Текст книги "Кукушка"
Автор книги: Дмитрий Скирюк
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
– Как там лавка?
– Готово. – Тил потряс руками. – Можно садиться. Он в свою очередь извлёк из сумки мягкий сыр, бутылку в ивовой оплётке и корзинку, от которой шёл копчёный дух. Выдернул затычку и разлил вино по кружкам. Травник вскрыл берестяной «стаканчик» и вдруг рассмеялся.
– Тил! – позвал он, – погляди-ка.
– Что там?
– Хрен. Ты угадал. – Он принюхался. – И уксус с яблоком.
Некоторое время оба молча насыщались. По мере того как за окном темнело, стены в комнате светились всё ярче. Наконец с едой было покончено.
– Ты не ответил на мой вопрос, – напомнил травник. Тил повертел в ладонях двузубую деревянную вилку и вздохнул:
– Я уже сказал, что не могу тебе помочь.
– Но почему? Яд и пламя! Ты приходишь и уходишь, значит, я тоже мог бы рискнуть. Раз Рик принёс меня сюда, значит, можно и выбраться отсюда.
– Выбраться? – Тил поднял брови и повёл рукой. – Да запросто! Граница изнутри не заперта, ничего тебя не держит. Можешь хоть сейчас открывать портал и уходить.
– Но ты говорил…
– Да. Говорил и снова повторю, если ты меня не понял: коль ты решишься, это будет твой последний день. Эта крепость – «Оплот пустоты», понимаешь? Здесь особое заклятие. Ты не умрёшь, ты просто потеряешь память. Очень действенное средство против нарушителей. Помнишь, как ты встретился со мной? Помнишь, что со мною было?
– Помню, – одними губами произнёс Жуга, но Тил услышал.
– Помнишь? Превосходно. Будет то же самое. Так устроено, – продолжил он, – что, проходя через границу, каждый, кто не получил дозволения, начинает терять память. Да, не до конца, но главное он забывает: самого себя, сложные знания и все намерения, с которыми он заявился. Так сделано нарочно, чтобы враг, пусть даже и прорвался, сделался бы неопасен.
– Но дракон пронёс меня, хоть я и плохо это помню.
– Так то дракон! – ответил Тил. – Потом, ведь сюда проход не возбраняется! А Рик ушёл, и я не знаю, какими делами он занят во внешних сферах. Ни мне, ни тебе туда доступа нет.
– И у тебя ни разу не было желания его найти? Ведь столько лет прошло!
– Зачем? – пожал плечами Тил. – Наступит время, сам вернётся. Что для него десяток лет? Если б не Нелли, я б их даже не заметил… А что же ты его не позовёшь? Где твоя флейта?
– Там осталась. – Травник поставил локти на стол и обхватил руками голову. – Значит, мне никак отсюда не вырваться?
Тил покачал головой:
– Пока кет.
Но мы же можем что-то сделать!
– Вряд ли. Я…
– Погоди, – выставил Жуга руку. – Я хочу сказать: мы оба смыслим в волшебстве. Мы можем попробовать расколдовать замок, как-нибудь убрать эту завесу. Хотя б на час, хотя бы на минутку. Этого достаточно. Как-то ведь её убирали! Магия подобной силы не может столько лет существовать сама по себе, должен быть источник подпитки. Отыскать его – и все дела. Он, наверное, и так на ладан дышит, магия погоды уже разладилась.
– Я только предположил, что она разладилась.
– Ну и что? Может, так оно и есть?
Телли не ответил. Вместо этого взял со стола эльфийскую лепёшку, развернул листья, в которые она была завёрнута, разломил и поднял половинки перед собой, показывая травнику. Тот молчал, ожидая объяснений.
– Смотри, Жуга, – сказал Тил. – Смотри внимательно. Вот у меня дорожные хлебцы. Как видишь, совершенно свежие, мы только что их ели. А им лет двести или триста, если не все восемьсот. Паштету в горшочке и того больше.
Чувствовалось, что травник слегка ошарашен, но присутствия духа не потерял.
– И что? – с вызовом спросил он.
