Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Жолобков испугался. Он не любил, когда его били. Прислонившись гудящим лбом к холодной стене, он стал тоскливо и бездумно смотреть в щелку на пустой коридор, освещенный светом единственной лампочки над аквариумом дежурного. Аквариум тоже был пуст – менты либо спали, либо пили в свое удовольствие. В голове у Жолобкова тяжело копошились, нет, не мысли, скорее мыслечувствования: «За что? И почему? И кто виноват? Не может быть, чтобы я. Ведь я такой молодой, такой успешный и красивый. Я должен быть обречен на счастье. Причем, на счастье постоянное, изящное и сытное, с небольшими саркастичными вкраплениями. На счастье ловкого наблюдателя, легко лавирующего в мутной воде повседневной, неприятной жизни. Даже брызги ее должны были скатываться с меня, я ведь весь покрыт жирком, гусиным таким жирком проницательности, я ведь вижу всех насквозь и все про всех знаю. Значит, была ошибка, чего–то я не учел, отвлекся на ненужные мысли, позволил себе лишние чувства. Доброта какая–то, жалость, инвалиды долбаные. Лживость сочувствия. Нужно было как все, как раньше – подал копеечку и побежал дальше, удовлетворенный. Вот и лежал бы сейчас дома под теплым одеялом, пил аспирин и кофе». Жалость к себе и горькая обида на несправедливый мир переполняла его. И самое главное, что он внезапно ощутил, чего не знал раньше, потому что это было естественным и абсолютным, как воздух, вода, почва под ногами, оказалось очень простым – его, как любого человека, как типичного представителя скрутила обжигающая тоска от невозможности просто свободно передвигаться, свободно действовать и решать, свободно дышать.

«Мне ампутировали мою свободу, я сам участвовал в этом, я теперь тоже – инвалид!» – Жолобков беззвучно заскулил и бессильно опустился на пол…

Так он просидел около часа, тупо переводя взгляд с темных стен камеры на дверь. Потом в коридоре послышались какие–то шаркающие звуки. Жолобков апатично прижался глазом к щели и вдруг заерзал, вскочил. По коридору, широко размахивая шваброй, передвигался Шустрик. Периодически окуная тряпку в ведро с водой, он деловито и старательно, с видом постоянного и умелого работника, надраивал каменный пол. «Это – Шустрик, – подумал Жолобков, – самый настоящий Шустрик, действительный статский Шустрик! Он же говорил, что подрабатывает еще где–то в милиции». В нем вдруг ожила, затрепыхалась, засверкала запрещенными красками отчаянная, нелепая надежда. Прислонив губы к щели, Жолобков горячечно, сбиваясь, зашептал: «Шустрик! Это я, Жолобков! Я здесь! Выпусти меня, Шустрик! Отопри как–нибудь дверь, Шустренька! Выпусти меня, Сережа!..» Тот услышал, подошел к камере, долгую, мучительную минуту постоял в раздумье, затем заметался по коридору, схватил с конторки дежурного оставленный там ключ и открыл дверь…

Жолобков бежал по темной улице к начинающей светлеть, нежно–серой полоске неба. Не обращая внимания на похмельную одышку, забыв про боль и тяжелый мороз, он периодически подпрыгивал и неловко, как выздоравливающая птица, взмахивал руками. В голове у него вертелась, крутилась, замыкалась в кольцо бессмысленная, сумасшедшая, нелепая фраза, формула языка, юнгль мансуров: «НакормИмте ж голубей, накормИмте ж голубей, накормИмте ж голубей…»

