Текст книги "Кукушка"

Автор книги: Дмитрий Скирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Наверное, стоило.

– Нужно п-поговорить, – сказал монах.

Михель закивал, кое-как встал, растопырил руки и пошатываясь направился наружу, где под водостоком стояла бадья. Томас отодвинул засалившуюся куртку с намерением сесть на кровать, но передумал и остался стоять. Было слышно, как за углом журчит струя, потом как фламандец плещется и фыркает. Когда Михель вернулся, выглядел он уже не так ужасно, во всяком случае шёл по прямой. Взгляд стал осмысленным, и только жилки воспалённые в глазах напоминали о многодневной пьянке.

– Что случилось? – хмуро осведомился он, но тут же спохватился: – То есть я хотел сказать: что я должен делать?

Брат Томас ответил не сразу, и некоторое время они просто стояли друг напротив друга. В раскрытую дверь ползли запахи холода, лета и мокрой земли.

Михелькин чувствовал неловкость перед этим маленьким монахом, в сущности совсем мальчишкой, у которого ещё не пробились усы и не сломался голос, но это была странная неловкость – гулкая, пустая, словно барабан, замешанная на страхе и непонимании. Зачем он пришёл? – этот вопрос только сейчас возник в его голове. С похмелья Думалось со скрипом, мысли ворочались в голове медленно, как мельничные жернова.

В последние несколько дней он был сам не свой – то метался, то впадал в прострацию, то мучился бессонницей, то спал сутки напролёт. Составлял пустые, по-мальчишески наивные планы побега, которые все никуда не годились. С недавних пор палач, герр Людгер, добился от инквизитора разрешения на посещение пленницы. Эти встречи можно было назвать свиданиями, если бы их надо было как-то называть.

* * *

Михелькин с грустью начал понимать, что совершенно не знает эту девчонку, с которой так обошёлся, и ловил себя на мысли, что хотел бы узнать её получше. Но толку не было. Девушка замыкалась всё сильней. Михелькин приходил к ней в келью, садился на табурет и говорил – рассказывал какую-нибудь ерунду о себе, какие-то байки из деревенской жизни, но всякий раз давился и умолкал под взглядом тёмно-карих глаз. У неё были удивительные глаза, но сейчас в них жили только печаль и пустота. Он чувствовал себя так, будто вырвал из неё некий стержень, на который, как мясо на вертел, нижутся людские чувства; вырвал собственной рукой и никогда уже не сможет водворить его обратно. Это было не под силу ни ему, ни ей, а кому под силу – он не знал. Может, святому отцу, может, Господу Богу, а может, никому. Мрачный, раздражённый, Михелькин возвращался в казарму, не разуваясь валился на кровать, бездумно смотрел в потолок и много пил, так много, что желудок взбунтовался и теперь отказывался принимать еду. Михель измучился и до неузнаваемости похудел, но находил в этом какое-то мрачное удовлетворение, будто эти его телесные муки были сродни тем, что испытывала девушка, нося под сердцем его ребёнка.

А со вчерашнего дня к ней перестали пускать посетителей.

И Томас тоже думал. Думал о том, что, в сущности, совсем не знает, для чего, по какой причине к ним прибился этот паренёк. В какой-то мере он был с ними заодно, хоть и не состоял на службе; испанцы ему доверяли, брат Себастьян тоже относился благосклонно. Но сейчас Томас не хотел говорить с ним как с подчинённым. Скорее здесь уместнее была бы исповедь, но она предполагала тайну для одного и добрую волю для второго. Он снова бросил взгляд на Михеля. Они не слишком различались по возрасту. Вполне могли бы быть друзьями…

Доверие.

Брат Томас вздохнул. Ему нужно было добиться от него доверия. Очень многое нужно было узнать от этого белобрысого фламандца, который, как теперь уже понятно было, подписал своей любимой смертный приговор и не смог смириться – то ли с тем, что подписал, то ли с тем, что все ещё любил. И поэтому от первого вопроса зависело многое.

Очень многое.

– Зачем ты столько пьёшь? – тихо спросил Томас. Спросил и сам удивился, с чего вдруг.

А Михелькин растерялся. И спрятал глаза.

– Все пьют, и я, – сказал он, не глядя на Томаса. – Чего ещё делать-то?

– Молиться.

– Я… я молюсь. Я ни одной мессы не пропустил.

