Текст книги "Двенадцать поэтов 1812 года"

Автор книги: Дмитрий Шеваров

Глава третья

 
Что наша жизнь? Одно шатанье,
Когда не для добра живем.
Что ненависть? любви изгнанье;
А без любви – во тьме идем…
Нет! к человечеству душою
Не охлаждаюсь никогда!
Лелеян ли бывал судьбою,
Или встречалась мне беда —
В любви одной, в любви всегда
Я видел первую отраду.
Спешил к печальному я брату,
С страдальцем слезы проливал,
Вздыхал, где слышал вздох сердечный,
И клеветы позабывал…
 

Сергей Глинка

Народный трибун. – Адвокат Ростопчина. – Как Глинка переменил вывески на Кузнецком мосту. – Что увидел Батюшков на берегах Леты. – Речи в Слободском дворце. – Роковой день 2 сентября. – Встреча с Карамзиным. – Корзинка от неизвестного

Вяземский вспоминал о деятельности Сергея Николаевича в 1812 году: «Глинка был рожден народным трибуном… Он умел по-православному говорить с народом православным. Речами своими он успокаивал и ободрял народ. И то и другое, по обстоятельствам, было нужно. Было уныние, но было и волнение. Не веря, чтобы неприятель мог подойти к Москве, не имея тайных сношений в городе, народ везде искал предателей и шпионов. Он ловил на улицах людей, которых подозревал быть подозрительными. Русский дворянин, немой от рождения, был схвачен толпою потому, что, подойдя к лавке, объяснялся знаками. Это показалось подозрительно. Я сам был свидетелем такого случая. Может быть, за месяц до сдачи Москвы, сидел я с двумя или тремя приятелями на террасе дома, занимаемого мною на Кисловке; вдруг услышали мы на улице шум и жалобные крики. Едва успели мы перескочить через стену, чтобы выручить из рук толпы немца, с которым она готова была разделаться потому, что немец на вопрос ее отвечал худым и ломаным русским языком. Чтобы успокоить народ, отдали мы немца на руки полицейскому чиновнику. Немец оказался совершенно невинным…»<sup>[177]177
  Вяземский П. А. Сергей Николаевич Глинка // Глинка С. Н. Записки. М., 2004. С. 440–441.


[Закрыть]</sup>

В то время как многих чиновников и целые учреждения охватила прострация, а вскоре и паника, Глинка стал связующим и эмоциональным центром, мотором целого города. На свои более чем скромные средства он снаряжал ополченцев, собирал пожертвования для вдов и сирот. Обходил улицы и базары, растолковывая людям обстановку и невольно собирая вокруг себя народ. Глинке верили куда больше, чем сытым вельможам.

Но энтузиазм Глинки вызвал раздражение и ревность Ростопчина. Вообще-то власти обычно не имеют ничего против патриотизма, но неуправляемых патриотов у нас не любят. Глинку отдали под надзор полиции. Сергей Николаевич узнал об этом, но никакой обиды не выказал. Мало того: в своих воспоминаниях Глинка всячески выгораживает Ростопчина, иногда доходя в своей защите до отрицания очевидных фактов.

То, что и накануне рокового дня многие тысячи горожан и раненых не знали правды о планируемой сдаче города, Глинка объяснял отеческой заботой о спокойствии москвичей. «Благодаря Богу, Царю и Московскому начальству, – пишет Глинка в своем „Прибавлении к русской истории“, – ни одно семейство, жившее в Москве до 2-го сентября 1812 года, то есть до входа врагов в древнюю Русскую Столицу, ни одно семейство не было потревожено и обеспокоено внутри Москвы…»<sup>[178]178
  Там же. С. 62.


[Закрыть]</sup>Невольно воскликнешь: так уж лучше бы потревожили и обеспокоили, чем оставлять беззащитных людей в ужасе неведения!