РУБИНОВЫЙ ВТОРНИК

Даже не знаю, можно ли было в этот день сделать так, чтобы не выпить вина. Конечно, теоретическая возможность воплощения в жизнь любой, самой абстрактной идеи всегда остается. То есть нужно было бы сжать волю в кулак, взять душу в охапку, заткнуть уши и ноздри серой ватой из пачки с пугающей надписью «Нестерильно», замазать глаза неискреннего цвета пластилином. Но тогда Жолобков ни за что не дошел бы до работы, ведь у него даже не было специальной тросточки, чтобы ощупывать ею поребрики и ступеньки автобусов. А зрячий, он был обречен с того самого мига, когда тяжело хлопнула за ним подъездная дверь, и он сделал первый шаг в мир. Ведь сразу же ослепительно ударило по глазам солнце, отражаясь в сверкающей мраморной крошке на стенах обычных в другие дни «хрущоб», которые сегодня превратились в огромные сахарные головы. Уши тут же наполнились ликующим, тропическим птичьим гомоном и первым цокотом по асфальту пленительных и изящных каблучков, а ноздри затрепетали, жадно втягивая ни с чем не сравнимый запах позднего лежалого снега и мокрой, проклюнувшейся земли. Жолобков зажмурился. Когда он открыл глаза, то изменить что–либо стало уже невозможно – на сегодня судьба решилась. Несомый легким, как сам весенний воздух, чувством освобождения, почти физиологическим ощущением опавших с него всех, в том числе и семейных, уз, он вприпрыжку прибежал на работу.

Свободное предпринимательство хорошо не только тем, что можно свободно предпринимать какие–то действия, но также и в полной свободе непредпринятия их, если к ним не лежит душа. Первым человеком, которого Жолобков увидел на работе, был странный старичок в галошах и седенькой бородке.

– Не понадобятся ли раки вареные? – интимно спросил он.

– Раки? Вареные? Конечно понадобятся, – Жолобков уже понял, что бесполезно сегодня сопротивляться весне, – Пятьдесят. Нет, сто.

– Да чего там сто, несите ведро, – поддержал его напарник Зина с таким же ошалелым от ярких, солнечных запахов лицом, – когда будут?

– К пяти часам привезу, – ответил волшебный старичок и усеменил прочь.

Минут тридцать Жолобков с Зиной бесцельно послонялись по темному помещению, а затем принялись названивать всем знакомым по телефону и хвастаться…

– А у нас сегодня будут раки!

– Раки? Вареные? – завистливо переспрашивали знакомые и тут же справлялись о времени прибытия.

– К пяти часам обещали, приезжайте, только пиво с собой, – расчетливый Жолобков не любил хаоса в финансовых вопросах.

Первым не выдержал зоомагазин. Двое бывших борцов с бедроподобными руками и сломанными ушами, бросив пересчитывать своих рыбок и хомяков, с грохотом примчались на видавшем виды старом «Москвиче».

– Где раки? – мрачно спросили они, вваливаясь в помещение.

– А где пиво? – охладил их пыл Жолобков.

– Пиво здесь, – те с бутылочным грохотом поставили на стол сумку, в которую, согласно ранее проведенным исследованиям, влезало ровно два ящика. Затем уселись на заскрипевшие от их тяжести стулья и принялись пытливо смотреть на дверь.

Следом подтянулась налоговая полиция. Лощеные, в пиджаках и галстуках, и тоже вдвоем, они с достоинством, присущим работникам фискальных органов, поставили перед собой по две бутылки и тоже стали ждать. Старший, еще в детстве получивший за чванливость намертво приставшую к нему кличку «коллега Пруль», достал свой табельный пистолет и начал надменно протирать его мягкой фланелевой тряпочкой.

– Дай–ка посмотреть, – потянулись к оружию жадные руки, – дай–ка попробовать.

– Не дам, – Пруль торопливо убрал пистолет обратно под мышку, – не положено.

– Чего тогда вообще доставал, – обиделся было Жолобков, но тут часы пропикали полдень.

– Времени – вагон, – недовольно переглянулись слоны из зоомагазина, – давайте что ли пока портвейном разомнемся.

– Давайте, – быстро и охотно согласился Жолобков, больше всего боявшийся потерять, утратить утреннее предчувствие счастья, – давайте, раскрепостимся, пока будень не примирил нас с собой.