Томас снова вздохнул и покачал головой – когда-то он заметил, что если его наставник так делает, собеседники слегка теряются, и перенял этот жест. Вот и сейчас сработало: Михель весь как-то сжался, и Томас понял, что попал в цель, как ловец жемчуга, удачно вогнавший нож меж приоткрытых створок крупной раковины. Теперь осталось только надавить и не сломать.

– Я вовсе не это имел в виду, – мягко сказал он. – Тебя что-то г-гнетёт. Очень сильно гнетёт. Это видно. Месса – это долг. А я говорю о том, чтобы раскрыть д-душу. В светлых чувствах. Самому. Ты понимаешь, о чём я? (Михель кин кивнул.) Хорошо. Но я пришёл не за этим.

– Зачем?

Томас огляделся.

– Сядем.

Они сели на кровати друг напротив друга.

– Чтобы понять некоторые вещи, требуется время, – помолчав, сказал брат Томас. – Эта девушка п-представляет собой загадку. Мой учитель движется своим путём. Он логик и мыслитель. И это п-п… правильно. Инквизиция суть расследование, поиски истины. Но есть мысль и есть движение души, есть догадки и есть прозрение… Ты ведь знаком с этой девушкой?

– А? – встрепенулся Михель. – Да… Да, я был с ней знаком. А что?

– Ты г-говорил – она тебя ударила ножом.

– Я? Ах да… Ударила. Ага. Сюда вот. Это… я её хотел обнять… Ну, обнял. Это… А она меня ударила. Я ведь говорил уже про всё это отцу Себастьяну, зачем ты меня снова спрашиваешь?

Фламандец или был дурачком, или удачно притворялся. А может, из него ещё хмель не выветрился. Так или иначе, Томас продолжил наступление:

– Г-где ты её повстречал?

Михель почесал небритую шею.

– Мы виделись… один раз, – уклончиво ответил он. – Я её и не знаю почти.

– Она не из твоей деревни?

– Нет, не из моей. Она… ну, просто пришла.

Томас заинтересованно подался вперёд:

– Что значит: «Просто п-пришла»? Она ведь шла о-э… откуда-то. Куда-то. И наверняка не просто так. По поздней осени не ходят п-просто так.

Михель потупился.

– Она сказала, – проговорил он глухо, – что идёт на богомолье.

Брови Томаса полезли вверх.

– На богомолье? А к-куда?

– Не помню. В какое-то аббатство. Врала, что дядя у неё где-то у нас живет. Деревню называла, только я забыл. Да тоже, наверно, врала.

– С-с… с… совсем не помнишь?

– Да развлекались мы! Пили в кабаке. Она вошла… мокрая вся… холодно было, лило. Мы пригласили её с нами посидеть. Поставили ей вина, она пила, потом…

– Она тебя в к-кабаке ножом пырнула? Прямо там, п-при всех?

– Что? А, нет, не в кабаке – в хле… гм… на улице.

– П-прямо на улице?

– Ага. На улице. За домом.

Томас сосредоточенно поглядел ему в глаза.

– М-михель, – медленно сказал он, – ты врёшь сейчас, правда? А ведь ты свидетель. На допросе т-тебя будут спрашивать. И чем больше ты будешь путаться, т-тем хуже будет для тебя и для неё. Я б-больше ничего не стану спрашивать, я сейчас уйду. Но ты…

Михелькин вскинул голову так резко, что с мокрых волос полетели брызги. По тому, как изменилось выражение его лица, было видно, как он взволнован, – как и все блондины, Михелькин краснел мгновенно, целиком, от подбородка до бровей, и совершенно не умел скрывать свои чувства. Но колебания его если и были, то закончились ничем.

– Мне больше нечего сказать, – упрямо сказал он и опустил глаза.

Несколько томительных секунд – и вдруг Томас, по какому-то наитию, по странной, звонкой пустоте за сердцем, так знакомой всем поэтам, музыкантам и пророкам, вдруг задал ещё один вопрос, такой же неожиданный, как тот, первый, насчёт вина.

– Это т-т… твой ребёнок?

И сразу – по расширенным зрачкам, в которых заметался суеверный страх, по крови, снова бросившейся Михелю в лицо, без всякого ответа понял: вновь попал.

И почувствовал, как по спине бегут мурашки.