Понимал ли Сергей Глинка, что его благодарность «Московскому начальству» вызовет лишь горькое недоумение современников и потомков? Трудно сказать, но очевидно, что Сергей Николаевич и после войны оставался под обаянием личности Ростопчина. Вопреки тому, что он видел собственными глазами, Глинка умудрился во многих эпизодах своих воспоминаний совершенно раствориться в ростопчинском взгляде на происходившее в Москве.

Очевидно, это была фамильная черта Глинок, ведь и младший брат его Федор Николаевич<sup>[179]179
  Федор Николаевич Глинка (1786–1880) – полковник; поэт и мемуарист, член тайного общества; в 1826 году выслан в Олонецкую губернию без лишения чинов и дворянства.


[Закрыть]</sup> был очень внушаемым человеком (и отчасти именно эта особенность характера привела его в ряды декабристов).

Увлекаясь в своих мемуарах патриотическим пафосом, Сергей Николаевич не замечал того момента, когда пафос становился самодовлеющей силой повествования и уносил автора далеко от действительности. У людей со вкусом и самостоятельным складом ума эта черта публицистики Глинки еще задолго до Отечественной войны вызывала невольный протест.

Неумеренность эмоций, неудержимость в порицаниях или восхвалениях – в этом была большая беда этого талантливого человека. Как замечал Сергей Тимофеевич Аксаков, много недоразумений возникало из-за «торопливого нрава» Глинки. В глазах многих своих коллег-литераторов Сергей Николаевич сделался человеком забавным и странным.

Еще в 1809 году, начитавшись в деревне «Русского вестника», Батюшков писал Гнедичу: «Любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что еще более, целым веком просвещения? Зачем же эти усердные маратели выхваляют все старое?.. Поверь мне, что эти патриоты, жаркие декламаторы, не любят или не умеют любить Русской земли. Имею право сказать это, и всякий пусть скажет, кто добровольно хотел принести жизнь на жертву отечеству… Да дело не о том: Глинка называет „Вестник“ свой русским, как будто пишет в Китае для миссионеров или пекинского архимандрита. Другие, а их тысячи, жужжат, нашептывают: русское, русское, русское… а я потерял вовсе терпение!»<sup>[180]180
  Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. М., 1989. С. 111.


[Закрыть]</sup>

Батюшкову казалась смешной борьба Глинки с французскими вывесками на московском Кузнецком мосту. Он говорил, что вывески могут быть на любом языке, понятном людям, а вместо того, чтобы проклинать чужое, надо создавать свое – свою промышленность, свою торговлю и, что самое важное, свою культуру мирового уровня, с которой считались бы и те же французы.

Глинка же видел свою маленькую победу в том, что в канун лета 1812 года на Кузнецком мосту (а это был фешенебельный торговый центр тогдашней Москвы) исчезли вывески Викторины Пеш, Антуанетты Лапотер и лавки à la Corbeille au temple du bon gout<sup>[181]181
  Храм хорошего вкуса.


[Закрыть]</sup>, a появились вывески с именами Карпа Майкова и Ивана Пузырева. Для Батюшкова это была лишь смена декораций, ничего не меняющая по существу.

Батюшков высмеял Сергея Глинку в шуточном стихотворении «Видения на берегах Леты». Впрочем, досталось почти всем известным литераторам того времени. По воле автора все они один за другим переносятся в лучший из миров и там заново знакомятся. Батюшков очень точно схватил всем знакомую непоседливость и заполошность Глинки, который и на тот свет будто забегает лишь на минутку:

 
…«Уф! я устал, подайте стул,
Позвольте мне, я очень славен.
Бессмертен я, пока забавен».
– «Кто ж ты?» – «Я Русский и поэт.
Бегом бегу, лечу за славой,
Мне враг чужой рассудок здравый.
Для Русских прав мой толк кривой,
И в том клянусь моей сумой».
– «Да кто же ты?» – «Жан-Жак я Русский,
Расин и Юнг, и Локк я Русский,
Три драмы Русских сочинил
Для Русских; нет уж боле сил
Писать для Русских драмы слезны;
Труды мои все бесполезны!
Вина тому – разврат умов»<sup>[182]182
  Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 359.