– Не пей красный портвейн, – через полчаса заботливо говорил Жолобков Прулю, – козленочком станешь. Пей белый портвейн.

Но тот не слушался и налегал на темно–бордовую жидкость с подкупающим, лживым вкусом, который обещал быстрое блаженство, слишком быстрое блаженство. Двадцати минут ему хватило, чтобы расправиться с целой бутылкой этого порочного друга, и обычный, комфортабельный Пруль превратился в мелочное, мстительное и навязчивое существо со странной смесью мании величия и бреда преследования.

– Щас ка–а–ак стрельну, – повторял он периодически, а затем ронял голову на руки и плакал.

– Клиент созрел, придется носить с собой, – сказал Зина немногословным слонам, и те понимающе кивнули тяжелыми головами.

– Будем раков ждать или пойдем на воздух? – Жолобковым овладела нестерпимая жажда движения, – А то ведь градус уходит, кураж гибнет, и вообще пора окинуть окружающую действительность новым взглядом.

– Ладно, пойдем, а то сейчас стихи начнешь читать, загрузишься вместе вот с этим, – один из слонов кивнул на поднявшего голову Пруля.

– Щас ка–а–ак стрельну…

Они расположились в парке неподалеку. Солнце ласкало обращенные к нему лица. Легкий леденящий ветерок доносился от замерзшего еще озера, шевелил волосы и холодной змейкой забирался за воротник. Пели птицы. Рядом озабоченно патрулировали старушки в ожидании пустых бутылок.

– Лепота, – растекся тяжелой тушей по скамейке один из слонов, – сейчас бы еще с девчонками познакомиться хорошими, беспроблемными.

А бог сегодня был настороже. Чуть только загрустившая было компания издала совместный полувздох–полустон, как на аллее показалась веселая, щебечущая на своем непонятном, женском языке стайка жеманниц, впервые после долгой зимы сбросивших свои тяжелые, бесформенные, меховые одеяния. Сиятельно являя миру свои волнующие изгибы, они не шли, а практически летели в густом, чувственном настое весенних запахов, круто замешанном на парящем кипятке нагретой земли, распадающемся тлене прелых листьев, сладостной горечи клейких, беременных почек.

– Здравствуй, тело молодое, незнакомое, – вполголоса сказал Жолобков, а слоны заволновались, заюлили:

– Барышни, барышни, не захотите ли по глоточку вина! Сладкого, вкусного вина!

Бывают дни, когда получается все, или почти все, о чем мечтается. Девушки оказались веселыми и не склонными к нудьбе, портвейн тек широким потоком и убедительно кружил голову, солнце ласково светило с совершенного, без единого изъяна, неба.

– Люблю проводить время в обществе быстро пьянеющих от дешевого вина женщин, – среди заливистого смеха натужно шутил Зина, а Жолобков, дорвавшись, наконец–то читал стихи под одобрительное урчание слонов:

В сердце мечта томится.

Небо полоской ясной

Юноша: «Стой, девица»,

Девушка: «Сгинь, несчастный». [2]

Один лишь Пруль мирно спал, прислонившись к спинке скамейки и пустив на грудь вязкую нитку слюны, и участвовал в празднике лишь в качестве реквизита.

– Скажите, а каково это – быть женщиной, – теребил за больное настойчивый Жолобков и подвигался ближе, еще ближе, и уже изначальное тепло разливалось по бедру, все выше, выше, и наконец – в пересохшем горле скреблось неистовой, отважной мурашкой.

– Даже и не знаю, как ответить, сравнивать не с чем, – подло отодвигалась девушка.

– И все–таки, в чем разница, в чем великая суть? – рука невольно цепляла край платья, задевала теплый нейлон.

– Юноша, усмирите руки, мы же не одни, – и дразнила, отодвигаясь, но всего лишь на волну излучения тепла.

