Текст книги "Двенадцать поэтов 1812 года"

Автор книги: Дмитрий Шеваров

Глава третья

 
О, дерево друзей!
Сколь часто темным кровом
Развесистых ветвей
Ты добрых осеняло…
 

В. А. Жуковский. Из стихотворения, посвященного Ивану Ивановичу Дмитриеву. 18 апреля 1813 года

Победный голос Дмитриева. – Штрихи к портрету. – Окончательное возвращение в Москву. – Встреча с Державиным. – Новый дом и сад. – Дерево друзей. – Новоселье

Итак, победу России привез Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, а возвестил о ней Иван Иванович Дмитриев. Произошло это в Казанском соборе после литургии. Высокий и статный Дмитриев взошел на первую ступень специального помоста, возведенного у амвона. С правой стороны стояли вдовствующая императрица Мария Федоровна со своим двором (Александр I и его братья находились при армии, императрица Елизавета Алексеевна и великие княгини пребывали в Европе), слева – послы иностранных государств. Не только храм, но и вся площадь перед собором была заполнена народом.

Эта минута, наверное, была лучшей в жизни Дмитриева. Вот когда оказался востребован его талант чтеца. Красивый голос Дмитриева разлетался по храму, вызывая ликование и слезы радости:

«Божиею милостию мы Александр Первый император и самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всенародно. Буря брани, врагом общего спокойствия, врагом непримиримым России поднятая, недавно свирепствовавшая в сердце отечества Нашего, ныне в страну неприятеля пренесшаяся, на ней отяготилась. Исполнилась мера терпения Бога защитника правых! Всемогущий ополчил Россию, да ею возвратит свободу народам и царствам, да воздвигнет падшая!.. Неприятель пребыл непреклонным к миру. Но едва протек год, узрел он нас при вратах Парижа!.. Всемогущий положил предел бедствиям!.. Уверены Мы, что Россия падет на колена и прольет слезы радости у престола Всещедраго…»

С последним словом манифеста начался благодарственный молебен, все пали на колени, праздничным салютом загремели орудия, установленные на верках Петропавловской крепости, и над площадью грянуло «ура».

Несколько месяцев спустя в соборе были выставлены для осмотра 107 трофейных знамен и штандартов разгромленных французских, польских, итальянских полков, а также 28 ключей от европейских городов и крепостей.

Иван Иванович Дмитриев: портрет глазами современников

 
Министр, поэт и друг: я всё тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами!
 

Н. М. Карамзин. Стихи к портрету И. И. Дмитриева

И. И. Дмитриев был очень высокого роста, немного кос, осанку и походку имел важную, говорил протяжно и если рассказывал что стоя, то обыкновенно делал перед вами по два или три шага вперед и назад…

М. П. Погодин

 
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.
 

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин», VIII глава

Однажды появился старик с совершенно белою головою и с лицом пурпуровым… Старец этот был роста высокого, держался довольно прямо и сановито, с легкою, однако, сутуловатостью. Грудь синего его фрака покрыта была с обеих сторон звездами, а батистовый белый галстух, туго накрахмаленный, окаймлялся орденскими лентами… То был… Иван Иванович Дмитриев.

В. П. Бурнашев<sup>[408]408
  Долгова С.Р., Михайлова Н. И. «Края Москвы, края родные…». А. С. Пушкин и Москва. М., 2013. С. 190.


[Закрыть]</sup>

* * *

В сентябре 1814 года Иван Иванович оставил службу и вышел в отставку. Заняв деньги у товарища, он отправил в Москву домашний скарб и сам поспешил туда же.

Под Петербургом на почтовой станции в селе Чудове Дмитриев встретился с Гавриилом Романовичем Державиным и его супругою – Дарьей Алексеевной. Они не были близкими друзьями, Державин намного старше, но очень многое их сближало. Дмитриев вспоминал потом: «Оба были сенаторами, оба министрами, оба уже в отставке, и нечаянная встреча на большой дороге: какое представилось нам поле для сердечных чувств и размышления! Я пробыл с ним несколько часов лишних, как бы предчувствуя, что это было последнее наше свидание. Прощанье обоих нас растрогало. Я всегда был искренним почитателем высокого поэтического таланта и душевных качеств его. Уверен, что и он любил меня, особенно в первые годы нашего знакомства. В продолжение же моего министерства, хотя он по временам и досадовал на меня… но это нимало не ослабляло нашего внимания друг к другу…»<sup>[409]409
  Дмитриев И. И. Сочинения. В 2 т. Т. 2. СПб., 1893. С. 143.