– Простенькая магия, а сохранила еду свежей в течение столетий. Представляешь, на что способны старые заклятия старшего народа? Сторожевые заклятия! Этот замок огромен, Жуга, – продолжал он. – Здесь размешался второй по величине гарнизон после Авалона, сама воительница Айфе останавливалась во время военных походов. Здесь держали оборону лучшие маги, feanni dea – чёрная элита Тильвит-Тегов. Закоулков здесь не счесть. Мы можем обшаривать его всю твою жизнь и не найти и десятой части оставленных магических секретов… Ты говоришь, что смыслишь в магии? Ты, алхимик, травник, человек? Ты, который так и не научился выращивать мебель в этом замке? Да ты не можешь даже прочесть надпись на горшочке с ореховым паштетом! Прости, я тебя очень уважаю, но ты ничего не смыслишь в этой магии.
– А ты?
– Да и я тоже… – Тил безнадёжно махнул рукой, посмотрел на зажатую в ней половинку лепёшки, откусил кусок и принялся жевать. – Я навигатор, а не маг, – пояснил он. – Мне ещё и сотни нет. По меркам моего народа я необразованный мальчишка. Не делай глупостей, Жуга. На лучше, съешь лепёшку.
– Да пошёл ты со своей лепёшкой!.. – рявкнул травник, махнул рукой и отвернулся. – Яд и пламя, что же делать?
– Ждать. Провизии здесь хватит на несколько жизней, вода есть, ничего, кроме скуки, тебе не угрожает. Я делаю всё, что могу, поверь. Когда вернётся Рик, ты попадёшь в свой мир обратно. Это я тебе обещаю.
– Толку от твоих обещаний… Я не могу просто сидеть и ждать, не могу больше слоняться без дела, карабкаться по скалам, спать и поджирать ваши эльфячьи припасы, понимаешь? Не могу! Я скоро чокнусь. У меня кусок не лезет в горло, я почти не сплю. Ты пойми: там мои ученики, одни. Они могут попасть в беду, даже умереть!
– Я постараюсь разузнать о них, – сухо сказал Тил. – Это единственное, чем я пока могу помочь. У меня и так куча дел. Ты знаешь, какая в Нидерландах затевается буча.
– А тебе-то что с того?
– Ну, надо же мне как-то скоротать пару веков, – ответил Тил. – К тому же поведение людей… Эй, ты чего?
– Пару что? – Травник начал привставать. – Пару веков?
– Эй, успокойся, успокойся! – Телли поднял руку. – Это ж я не о тебе. Думаю, Рик вернётся гораздо раньше.
– Да, конечно, лет через тридцать! – Жуга вскочил и зашагал по комнате туда-сюда. – Сущая мелочь, если судить по твоим меркам! Яд и пламя, на хрена ты вообще тогда ко мне приходишь? Душу мне травить? – Он остановился и с прищуром посмотрел на собеседника. – А ты изменился. Раньше ты не был… таким… таким…
– Бесстрастным?
– Равнодушным!
– Всё меняется, – философски заметил Тил. – Люди, знаешь ли, смертны. За эти годы я повидал много всего. Если бы я всё принимал близко к сердцу, вряд ли бы выжил.
Жуга остановился у окна. Потёр виски.
– Стол… – пробормотал он, – лавки… это же должно быть просто… очень просто… как ореховый паштет…
– О чем ты?
Ладони травника легли на подоконник. По стенам пробежала дрожь, свет замерцал, пол под ногами поехал. Со всех сторон раздались шорохи и скрипы. На мгновение возникло ощущение, что башня вот-вот рухнет, но, когда она шатнулась пару раз и ничего плохого не произошло, обоим сделалось понятно, что строение сродни тем деревам, которые в любую бурю лишь качаются, но не ломаются. Напугать могло другое: шевелилась сама комната, в которой не осталось ничего надёжного и прочного; стол покосился и начал оплывать, как перегретая свеча, потолок выгнулся куполом, гексагоны оконной решётки дали трещину – снаружи сразу потянуло свежестью весенней ночи; орнаменты на стенах и колоннах тоже начали ползти и двигаться, тянуться во все стороны побегами, буквально на глазах преображая комнатку в подобие лесной поляны.
– Жуга… – Тил переменился в лице и начал привставать; всегдашняя саркастическая усмешка исчезла с его лица. – Жуга, стой! Не трогай здесь ничего! Что ты…
Телли осёкся, когда ушедший из-под ног пол заставил его повалиться грудью на стол.
А через мгновение светящиеся стены погасли, со всех сторон донёсся еле слышный треск, и на пол посыпались клейкие чешуйки – это повсюду в замке на башнях из белых Деревьев одновременно лопнули почки.