[Закрыть]</sup>.
 

Вспоминая почти полвека спустя эту историю, Петр Андреевич Вяземский писал: «Некоторые литераторы смеялись над литературным старообрядством Глинки, но смеялись без озлобления, добросовестно… Тогда все было как-то молодо и опрометчиво: так много было веселости и остроумия, что не знали, как сбывать их. Стреляли ими зря в противников и неприятелей, как ни попало. Батюшков, тогда еще на первых шагах своего блистательного поприща, написал замысловатую и прелестную шутку: „Видение на берегах Леты“. Русские поэты и прозаики на берегу реки являются пред судом Миноса… Глинка первый смеялся всем этим шуткам и продолжал свое дело. Впрочем, сердиться было и не за что… Литераторы составляли общину, а не междоусобицу, разделенную на акциях. Каждый мог иметь свое мнение, но в каждом писателе видел брата и уважал его, уважая себя…»

Что правда, то правда: Глинка не умел держать зла. 3 января 1810 года Батюшков писал Гнедичу: «Видел, видел, видел у Глинки весь Парнас, весь сумасшедших дом: Мерзлякова, Жуковского, Иванова, всех… и признаюсь тебе, что много видел. Однако ж сказать ли тебе правду? Именно: мне стыдно перед Глинкой, который обласкал меня, как брата, как родного, а я…»

В 1816 году Николай Гнедич будет готовить издание сочинений Батюшкова и захочет включить туда «Видения на берегах Леты», считая, что на старые добрые шутки уже никто не обидится. Батюшков пришел в ужас от намерений друга: «„Лету“ ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом. Нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит…»<sup>[183]183
  Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. М., 1989. С. 397.


[Закрыть]</sup>

* * *

Глинка покинул город 2 сентября, в самый день вступления французов. На афишных тумбах еще можно было заметить афиши, извещавшие о спектакле «Наталья, боярская дочь» в Новом Императорском театре на Арбате. Глинка был автором инсценировки этой повести Карамзина.

Накануне, 1 сентября, Карамзин и Глинка случайно встретились на выезде из Москвы. Сцена получилась трагикомическая. Вот как ее описывает Юрий Михайлович Лотман в своей работе «Люди 1812 года»: «Николай Михайлович Карамзин, уезжая из Москвы (он покидал ее одним из последних, успев спасти лишь рукописи своей „Истории Государства Российского“), встретил при выезде из города своего старого знакомца, известного патриота, добродушного Сергея Глинку. Глинка – человек неуравновешенный, легко соединявший исключительную мягкость души с вспышками крайнего энтузиазма, – находился на вершине трагического восторга. Стоя в толпе возбужденного народа и почему-то размахивая большим ломтем арбуза, он пророчествовал о будущем ходе событий. Увидев Карамзина, Глинка обратился к нему с трагическим вопросом: „Куда же это вы удаляетесь? Ведь вот они приближаются, друзья-то ваши! Или наконец вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных! Ну, с Богом! Добрый путь вам!“ Карамзин молча сжался в глубине кареты – и вовремя: дискуссия с Глинкой в раскаленной атмосфере этого дня могла стоить писателю жизни»<sup>[184]184
  Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1994. С. 316–317.


[Закрыть]</sup>.