[Закрыть]</sup>

20 сентября 1814 года возобновилась московская жизнь Дмитриева. Пока достраивался дом, Дмитриев жил на Маросейке, в особняке Николая Петровича Румянцева. С этим выдающимся просветителем Дмитриева связывали и государственная служба, и любовь к русской истории, и страстное библиофильство. Румянцев до войны был министром иностранных дел, и, казалось бы, война 1812 года не могла быть для него неожиданностью, но весть о вторжении Наполеона в Россию чуть не убила Николая Петровича – у него случился «апоплексический удар» и он навсегда потерял слух.

В свои новые пенаты на Спиридоновке Дмитриев переезжает весной 1815 года. Первым делом он занялся разбором книг, привезенных из Петербурга, а также устройством сада и цветников. Трудно сказать, что любил Иван Иванович больше – книги или цветы. Всю жизнь он собирал книги и сажал цветы.

Есть такое давнее выражение – «поле русской словесности». Так вот для Дмитриева родная словесность была не полем, а садом и огородом. Он спешил поддержать все доброе, что проклевывалось в литературе. Это Дмитриев открыл России талант Ивана Андреевича Крылова, отдав в печать две его первые басни.

«Не было писателя и стихотворца, – вспоминал его племянник, – которому бы Дмитриев не отдавал справедливости и той именно похвалы, которую тот заслуживает по мере своего таланта. Он разбирал строго, анализировал подробно и доказывал ошибки без уступчивости; но всегда хладнокровно, учтиво, с достоинством. Если же находил черту таланта, теплое чувство, хороший стих, он поднимал их, возвышал и показывал во всем блеске… Одного не прощал он: низкого чувства и низкого, площадного выражения, которые при нем уже начинались…»<sup>[410]410
  Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 121.


[Закрыть]</sup>

В цитируемом выше письме А. И. Тургеневу Иван Иванович просит его делиться литературными новостями с уехавшим в Италию Батюшковым: «Однакож не лишайте его сведений о плодах отечественного огорода…»<sup>[411]411
  Дмитриев И. И. Сочинения. В 2 т. Т. 2. СПб., 1893. С. 247.


[Закрыть]</sup>

В памяти друзей Иван Иванович был неотрывен от своего дома и сада. Много лет спустя Петр Андреевич Вяземский напишет стихотворение, которое так и назовет: «Дом И. И. Дмитриева».

 
Я помню этот дом, я помню этот сад:
Хозяин их всегда гостям своим был рад,
И ждали каждого, с радушьем теплой встречи,
Улыбка светлая и прелесть умной речи…
 

Первым в своем новом саду Иван Иванович посадил дуб – «дерево друзей», потом липы, за ними – яблони и груши.

Саженцы Дмитриев покупал в университетском ботаническом саду или их дарили гости. В ту пору, когда москвичи спешили восстановить свои сады, скверы и палисадники, саженец какого-нибудь деревца или горшок с цветком были лучшим подарком.

Иван Иванович писал потом в воспоминаниях: «Подарок деревом или цветком прочнее прочего служит нам памятником дружбы или приязни. Луг мой пред домом украшается диким каштаном: он подарен мне был земляком моим Н. А. Дурасовым<sup>[412]412
  Николай Алексеевич Дурасов, симбирский помещик.


[Закрыть]</sup>, мы еще в детских летах обучались в Симбирске в одном училище. Он уже давно скончался; но я и поныне, проходя мимо каштана, всякий раз с чувством признательности вспоминаю его и наше детство. К подкреплению сказанного пришел мне на память еще один случай: в ясный полдень вносят в мой кабинет горшок с прекрасным, ароматным цветком; на вопрос мой: „Где его взяли?“ – „Это самый тот, – отвечают мне, – который в прошлом лете прислала к вам А. А. Г. на другой день, как она гуляла в саду вашем“. Ее уже не было в мире, а цветок ее и поныне, с каждою весною, возобновляет жизнь свою и напоминает об ней…»<sup>[413]413
  Дмитриев И. И. Сочинения. В 2 т. Т. 2. СПб., 1893. С. 145.