Воцарилась тишина, Жуга убрал руку от стола, мгновение глядел на свои пальцы, всё ещё окаймлённые бледноватым сиянием, затем порывисто и резко повернулся к собеседнику.
– Я словно умер, – тихо проговорил он.
– Там, снаружи, так и думают, – таким же тихим голосом подтвердил Тил.
– А какая разница? – Травник горько поморщился и потёр грудь, где под разорванной рубахой звездой краснел на коже свежий огнестрельный шрам. – Та пуля из испанской аркебузы вполне могла меня убить, и ничего б не изменилось. Так уже было, помнишь? Снова, как тогда, в пустыне, надо выбирать – жизнь или безопасность. Можно без конца сидеть в убежище, но, если хочешь перемен, придётся выйти. Этот замок – золото глупца, пользы от него никакой, он мёртвый, как и твой народ. А я выбираю жизнь, Тил. Пусть я в ловушке. Пусть. Но если тело поймано, почему дух не может быть свободным? Ты когда-то сказал, что придёшь мне на помощь. Ты… ах-ххг… – Он согнулся и зашёлся кашлем.
– Я… – Тил проглотил комок в горле и попытался сесть обратно на скамью, но выросшие ветки его не пустили. – Я… пришёл.
Приступ миновал. Травник вытер рот.
– Окажи мне услугу, – попросил он.
– Видит сердце, я и так… А что за услугу?
– Принеси мне какую-нибудь одежду. И оружие. Мне нужно размяться, я теряю форму.
– Меч и дага тебя устроят?
– Хватит одного меча. И побыстрее, я не сид и не могу мерить время вашими мерками. И… – Он поколебался, бросил взгляд на стол, где в молодых ветвях запутался злосчастный горшочек, и закончил: – И научи меня читать по-эльфийски.
Снаружи вдруг донеслись непонятные звуки, словно одинокая птица в чаще пробовала голос. Травник подошёл к окошку – выглянуть, ненароком коснулся сломанного переплёта и отдёрнул руку, перепачканную липким. Нагнулся, заинтересованно потрогал желтоватые потёки на решётке, поднёс пальцы к лицу осторожно понюхал, лизнул и удивлённо поднял бровь. Поворотился к Тилу:
– Мёду хочешь?
* * *
Четвёрка, возглавляемая рыжим вихрастым парнем лет двадцати пяти, ввалилась в лиссбургский кабак с башмаками на вывеске, когда заведение уже закрывалось. Несмотря на холод, ветер и глухую темень за окном, все были веселы, пьяны, возбуждены, смотрели с вызовом. Вожак держал в руках бутылку. На донышке ещё плескалось.
– Хозяин! – закричал он с порога. – Это… как тебя… давай чего-нибудь на стол! И выпить! Выпивки давай, ага…
Приятели нестройно заподдакивали.
Корчмарь напрягся. Медленно стянул и скомкал фартук, аккуратным образом его расправил, сложил и спрятал за стоику.
– Слушай, рыжий, – примирительно сказал он, глядя куда-то поверх его головы, – ты задолжал мне за три месяца. Может, сперва всё-таки заплатишь?
– By Gott – взмахнул руками тот. Остатки вина выплеснулись из бутылки. – Чего ты ерепенишься? Я ж сказал: погодь немного. Как только мне покатит фарт, я сразу всё отдам и сверху приплачу. Я правильно говорю? – Он обернулся к приятелям и снова – к кабатчику. Ударил себя в грудь. – Что, ты не знаешь меня, что ли? Давай, наливай, не порть людям веселье…
Старый Томас упрямо покачал головой.
– Нет монетов, нет и выпивки, – сказал он, берясь за тряпку. – И вообче, запомни, Шнырь, – я терпеливый, но не очень. В долг я тебе больше не налью. Ни тебе, ни твоим корешам. И вообче, гляжу, раз ты уже с бутылкой, значит, деньжата у тебя водятся. Так что плати или убирайся.
Четвёрка смолкла. Было слышно, как ветер трясёт ставни. Рыжий вразвалочку подошёл поближе, перегнулся через стойку, рывком вытянул руку и ухватил кабатчика за рубаху. Притянул к себе.
– Слышь, ты, – прошипел он ему в лицо. – Забыл? Я тебе тоже кой-чего в тот раз сказал. Не хочешь верить на слово, придётся поверить… вот этому!