– Но позвольте, родная…, – а в голове одно лишь безумное желание припасть к первоисточникам.

– Не позволю, даже не проси, – уже на «ты», но смеется, надсмехается, руководит, водит рукой так, как ей нужно, как правильно.

Неясные заросли неизвестных растений. Томление пальцев, в кончиках которых – ощущение сухого песка, безнадежного песка из песочных часов. Вязкое сопротивление времени, Сопротивление материала. Сухое сопротивление твердо сжатых ног – дорических колонн, лишенных завитушек, просто холодных мраморных колонн. Медленно, нехотя тает извечная мужская надежда на быструю и острую, без длительных ухаживаний и предварительных ласк – любовь.

– Мне, пожалуй, пора, меня уж муж заждался, – оправила платье, вспорхнула, побежала, растаяла, лишь звук торопливых шагов остался надолго, цок–цокк каблучками по душе, цок–цок – тише и тише, цок–цок – прощай в этой жизни, встретимся в следующей….

Он остался один. Совсем один в сумеречном мире. Горькое чувство клубилось в душе тяжелым, ядовитым дымом. Оно было похожим на то тревожное бессилие, которое Жолобков хорошо помнил из раннего школьного детства – на какой–то важной контрольной нужно было вспомнить десять английских поговорок, все эти «To call a spade a spade» и прочие. Он вспомнил тогда только девять, десятую же сделал сам – вольно перевел «Без труда …». Отрок не знал тогда по–английски ни слова «труд», ни слова «пруд», поэтому получилось что–то вроде «Если ты не будешь работать, рыба не придет к тебе». Творческие усилия остались не оцененными, и он сидел, глотая слезы, в растерянности от несправедливости мира. Примерно также Жолобков чувствовал себя и сейчас.

Когда среди праздника становится плохо – нужно пить. Когда не сбылись ожидания, пусть мелкие, физиологичные, сиюминутные, но зато живые, как мелкая рыбешка, зажатая в жестокой детской ладони – нужно пить вдвойне. Жолобков стряхнул с себя, отбросил прочь и растоптал незатихающий «цок–цок», с усилием определил направление, вернулся к пустой уже скамейке. У ножки ее нашел заботливо забытый друзьями пакет, в нем – початую бутылку. Плюнул пластмассовой пробкой и затем долгое время внимательно, обостренно, сквозь зеленое стекло наблюдал, как от каждого глотка идут из горлышка вглубь мелкие морские волны, мертвая зыбь.

Зачем Жолобков не вернулся после этого домой, в уютную семейную опочивальню, он не мог объяснить потом ни себе, ни жене, ни ближайшим родственникам. Зачем шел, спотыкаясь и бормоча вслух нахлынувшие, горлом шедшие озарения, по улицам города, зачем купил в магазине игрушек, кстати попавшемся на пути, зеленый пластмассовый пулемет с трещоткой, не ясно было ему самому даже в момент совершения этих внешне бессмысленных действий. Зачем, услышав из опускающихся сумерек печальное «!Щас ка–а–ак стрельну» не повернул назад, не бросился прочь, а наоборот ускорил шаг в нужном, единственно необходимом сейчас направлении, не знают ни видавшие виды психологи, ни натренированные на горячих новостях репортеры. Зачем, слившись в угаре вновь обретенной дружбы, Жолобков сотоварищи похитили красный флаг с фонарного столба, висящий в предвкушении майского праздника, и, заплатив случайно подвернувшемуся цыгану, мирно ехавшему на своей допотопной телеге среди вечернего, угарного потока автомобилей, мчались затем галопом по главному в городе проспекту со вздыбленным знаменем и плотно установленным на задке пулеметом, распевая «Интернационал» – ведомо лишь богу. Почему не поймала их доблестная милиция, не пристыдили активно граждане, отвергающие рубиновые вторники – ведомо лишь милицейскому начальству и гражданской совести уважаемых соплеменников.