[Закрыть]</sup>

В начале 1815 года Дмитриев собрал в новом доме друзей и знакомых, чтобы справить новоселье. Сильно обедневший и постаревший, Петр Иванович Шаликов вынужден был явиться в гости с пустыми руками, но зато он принес стихотворное послание, и, кажется, это его лучшее произведение в этом жанре. Оно дышит искренним почтением к Ивану Ивановичу:

 
Вхожу в твой новый дом с пустыми я руками,
Но с полным сердцем и душой
Желаний искренних, чтоб твердо небесами
Хранимы были ввек здоровье и покой
Хозяина под кровом мирным,
Чтоб украшался он
Любовью, дружбою; чтоб музы, Аполлон
Вновь поселилися с тобой и звуком лирным
Манили бы со всех сторон
К тебе по-прежнему своих питомцев милых;
Чтоб с ними и с самим собой
Не ведал ты отнюдь дней пасмурных, унылых;
Чтоб, словом, был своей доволен ты судьбой
И наконец свершил столь общее желанье,
Приятное для всех исполнил обещанье,
Которым некогда польстив нам, изменил!..
Но я как гражданин нимало не жалею
И выгодам царя, отечества радею:
Отечеству, царю ты с верностью служил!..
Но время, чтобы наш ты навсегда уж был.
И я к почтенному, желанному соседу
Нередко буду приходить
Для чувства и ума в полезную беседу
И пищу в ней душе и мыслям находить…
В саду твоем с тобой я буду Эпикуром,
По наслаждению роскошному души;
Приду подчас гулять с женою и Амуром…
Все будут для меня минуты хороши
В твоей обители прекрасной!
Но все их описать – труд был бы мой напрасный:
Он выше сил моих!
Другие скажут всё тебе в стихах своих,
И лучше моего: поэта новоселье —
Муз праздник, пиршество, веселье!
 

Обитель, что и говорить, получилась у Дмитриева прекрасной. «В одном из писем Карамзин говорит Дмитриеву: „ты мастер жить“: и мог это сказать с некоторою завистью. Карамзин вообще не имел этого мастерства. Он старался не сглаживать свой путь и осыпать его мягким песком и цветами…»<sup>[414]414
  Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. 7. СПб., 1882. С. 158.


[Закрыть]</sup> (П. А. Вяземский).

Глава четвертая

Расставание с Карамзиным. – Царь вспомнил о погорельцах. – Никита Муравьев собирается в гости к Дмитриеву. – Катастрофа на Сенатской. – О райской вечности. – Портрет седого человека

Иван Иванович мечтал жить по соседству с Карамзиным, но тот прожил в Москве (а вернее, в подмосковном Остафьеве у Вяземского) лишь два с половиной года – с июня 1813-го по январь 1816 года. Потом Николай Михайлович навсегда переселился в Петербург.

Дмитриев проводил Карамзина, полный смутных предчувствий. Ему хотелось бы зазвать друга обратно, в Москву, но в Петербург Николая Михайловича пригласил жить император, и против этого трудно было найти аргументы.

В том же 1816 году Ивану Ивановичу пришлось вновь погрузиться в трагические события недавней истории. Москва восстанавливалась, но слишком медленно. Многие лишившиеся родного очага москвичи даже не начинали строиться и жили у родственников. Правительство бездействовало, объясняя свое равнодушие плачевным состоянием казны. Но вот в Москву приехал Александр I, вошел в положение пострадавших и создал «Комиссию для пособия разоренным в Москве от пожара и неприятеля». Хорошо зная порядочность и щепетильность Дмитриева, император назначает его председателем комиссии. В ее состав вошли еще четыре добропорядочных москвича<sup>[415]415
  Архимандрит Симонова монастыря отец Герасим, отставной капитан Бахметев, сенатор С. С. Кушников и начальник Московского архива иностранной коллегии А. Ф. Малиновский.


[Закрыть]</sup> (среди них, к примеру, архимандрит Симонова монастыря Герасим). Они должны были выбрать из множества пострадавших от московского пожара тех, кто не получал государственного жалованья, имел на руках семью и не мог самостоятельно восстановить дом и хозяйство.

Три года Дмитриев трудился в комиссии без выходных и отпусков. За это время комиссия разобрала 20 959 прошений и 15 330 просителям выплатила единовременные пособия на общую сумму 1 391 280 рублей. За свои труды Иван Иванович получил чин действительного тайного советника и был награжден орденом Святого Владимира 1-й степени.

