Двенадцать поэтов 1812 года

Текст добавлен: 8 октября 2016, 09:05

Текст книги "Двенадцать поэтов 1812 года"

Автор книги: Дмитрий Шеваров

Жанры:

История

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Назад к карточке книги

Глава четвертая

Плоды земные предвосхищаются цветами, а благодеяния людей – ласками.

Н. И. Гнедич. Записная книжка

Гибель Николая Оленина. – Батюшков: дружеские «комиссии». – Характер Гнедича. – Французские знамена

Весть о гибели Николая Оленина в Бородинском сражении потрясла Гнедича. Он старается не отходить от убитых горем Олениных. Много думает о смерти, о смысле жизни. 3 октября 1812 года пишет Батюшкову: «Нет, любезный друг, из Москвы я не получал письма твоего и только сегодня, получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слухам, что ты вступил будто в ополчение, считал тебя мертвым и счастливейшим меня. Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым, – и как не завидовать смерти Николая Оленина – мертвые бо сраму не имут… Грусть Алексея Николаевича мне гораздо кажется мучительнее, нежели Елизаветы Марковны; после того как ты их видел, они оба прожили пятьдесят лет; она от слез, а он от безмолвной грусти – истаяли…»^{[134]134

Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз. Дом А. Н. Оленина. Л… 1983. С. 84.

[Закрыть]}

13 июля 1813 года в Приютине, в усадьбе Олениных, был установлен памятный камень Петру Оленину. Его поставили на месте, где Петр посадил дубок, но в 1812 году деревце засохло. Эпитафию для памятника написал Николай Иванович Гнедич:

Здесь некогда наш сын дуб юный возращал:
Он жил – и дерево взрастало.
В полях Бородина он за Отчизну пал,
И дерево увяло!..
Но не увянет здесь дней наших до конца
Куст повилики сей, на камень насажденный!..
И с каждою весной взойдет он, орошенный
Слезами матери и грустного отца.

После смерти Гнедича Алексей Николаевич Оленин добавил к этой эпитафии пояснение: «Сия надпись была сочинена покойным другом покойного моего сына Николая, убиенного за веру, царя и отечество на поле Бородинском!..»

Скорее всего, и Батюшков присутствовал на этой печальной церемонии – тогда он еще был в Петербурге и не мог не приехать в такой день к Олениным. С Николаем он дружил много лет. (Право, это звучит странно – «много лет», – когда речь идет о юноше, погибшем в неполные двадцать, но сохранилось письмо Батюшкова четырнадцатилетнему Николаю Оленину; из него видно, что их дружбе не первый день.)

* * *

В сентябре Константин Николаевич уже на войне. Первое же письмо Гнедичу (оно было написано в Теплице) наполнено просьбами: «Отправь это письмо к батюшке… Сделай одолжение, из моих денег купи сии карты и пришли немедленно при первой оказии на имя его Превосходительства Николая Николаевича Раевского… Приложенные у сего письма доставь сестре и куда следует, не замедля… Письма раздай по адресу… В книжной лавке Академии наук надо вышедший на 813 год адрес-календарь…»^{[135]135

Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. М., 1989. С. 186.

[Закрыть]}

И сколько еще будет этих неотложных просьб, сколько раз Гнедич, забыв о себе, будет бегать по Петербургу в поисках то одного, то другого. Купить карту Германии, зайти в ломбард, выслать деньги на хорошую лошадь, поскольку воевать на плохой – значит рисковать головой…

Гнедич крайне щепетильно относился к каждой просьбе, и Батюшков очень ценил эту способность друга, весьма редкую не только сегодня, но и двести лет назад. Не было случая, чтобы Николай Иванович не исполнил просьбы или промедлил, или забыл что-то, или потерял, или перепутал. Ответственность во всем, что касалось его служебных или дружеских обязанностей, была частью жизненной философии Гнедича.