На главной площади города стоял тогда, стоит и поныне мрачный статуй серого гранита. Одну руку засунув в карман штанов, второй он указывает куда–то на северо–восток, где, по его мнению, и находится счастье. Беда в том, что ближайшие, видимые глазом окрестности в указанном направлении состоят из тракторного завода, да свалки в пойме грязной городской речушки, организованной этим заводом. Есть в этой картине, правда и секрет, скрытая от первого взгляда суть. Если отсчитать третью справа колонну у расположенного с другой стороны помпезного театра с танцующими колхозными музами на фронтоне, и сесть на ступени, то палец статуя в этом ракурсе превращается в гордо висящий орган, не оставляющий сомнений в половой принадлежности изваяния.

Именно здесь, на ступеньках у третье колонны и обнаружили себя Жолобков с друзьями вечером трудного дня. Мирно спали слоны, укрывшиеся красным знаменем и блаженно улыбающиеся во сне, забыв о тяжелом бремени своей суровой внешности. Бродил неподалеку оживший Пруль, пытаясь навести порядок в помятом, расхристанном костюме. За углом здания освобожденно журчал Зина. Откуда–то издалека доносилось сладко рвущая душу мелодия старого танго «Монголия». Рубиновый, виннокрасный закат обнимал половину неба, светился каким–то внутренним, искренним, победительным светом. Он был настолько невероятно прекрасен, что находящемуся в вечном поиске нужного направления памятнику стоило бы поднять свой палец вверх, но тогда это выглядело бы чересчур эротично. Но синеющий, с оттенками перламутрово–серого, опалесцирующий воздух сглаживал все острые углы, все крайние точки зрения, все резкие определения и злые помыслы, и ласково принимал в свои прозрачные ладони живые, лишенные национальных и временных признаков, тверже гранита и пронзительнее сиюминутного отчаянья слова, которые вслух говорил Жолобков:

На Ксани и Арагви снова

Луга окрестные в цветах,

И терпкой патокой медовой

Опять кипят твои уста.[3]

Примечания

1

Мф. 27:45–49

2

Галактион Табидзе

3

Галактион Табидзе

ТАМ, ГДЕ ЗИМУЮТ ТРИТОНЫ

День начинался неудачно. Мрачная жена минут сорок занимала ванную. Потом вышла, вся в гневе и бигудях, словно злой марсианский разведчик, и сказала:

– Когда ты починишь раковину?

Вопрос этот давно нависал, подобно темно–синей туче, в семейной атмосфере, поэтому я оказался подготовленным – озабоченно, с видом послушного и услужливого мальчугана искал по квартире место для одинокого, неприкаянного стула. Однако гром грянул:

– Сколько месяцев я должна твердить одно и тоже. Вот и плинтуса до сих пор не прибиты, а мы здесь уже пять лет живем.

Лишь в редкие минуты душевной или физической близости мы бываем с женщинами конгруэнтны, в остальное же время – ни в чем не совпадающие виды вроде бы разумных существ. Думаю, что именно женщины – передовой отряд жестоких в своей активности инопланетных пришельцев. Нам, незлобивым и сентиментальным обитателям Земли, непросто жить рядом с этими непредсказуемыми особами. И лучшая тактика здесь – молчаливо и послушно подчиняться нелогичным командам. Вернее, делать вид, что подчиняешься, чтобы переждать бурю. Недаром нас обучают этому в армии.

В этот раз отмолчаться не удалось. Раковина и плинтуса оказались весьма существенны в шкале инопланетных ценностей.

– Ответь хоть что–нибудь. Когда, наконец, ты начнешь думать о доме? Почему я одна должна крутиться, как белка? – в голосе жены зазвучали слезы. Это – очень важный момент, который ни в коем случае нельзя пропустить. Нужно срочно менять тактику. Существуют три способа обращения с женщинами, когда они готовятся заплакать. Их можно удивить, рассмешить или, в крайнем случае, взять в руки молоток и попытаться немедленно прибить плинтус. Я выбрал способ номер два – достал с полки любимую книгу и процитировал: «Всегда нужно все бросать, если тебя посетило вдохновение, понимаешь, а оно меня сейчас посетило. «Ла–ла–ла», – поет что–то во мне, и я знаю, что это вдохновение».