По вечерам в новом, но уже заботливо и со вкусом обжитом доме Дмитриева собирается литературная Москва. Михаил Дмитриев вспоминал: «Я помню, когда… Жуковский, Батюшков, Воейков, князь Вяземский, Дм. В. Дашков собирались часто по вечерам у моего дяди. Их разговоры и суждения о литературе были для меня, молодого еще человека, истинным руководством просвещенного вкуса… Жуковский, Батюшков, Воейков, к. Вяземский, В. Пушкин, Д. В. Давыдов, все менялись посланиями. Все они были в неразрывном союзе друг с другом; все ставили высоко поэзию, уважали один другого. Не было между ними ни зависти, ни партий. Молодые, только что начинавшие стихотворцы, понимая различие их талантов, смотрели, однако, на них, как на круг избранных… Все эти люди, о которых пишу теперь, кроме своих дарований, отличались изяществом, носили на себе печать благородства и в мыслях, и в поступках, и в обращении; это были люди избранные: такими почитали их и литераторы, и общество, отдавая им полную справедливость…»<sup>[416]416
  Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 123.


[Закрыть]</sup>

Батюшков собирался посвятить Дмитриеву 19-ю главу в задуманной им истории русской словесности. Сохранился план этой книги. «Дмитриев. Характер его дарования, красивость и точность…»

В июле 1817 года, с нетерпением ожидая выхода своей главной книги «Опыты в стихах и прозе», Батюшков просит (в письме Гнедичу) один из причитающихся ему авторских экземпляров послать Дмитриеву: «Надпиши ему: от автора издатель. Не худо бы тебе и самому приписать словечко, отправляя книгу. Я ему обязан: в бытность в Москве он навещал меня, больного, очень часто и подарил мне свою книгу…»<sup>[417]417
  Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. М., 1989. С. 448.


[Закрыть]</sup>

А в 1818 году Батюшков оказался в Москве в те дни, когда Иван Иванович получил известие о смерти отца. Константин Николаевич несколько дней не отходил от Дмитриева, чтобы поддержать и утешить его.

Вскоре (в июле того же 1818 года) Батюшков получает назначение в неаполитанскую миссию и уезжает в Италию. Дмитриев радуется за него, надеясь, что южное солнце исцелит поэта. «Как счастлив Батюшков под голубым небом Авзонии!» – пишет Иван Иванович А. И. Тургеневу.

Дмитриев одним из первых приветствовал выход «Опытов в стихах и прозе» Константина Батюшкова. В ответ благодарный автор писал Дмитриеву: «Ваше превосходительство! Я имел счастие получить письмо ваше. Не нахожу слов для изъяснения вам, милостивый государь, душевной признательности за ободрение маленькой музы моей. Здесь, в тишине сельской, рассудок мой заодно с истиною делает строгое вычитание из всего лестного, что изволите говорить на счет ее, но сердце упрямится и ничего уступить не хочет. Оно сохранит в памяти письмо ваше наравне с краткими, но сладостными минутами, которыми я наслаждался в доме вашем, в обители муз. Страшусь быть суетным и знаю твердо, что вы, милостивый государь, ободряете меня не за то, что сделал, но за то, что вперед могу сделать. Буду стараться оправдать внимание ваше, и если по прошествии некоторого времени удастся мне написать что-нибудь путное, прочное, достойное вас, то с слезами радости воскликну: Дмитриев ободрял некогда мою музу, он дал ей крылья, он указал мне прямой путь к изящному!

Не могу вам изъяснить, какое добро сделали мне ваши волшебные строки. Они меня воскресили. Я знал слабость моей прозы. Почти все было писано наскоро, на дороге, без книг, без руководства, и почти в беспрестанных болезнях. Бо́льшая часть моей книги писана про себя. Я хотел учиться писать и в прозе заготовлял воспоминания или материалы для поэзии. Сам не знаю, как решился напечатать это. Теперь же, на досуге, перечитывая все снова, с горестью увидел все недостатки: повторения, небрежности и даже какое-то ребячество в некоторых пиесах. Посудите сами, как сердце мое уныло! Вдобавок к несчастию, множество ошибок и грехов типографских поразили мои отеческие взоры. И чужие, и мои собственные грехи, полагал я, вооружат на меня нашу неблагосклонную публику и всех „расставщиков кавык и строчных препинаний“, которые, не имев великих талантов, не могут иметь и вашей снисходительности. Теперь я несколько спокойнее и по крайней мере себя не презираю. Надеюсь, что вторая часть будет исправнее и разнообразнее первой. Я молю судьбу мою, почти неумолимую, чтобы она позволила мне лично вручить ее вам, милостивый государь, как новый знак моей признательности и усердия. Меня никто до сих пор не ободрял, кроме вас, но зато несколько слов ваших – не смею и думать, чтобы они были не искренни, – несколько слов ваших с избытком заменяют похвалу нашей публики и скажу более – все дары Фортуны, к поэтам редко благосклонной. Имею честь быть с глубочайшим почтением, милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга Константин Батюшков…»<sup>[418]418
  Там же. С. 455–456.