Он подбросил бутылку, перехватил ее за горлышко, одним движением расколошматил о прилавок в дрызг и брызг и поиграл стеклянной «розочкой» под носом у кабатчика.
– Ну? Понял?
С блескучих острых краешков, с торчащих лепестков осколков, словно кровь, закапало вино. Кабатчик дёрнулся, заегозил, как червяк на крючке, только вырваться не смог, а может, побоялся. Шрамы у него на шее налились лиловым. Наконец он ослаб, облизал пересохшие губы и кивнул:
– Понял…
– Вот и ладушки. – Шнырь отпустил рубаху и подбросил битую стекляшку на ладони. – Давай наливай. Добром-то – оно всегда приятнее. – Он обернулся к собутыльникам. – Я праильно говорю?
Те снова закивали одобрительно.
– Нет, – вдруг раздалось из-за стойки. – Не «праильно». – Шнырь обернулся и тотчас понял, что забавы кончились.
Два дюжих молодца неторопливо вышли из-за занавески, закрывавшей вход на кухню, и остановились у стойки. Хозяин кабака, воспользовавшись замешательством, успел шмыгнуть на кухню, выглянул оттуда пару раз и скрылся окончательно. Шнырь и приятели попятились к двери, но вдруг и та раскрылась, и в корчму проникли еще двое. Осмотрелись, хмуро глянули на троицу и рыжего у стойки и шагнули в стороны.
А на пороге появился Яапп Цигель.
Заправила городских домушников был выше рыжего почти на голову, лицом был узок, глаз имел желтушный, выпуклый и потому смотрел на скандалиста сверху и вполоборота, как петух на таракана. Два приземистых широкоплечих молотилы рядом с ним выглядели словно замковые башни около донжона.
– Ну, здравствуй. – Цигель снял шляпу и похлопал ею о колено. Огляделся. – Сядем?
Троица подельников Шныря послушно, хоть и нерешительно, опустилась на ближайшую скамейку, предпочтя не спорить. Сам Шнырь тоже почуял беспокойство и спрятал «розочку» за спину. Не сел.
– Братва, вы чё?.. Вы чё, братва?..
– Хорош ворону корчить, пасынок, – презрительно скривился Цигель. – Сядь, не егози. Разговор есть.
Шнырь послушно заткнулся и плюхнулся рядом с сотоварищами. Цигель тем временем кивнул своим парням. Один вышел, второй встал у двери.
Яапп Цигель остановился около стола:
– Ты знаешь, кто я?
Шнырь гулко сглотнул и кивнул:
– Знаю…
– Это хорошо. А то уж я подумал, что ты глуп непроходимо. Давно ты в городе?
– Не… неделю.
– Да? – притворно удивился Цигель. – Всего неделю? Надо же! Неделю – а так много успел… А прежде, стало быть, ты в город только пива выпить забегал?
– Да врёт он всё, кабачник энтот!..
– Замолчи, щенок! – тоном, не терпящим возражений, оборвал его Цигель. – Ты кому врёшь? Кому врёшь, я тебя спрашиваю?! Кто после Рождества торговые ряды распотрошил? Месяц назад у Вассермана особняк кто грохнул? А? Кто ван дер Бренту, Хольцману и Флорентийцу побрякушки сбыть пытался? Ты думаешь, никто тебя не видел?
– Это не я! Богом клянусь, Цапель… – начал было Шнырь, но Цигель сделал быстрый знак рукой, и парень у двери, в одно мгновение оказавшись у стола, отоварил рыжего по уху. Тот боком рухнул на пол, опрокинул скамейку и затряс головой. Разбитое бутылочное горлышко вылетело у него из руки и зарылось в грязные опилки. Три собутыльника невольно вздрогнули и сгрудились теснее.
Цигель привстал и наклонился сверху.
– Полегчало? – ласково осведомился он и наступил, давя стекло. – Освежило память? Протрезвился? Так-то лучше. – Он усмехнулся, – Что мне твои клятвы! Сявка… Ты кем себя возомнил? А? Кем ты себя возомнил, я тебя спрашиваю? Я тебя ещё год назад приметил, но тогда простил по малолетству. А ты, я вижу, ничему не научился. Думаешь, здесь можно, как в деревнях, безнаказанно шарить? Ты почему на хазу не пришёл, когда задумал особняк бомбить? Зачем гемайн не отстегнул? Или думал, заезжим здесь раздолье? А? Отвечай, пробка сортирная!