Чтоб успокоиться, Томас прикрыл глаза и дважды прочитал про себя «Pater noster». Всё это время в кордегардии царила тишина.

– М-может, от тебя зависит, будет она жить или умрёт, – осторожно сказал он. – Т-ты же знаешь, как положено поступать с ведьмами… и с их детьми. Или не знаешь?

– Нет! – ломким, давящимся голосом вдруг закричал Михель. – Нет, нет! Он не мой!

Он закашлял. Перегнулся пополам.

– Amor tussisque non celantur, – сказал Томас, – «любовь и кашель не скроешь».

Михель ощупью схватил бутылку, скинул на пол кружку и торопливо присосался к горлышку. Кадык его задвигался.

Томас покачал головой:

– Ты слишком много пьёшь.

Михель не отреагировал. Рот его переполнился вином, две струйки побежали вниз по белой коже – воск от красной свечки, кровь из перебитых вен… Если он хотел напиться, чтоб упасть без памяти и более не отвечать, это могло произойти. Томас, ощутил, как в нём опять просыпаются раздражение и гнев.

Он встал.

– Ты слишком много пьёшь! – с нажимом повторил он, быстрым жестом протянул руку и коснулся бутылки зудящими пальцами.

Михель замер с раздутыми щеками, выпучив глаза, как лягушка, и вдруг всё выплюнул враспыл, как это делают гладильщицы, забрызгав монаха с ног до головы. Тот, к его чести, остался совершенно невозмутим, повернулся и молча вышел вон. Даже не утёрся.

Михелькин проводил его взглядом, осторожно понюхал горлышко бутылки, вновь ошеломленно посмотрел монаху вслед и опять покосился на бутыль в своей руке.

Внутри была вода.

Сырым апрельским вечером пустоши вокруг монастыря огласились звуками флейт и барабанов. Большой отряд – испанский пехотный батальон и валлонская квадрилья лёгкой кавалерии, общим числом не меньше пары сотен человек, четыре фальконета, а также обоз и маркитанты – все они расположились лагерем неподалёку от монастыря. Пару часов спустя в ворота обители стали стучаться фуражиры во главе с профосом и начальником обоза, намеревающиеся купить монастырского вина. Привратник Иеремия открыл смотровое окошко и отшатнулся при виде бородатых рож под четырьмя пехотными саладами, выслушал смиренное требование открыть ворота и заметался. В самой просьбе не было ничего предосудительного – монастырь славился своими виноградниками и охотно приторговывал вином. Другое дело, время было позднее и ворота уже затворили. Цистерцианская обитель неохотно раскрывала свои двери, устав предписывал в подобном случае позвать кого-нибудь, кто сведущ, – брата келаря, или его помощника, или кого-нибудь из старших, но сейчас они выстаивали вечерню – из церкви доносилось нестройное пение Kyrie. Иеремия был анатолийский грек и плохо говорил по-фламандски, также был он стар, его мучили соли и подагра, ему одинаково не хотелось как снимать засов, так и бежать за келарем. Меж тем за воротами ругались и поминутно спрашивали то на испанском, то на франкском, то на ломаном фламандском, какого чёрта он возится и сколько ещё им тут торчать.

И тут из караулки, как медведь из берлоги, вылез Санчес, проспавший целый день, и поинтересовался, что за шум.

– Солдаты, господин стражник, – ответил монах. – Требуют впустить их.

– Солдаты? – переспросил Санчес и задвигал усами. – Что ещё за солдаты? Мародеры? Дезертиры? Здесь уже стоит один отряд, какого дьявола им надо?

– Это армия, господин стражник. Они хотят купить вина.

– Хм, армия… Откуда? Кто?

– То не ведаю. Валлоны, испанцы… Притопали чуть свет, пока вы спали.

– Испанцы? – Алехандро выпучил глаза. – Быть того не может! Дай я сам посмотрю.

– Господин альгвазил, вы… это… как его…

– Погоди, монах, – Санчес отстранил его рукой. – Погоди, погоди. Испанцы, значит… – Он высунул нос в смотровое окно и окликнул: – Эй, кто здесь?

У ворот стояли шестеро солдат и маленькая тележка. Вперёд выступил человек в мундире офицера, в жёлтых рейтарских сапогах для верховой езды и лёгкой кирасе с насечкой. В сумерках было трудно разглядеть черты его лица, видно было только, что он сердит, средних лет и посиневший от холода.