Сохранилась записка Гнедича Алексею Полозову, который подвел его, забыв и не исполнив обещанного. При этом Полозов ссылался, очевидно, на то, что потерял записную книжку. Вот что пишет 26-летний поэт своему приятелю: «Памятные дела носи лучше в сердце или в уме, а не в записной книжке. Не делай ни малейшего невнимания к тому человеку, которого желаешь иметь своим другом, потому что если он честолюбив – оскорбится, если корыстен – осердится, если искренен, то быть таким перестанет…»^{[136]136

Тиханов П. Николай Иванович Гнедич. Несколько данных для его биографии по неизданным источникам к столетней годовщине дня его рождения. Сборник отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. 33. № 3. СПб., 1884. С. 39.

[Закрыть]}

Гнедич с первых лет их дружбы исполнял столько самых разнообразных поручений Батюшкова (друзья называли их «комиссиями»), что нельзя не удивиться его терпению и пунктуальности.

«Пришли мне табаку курительного, янтарный чубуку и несколько книг русских стихов да балладу Жуковского, чем меня много обяжешь…» – это Батюшков пишет из своего вологодского Хантонова. Из «ледяного» Шведского похода Константин просил прислать два фунта чая, теплые чулки и перчатки, книгу Оссиана, а также заказать темно-зеленый гусарский жилет. И вновь из Хантонова: поскорее выслать плетеный чубук для фарфоровой трубки, турецкий табак, почтовой бумаги, «Цветник» Державина и «Драматический вестник»…

При этом Батюшков вечно подшучивает над другом, называя его канальей, хохлом, злодеем… Конечно, выносить все это способен был лишь снисходительный человек, способный к самоиронии. Странно, что люди, наблюдавшие Гнедича со стороны, считали его гордым, чопорным и лишенным юмора.

Сам он так писал о сложности своего характера: «…Я ласков, однако же не менее того я суров; иногда от того, что не доволен собою, иногда от того, что не доволен другими. Не доволен собою бываю и от того, что мне всегда хочется достигнуть какого-то совершенства, а особенно в стихах моих; не доволен другими потому, что мои свободные, но немного строгие правила и мои пламенные чувства не могут легко согласоваться с другими…»^{[137]137

Там же. С. 76.

[Закрыть]}

Нам и сегодня кажется странным, что Гнедич не вошел в «Арзамас», хотя близко знал всех его участников и несомненно украсил бы это веселое общество (хотя бы потому, что имел профессиональные актерские навыки). Нет, он не осуждал эту затеянную друзьями игру, но, судя по всему, считал ее недостойной миссии писателя, в особенности – русского писателя. Таинственным образом эту взыскательную позицию Гнедича наследовал Евгений Баратынский, который в одном из дружеских писем в 1825 году признался: «На Руси много смешного; но я не расположен смеяться…»^{[138]138

Из письма Н. В. Путяте. 29 марта 1925 г. // Баратынский Е. А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1987. С. 155.

[Закрыть]}

Также не расположен смеяться был и Гнедич. Конечно, и у него есть шуточные стихи, но в каждом из них присутствует или серьезная мысль, или острое социальное наблюдение – как, к примеру, в этой эпиграмме (кстати, и сегодня она весьма актуальна):

Помещик Балабан,
Благочестивый муж. Христу из угожденъя,
Для нищих на селе построил Дом призренья,
И нищих для него наделал из крестьян.

После войны «комиссии» Батюшкова только множились, особенно когда он писал из деревни: «Сделай одолжение, милый друг, отошли со сторожем это письмо слесарю моему; оно ему очень нужно. Слесарь вручит тебе сто рублей, а ты вручи их книгопродавцу…»

Впрочем, и Батюшков всегда был полон заботы о Гнедиче. И не только для Константина, но и для его сестер Гнедич был родным человеком. В 1817 году Батюшков писал из Хантонова: «Я послал тебе Умирающего Тасса, а сестрица послала тебе чулки; не знаю, что более тебе понравится и что прочнее, а до потомства ни стихи, ни чулки не дойдут: я в этом уверен…»^{[139]139

Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. М., 1989. С. 437.