– Я… – Шнырь попытался сесть. Ухо кровоточило. – Я не успел… Цапель, я не успел! Мы думали потом, когда сдадим, тогда и придём…
– Не ври.
– Чес-слово, не вру! Что толку на шмотье башлять? Мы особняк спецом не собирались квасить, как-то само получилось… Блестяшки кончились, а тут, на старую закваску, как ненароком не поддеть? Цапель, ну ты чё? Ты же знаешь, как оно бывает!..
Яапп Цигель откинулся к стене, побарабанил по столу, задумчиво разглядывая пивные кружки на полках за стойкой. Вздохнул. Четверо охранников молча ждали указаний. Колокол на башне городской ратуши гулко пробил двенадцать. Цигель встрепенулся и нахмурился, будто что-то вспомнил.
– Значит, так, – наконец решил он, – слушай сюда. Тот особняк я тебе прощаю. Рауб можешь оставить себе. Однако завтра вечером придёшь на сходку и заплатишь отступного.
– Скока?
Цигель помедлил.
– Полторы.
– Полторы?! – вскричал Шнырь. – Побойся бога, Цапель! У меня нету столько!.. Мы столько даже взять-то не надеялись!
– Найдёшь, коль жить захочешь, – с презрением бросил Цигель, вставая. – И через три дня чтоб тебя в городе не было. И вообще чтоб я больше тебя не видел. Да! И долг кабатчику тоже вернёшь.
Шнырь почувствовал, как сердце его будто обволакивает холодная патока, а пустота, образовавшаяся в душе, заполняется бешенством бессильного отчаяния.
– Цапель! Стой, Цапель! – брызжа слюной, закричал он ему в спину. – Я не смогу, ты ж знаешь!.. Неоткуда взять! Сбавь отступную, Цапель! Ах, чтоб ты провалился!..
– Заткни своё хайло.
– Да пошёл ты!!!
Цигель задержался на пороге, обернулся и кивнул своим:
– Поучите недоноска, как надо разговаривать. И вышел за дверь.
Четыре парня молча развернулись и набросились на рыжего. Дружки Шныря предпочли не вмешиваться – один было рыпнулся, но схлопотал под глаз, свалился в угол и увял. Шнырь завизжал, метнулся к стойке, получил один раз, два, упал и откатился в сторону, сжавшись в клубок и прикрывая голову, пока четверо сноровисто охаживали его ногами. Глаза залило красным, боль горячими толчками прорывалась сквозь хмельную пелену, пока не прорвалась совсем и окончательно. Его поднимали, ставили, опять сбивали с ног. После какого-то удара Шнырь влетел в кладовку, где упал, разбрасывая вёдра, тряпки, швабры и метёлки. Попытался встать, хотя бы сесть, и вдруг почувствовал, будто проваливается. Выплюнул зуб. Оглядываться не хотелось. «Амба… всё.. – подумал он с усталым равнодушием, но тут внутри него будто кто зашевелился и негромко, рассудительно сказал: «Оставь, дай я…»
И Шнырь стал сам не свой.
Метла, стоявшая в углу, словно сама скакнула в руки, Шнырь даже не успел удивиться, когда его пятка сбила помело, ладони половчей перехватили черенок и ноги понесли его вперёд. Приятели, разинув рты, смотрели, как он врезался меж четверых амбалов и как очумелый заработал палкой. Шнырь чувствовал себя как пьяный. Впрочем, он и так был пьяный, но сейчас он будто спал и видел сон – руки-ноги действовали без его участия, чуть ли не сами по себе. Глаз сам оценивал картину боя, руки сами выполняли хваты и удары, голова сама просчитывала все финты, уловки и шаги. Оставалось лишь держать глаза открытыми, что Шнырь и делал. Четыре мужика, не ожидав подобного напора, на секунду растерялись, и этого их замешательства хватило, чтоб инициатива полностью перешла к обороняющемуся. Через мгновение один упал с разбитой головой, другой схватился за отшибленную руку, получил подножку и тоже оказался на полу; два оставшихся ещё успели спохватиться, но это мало помогло – Шнырь оттеснил обоих в кухню, рванул обратно в зал, махнул рукой своим: «Скорее!..» – и все четверо исчезли, только их и видели.
…Остановились они, только пробежав квартала два. Шнырь привалился к стенке, пытаясь отдышаться, сплюнул, отхаркнулся. Грудь его ходила ходуном, руки тряслись. Остальные трое выглядели не лучше, разве что рубашки не в крови да зубы целые.