[Закрыть]</sup>

Но не все, конечно, так почитали Ивана Ивановича. Не все молодые смотрели на Дмитриева с благоговением, как на литературного патриарха. Как раз в эту пору Екатерина Федоровна Муравьева настойчиво советовала сыну Никите познакомиться с Иваном Ивановичем. Никита отвечал матери с юношеским скептицизмом: «Любезнейшая маминька, в одном из последних писем ваших вы мне пишете, что я должен ездить в такие места, которые бы могли доставить удовольствие сердцу и уму, и советуете для первого ездить к Ивану Ивановичу Дмитриеву. В наш железный век никто не сообщает другому полезных наставлений или сведений – теперь не времена Сократов. Холодный расчетистый эгоизм – главное свойство всех, а ум состоит только в том, чтобы замечать смешное и забавляться только оным. Что ж касается до Дмитриева, то я скорее поверю его уму, нежели его чувствам. До сих пор мне еще не удавалось его застать, но я надеюсь, что на днях это мне удастся…»<sup>[419]419
  Письмо от 19 ноября 1817 г. // Муравьев Н. Письма декабриста. 1813–1826 гг. М., 2001. С. 107.


[Закрыть]</sup>

Поколение, следующее за «детьми 1812 года», и вовсе не склонно было считаться с авторитетами. 22 сентября 1831 года Вяземский сетует в записной книжке: «Скотина Полевой имел наглость написать в альбом… стихи под заглавием „Поэтический анахронизм, или стихи вроде Василья Львовича Пушкина и Ивана Ивановича Дмитриева, писанные в XIX веке“. Как везде видишь целовальника и лакея, не знающего ни приличия, ни скромности. Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Да и каков литератор, который шутит стихами Дмитриева…»<sup>[420]420
  Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1992. С. 156.


[Закрыть]</sup>

* * *

В Северной столице Карамзин станет очевидцем восстания декабристов на Сенатской площади, и это катастрофа сократит его дни. Николай Михайлович тяжело заболеет и скончается в конце мая 1826 года – ровно через десять лет после переезда из Москвы.

Слово катастрофа ввел в русский язык именно Карамзин. В 1837 году, после гибели Пушкина, оно возникнет на пере у Ивана Ивановича Дмитриева в его письме Жуковскому: «…Тяжело, а часто будем вспоминать его, любезный Василий Андреевич. Думал ли я дождаться такого с ним катастрофа? Думал ли я пережить его?..»<sup>[421]421
  Письмо В. А. Жуковскому от 26 марта 1837 г. // Дмитриев И. И. Сочинения. В 2 т. Т. 2. СПб., 1893. С. 330.


[Закрыть]</sup>

Но совсем ненадолго пережил Иван Иванович Александра Сергеевича – всего на восемь месяцев…

Михаил Дмитриев так заключает свои воспоминания о дяде: «Над могилой Ивана Ивановича поставлен точно такой же памятник, какой над Карамзиным. Это было его желание, которое я и исполнил. Как у того „лежит венец на мраморе могилы“, так лежит бронзовый венок и на его могильном камне… Кроме обыкновенной надписи, состоящей из титулов, имени и фамилии, я велел на камне Дмитриева надписать слова св. апостола Павла: „Подобает бо тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему облещися в бессмертие“ <…> Я не хотел никакой надписи в стихах над могилой поэта, потому что не хотел над ней никакого знака человеческой суетности! Но, признаюсь, мне жаль, что я не прибавил после его имени: „Поэт времен Екатерины и министр Александра“»<sup>[422]422
  Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 157–158.


[Закрыть]</sup>.