[Закрыть]}

Нет, не случайно в 1816 году Батюшков доверяет Гнедичу издание своей заветной книги – двух томов «Опытов в стихах и прозе». Константин Николаевич знает, что Гнедич справится с этим куда лучше, чем если бы за дело взялся он сам. 17 августа Батюшков, тронутый вниманием друга, пишет Гнедичу: «Письмо твое получил и благодарю за предложение твое печатать на свой счет и, кроме того, дать еще автору 1500. Ты разоришься, и я никак не могу на это согласиться…»^{[140]140

Там же. С. 397.

[Закрыть]}

Таким же заботливым издателем Гнедич станет и для Пушкина. 24 марта 1821 года Александр Сергеевич напишет из Кишинева: «Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии; оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма – все показывает участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье, сшитое, по заказу вашему, на „Руслана и Людмилу“, прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня…»^{[141]141

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. М., Л. С. 26.

[Закрыть]}

Именно в том 1821 году, когда Пушкин писал Гнедичу из своей молдавской ссылки, болезнь Батюшкова становится очевидной для всех его друзей. 4 ноября Жуковский видится с Батюшковым в Дрездене и застает его в страшной депрессии. Константин Николаевич уничтожает все им написанное во время жизни за границей. Его душу заполняют самые мрачные подозрения и предположения, совершенно ничем необоснованные. Они прорываются в его письмах, ставших крайне нервными, отрывистыми и отчужденными.

20 ноября Гнедич отсылает Батюшкову одно из последних писем. Это письмо, полное сочувствия к другу, боли за него и желания вырвать его из тисков болезни. «Я не мог остаться равнодушным к поэтическим обстоятельствам сердца твоего, – пишет Гнедич. – Давно не слыша живого, родного голоса, оно, кажется, омрачилось, составило себе мечты, не совсем счастливые… Но может быть голос человека, от которого никогда не слыхал ты лести, пробудит доверенность в твоем сердце, сгонит с него туман смутных снов, осветит и согреет его истиною… И если дружба моя будет так действительна, как искренна, может быть, оно не останется без могущества… Выслушай меня старейшего… Письмо это похоже на рапсодию; нет нужды; писав к тебе, я не думал о слоге, фразах и прочих претензиях авторских; я писал к другу…»^{[142]142

Тиханов П. С. 91–94.

[Закрыть]}

Из записной книжки Гнедича: «1827. Марта с 18 на 19-е. – Видел я чудный сон: Кто-то, голосом похожий на Батюшкова… рассуждал…»^{[143]143

Там же. С. 75–76.

[Закрыть]}

* * *

После возвращения нашей армии из Парижа в Казанском соборе были выставлены захваченные знамена наполеоновской армии. Николай Иванович Гнедич, бывая на воскресных службах, всякий раз останавливался у этих поверженных символов мирового могущества.

В 1816 году он написал стихи «На французские революционныя знамена в Казанском соборе, из которых на одном видна надпись: Qu’est ce que Dieu? („Что такое Бог“ или „Что есть Бог?“)».

Произнеси в сем Храме, нечестивый,
                    Что Божество?..
Здесь дан тебе ответ красноречивый:
Вот Бог, вот суд Его, вот Веры торжество!

            Титанов новых легионы,
Безбожие столпив под знамена свои,
Войною грянуло на алтари, на троны,
            На все святое на земли!

            Уже торжествовало:
И крест и скиптр попрало в прах,
И кровию царя на гордых знаменах
            Хулу на Бога начертало!
            И клик ужасный «Бога нет!»
Уже, как ада рев, смутил весь Божий свет…

            И где Титанов легионы?
Где богоборные, кровавые знамены? —
            Во храме Вышняго Царя,
Как бы дрожащие перед Его святыней,
            Поникнули у прага алтаря,
С уничиженною безбожия гордыней!

Это стихотворение почему-то никогда не входило в антологии русской поэзии, посвященные войне 1812 года. Быть может потому, что в нем много пророческого, того, что и сегодня больно задевает. Разве не о нас, не о событиях нашей истории эти строки:

…И кровию царя на гордых знаменах
Хулу на Бога начертало!
И клик ужасный «Бога нет!»
Уже, как ада рев, смутил весь Божий свет…

Глава пятая

Мой голос, как жизни я кончу теченье,
Хоть в памяти друга да будет храним.