– Ну, Шнырь, ну, ты дал! – восхищённо покрутил носом один из них. – Поначалу, когда начали тебя махратить, я уж думал: всё – уроют тебя щас. А ты, глянь, и сам ушёл, и нам помог, и этим навалял…
– Уж да, так да! – подтвердил второй, осторожно щупая свой синяк. – А я и не знал, что ты дубиной можешь. Думал, только по домам шуршишь, а ты, оказывается, парень жох! Уважаю.
Шнырь молчал. Откуда в нём взялось умение так драться, он не знал. Но появилось оно весьма кстати. Впрочем, он был не уверен, сможет ли при надобности повторить. Ощущение чужого присутствия внутри исчезло, оставив только пустоту и непонятный привкус сожаления: «Эх…» Все его устремления и цели показались вдруг какими-то мелкими и глупыми. Дубинка потерялась. Кости ныли, мышцы словно калились свинцом. Он попытался отлепиться от стены – не получилось: повело. Привалился спиной. Поднял взгляд. Небо потемнело окончательно. Высыпали звёзды. Круглая луна маячила сквозь облака, как оловянная тарелка; в её свете городские улицы и набережная были как на ладони. Сквозь куртку и рубашку ощущались стылые неровности стены. От воды тянуло сыростью и гнилью.
– Пошли вы все… – вдруг вырвалось у него. Приятели переглянулись.
– Да брось ты, Шнырь! Отважно вышло…
– Я говорю: подите к чёрту! – взорвался он. – Приятели… Дерьмо свинячье! Я на вас надеялся, а вы… Трепаться только мастера, на вассере стоять да ширмы чистить.
– Всё! Один я с этих пор. Валите к дьяволу, на все четыре стороны.
– Иоахим, ну чего ты?.. – Первый примирительно тронул его за плечо. – Ну куда ты один? Нам теперь, наоборот, гуртом держаться надо, где-то бабки доставать. Ведь ежели поймают, Цапель с тебя шкуру спустит, а так, всех вместе, может быть, ещё послушает.
– А мне чихать. Спустит так спустит. – Шнырь стряхнул его руку с плеча, тронул кровь под носом и под ухом, посмотрел на ладонь и вытер её о штаны. – На кой мне такие подельники, которые чуть что – сразу в кусты? Я вам больше не товарищ. Пояли?
– Куда ты?
Всё равно куда. Лишь бы отсюдова подальше.
– А… нам куда тогда?
– Да хоть в воду!
Он махнул рукой и, не оглядываясь, двинулся по набережной Блошиной Канавы. Вскоре он скрылся за углом.
– Чего это с ним? – с недоумением и даже опаской спросил один из троицы, глядя ему вслед. – На себя стал не похож. Ровно бес какой в него вселился…
– И то, – кивнул второй, – на самом деле диковато. Я Иоахима шесть лет знаю, а такого не было. Где он так наловчился? Одним махом четверых!
– Да ещё каких четверых…
– Что верно, то верно: у Цапеля в охранниках кто попало не ходит.
– В жизни такого не видел.
– А я видел, – мрачно сказал молчавший доселе третий и плюнул.
– Когда? – обернулся первый.
– Так… было дело, – уклончиво ответил третий.
– И чего?
– А ничего. Пущай идёт. Он конченый теперь.
Приятели замялись. Переглянулись.
– Да ну, чего ты… Может, ещё отвертится.
– Не отвертится. Тут без колдовства не обошлось. Падла буду – конченый он. Конченый.
Повисла тишина. Сразу стало как-то холодней. Первый на всякий случай осенил себя крестом, остальные двое поспешили последовать его примеру.
– Брешешь, Штихель, – неуверенно сказал парень с синяком, нелепо двигая шеей в тесном вороте, будто ему стало трудно дышать. – Откудова тебе знать?
Поименованный Штихель помедлил, потом отвернулся.
– Оттудова.
* * *
– Как замечательно! – Октавия засмеялась и захлопала в ладоши. – Ещё! Еще! Почитай ещё! Ты знаешь ещё что-нибудь?
Фриц замялся.
– Я так, сразу, и не вспомню, – признался он. Ну пожалуйста, ну Фридрих, ну ещё что-нибудь такое, про мышек!