Жена взглянула на меня так, что пришлось срочно искать инструмент…

Наконец она ушла по делам. Я полюбовался одиноким плинтусом и уже готов был заняться вторым, как вдруг раздался телефонный звонок. «Это Вы продаете линию по разливу жидких продуктов?» – спросил незнакомый мужской голос…

Иногда случается так, что недвижимость, к удивлению ее владельцев, опять становится движимостью. С ней начинают происходить какие–то обменные процессы, опять появляется мифическая, ни на чем не основанная стоимость. Сейчас речь шла об оборудовании, которое я когда–то сдуру приобрел за большие деньги, чтобы делать свою родную водку. Я был тогда весьма вдохновлен радужными перспективами свободного рынка. С тех пор оно ржавело в сыром складе, новое, но практически сразу ставшее бесполезным из–за русских качелей, сменивших плановую экономику. А я все никак не мог собраться с духом и вывезти его в металлолом.

Сделка свершилась быстро, за один день, и я, вчера еще искавший по карманам мелочь, чтобы купить бутылку пива, стал обладателем толстой пачки иностранных денег. Душа плясала вприсядку, но внешне я старался сохранить вид степенного бизнесмена, каковым уже давно не был.

Отпраздновать решил в любимом ресторане. Машенька, улыбчивая и обаятельная, провела меня в уютный закуток и ласково пожурила за редкие посещения. Я ловко отшутился в ответ – мне не терпелось остаться одному и начать делить шкуру убитого медведя. «Себе – машину, жене – шубу, детям – мороженое», – расклад казался справедливым. Подошел знакомый официант со смешной фамилией Лепеха.

– Борщ с пампушками, салат «Шопский», шашлык из семги и двести граммов водки хорошей, в общем КГБычно, – Лепеха улыбнулся обветшалой шутке и бодро убежал на кухню. А я позволил себе наконец расслабиться, стряхнуть с плеч волглый груз былых неудач и предаться обозрению материальных перспектив. Есть большой психологический смысл в том, что в ресторанах всегда приносят алкоголь вначале, до основных блюд. Издревле заведенный порядок дает возможность вовремя отрешиться от мирских забот и быстренько полюбить всех окружающих. Первую рюмку я выпил за удачу. Вторую, дождавшись борща и предвкушая горячую отраду первой ложки, – за себя. За себя теперешнего, который так глупо радуется тому, что удалось, наконец, схватить Мамону за скользкий хвостик. За себя вчерашнего, пьющего «горькую», уставшего слушать постоянные напоминания жены о том, что она уже который год мечтает о море. За себя прошлого, подающего надежды и вынашивающего замыслы. За себя будущего, устало мудрого, когда придется смиряться, что с каждым годом будешь становиться все более отстойным и приблудным. Потом, под конец борща, я выпил третью рюмку, стал придумывать сказку и заплакал. Тучный господин за столиком напротив с удивлением посмотрел на меня, и я притворился, что гриппую. Лепеха понятливо унес полную влажных салфеток тарелку…

После обеда, схватив такси, я помчался в детский сад. На утренник, посвященный проводам осени, опаздывать было нельзя. А за окном престарелой «Волги» проносилась эта самая осень, умирающая, но исполненная тех тонких ниточек, которые сплетаются в неповторимую, изменчивую, не зависящую ни от каких людских потрясений и мнений ткань. На ветке нагого дерева висел, трепеща, пустой полиэтиленовый пакет, издалека похожий на зайца, зацепившегося ушами за тонкую паветвь, – Авессалом, Авессалом. По тротуару шла женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчала яркая детская вертушка. При каждом порыве ветра вертушка начинала крутиться, а женщина всякий раз тревожно оглядывалась и потом улыбалась своему испугу. На троллейбусной остановке печально вглядывался в даль пьяный, потертый мужичок–с–ноготок, и во взгляде его было грустное знание о жизни, недоступное молодым, долговязым акселератам. Прохожие с хрустом давили каблуками первый лед, покрывший темные лужи, крепко настоянные на перцово–красных листьях…