– Наконец хоть кто-то, кто говорит по-людски! – с явным облегчением вымолвил он по-французски. – Открывай, монах. Моё имя – Рене Ронсар, мы королевские стрелки, идём на соединение с отрядом регулярных войск барона де Бовуара, нас ведёт капитан Ламотт. Открывай!

Но и Санчес был не робкого десятка.

– Я не монах, – сказал он. В окошко была видна только его физиономия, немудрено, что предводитель отряда ошибся. – И ворота я вам не открою.

– Как не монах? А кто же ты?

– Меня зовут Алехандро, – не без вызова сказал Санчес. – Я служу под началом десятника Мартина Киппера, мы сопровождаем отца-инквизитора по имени Себастьян, который здесь находится по поручению Святой Церкви. А вы здесь для чего?

Офицер начинал медленно закипать.

– Солдат! – рявкнул он. – Если сам не можешь, скажи этому болвану у ворот, чтобы открыл, иначе мне придется поговорить с твоим командиром! Если не хочешь отведать палок, открывай немедленно. У нас закончилось вино, мы хотим купить бочонок или два.

– Какие проблемы, senor офицер! – ухмыльнулся Санчес с осознанием полного своего превосходства. – Только без разрешения аббата старик не имеет права вас пускать. Сами знаете небось, монастырь, он как город – на ночь ворота закрываются.

– Так пусть получит это разрешение! Я не могу торчать здесь вечно.

На самом деле Санчес был вовсе не против, чтоб отряд разжился бочечкой вина, а монастырь – пригоршней денег. И месса вовсе не была причиной, чтоб побеспокоить духовенство. Санчес был, скорей, разочарован, нежели разозлён. Судите сами, каково это – услышать от монаха о собратьях-испанцах, выглянуть и наткнуться на надутого валлона, притом на кого – профоса, интенданта! Если поразмыслить, это даже был не офицер. У Санчеса просто язык чесался его подразнить.

– А он не может сейчас получить разрешение – все монастырские шишки на службе, – сказал он. – Даже я здесь только потому, что мне стоять в ночь и я отдыхал.

– Подождите полчаса. Закончится вечерня, подойдёт брат келарь, вы всё с ним обговорите. А лучше зайдите завтра.

Рене Ронсар замялся. Положение, в котором он оказался, было щекотливым. С одной стороны, ждать было унизительно, к тому же завтра утром следовало выступать в поход. С другой – кричать и отдавать приказы монахам в их собственной обители было тоже как-то не по-христиански, неблагочестиво, да и просто глупо. Чужой солдат ему не подчинился, и имел на это полное право. К тому же Санчес отрекомендовался как охранник при святой инквизиции, а это тоже что-то значило. И тут из-за офицерской спины раздался удивлённый возглас на испанском:

– Алехандро! Алехандро Эскантадес! Ты ли это?

Теперь уже настала очередь Санчеса удивляться. Он вытаращился в темноту:

– Кто это там?

– Это ты, Санчо?

– Я. А кто зовёт?

– Caramba! Кто зовёт? Я тебе сейчас скажу, кто зовёт! – Из отряда протолкался вперёд невысокий человек с корсекой на плече и встал, уверенно расставив ноги. – Это же я, Антонио!

Алехандро всмотрелся и озадачился. Одежда говорившего являла собой смесь настолько причудливую, что по ней можно было изучать географию. На нём был стёганый кафтан mi-parti[55]55
  Mi-parti (фр.) – одежда с участками разных пистон


[Закрыть] со множеством разрезов, с рукавами-буф и отложным воротником валлонского кавалериста, дешёвый полупанцирь в форме «гусиного живота» льежской работы и короткие, туго набитые шаровары Pluderhose, те самые, которые высмеивали ещё Мускулус и Пелликан в своих памфлетах о «беспутных, презревших честь и пристойность дьяволах в раздутых штанищах». Ниже были башмаки, которые в Германии зовутся Kuhinaul – «коровья морда», а во Франции – «утиный нос»; поверх них – высоченные гамаши на шнуровке, явно местного пошива (Санчес сам носил такие же, чтоб, как он выражался, «легче было драпать»). Единственным знаком различия служил шарф, свободно обвивавший грудь и плечи. Венчал всё это лёгкий чёрный морион[56]56
  Морион – шлем испанской морском пехоты, отличался характерной грушевидной формой, гребнем и двумя боковыми «козырьками» в виде полумесяцев


[Закрыть] испанского морского пехотинца с украшением из перьев и потугой на чеканку, из-под которого виднелись только нос и борода. Лица было не разглядеть.