О том, что происходило в Москве 2 сентября, Сергей Глинка рассказывает в своих «Записках о 1812 годе»: «Наступил час вечерень. Колокола молчали… Вдруг как будто бы из глубокого гробового безмолвия выгрянул, раздался крик: „Французы! Французы!“ К счастию, лошади наши были оседланы. Кипя досадою, я сам разбивал зеркала и рвал книги в щегольских переплетах… Взлетя на коней, мы понеслись в отворенные сараи за сеном и овсом… В это смутное и суматошное время попался мне с дарами священник церкви Смоленской Божией Матери. Я закричал: „Ступайте! Зарывайте скорее все, что можно!“ Утвари зарыли и спасли. С конным нашим запасом, то есть с сеном и овсом, поскакали мы к Благовещению на бережки. С высоты их увидели Наполеоновы полки, шедшие тремя колоннами… У Каменного моста, со ската кремлевского возвышения, опрометью бежали с оружием, захваченным в арсенале, и взрослые и малолетние…»

В тот же день Федор Николаевич Глинка записал в дневнике (эта запись войдет в «Письма русского офицера»): «2 сентября. Вчера брат мой, Сергей Николаевич, выпроводил жену и своих детей. Сегодня жег и рвал он все французские книги из прекрасной своей библиотеки, в богатых переплетах, истребляя у себя все предметы роскоши и моды. Тому, кто семь лет пишет в пользу отечества против зараз французского воспитания, простительно доходить до такой степени огорчения в те минуты, когда злодеи уже приближаются к самому сердцу России…»<sup>[185]185
  Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М., 1987. С. 22.


[Закрыть]</sup>

Федор помог старшему брату выбраться из города. «В Рязани простились мы с братом Сергеем: он поехал отыскивать жену свою и семейство, которое составляло все утешение, все счастие трудами и бурями исполненной жизни его…»<sup>[186]186
  Там же. С. 26.


[Закрыть]</sup>

В поисках своей семьи Глинка обошел потом несколько губерний и только к зиме добрался до Нижнего Новгорода – без вещей, без денег, в полном отчаянии. В переполненном беженцами городе он с трудом нашел угол.

Через день-другой Глинку разыскали и передали от имени неизвестного корзину. В ней оказался запас белья. Только много лет спустя Сергей Николаевич узнал, что тем неизвестным был Константин Николаевич Батюшков.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
РЕДАКТОР ШАЛИКОВ
(Князь Петр Иванович Шаликов. 1767–1852)

Глава первая

«Новопоявившийся персонаж». – Первые мемуары эпохи 1812 года. – Грузинские корни. – Хижина на Пресне. – Прогулка a la Chalikof. – Напрасные поиски Ростопчина на Трех Горах

Портрет глазами современников

Кн. Шаликов был по происхождению грузинец, что обнаруживала и его физиономия: большой нос, широкие черные брови, худощавость… Он был очень оригинален… Был странен и в одежде: летом всегда носил розовый, голубой или планшевый платок на шее.

М. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти<sup>[187]187
  Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 95.


[Закрыть]</sup>

Он милый поэт, человек достойный уважения, и надеюсь, что искренняя и полная похвала с моей стороны не будет ему неприятна. Он именно поэт прекрасного пола…

А. С. Пушкин. Из письма П. А. Вяземскому, 19 февраля 1825 г.<sup>[188]188
  Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.; Л. Т. 10. С. 124.


[Закрыть]</sup>

Мне сказывал Загоскин, что во время малолетства случалось ему с родителями гулять на Тверском бульваре. Он помнит толпу, с любопытством, в почтительном расстоянии идущую за небольшим человечком, который то шибко шел, то останавливался, вынимал бумажку и на ней что-то писал, а потом опять пускался бежать. «Вот Шаликов, – говорили шепотом, указывая на него, – и вот минуты его вдохновения».

Ф. Ф. Вигель. Записки<sup>[189]189
  Долгова С. Р., Михайлова Н. И. «Края Москвы, края родные…». А. С. Пушкин и Москва. М., 2013. С. 193.


[Закрыть]</sup>

В гостиную впорхнул небольшой человек на высоких каблуках лакированных сапожков, очень смугло-желтоватый, с черным с проседью огромным хохлом над высоким лбом, от которого шел длинный горбатый попугайный нос… Новопоявившийся персонаж имел вид веселый, оживленный и был вертляв не по годам… Он с некоторою изысканностью прикладывал лорнет к своим черным глазам… То был князь Петр Иванович Шаликов, издатель «Дамского журнала»…

В. П. Бурнашев<sup>[190]190
  Там же. С. 190.