Н. И. Гнедич

Штрихи к портрету. – Гнедич, Гомер и Пушкин. – О свободе писателя. – Полузапретные «Записные книжки». – Молитва. – Последнее стихотворение

Портрет глазами современников

Гнедич, испаханный, изрытый оспою, не слепой, как поэт, которого избрал он подлинником себе, а кривой, был усердным данником моды: он всегда одевался по последней картинке. Волоса были завиты, шея повязана платком, которого стало бы на три шеи.

Гнедич в общежитии был честный человек, в литературе он был честный литератор. Да, и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородной независимостью.

Князь П. А. Вяземский

Несмотря на некоторые смешные черты характера Гнедича, все биографы сходятся в том, что он отличался редкой честностью… никогда не знал зависти… Гнедича в ранних годах посетила оспа… Свирепая болезнь оставила на его лице глубокие рябины, рубцы и швы. Известно, что ничто так не озлобляет человека, как сознание своего безобразия. Но Гнедич до конца жизни сохранял верное и любящее сердце… Отличался искренним дружелюбием… Несмотря на свое безобразие был щеголь: платье на нем всегда было последнего покроя. С утра до ночи во фраке и с белым жабо, он приноровлял цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которую там и сям появлялся: коричневый или зеленый фрак утром, синий к обеду, черный вечером… Обувь, шляпа, тросточка – все было безукоризненное. Цветные перчатки всегда носились им в обтяжку. Держал он себя прямо, несколько величаво, и во всех движениях был соразмерен и плавен, как в своих гекзаметрах…

Н. М. Виленкин (Минский), составитель первого полного собрания сочинений Гнедича. 1884

* * *

Гомер сделал Гнедича сильной и независимой личностью. Его немногие сохранившиеся публичные выступления производят большое впечатление. И кажется, что когда Пушкин писал «Ты царь: живи один…» – он думал не только о себе, но и видел перед собой пример Гнедича. Когда перевод «Илиады» вышел в свет, Александр Сергеевич написал о Гнедиче: «С чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига».

Пресловутая «чопорность» Гнедича была не напускной важностью, а истинным аристократизмом, за которым стояло глубокое убеждение в своем «царском» литературном призвании. Понимая это, легко понять и то, почему «гордый» Гнедич был так отзывчив, так легко сходился с детьми и с людьми самого простого звания.

Гордец и сноб не мог бы посвятить жизнь чужому произведению, чужому гению. Переводчик – это вообще одно из самых смиренных призваний на свете. Проявляя иноязычный текст, как проявляют негатив, сам он должен отойти в тень. Но как раз из этой тени переводчику открывается многое из того, что для других скрыто.

Гнедич, работая над «Илиадой», не считал зазорным советоваться со всеми знающими людьми. Особенно ему важно было узнать мнение Карамзина. Вот что он писал Ивану Матвеевичу Муравьеву-Апостолу 4 декабря 1814 года:

«Все еще нуждаюсь в подкрепительных мнениях людей просвещенных. Сер. Сем. Уваров хотел послать еще первый опыт мой к Ник. М. Карамзину; но это тем и кончилось. Сам я, не имея чести быть ему известным, не смею надеяться на его снисходительность или, лучше сказать, на строгость. Ваше превосходительство знакомы с ним. Позвольте мне через Вас узнать мысли этого почтенного человека, которого судом дорожу я. Если Вы почтете лучшим – сделайте одолжение, вручите Николаю Михайловичу от имени моего копию и испросите от него мнение, не об моем, но вообще об экзаметре русском. Как он и что об нем думает? Искренное мнение сего просвещенного писателя было бы мне или гранитной опорой, или, может быть, лекарством от экзаметромании. – Я ожидаю от Вас большого одолжения, а особенно если и Вы еще присоедините свой голос.

Да долго ли тебе пробовать и делать опыты? – скажете Вы мне. Без сомнения, если б я переводил Омера для моего самолюбия, я скорее бы старался кончить его; но я ли его кончу, или кто другой, мне до этого дела нет; лишь бы на русском языке было что-нибудь подобное Омеру…»^{[144]144

Овен О. Н. Неизвестные письма Н. И. Гнедича И. М. Муравьеву-Апостолу // Русская литература. 1978. № 2.