Расплатившись с таксистом, я вбежал в приземистое серое здание детского сада, чем–то неуловимо напоминающее казарму. В актовом зале чинно сидели родители. Они тревожно смотрели на дверь, ожидая появления своих отпрысков. Наконец зазвучала музыка и попарно ввели детей. Рассаживаясь на своих местах, они приветственно махали руками родителям. Те расслабились, заулыбались, зашептались. Дождавшись, когда установится тишина, в зал вплыла воспитательница в наряде осени. В длинном желтом платье, расшитом разноцветными бумажными листьями, зардевшаяся и веселая, она была хороша и действительно похожа на добрую лесную волшебницу,

– Здравствуйте, дети!

– Здравствуйте, – раздался нестройный хор детских голосов.

– Я – Золотая Осень. Я знаю, что вы любите природу, заботитесь о ней. Спасибо вам за это, ребята.

– Пожалуйста, – чей–то ответ вызвал смешок среди гостей. Осень чуть заметно напряглась.

– Сегодня у нас праздник. Будут игры, викторины, песни, танцы. Начнем? – дети захлопали в ладоши. Мальчишки и девчонки ловко и заученно отвечали на вопросы о живой и неживой природе, читали стихи.

– А теперь викторина для взрослых, – радостно возвестила Осень.

– Не буду участвовать, – подумал я, – не бывает простых ответов.

Первый же вопрос поставил всех в тупик.

– Где зимуют тритоны? – задорно спросила Осень. Взрослые тревожно переглянулись. На них с любопытством смотрели дети…

– А действительно, где они зимуют, – судорожно стал вспоминать я, – нет, не помню, не знаю.

Воцарилась гнетущая тишина.

– Ну, дети, поможем родителям.

– На суше, – те не могли скрыть своего восторженного превосходства.

– А ведь действительно – на суше. Вылезают осенью из воды и в норах зимуют, – облегченно зашептались взрослые. Напряжение спало.

– Теперь мы споем вам нашу любимую песню.

Дети выстроились в неровный полукруг. Девчонкам, как всегда, не хватило места, и большинство из них оказалось за спинами юных джентельменов. А те гордо выпячивали грудь и готовились каждый к сольному выступлению. Опять зазвучало фортепиано, и нестройный, но азартный детский хор заголосил:

Где ты бегал, где ты бегал, где ты бегал

Лягушо–о–онок.

Лягушонок, лягушонок, лягушонок,

Малышо–о–онок…

Во мне еще бродил хмель. Пьяная сентиментальность закипала в глазах, но я сдерживался.

– А теперь, под конец нашего праздника, выступит Аня.

Вперед вышла худенькая девочка в голубом платье и с огромным белым бантом на голове. В зале зазвучал тонкий голосок, трепетавший, как крылья пойманной бабочки:

Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко.

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…

Сил моих больше не было, и я выскочил на улицу…

Вернулся, когда дети уже одевались. Подошел к Ане.

– Ну что, дщерь моя, ты готова?

– Готова, – она умудрилась сама застегнуть тугую верхнюю пуговицу и завязать шарф.

Сквозь густеющие сумерки отрешенно падал первый снег. Аня вложила в мою руку свою теплую ладошку, и мы пошли медленно и степенно, беседуя на разные темы.

– Ты знаешь, я сказку придумал, только она для взрослых.

– А я уже взрослая? – ревниво спросил ребенок.

– Пожалуй, можно так сказать.

– Тогда рассказывай.