– Какой ещё Антонио?

– Ты спятил? – Солдат откинул за спину шлем, под которым обнаружилась стриженая голова. – Я Антонио Виньегас! С каких это пор ты не узнаёшь старых друзей?

– Rayo del Cielo! – потрясённо выдохнул Санчес – Антонио! Земляк! Я не верю своим глазам: ты же отправлялся в Новый Свет!

– И что с того? – с язвительной усмешкой бросил солдат. – Это же было четыре с половиной года назад, а Новый Свет – не тот свет! Открывай, старый стервятник, а то у нас уже скоро носы и уши отмёрзнут и отвалятся.

Санчес обернулся к ничего уже не соображающему брату Иеремии:

– Открывай ворота.

– Но…

– Никаких «но»! – рявкнул испанец. – Если я говорю: «открывай», значит, ты должен взять ключи и открыть. Тоже мне, апостол Пётр нашёлся. Это тебе не ночные воришки, это почтенные испанские гвардейцы, comprendes? По-твоему, они должны топтаться на холоде? Не май месяц, посмотри – у меня изо рта пар валит, смотри: х-х-х… Ну, видел? Открывай!

Пока брат Иеремия возился с ключами и засовом, Санчес снова высунулся в окно. Ситуация неожиданно разрядилась, напряжение спало. Солдаты снаружи оживились, запереминались, заговорили. Испанец с удовлетворением отметил, что с офицера несколько слетела спесь – инициатива в разговоре безоговорочно перешла к Санчесу и его собеседнику, и это оказалось приятно.

Тем временем уже совсем стемнело.

– Антонио! – снова окликнул он. – Ты здесь?

– Здесь, здесь, куда я денусь.

– Где ты пропадал всё это время, hombre? Ты уже вернулся или никуда не плавал?

– Canarios[57]57
  Разрази меня небо! (исп.)


[Закрыть] – возмутились внизу. – Я тебе сейчас в лоб дам, только открой ворота и дай до тебя добраться. Конечно, я вернулся! Или ты считаешь меня трусом?

– Ха-ха-ха! А ты всё такой же забияка… Я шучу. Там, с тобой, есть ещё кто-нибудь из нашего старого отряда из Вальядолида?

– Где? В лагере-то? Знамо дело, есть!

– Кто?

– Много кто, десятка полтора: малыш Люсио, Сальватор, Алехо дель Кастильо и Алехо Рока – тот, который со шрамом. Хуан-Фернандо… Кто ещё? Жозе-Мария, португалец, помнишь его?

– Конечно! А он тоже здесь?

– Тоже здесь. И Лопес де Овьедо, и Фабио Суарес, и Толстый Педро…

– Как! Толстый Педро жив?

– Жив, что ему сделается!

– Я слышал, он умер, отравился какой-то тамошней индийской дрянью.

– Ха, и ты поверил? Однако чего так долго?

Как раз в этот момент ворота заскрипели и начали открываться. Отряд проследовал в обитель, волоча грохочущую по камням тележку, а Антонио и Санчес принялись обниматься и хлопать друг дружку по плечам и спинам, выбивая из курток дорожную пыль.

– Санчо!

– Антонио!

– Санчо!

– Антонио!

– Я уж думал, больше не увидимся. Ты что здесь делаешь?

– Я-то? – Санчес ухмыльнулся. – Я, compadre, теперь на службе инквизиции. Мы тут важное дело делаем – ведьму охраняем.

– Что? Какую ведьму?

Сын крестьянина из Валенсии, востроносый, с мелкими зубами, Антонио походил на хорька и отличался таким же вздорным характером. Вьющиеся волосы, смуглая кожа, пронзительные чёрные глаза – даже при беглом взгляде было видно, что в нём течёт мавританская кровь. При упоминании ведьмы он вздрогнул, торопливо перебросил древко корсеки из правой руки в левую и перекрестился.

– Так ты теперь охраняешь колдунов? Hola, ты хорошо устроился! Непыльная, наверно, работёнка?

– Да ну, скукота смертная. А кто-то есть ещё из тех, кого я знаю?