[Закрыть]}

Карамзин не только сочувствовал трудам Гнедича, он высоко ценил личность Николая Ивановича, его умение держаться в стороне от литературных партий. Автору «Истории государства Российского» были близки представления Гнедича о миссии писателя в обществе.

Как сохранить свою независимость, в защиту каких ценностей направить свое перо? – вот вопросы, которые волновали Гнедича задолго до того, как ими зададутся крупнейшие писатели XX века. В 1821 году он выступил с речью на собрании Вольного общества любителей российской словесности. Многие собратья по литературе слушали Гнедича невнимательно, заранее зачислив его в архаики и ретрограды. Мудрая, горячая и до сих пор злободневная речь Гнедича и сегодня кажется гласом вопиющего в пустыне:

«Писатель своими мнениями действует на мнение общества; и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее. Мнение есть властитель мира. Да будет же перо в руках писателя то, что скипетр в руках царя: тверд, благороден, величествен! Перо пишет, что начертается на сердцах современников и потомства. Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могущим, и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честью пером, должно иметь больше мужества, нежели владеть мечом. – Но если писатель благородное оружие свое преклоняет перед врагами своими, если он унижает его, чтобы ласкать могуществу, или, если прелестию цветов покрывает разврат и пороки, если, вместо огня благотворного, он возжигает в душах разрушительный пожар, и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его – скипетр, упавший в прах, или оружие убийства! – Чтобы памяти своей не обременить сими грозными упреками, писатель не должен отделять любви к славе своей от любви к благу общему…»^{[145]145

Тиханов П. С. 34.

[Закрыть]}

Гнедич категорически не соглашался с теми, кто считал: писатель – слуга читателей, а его произведения – зеркало действительности. Им он с гневом отвечал: «Писатель, говорят, есть выражение времени, печать духа и нравов века своего. Как?.. Он, свободный, должен рабски следовать за веком и, сам увлекаясь пороками его, должен питать их?.. Удались, мысль, недостойная разума!.. В дни безверия и безбожия народного… пробудить, вдохнуть, воспламенить страсти благородные, чувства высокие, любовь к вере и отечеству, к истине и добродетели – вот что нужно в такое время, когда благороднейшими чувствами души жертвуют эгоизму… когда холодный ум сей опустошает сердце, а низость духа подавляет в нем все, что возвышает бытие человека. – В такое время нужнее чрезмерить величие человека, нежели унижать его…»^{[146]146

Там же. С. 36–37.

[Закрыть]}

Одна из его заветных и любимых мыслей: от знания античности, классических языков напрямую зависят успехи русской словесности. Забвение античной классики, школярское отношение к древним языкам привели к забвению собственной истории, к бесконечным заимствованиям стиля и слога из французской, а потом и немецкой литературы, к упадку своеобразия и неповторимости русской словесности.

«От времен Рима, – говорил Гнедич еще в 1814 году, – во всех странах Европы и у нас, образование языка тогда только начиналось, когда писатели знакомились с языками древних; а успехи там только быстрее возрастали и словесность народную возвысили до совершенства, где писатели основательно изучали творения древних, признанные образцами превосходного первым законодателем вкуса. <…> Одним словом, если б поэзия и красноречие древних служили образцами для нашей словесности, хотя с прошлого века: мы не бряцали б великолепных од своих на Готических лирах, не основывали б своей эпопеи на скудном знании поэмы Французской, не делали б нашего театра зрелищем одних любовных приключений; не дали б иностранцам упредить нас глубокими познаниями и изысканиями нашей истории; не позволили б чужеземцам изобразить прежде нас великих наших Государей и описать подвиги наших героев; и наши Омеры, Пиндары, Софоклы и Фукидиды, силою превосходного нашего слова и изящностию их творений, уже восхитили б всех просвещенных народов, и слава языка Российского носилась бы по вселенной, как гром Российского оружия…»

* * *

Гнедич – одно из тех имен в русской литературе, которое привычно упоминается среди поэтов пушкинского времени, но такое упоминание лишь подчеркивает забвение. Единственное, что мы выносим из школьного (да и университетского!) курса литературы, – это то, что Гнедич перевел «на язык родных осин» «Илиаду». Лирика Гнедича, его поэмы и пьесы, его «Записная книжка», полная философских размышлений, его публичные выступления и письма – все это известно лишь узкому кругу специалистов. Собрание сочинений Гнедича не издавалось более ста лет, не говоря уже о полном академическом собрании.