[Закрыть]</sup>

А эти шальные Шаликовы хуже шмелей!.. Гром и молнию бросит он на нас… гром и молнию!..

К. Н. Батюшков – Н. И. Гнедичу. 19 декабря 1811 г.<sup>[191]191
  Батюшков К. Н. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 199.


[Закрыть]</sup>

* * *

Принято считать, что в занятой французами Москве не оставалось ни одного поэта и вообще ни одного профессионального литератора. Но это не так. В Москве вынужден был остаться князь Петр Иванович Шаликов, стихотворец, издатель и редактор «Аглаи» – одного из самых популярных в ту пору журналов.

Те, кто наблюдал Шаликова издалека (а не заметить его нельзя было и в толпе), считали его забавным персонажем пестрой старомосковской жизни. Мемуарист вспоминает: «Его за доброту и любезность очень любили, что… не мешало всем, от мала до велика трунить над ним, преимущественно за его почти болезненную страсть к стихоплетству и особенно к чтению своих пиитических произведений направо и налево всякому встречному и поперечному…»<sup>[192]192
  Там же. С. 191.


[Закрыть]</sup>

Забавная, нарочито окарикатуренная некоторыми современниками, фигура Петра Ивановича Шаликова плохо вписывалась в апокалиптическую картину гибели Первопрестольной. Кто-то не очень верил в его московские мытарства, а кто-то верил, но упрекал: как же так, гордый Грузинец (одно из его прозвищ на Парнасе), русский дворянин, а остался под французами.

Очевидно, поэтому для изложения и прояснения истинных своих обстоятельств Петр Иванович решился на исповедь. Одним из первых московских жителей он написал воспоминания о пережитом. 24 декабря 1812 года он поставил в рукописи точку, а в 1813 году книга Шаликова под названием «Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года» вышла в свет. Через много лет Михаил Дмитриев (племянник Ивана Ивановича Дмитриева и сам поэт) так оценивал эту книгу Шаликова в своих мемуарах: «Так как она содержит в себе свидетельство очевидца (а у нас таких книг мало), то и она не должна быть забыта. Это, может быть, из всего, написанного князем Шаликовым, одно, что должно сохраниться в библиотеках…»<sup>[193]193
  Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 95.


[Закрыть]</sup>

Свое краткое документальное повествование Петр Иванович посвятил Александру I: «Прости, Монарх! верноподданному в смелости представить отеческому взору ТВОЕМУ картину бедствий, претерпенных любезными детьми великого ТВОЕГО сердца!..»<sup>[194]194
  Шаликов П. И. Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года. М., 1813. С. 5.


[Закрыть]</sup>

Во вступлении Шаликов будто оттягивает свой рассказ, пытается справиться с волнением, и оттого пускается в рассуждения о Наполеоне и тиранах вообще, размышляет о судьбах народов. Понимая, что до Карамзина ему далеко, князь чистосердечно признает «неопытность свою в роде историческом» и обещает ограничиться ролью честного «очевидца происшествий». При этом Петр Иванович предупреждает, что некоторые места сочинения он не может не ознаменовать «духом сильного негодования… от воплей сердца, которые, может статься, вырвутся иногда из груди непроизвольно»<sup>[195]195
  Шаликов П. И. Там же. С. 14.


[Закрыть]</sup>.

По этим словам чувствуется, что Петр Иванович был человеком чрезвычайно эмоциональным. Очевидно, свой горячий темперамент он унаследовал от деда – грузинского князя Дмитрия Елисеевича Шаликашвили, жившего в Картли. После завоевания Грузии персами дед в свите царя Вахтанга VI нашел пристанище в России.