– Только Альфонсо, остальные новенькие. А! Ещё Манни Гонсалес.

– Как! Малыш Гонсалес? Он уже так вырос, что не писает в штаны?

– Что ты! – рассмеялся Санчес. – Лучший стрелок из аркебузы, какого я видел. Пойдём, выпьем по кружечке.

– Где нам расположиться? – вклинился в их разговор офицер.

Промозглая сырость и ожидание сделали своё дело: профос, конечно, мог потребовать встречи с командиром, но Санчес дорого бы дал, чтоб посмотреть, как они с Киппером будут лаяться. Он помедлил и решил сыграть на понижение.

– Пройдите в дом, senor amferes, там тепло, – миролюбиво предложил он. – Сейчас закончится месса, можно будет всё обговорить. Может, пока по стаканчику?

На этот раз Рене Ронсар колебался недолго.

– О да, было бы неплохо, – признал он.

– Оставьте тележку здесь, никто её не тронет. – Санчес развернулся и махнул рукой. – Ребята, за мной!

Солдатня оставила громоздкое оружие возле дверей и, одобрительно ворча и потирая руки, полезла в тепло караульного помещения.

…Спустя примерно час солдаты заключили сделку и удалились с двумя бочками вина, а алебардист Антонио остался ночевать в монастыре – Алехандро испросил на это дозволения у Киппера, тот разрешил. По совету друзей Санчес послал весть в лагерь, и вскоре оттуда приволоклись два его бывших сослуживца – Фабио Суарес и Сальватор, а также их новый приятель по имени Пако, и теперь все они, включая Киппера, Родригеса и Хосе-Фернандеса, сидели в караулке, развлекая себя старым вином и свежими новостями. Чтоб они спокойно пили и не тревожили братию, келарь Гельмут определил им в помощь Аристида, выдав охламону ключ от подвалов. Никто не лёг спать. Сторожить дверь в комнату девчонки остались Мануэль, который был не в настроении, и Михелькин, которому впервые в виде исключения поручили серьёзное задание, выдав для этого кинжал.

– Смотри, фламандец, – пригрозил ему напоследок Мартин Киппер. – Упустишь ведьму – я сам с тебя шкуру спущу.

Пригрозил он, впрочем, больше для порядка, чем всерьёз, и удалился пьянствовать.

Палач с помощником присоединиться к пирушке отказались, отговорившись усталостью.

Сперва застолье шло в хорошем темпе – испанцы бойко наливали, выпивали, закусывали яблоками, сыром и оливками, божились, хвастались, боролись на руках, швыряли в дверь ножи и спорили о разных вещах, перебивая друг друга. Вино лилось рекой, послушник не успевал бегать в подвал и наполнять кувшины. Однако когда первая, самая главная жажда была утолена и наступила некоторая пауза, пришёл черёд утолить другую жажду – общения. Начались рассказы.

– Всё-таки жаль, что я тогда завербовался в карательный отряд, – сетовал Санчес, разливая вино по кружкам.

– Если б я встретил тебя в том кабаке на пару дней раньше, ушёл бы с вами. Надоело воевать с гражданскими, ей-богу, хочется настоящего дела.

– Да, это был поход что надо! – признал Антонио. Он расшнуровал куртку, хлебнул вина, крякнул и откинулся к стене. – А ты, Алехандро, дурак?

– Почему это я – дурак?

– Потому, что сто раз мог отправиться с нами. Жалованье вам тогда ещё не выплатили?

– Только задаток.

– Вот-вот, а я о чём! – замахал руками Виньегас. – Сел на корабль, а там кто спросит? Ищи-свищи. А мы с Сальватором вспоминали про тебя. И про Альфонсо тоже вспоминали.

– Святая правда, вспоминали, – подтвердил Сальватор – сухощавый рыжеватый тип с перекошенным лицом и глазами разного цвета. – Я пил с тобой в пятницу помнишь? – а в понедельник мы уже были в Санлукар-де-Баррамеда.

– А ещё через четыре дня, – подхватил Виньегас, – аккурат через неделю после того, как вы со своим батальоном ушли в Лангедок, мы погрузились на корабли и отплыли.

– Всегда терпеть не мог эти корабли, – поморщился Родригес. – Как представлю себя на палубе, так сразу в горле ком и селезёнка ёкает. Наверное, поганая это штука – плыть по морю?