Думается, не случайно Гнедич оставлен нам «про запас». Именно сегодня нам так нужны примеры творческой гармонии, примеры тех людей, для которых вся мировая культура – один большой сад. И что очень важно: Гнедич, сформировавшийся на стыке четырех культур – украинской, русской, античной и европейской, – прекрасно знал, где и что растет в этом саду. Он не разбрасывался, не пробовал все плоды подряд.

Гнедич пытался приучить доверчивых русских людей, прежде чем срывать плоды, смотреть на корни. Именно Гнедич как переводчик и мыслитель дал нашей культуре возможность живо ощутить не только свои близкие, славянские корни, но и корни, идущие от Эллады.

Задолго до Толстого и Достоевского, Солженицына и Шолохова он пришел к убеждению, что главный жанр русской литературы – эпос. Именно эпическое произведение более других соответствует и масштабу событий отечественной истории, и масштабу страны, и духовному складу народа, который чувствует себя народом лишь в свете «великих происшествий» (выражение Гнедича), а в буднях теряется, опускается и мельчает.

Но при этом Гнедич своей судьбой доказал, что эпическая цельность возможна и без войн и сражений, без оглушительных катаклизмов. Эпосом делает жизнь великая цель. И пусть почти все дни Гнедича протекли в тиши Императорской публичной библиотеки, – он оставил нам эпос. Не тот эпос, что навязывается историческими потрясениями, а тем, что создается силами собственной души.

После 1917 года речи Гнедича и его «Записные книжки» издавались лишь фрагментарно. И не только потому, что его эстетические и нравственные воззрения стали считаться глубоко устаревшими. Очевидно, что удобнее было иметь дело с Гнедичем-переводчиком, чем с Гнедичем-мыслителем. За последние сто лет «Записные книжки» Гнедича ни разу не выходили полностью, хотя по объему это всего лишь тридцать страниц.

Одно из самых удачных изданий Гнедича было предпринято тридцать (!) лет назад замечательным историком русской литературы XIX века Виктором Васильевичем Афанасьевым (ныне – монах Лазарь). Сборник избранного Гнедича вышел тогда в издательстве «Советская Россия»^{[147]147

Гнедич Н. Стихотворения. Поэмы. М., 1984.

[Закрыть]}. В него вошли и сорок четыре записи из «Записной книжки» Гнедича (всего их 158). На дворе был еще «атеистический» 1984 год, но Виктору Васильевичу удалось опубликовать, например, такое соображение Гнедича о Библии: «В книге Бытия есть красоты столь необыкновенные, столь великие, что они убегают от всякого изъяснения критики; удивление не находит слов и искусство обращается в ничтожество»^{[148]148

Там же. С. 177.

[Закрыть]}.

И все-таки многие записи Гнедича не вошли тогда в книгу. Что сегодня мешает издателям опубликовать полностью «Записные книжки» Гнедича? Возможно, острая злободневность его мыслей о народе и власти, нравственный максимализм Гнедича?..

Вот некоторые из записей Гнедича, которых не было в изданиях советского времени (цитирую по сборнику П. Тиханова «Николай Иванович Гнедич», изданному к 100-летию со дня рождения поэта в 1884 году).

Из «Записной книжки» Н. И. Гнедича^{[149]149

Там же. С. 47–76.

[Закрыть]}

Должно верить Богу и совести, ибо мы их чувствуем; все доводы будут всегда ниже убеждений сего ощущения.