– Да не помню я… А тебе что, мышки разве нравятся?
– Ага! То есть нет – я их боюсь, но в песенках они такие смешные! Расскажи что-нибудь ещё.
– Ну ладно, – согласился Фриц, тем более что как раз сейчас ему припомнилась ещё одна считалка. – Ладно.
– Ой, здорово, здорово! Спасибо! – Девчонка подскочила к Фрицу, обняла его за шею и по-детски клюнула губами в щёку.
– Ты просто настоящий поэт.
Мальчишка покраснел и стал высвобождаться из объятий.
– Да ну, чего ты… пусти…
– Забавные стишки. – Карл Барба поправил на носу очки и посмотрел на башенные часы, большая стрелка на которых подползала к девяти. – Откуда ты их знаешь?
– А, это так… считалки. Я их сестрёнке рассказывал. Она тоже мышей боялась, а мне не нравилось, когда она все время визжала. Я хотел, чтоб она перестала их бояться.
– И она перестала?
– Наверное, да…
– А где сейчас твоя сестра?
Фриц совсем погрустнел.
– Я… я не знаю, Карл-баас. Они… их… Я давно ушёл из дому.
– Ну что за помощники мне попадаются! – с чувством сказал бородач. – Одни сплошные беглецы. То Карло, то Алексей, теперь вот вы… Однако что это мы так долго причаливаем?
А причаливали и самом деле долго. Большинство пристаней в пригороде было занято, а хозяева двух-трёх пустых ожидали в ближайшее часы какие-то баржи. Шкипер «Жанетты» спорил до хрипоты, дымил трубкой, тряс колпаком, потел и ругался. Скорее всего он был прав: никаких барж не предвиделось, просто арендаторы стремились набить цену за швартовку, а переплачивать ему не хотелось. Три с половиной часа баржа стояла на фарватере, мешая судоходству, пока терпение шкипера не лопнуло и он не приказал сниматься с якоря и продвигаться в город по каналам. Из-за завышенной цены въездная пошлина на шлюзе съела столько же, но и разгружать теперь получалось ближе. Очень скоро плоская равнина кончилась, и Брюгге выплыл им навстречу выщербленными стенами своих окраин, которые, впрочем, вскоре сменили дома старой застройки, жилые и многоэтажные, закрывавшие обзор. Запахло морем.
Дома большей частью были шириной в одну комнату, черепичный скат одного упирался в скат соседнего, и островерхие крыши сливались на фоне утреннего неба в пильчатый драконий гребень. Над ними, видимая издалека, возвышалась белая громада башни Белфри – гордости суконных рядов. Не было двух одинаковых фасадов, что по форме, что по цвету, многие дома опутывал плющ, а окна часто выходили прямо на канал, без всякой набережной или тротуара. Нигде не было занавесок – это действовал gezelling – герцог Альба среди прочих приказов запретил фламандцам занавешивать окна, дабы шторы не скрывали от испанских солдат намерений хозяев. Всё чаще стали попадаться на глаза voonboten – заброшенные баржи, ошвартованные возле набережных и переделанные под жильё. То и дело на пути возникали мосты, что, право, не было чем-то удивительным для города с таким названием, ведь «брюг» по-фламандски и означает «мост». Фриц всякий раз невольно сжимался и втягивал голову в плечи, когда баржа проплывала под их замшелыми сводами. Октавия же, наоборот, нисколько не пугалась и с любопытством вертела рыжей головкой. Каналы были узкие, кривые, пробираться по ним оказалось сущим мучением, Ян и Юстас изругались до хрипоты и намахались шестами до седьмого пота, Фриц даже несколько пересмотрел свои взгляды на профессию канальщика, но тут «Жанетта» наконец пробралась в Звинн, и Фриц позабыл обо всём.