Отец Шаликова служил в Сумском гусарском полку, командиром которого некоторое время был его родственник Антон Чаликов. В Отечественную войну 1812 года генерал-майор Чаликов командовал гвардейской кавалерийской бригадой, участвовал в сражениях под Витебском, Смоленском, Бородином. Со славой дошел до Парижа.

Сам Петр Иванович в юности служил в одном из гусарских полков, принимал участие в Русско-турецкой войне, брал Очаков, потом ходил на Варшаву, дослужился до чина премьер-майора, командовал эскадроном. После выхода в отставку (в 1801 году) Петр Шаликов продал поместье отца в Полтавской губернии и купил в Москве, в районе Пресни, небольшой деревянный домик, который в стихах неизменно называл «хижиной».

Обстановку этого домика можно отчасти восстановить по очерку Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» (именно отчасти, поскольку образ приятеля, к которому обращается в очерке Батюшков, скорее всего, собирательный – он имеет черты нескольких друзей и знакомых Константина Николаевича): «В твоем маленьком домике на Пресне (которого теперь и следов не осталось!) мы часто заводили жаркие споры о голове Аполлона Бельведерского, о мизинце Гебы славного Кановы, о коне Петра Великого, о кисти Рафаэля… Мы спорили; время летело в приятных разговорах. Счастливое, невозвратное время! Пожар Москвы поглотил и домик твой со всеми дурными картинами и эстампами, которые ты покупал за бесценок у торгашей на аукционах, а в Немецкой слободе у отставных стряпчих; он поглотил маленькую Венеру, в которой ты находил нечто божественное, и бюст Вольтеров с отбитым носом…»<sup>[196]196
  Батюшков К. Н. Прогулка в Академию художеств // Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 71.


[Закрыть]</sup>

О том, что Батюшков вспоминает здесь именно про дом Шаликова, легко догадаться по стихам Петра Ивановича, сочиненным в 1810 году и названным «К моей хижине»:

 
Не бронза, не фарфор, не мрамор вкруг меня,
Но книги, но портрет, но бюст людей великих.
В немой беседе их не примечаю дня.
А там передо мной горшок гвоздичек диких —
Символ невинности – с левкоем дорогим,
Бесценным для меня…
 

В канун войны сентиментальные, порой до приторности, стихи Шаликова имели успех. Вяземский признавался в конце жизни: «Сознаюсь, что бывал я в плену и у князя Шаликова, с которым, впрочем, были мы и после хорошими приятелями. Была в отрочестве моем пора, когда вкусил я от „Плодов свободных чувствований“; под этим названием изданы были в свет молодые сочинения Шаликова, собрание разных сантиментальных и пастушеских статей. Однажды с профессором Рейсом, у которого я жил по назначению отца моего, ходили мы на Воробьевы горы. Тут встретился я с крестьянином, и под сантиментальным наитием Шаликова начал я говорить крестьянину о прелестях природы, о счастии жить на материнском лоне ее и так далее. Собеседник мой, не вкусивший плодов, которыми я обкушался, пучил глаза свои на меня и ничего не отвечал. Наконец спросил я его: доволен ли он участью своею? Отвечал: доволен. Спросил я его: не хотел ли бы он быть барином? Отвечал он: нет, барство мне не нужно. Тут я не выдержал: вынул из кармана пятирублевую синюю ассигнацию, единственный капитал, которым я владел в то время, и отдал ее крестьянину. Долго радовался я впечатлению, которое оставила во мне эта прогулка a la Chalikof…»<sup>[197]197
  Вяземский П. А. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1982. С. 246–247.


[Закрыть]</sup>

В 1812 году Шаликову было уже сорок пять лет, о воинских подвигах он давно не мечтал. Заботы у него были не только литературные, но и семейные: его внимания требовали жена Александра Федоровна (урожденная фон Лейснау), дочери Наташа и Соня. Ни поместьями, ни крепостными князь не владел. Жили Шаликовы на скромные доходы, которые Петр Иванович получал от своих журналистских, издательских и переводческих трудов.