– De nada, – отмахнулся Антонио. – Плавать – ерунда, только и забот что скукотища, жара да поганая жрачка: солонина, сухари, тухлая вода… Но терпеть было можно, особенно пока не кончилось вино. Там было шесть кораблей, наша каравелла называлась «Донна Анна» крепкий, надёжный корабль, он уже дважды до этого ходил на запад, в Индию. На ней разместилось сто сорок человек – матросы, наш отряд морской пехоты и королевский веедор Диего Дорантес. Все вповалку, только этот хмырь на корме, в адмиральской каюте. Ещё были с нами португальский капуцин, комиссар ордена святого Франциска по имени брат Жоан, и кастильский марран по фамилии Морейра – этот знал еврейский, греческий и арабский, его взяли на всякий случай, если бы пришлось переводить. Умный был, собака, жалко, помер от лихорадки. А командовал нами дон Аугусто де ла Сиерва, дворянин, настоящий солдат, hombre de a Caballo[58]58
  Человек чести (наг.)


[Закрыть]. К середине сентября мы уже добрались до Санто-Доминго, там хотели задержаться, но местный adelante посоветовал нам плыть на материк, потому как приближались зимние бури. Мы послушались и отплыли в залив Санта-Крус.

– Пресвятая Дева! Сколько же вы плыли?

– Да почти полгода. Даже больше.

– Говорят, в тех местах полно золота, – Родригес попался вперёд. – Ты хоть немножко-то разбогател там, а, Антонио? Нашёл там золото?

– Эх, hombre! – горько усмехнулся Антонио и постучал по своей каске, что лежала рядом на столе. – Знал бы ты, какими трудами оно нам доставалось, это золото! Эта Индия – благословенная страна, большая, тёплая, плодородная, а тамошние жители всё время голодают. Всё время жалуются на соседние племена, а сами так и норовят обмануть. Хитрющие, как лисы, и такие же красные. Мы двигались вдоль побережья, когда нашли в двух деревнях золотые вещицы и спросили у индейцев, откуда те их взяли. А они сказали, что неподалёку есть земля, которая называется Аппалаче, и в ней много золота, маиса, перца и вообще всякого такого, на чём можно разбогатеть. Caray! Уже тогда можно было понять, что они нарочно отсылают нас подальше от своей деревни, чтобы мы им меньше досаждали. Мы снарядили экспедицию, запаслись провизией и вышли двумя отрядами, чтобы пройти до гор, до этих самых Аппалаче. Но там не было золота, только промокшие леса, в которых змеи, многоножки и саламандры, перепитанные ядом. Два города, которые мы видели, заросли деревьями – лес их сожрал. Чего мы только не натерпелись: кто-то сдох от голода, кого-то погубил большой el cordonazo[59]59
  Ураган (исп.)


[Закрыть], кто-то захотел остаться жить у дикарей. Нас вернулось меньше трети от начального числа. Нас жрали москиты, косила лихорадка, нам нечего было есть, я исхудал как скелет, а солнце там такое, что мы меняли кожу дважды в месяц, как змеи!

– Ты расскажи им ещё, как эти твари местные индейцы – ни разу не упустили случая напасть на нас, – вмешался доселе молчавший Фабио Суарес.

– Звери, – поддакнул ему Пако, глотнул из кружки и поморщился.

– Индейцы – никудышные солдаты, – презрительно сказал Виньегас. – Против нас они слабаки. Только заслышат «Сантьяго!» – сразу в кусты. Они нарочно подговаривали нас пойти к соседям и ударяли в спину, только так им удавалось иногда убивать одного-двух наших. В открытом бою у них не было шансов, артиллерия косит их как траву. Они атакуют только гуртом, не знают пороха и железа, пользуются только луком и стрелами.

– А, это несерьёзно, – отмахнулся Родригес. – Хороший панцирь лук не пробьёт.

– Пробьёт, – уверенно сказал Сальватор. – У нас был арбалетчик Алонсо, старая седая лиса, так он стрелой доспехи только так пробивал, на два пальца. Чтоб мне лопнуть, если вру.