Для людей не совсем твердых правил и слабой нравственности довольно найти в писателе одну фразу в пользу их поведения; они употребляют ее сначала, чтобы обманывать других, и кончат тем, что будут обманывать самих себя.

Испытание может ослабить сию веру привычки, которую люди, весьма хорошо делают, сохраняя сколько возможно. Но когда человек кончит испытание, и остается более верующим нежели при его начале, тогда религия остается уже на непоколебимом основании, тогда водворяется между ею и философией вечный мир и взаимное служение.

Молитва – есть дыхание души.

Истину, как и детей, нельзя рождать без болезни.

В буре бедствий светильник философии гораздо менее успокаивает, чем маленькая лампада перед образом Святой Девы.

Христианизм^{[150]150

Христианство.

[Закрыть]} извлек из сердца звуки, совершенно неизвестные древним, и дал, так сказать, душе новые струны. Звуки сии силою любви проникают твердь небесную и достигают к Престолу Вечного.

Истинная философия никогда не растлит невинности сердца, ни в самой глубокой старости ума народного; учение Сократа и Иисуса заставят человека иметь добродетели по размышлению, если он не имеет их по побуждению.

Пусть Канты, упрямствуя в сем ложном мнении, что нет ничего, что было выше нашего понятия, иссыхают над метафизикою; они никогда не постигнут ни одной тайны природы; не они положили морю врата, не они рекли ему: до сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя. Зачем, восклицает Монтан^{[151]151

Монтень.

[Закрыть]}, зачем не пожелает природа когда-нибудь хотя на миг обнажить пред нами недра свои? Боже! Сколько лжи, сколько заблуждений мы увидели бы в нашем бедном знании!

Легкая поверхность философии ведет к заблуждениям и к неведению Божества, но полное учение сближает человека с Богом. Так говорит Бакон^{[152]152

Бэкон.

[Закрыть]}. Как ужасна эта истина! Одни простые сердца и одни великие умы могут веровать в Бога, ибо первые Его чувствуют по внутреннему убеждению, а последние постигают полными познаниями, к которым посредственные умы никогда не достигнут и всегда остаются во мраке, скрывающем от них Бога. Вот почему многие мудрецы думали, что учение философии чрезвычайно пагубно для толпы.

Многие просвещенные умы думали, что науки иссушают сердце, разочаровывают природу, влекут слабые умы к атеизму, и от атеизма к преступлению, но что, напротив, изящные искусства умягчают наши души, исполняют нас верою в Бога и посредством веры побуждают нас к исполнению добродетелей.

В век нравственный самые пороки покрываются личинами. В век безверия они нагло выказывают чело свое. Скупость, невежество, самолюбие, гордость являются в наш век в новом виде. Прежде они были робче, прикрывались учтивством и тонкостию; а теперь они к дурноте порока присоединяют еще дерзость и грубость; прежде они были неприятны и смешны; а теперь они безобразны и ненавистны.

Строгие, чистые нравы и благочестивая мысль еще более нужны в союзе с музами, чем гений.

Удивительный дух царствует в наше время между народами Европы. Недовольные настоящим, они не предвидят ничего, кроме перемен и революций. Мрачные и кровавые времена прошедшего повергли людей в род безумия, в котором истощенная душа мучится видениями. Кто будет внимательно наблюдать современников, тот увидит в них удивительную смесь подлости и дерзости, безбожия и суеверия, жестокости и сентиментальной нежности, разврата и набожности, холодности и романического исступления. Они не знают, во что им одеться, в доспехи ли рыцарей, в рясу ли монахов, или в тогу римскую? Они испытали быть всем, выключая того, чем им быть надлежит. Истинное им кажется слишком обыкновенным, простое – низким и ветхим, и вкус их находит приятность в одном том, что чрезмерно (Гизо).

После жестоких времен безбожия и безнравственности, какое новое поприще ожидает подвигоположников веры! Сколько трудов и славы! Сколько заблуждений, народных раздоров, слез и язв, сколько несчастий, которые все требуют целебного бальзама религии. Никогда религия не имела бо́льших надежд и блистательнейшего жребия. Перерожденный мир требует второго благовествования Евангелия; христианизм возрождается и исходит победительный из страшной борьбы, в какую когда-либо ад ввергал его. Кто знает – то, что мы приняли за падение Церкви, не есть ли ее восстановление. Она погибала в бездействии и праздности; она не вспоминала о кресте: крест явился, она будет спасена.