Здесь было множество причалов, барж, пакгаузов, морских торговых кораблей. Звинн был большой морской рукав, образовавшийся когда-то давно после страшного наводнения, затопившего целую провинцию. Но нет худа без добра: тогда фламандцы получили в своё распоряжение великолепный порт, дарованный самой природой; именно благодаря ему Брюгге стал полноправным соперником Лондона и Ганзы и главным складом двадцати двух торговых городов. Его вывоз простирался далеко, захватывая все европейские порты. Двадцать консулов заседали в его городском совете, пятьдесят две гильдии, каждая со своим гербом, объединили сто пятьдесят тысяч ремесленников и мастеровых. Здесь жили кузнецы, ткачи и ювелиры, а узоры брюгских кружевниц служили эталоном для всех прочих мастеров, включая Оверн и Брабант. Здесь впервые, в доме ван дер Бурзе, был основан специальный зал торговых сделок – биржа, как его именовали иностранцы. Этот смелый город никого не боялся, здесь даже чеканили свою монету. А когда король Франции отправил своих рыцарей наказать его за строптивость и независимость, горожане взялись за дубины, и четыре тысячи золотых рыцарских шпор украсили стены городского собора. Брабантскому Антверпену было далеко до Гента. Да что говорить, когда из трёх больших флотов, ежегодно отправлявшихся Венецианской республикой, один плыл прямо в Слейс! Фландрским купцам оставалось только сидеть и ожидать чужестранцев. Фриц слышал много рассказов об этом городе, но даже подумать не мог, что когда-нибудь сам ступит на его мостовые.
На причалах, выложенных тяжёлым камнем, царил рабочий беспорядок. Там кнорр привёз лес из Норвегии, тут рабочие сгружают на берег португальские кожи, английскую шерсть, шелка из Бурсы и Китая, корзины с апельсинами и лимонами из Кадиса, немецкий фаянс и оловянную посуду, а обратно загружают уголь, железо и штуки сукна, бочки с маслом, уксусом, водой или вином; разносчики с лотками и тележками орут, препираются и предлагают снедь и выпивку; повсюду на воде качаются объедки, рыбьи потроха, бутылки, серые чайки, обломки дерева с облупившейся краской… От звуков, запахов и ярких красок кружилась голова. Помимо вездесущих коггов Данцига, Любека, Гамбурга, всюду были ошвартованы суда всех форм, размеров и расцветок. Фриц не знал названий, но Октавия на удивление хорошо ориентировалась в этом мире вёсел, мачт, парусов и трещала без умолку. Ян и Юстас только удивлённо переглядывались и поднимали брови. Французские пинки, узкие испанские шебеки с гафельными парусами, пузатые фламандские каракки, обвешанные якорями венецианские нефы, старые гасконские бузы, килсы, хюлки, простые кечи и фиш-гукеры фламандских рыбаков, востроносые военные галеры – тут было всё, что только можно себе вообразить, а барж – так и вовсе не сосчитать. Чуть ниже по течению виднелась арка крытого канала, ведущего к большому торговому центру, куда могли заходить морские суда, а дальше… У Фрица захватило дух при виде огромного корабля с тремя мачтами – то был новёхонький португальский галеон, пришедший с грузом табака, сахара и кошенили из Парамарибо – голландской колонии в Новом Свете. На его сходнях арматор в коричневом бархате с золотым шитьём шумно бранился то ли с капитаном, то ли с кем-то из чиновников. Слышалась фламандская речь, французская, немецкая, норвежская, испанская и итальянская, а часто и латынь, когда сходились двое, говорящие на разных языках.
Наконец канальщики «Жанетты» присмотрели подходящее местечко меж двух барж – жилой и грузовой, и, поругавшись для порядка с экипажами обоих, всё-таки причалили. Фриц оробел, однако господин Барба, похоже, здесь бывал не раз и споро взялся за дело.
– Хватай вон этот ящик, Фридрих, и тащи его на берег. Осторожнее на сходнях!… А ты, девочка, – повернулся он к Октавии, – сиди здесь и ничего не трогай. Не хватало ещё сейчас вылавливать тебя из воды. Поняла? Va bene. За работу! Раз, два – взяли!
Сундуки и ящики сгрузили быстро, а вот рабочих для их переноски удалось найти лишь через час. Из-за парапета на баржу вовсю таращились зеваки, многие не прочь были заработать грошик, но, завидев гору сундуков, поспешно отказывались. Предъявив портовому чиновнику свой паспорт и уплатив въездную подать – полсу за человека, считая детей, Барба двинулся на поиски жилья. Мест в ближайшей гостинице не нашлось, пришлось арендовать повозку и пробираться квартала два до следующей, и там провозились с переноской чуть не до полудня. Один сундук едва не украли, хорошо, глазастая Октавия вовремя подняла крик, в итоге за доставку им пришлось заплатить втрое больше против начальной цены. Разумеется, весёлости это кукольнику не добавило, и он, пересчитав монетки в кошельке, решил, что будет дешевле и правильней снять одну комнату на троих.