* * *

Когда вы придете в музей А. С. Пушкина на Арбате (дом Хитрово, отстроенный заново после пожара 1812 года, – в нем Пушкин снимал квартиру в 1831 году) и подниметесь по деревянной лестнице в гостиную, то там вас обязательно встретит Иван Иванович Дмитриев. Его большой портрет – на стене справа: еще нестарый, но совсем седой человек, с благородной осанкой, с красной лентой через плечо. Он будет с отеческим вниманием смотреть на вас, благосклонно ожидая ваших учтивых приветствий и возвышенных мыслей.

 
Вот мой тебе портрет! сколь счастлив бы я был,
                     Когда б ты иногда сказала:
    «Любезней и умней его я многих знала;
           Но кто меня, как он, любил?»
 

АМУР И ПСИХЕЯ
(Послесловие)

 
Бывают дни, когда, надев халат,
Я, к этой жизни более не годный,
Отдаться дням давно минувшим рад —
Своей причудой старомодной…
Пусть дождь стучит лениво за окном,
Бегут часы и год бежит за годом,
Причудой странною наполнил я весь дом,
И тени бродят хороводом…
И странно мне, что повесть дальних лет
Мне смутным эхом сердце взволновала.
Что это, правда, жил я или нет —
В дней Александровых прекрасное начало?..
 

Барон Николай Врангель. 1907 г.

Когда пишешь о событиях двухсотлетней давности, то порой возникает необходимость посоветоваться с профессиональным историком. И тогда я звоню в Екатеринбург своему другу Алексею Геннадьевичу Мосину. Мне кажется, что он как профессор-историк куда ближе к 1812 году, чем я. Но иногда Алексей уезжает в деревню Волыны, туда не дозвониться, и тогда я иду в маленький парк, что виднеется с моего восьмого этажа.

Там я встречаюсь с двумя очевидцами событий 1812 года. Они всегда являются раньше меня. И вечно они вместе – видно, не могут друг без друга.

Жаль, что им нельзя задать конкретный вопрос, навести справку. Нет, они хорошо слышат, и с памятью у них все в порядке. Но они – деревья. Две липы, каждая – в три обхвата. Их кроны смешиваются, сплетаются в небе, образуя непроницаемый шатер. Сколько раз мне приходилось пережидать дождь под этим шатром, и ни разу даже капли не падало на меня.

Мне кажется, что деревья понимают нас куда лучше, чем мы их. Лиственный язык остается для нас тайной, из чего можно заключить, что мы существа весьма дремучие и неотесанные.

Впрочем, о чем-то мы догадываемся. В могучем и нежном шелесте лип нам слышится шелест Большого времени. Чтобы прикоснуться к 1812 году, не надо ничего фантазировать – достаточно приложить ладонь к стволу трехсотлетней липы.

Конечно, найти таких старушек в Москве почти невозможно. На всю столицу остался, кажется, лишь один тополь, видевший Александра I и Наполеона. Он растет на Старом Арбате, во дворе библиотеки «Дом А. Ф. Лосева». Елена Тахо-Годи рассказывала мне, как уже слепой Алексей Федорович подходил к тополю, прижимал к нему ладонь и они о чем-то неслышно беседовали…

Давно погибли Филемон и Бавкида<sup>[423]423
  Филе́мон и Бавки́да – герои античного мифа, добросердечные супруги, превращенные Зевсом в деревья, растущие из одного корня.


[Закрыть]</sup> – липы, которые росли в маленьком саду Ивана Ивановича Дмитриева (тогда, еще до пожара Москвы, он жил близ Красных ворот, в приходе Харитония в Огородниках).

Вослед Ивану Ивановичу я тоже решил дать имена «своим» липам и назвал их Психеей и Амуром. Тому есть веские, по-моему, основания.

Два века назад в наших местах (сегодня уже почти сомкнувшихся новой застройкой с Москвой) на высоком берегу Клязьмы располагалось село Спасское, родовая вотчина князя Николая Борисовича Юсупова. Здесь, в семейном склепе, были похоронены его мать и старшая сестра. Рядом, годы спустя, упокоятся он сам, его сын Борис и первая жена сына Прасковья Щербатова…

Неподалеку от храма Спаса Нерукотворного Образа, в окружении лип, стояла деревянная усадьба. В гостиной горел камин, в покоях висели портреты. Во дворе стояли на лафетах пушки, свистел и переливался голосами вольер с заморскими птицами, цвели по весне вишневые оранжереи. Но по сравнению с Архангельским, русским Версалем, здесь все было скромно, почти аскетично.