Никто не отвергает Бога, кроме тех, которым не нужно, чтобы существовал Он.

Получивший благодеяние будет всегда о нем помнить, если сделавший его о нем забудет.

Не должно хвалить обычаев чужой земли; ибо если люди не уверены, что их обычаи самые лучшие, то скоро захотят переменить их.

Мудрость государя не в том состоит, чтобы издавать новые законы, но чтобы хранить старые, и таким образом делать их для народа священными.

Государства доводятся до такого положения, что в них мыслящему человеку ничего не можно сказать без того, чтобы не показаться осуждающим и власти, которые это делают, и народ, который это переносит. В такие времена безнадежные должно молчать. В такие времена печальные молодые люди до старости, а старые до гроба доходят в молчании. – Или горе безрассудному, который начнет говорить что думает прежде нежели обеспечил себе хлеб на целую жизнь. Горе ему, если чувство добра и справедливости поселилось в сердце бедняка. Лицемерие, притворство, вот верховный закон общественный для того, кто рожден без наследства.

Первый, издавший крик о равенстве – был его враг; если это был человек из народа, он алкал золота богачей; если богач – он хотел почести вельмож; если вельможа – жадничал верховной власти; и вот какого равенства желают все, о нем вопящие; вот о каком равенстве мечтали в 18 веке, но мы видели и грозное начало и быстрый конец кровавым мечтам сим. Нет равенства в природе, нет его на земле и не может быть в обществах человеческих.

Едва ли хорошо такое правление, в котором каждый гражданин имеет свободу повелевать, и стало быть каждый гражданин может быть тираном. Таково правление республиканское. Его лучше называть: правление своевольное.

* * *

Николай Иванович Гнедич не дожил до старости. Он умер 3 февраля 1833 года. Ему было 49 лет.

В его бумагах друзья нашли молитву. Она была сложена самим Гнедичем. Он так объяснял причины, по которым он взялся за этот труд: «Не знаю от чего, но сердце мое не удовлетворяется молитвами, в которых от начала до конца восписываются хвалы Богу: такие хвалы и умных людей оскорбляют. Душа моя всегда чувствовала нужду в молитве, в которой бы находилась она в собственных отношениях к Богу…»^{[153]153

Гнедич Н. Стихотворения. Поэмы. М., 1984. С. 27.

[Закрыть]}

Молитва Николая Гнедича

Боже Великий! Источник жизни, Создатель вселенной! Ты и меня благоволил воззвать из небытия, одарил душою и разумом; Ты и мне уделил частицу из даров, украшающих человечество. Благодарю Тебя, Создатель мой, и молю: укрепляй мою душу, да не унижу ее ничем недостойным; просвещай мой разум, да зрю истинные пользы мои и да не уклонюся от пути добродетели и от высокой цели, благостию Твоею человечеству предназначенной… Прости мне, Боже милостивый, заблуждения, в какие впадаю по слабости или по невежеству. Даруй мне лучшее из благ, здравие души и тела, да имею силы быть полезен моим собратьям; ибо сим единственно могу возблагодарить Тебя за милости, Каких Ты меня удостаиваешь, Отец милосердый! ^{[154]154

Там же. С. 27–28.

[Закрыть]}

На бюро, за которым Гнедич работал, остался листок с неоконченным стихотворением.

Душа, душа, ты рано износила
Свой временный, земной на мне покров.
Не мудрено: по милости, его ты получила
Из ветоши от щедроты богов.
Сама ты у меня от юности могуча,
            И беспокойна и кипуча,
            Как тульский самовар.
От детства ко всему твой беспрерывный жар,
Которым все твои движенья полны
Твоих страстей, для тела сих отрав,
Мне кипятили жизнь, мне били грудь как волны
            И потрясали мой состав,
Ты не могла…

Назад к карточке книги "Двенадцать поэтов 1812 года"