Пока война была далеко, грозные события вызывали лишь смутную тревогу и любопытство, но когда Наполеон подошел к порогу Москвы, стало ясно, что происходит полное крушение основ бытия и надеяться можно только на Бога. И царь, и Кутузов, и армия со своими храбрыми генералами, и все городские власти во главе с пламенным генерал-губернатором – все теперь были далеко. Эта беспомощность перед лицом врага переживалась страшнее всего.

Шаликов говорит в своей книге, что остался в Москве из «патриотического честолюбия». Правда, тут же он добавляет, что были и личные обстоятельства, помешавшие покинуть Москву. Скорее всего, Петр Иванович не мог выбраться из города по своей бедности.

Сергей Глинка свидетельствует: «Лошадей нельзя было нанять ни за какие деньги; и за две уже недели за тройку лошадей на пятьдесят и шестьдесят верст платили по полутораста рублей…»<sup>[198]198
  Прибавление к русской истории Сергея Глинки, или Записки и замечания о происшествии 1812, 13, 14 и 15 годов, им самим изданные. М., 1818. С. 68–69.


[Закрыть]</sup>

Хотя и «патриотического честолюбия» хватало. Доверчивый князь до самого занятия Москвы французами пребывал под впечатлением афишек Ростопчина и свято верил всему, что в них сообщалось.

Поэтому когда 30 августа вышло очередное ростопчинское воззвание, Шаликов воспринял его как руководство к действию. А Ростопчин в той афишке звал москвичей вооружиться, кто чем может, взять хлеба на три дня, а также хоругви из храма и идти на Три Горы. «Я буду с вами, – обещал Ростопчин, – и вместе истребим злодея. Слава Вышних, кто не отстанет; вечная память, кто мертвый ляжет; горе на Страшном Суде, кто отговариваться станет!..»

Не знаю, чем вооружился отставной премьер-майор Шаликов – кухонным ножом, садовыми ножницами или дедовским кинжалом, – но он простился с женой и двумя дочерями и побежал на Воробьевы горы. Только там он понял, что жестоко обманут: никакого сражения не будет, Ростопчин сбежал, оставив город на произвол врага. Вот когда Петр Иванович вместе со многими другими наивными москвичами непроизвольно издал «вопль сердца».

Как тяжело ему было возвращаться к семье, которую он так долго удерживал от эвакуации! Исправить эту страшную ошибку уже не оставалось никакой возможности. Своих лошадей Шаликов не имел, достать их было негде.

Можно представить, как безутешно плакал Петр Иванович, и в мирное-то время готовый расчувствоваться по самому незначительному поводу. Он бы, наверное, повредился рассудком, если бы не ответственность за близких. Думается, именно это помогло князю собраться с духом, и домой он вернулся полным решимости противостоять ударам судьбы.

Тут пришла очередь женских слез. С них и начинает Петр Иванович свои воспоминания: «Людям чувствительным нетрудно вообразить, что он (сочинитель. – Д. Ш.) должен был претерпеть, видя в беспрестанных обмороках, в ужасном отчаянии ближайших своих родственниц! Собственное страдание конечно для него было легче несравненно…»<sup>[199]199
  Шаликов П. И. Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года. М., 1813. С. 8.


[Закрыть]</sup>

Михаил Дмитриев свидетельствует в своих мемуарах: «После французов (т. е. когда они вышли из Москвы) граф Ростопчин призвал кн. Шаликова для объяснения: „Зачем остался в Москве?“ – „Как же мне можно было уехать! – отвечал кн. Шаликов. – Ваше сиятельство объявили, что будете защищать Москву на Трех Горах, со всеми московскими дворянами; я туда и явился вооруженный; но не только не нашел там дворян, а не нашел и вашего сиятельства!“ Еще забавнее, что он к этому прибавил по-французски: „Et puis j’y suis reste par curiosité!“ (И потом я там остался из любопытства. – Д. Ш.)»<sup>[200]200
  Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 99.


[Закрыть]</sup>.