Фриц, когда голова девчонки вынырнула из-под полотенца. – Твои волосы…

– Что? – перепугалась та, схватившись за голову. – Что с моими волосами? Да скажи же!

– Они голубые!

Некоторое время царила тишина. Карл Барба отступил на шаг к склонил голову набок.

– Гм, – сказал он, прочищая горло, и поправил очки, – Действительно, необычный цвет для волос. Я бы даже сказал – весьма необычный.

Октавия вытянула в сторону одну прядку волос, другую, скосила глаза туда-сюда и залилась слезами.

– Как же… как же я теперь?.. И-ии…

Фриц и Карл Барба переглянулись и замялись.

– Ну, не знаю, – неуверенно сказал бородач. – Наверное, со временем краска должна сойти. Но у нас нет времени! Нам надо срочно уходить из города или, по крайней мере, переселиться в другую гостиницу, подальше отсюда. Бельё, чулки и башмаки мы тебе добудем новые, но с волосами надо что-то делать – так ты слишком приметна. Можно попробовать их обстричь…

Не дав ему договорить и не переставая реветь, Октавия зажала ушки ладонями и затрясла головой так, что капли полетели во все стороны.

– Хорошо, хорошо. – Кукольник выставил вперёд ладони. – Успокойся: мы не будем их стричь. На полотенце – вытрись как следует и переоденься.

– Во что-о-о?..

– Возьми пока мою рубаху в сундуке… Фриц, отвернись! Рогса Madonna, что делать, что делать?!

– Может, все-таки останемся здесь? – робко предложил Фридрих.

– Chissa se domani! – сердито сказал Карл Барба и тут же повторил: – Кто знает, что случится завтра! По счастью, я сегодня не называл своего имени, но в этом городе полно бродяг, которые за полфлорина мать родную продадут, не говоря уже о нас. И если кто-нибудь из них прознал, где мы остановились… – Он прервался и топнул ногой. – Ах, жаль кукол! Как же кукол жаль! Хорошо ещё, что я не взял сегодня с собой всех… Но всё равно! Коль надо, можно обойтись и без Тартальи, и без Панталоне. Но Пьеро! Но Арлекин!..

И тут в дверь постучали. Все трое замерли, кто где стоял.

Стук повторился. Октавия с писком прыгнула в кровать и зарылась под одеяло.

– Я ищу господина кукольника, – благожелательно сказал за дверью голос молодого человека, почему-то показавшийся Фрицу знакомым. – Кукольника с бородой. Да не молчите же, я знаю, что вы здесь: я шёл за вами от самой площади. Если б я хотел вас выдать, я б уже сделал это двести раз.