31 августа 1812 года Юсупов под охраной ста сорока верных людей, вооруженных топорами, эвакуировался из Москвы. Князь еще в начале войны предчувствовал, что блистательное Архангельское непременно разграбят – если не французы, то свои. Большинство ценных вещей он успел отправить в Астрахань девятью обозами, а громоздкие скульптуры распорядился спрятать в своих подмосковных, не таких приметных, как Архангельское.

В Спасском схоронили от французов «Амура и Психею» Антонио Кановы. Мраморных влюбленных завернули в рогожу, перевязали мочальной веревкой и аккуратно закопали в землю где-то неподалеку от двух лип, тогда еще юных.

Французы простояли в Спасском три дня. Дом и храм не тронули, забрали лишь провизию и лошадей. После изгнания Наполеона управляющий радостно докладывал князю: «Амур и Псише целы».

Скромная усадьба в военную пору оказалась куда надежнее дворцов (блистательное Архангельское разграбили дворовые люди, роскошный дом Юсупова в Москве сгорел).

 
Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир,
Лишь только первая позеленеет липа,
К тебе, приветливый потомок Аристипа,
К тебе являюсь я…
 

Это первые строки посвященного Юсупову послания Александра Сергеевича Пушкина. Мог ли я, читая в школе «К вельможе», предполагать, что каждое воскресенье буду проходить мимо его надгробия и видеть простую надпись, выбитую на мраморе: «Князь Николай Борисович Юсупов. Имел от рождения ровно 79 лет 9 мес»…

 
Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий…
 

Похоже, эти строки относятся не только к Французской революции, но и к переживаниям 1812 года. А следующие строки, кажется, и о нас…

 
…Смотри: вокруг тебя
Все новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры
Иль спорить о стихах…
 

Соседом Юсупова по Архангельскому был граф А. И. Остерман-Толстой, генерал от инфантерии, командовавший при Бородине 4-м пехотным корпусом. Ему принадлежало село Ильинское. После войны генерал задумал создать Аллею русской славы, высадив вдоль дороги, ведущей от Ильинского, 45 600 лип – по числу рядовых и офицеров русской армии, погибших и пропавших без вести в Бородинском сражении<sup>[424]424
  Цифра русских потерь по официальным данным Военно-учетного архива Главного штаба.


[Закрыть]</sup>.

Николай Борисович распорядился поддержать красивый почин соседа, и его люди принялись сажать липы навстречу Остерману-Толстому от Архангельского. За несколько лет грандиозная аллея была высажена. Юсупов и Остерман-Толстой свято следили за ее состоянием. Юсупов писал своему управляющему: «По дорогам, где липы высохли, то подсадить липами».

До наших дней дошли лишь небольшие участки аллеи вдоль Ильинского шоссе. Судьба старых деревьев давно никого не беспокоит, и с каждым годом их остается все меньше.

«Мои» Амур и Психея тоже в опасности. Летом под их сенью устраивают пикники, прямо возле них жгут костры… Люди не понимают, что пока живы эти липы – мы остаемся младшими (а скорее всего – последними!) современниками Багратиона и Милорадовича, Тучкова и Кутайсова, Жуковского и Батюшкова…

Эпоха умирает не с людьми, а с теплом их рук, таящимся в старом дереве. Еще лет тридцать назад петербургские ученые установили, что старый кипарис в Гурзуфе помнит Пушкина, излучая то же тепло, что и вещи поэта, сохранившиеся в музее на Мойке.

И если встать под сенью Амура и Психеи в осенний день, когда с утра туман окутывает окрестности, то кажется: где-то совсем рядом скачет в дыму сраженья близорукий Вяземский; победно размахивает у большой дороги куском арбуза Сергей Глинка; бежит с грузинским кинжалом на Воробьевы горы князь Шаликов; бредет, глотая пыль, к Можайску ополченец Василий Жуковский, а Батюшков подхватывает раненого генерала Раевского…

Обнимем их мысленно в это мгновение и поспешим промолвить: не бойтесь, милые друзья, – все пули и ядра пролетят мимо вас! А все, что произойдет с вами на этой войне, отольется не в пушки, но в Пушкина!..

Но – где там! – они не слышат, им не до нас.

Так оставим же наших поэтов с легким сердцем в той грозной и счастливой опасности. Да укрепят нас их строки и судьбы!