– Чтоб тебя убить, им ничего не надо пробивать, – вмешался Фабио. – Там у них есть ядовитое растение, это дерево размером с яблоню; чтобы отравить стрелу, достаточно натереть её яблоком с такого дерева, а если на нём нет плодов, ломают любую ветку и смачивают стрелу её соком. Одна царапина – и ты покойник. Бернардито Перес – помнишь его? – умер у меня на руках, как Ахилл, когда такая стрела попала ему в пятку! А Кристобаля Бласко индейцы игуасы вообще убили во сне, когда мы на один день остановились в ихней деревушке, просто потому, что их вождю приснился плохой сон.

– Valgame Dios! – удивился Родригес. – А при чём тут сон?

– Так я о чём!.. Такое сатанинское племя. Поди пойми – они убивают из-за снов даже собственных сыновей; а дочерей, если у них родятся дочери, они вовсе бросают на съедение собакам. Чего уж говорить о пришлых!

– Если плохой сон – бросают? – уточнил Хосе-Фернандес.

– К чёрту сон! – рявкнул Пако и грохнул кружкой о столешницу. Его налитая кровью рожа перекосилась из-за шрама и казалась застёгнутой не на те пуговицы. – Просто так бросают. Они боятся, что соседи украдут их девок, когда они вырастут, и те нарожают детей их врагам. А когда они сами хотят жениться, то покупают женщин у своих врагов за сеть или хороший лук. Они даже нарочно иногда убивают своих сыновей и покупают чужих.

– Так какого чёрта вы вообще зашли в ту деревню? – спросил Хосе-Фернандес.

– То есть как это – какого чёрта? – удивился Сальватор. – А провизию добыть!

– Постой, постой. Какая провизия? Ты ж говорил, у них там всё время голод.

– Caray! – Сальватор грохнул кулаком об стол. – Если у них жрать нечего, это не значит, что мы должны были голодать!

– Звери, – убеждённо повторил Пако и снова уткнулся в свою кружку.

– Яд, предательство, обман, – поддержал его Антонио, – только на это они и способны. – Он вздохнул. – А они обманывали нас. Там, куда мы шли, не было никаких признаков золота. Мы шли и шли на север, пока не добрались до поселения Сан-Мигель – индейцы его называют Кульякан, это в Новой Галисии. Там мы задержались и отдыхали два месяца. Мы бы отдыхали дольше, но туда завернул отряд, и его предводитель (его звали дон Мигель Арранде де ла Коса) рассказал тамошнему губернатору, что они тоже искали золото и теперь собираются идти на северо-запад, к Рио-Гранде. Мы получили приказ соединиться с ним и выходить в поход. Дон Мигель сказал, что там есть озеро, где живут индейцы кутальчичи, которые раз в год приносят богам в жертву el dorado – парня, с ног до головы обвешанного золотом. И что золота там столько, что они с него едят и пьют, и делают из него игрушки для детей, и бросают его в воду, словно камушки, потому как больше не знают, что с ним делать.

– Во как! – восхитился Санчес. – Что у этих дураков тогда вместо денег? Серебро?

Антонио пожал плечами и потянулся за кувшином.

– Вещи, оружие и всякая всячина, – сказал он. – Когда ракушки. А когда плоды. Словно в подтверждение он откусил от яблока и мутным взором уставился на собеседника.

– Плоды? – растерянно заморгал Санчес. – Какие плоды? Они же гниют!

– Не, эти не гниют. Такие жёлтые, как маленькая тыква. – Виньегас обрисовал руками в воздухе. – Они там очень дорого ценятся. Индейцы их размалывают и готовят особый напиток с перцем, только для мужчин. Я пробовал забористая штука: после долго жжёт в горле, как огнём, и спать не хочется, даже если до того и хотелось. Называется чокоатль.

– Как, как? Язык сломаешь.

– Ну, – ухмыльнулся Сальватор. – Я две недели пытался повторить, так и не смог.

– А на каких языках там говорят? – поинтересовался Родригес. – На арабском? На китайском?

– Да ни на том, ни на другом! Все эти индейцы имеют жилища, живут деревнями и говорят на разных языках.

– Как же они друг дружку понимают?

– Не знаю. Как-то понимают.

– А вино там, в этой Индии, есть? – поинтересовался Киппер.

– Вино? – задумался Виньегас, медленно жуя. – Нет, вина нету. Индейцы пьют чичу – это что-то вроде пива. На вкус – моча, а чтоб захмелеть как следует, нужно выпить не меньше калабасы.

– Не меньше чего?