– Жил–был один дяденька, – начал я.

– Как его звали? – сразу же перебила Аня.

– Допустим, Феофан. Но ты не мешай, а то я собьюсь. Однажды случилось так, что у него оказалось очень много денег. Ему нужно было купить машину, шубу для жены и мороженое детям.

– А сколько детей?

– Одна дочь, и звали ее – Даша, – я попытался предвосхитить следующий вопрос, но не угадал.

– Сколько ей было лет?

– Пять с половиной. Не перебивай, пожалуйста.

– Как мне, – удовлетворенно сказала Аня, – рассказывай дальше.

– Но Феофан вместо этого отыскал номер телефона и позвонил в Швецию своей любимой женщине.

– У него ведь жена была… Он что, любил сразу двоих?

– Аня, сложные вопросы задаешь, – я задумался над тем, как и нужно ли объяснять ребенку, что можно любить двух женщин сразу, – понимаешь, вторую он любил потому что она писала хорошие книжки. Ее звали Астрид.

– Знаю, знаю. Она «Карлсона» написала, – ребенок оказался памятливым, а я поспешил поскорее увильнуть от скользкой полигамной темы.

– Правильно. Так вот. Феофан позвонил в Швецию. Он очень волновался, потому что плохо говорил по–английски, но все равно сумел сказать, что совершенно случайно в Стокгольме будут проездом два «лучших в мире» поклонника Карлсона – он и его дочь. И их пригласили в гости.

Мы медленно приближались к магазину.

– Ты водку сегодня не будешь покупать? А то мама говорит, что тебе нельзя, – забеспокоилась Аня.

– Если нельзя, но очень хочется, то можно, – ловко вывернулся я. Ребенок, не вооруженный пока знанием формальной логики, промолчал.

– И они поехали в Стокгольм. По дороге они ели мясные тефтельки и торт со взбитыми сливками. Феофан купил Даше красный зонтик, чтобы их узнали.

– Все правильно, так в книжке написано, когда Карлсон был ведьмой.

– Аня, опять перебиваешь. Они приехали и пошли в гости. Астрид Линдгрен приняла их хорошо, угостила горячим шоколадом с плюшками. Но беседа сначала не клеилась. Все чувствовали себя немножко скованно. Но потом Даша подошла к отцу и тихонько что–то спросила на ухо. И знаешь, Астрид захотела узнать, что сказала русская девочка.

– И что же она сказала? – спросила Аня озабоченно.

– Она захотела узнать, как звали Карлсона в детстве и где стояла его кроватка.

Я замолчал. Мы прошли несколько шагов в тишине, только лед похрустывал под ногами. Наконец я не выдержал:

– Ты поняла что–нибудь?

– Поняла, – задумчиво ответила Аня.

– И что же ты поняла, – прорвалась ненужная, взрослая ирония.

– Я теперь знаю, почему когда ты мне читал про Карлсона, то сначала было так смешно, а потом стало печально…

И тогда забурлила там, в глубине, внутри, та тяжелая вода, о которой стараешься не вспоминать, потому что больно, вода, состоящая из всех обманутых надежд, из заскорузлых ожиданий, из детской веры в чудо, веры в то, что случится, свершится, если не сейчас, то ко дню рождения точно, что–то замечательное, прекрасное, веры, так и оставшейся смешной, наивной, глупой сказкой. «Гребаная жизнь. Траченая, молью, битая жизнь», – я беззвучно выл от отчаянья, от теперешнего безверия, от необходимости сочинять, врать этим широко открытым, доверчивым глазам, чувствовать, видеть, как постепенно, а иногда и резкими рывками, будет гаснуть в них осиянная готовность верить. «Гребаная жизнь. Вся эта беготня, суета, гонки за вещами, схватив которые остается лишь недоуменно повертеть их в руках и выбросить, настолько они смешны, неуклюжи, никчемны. И как иногда нестерпимо хочется дождаться знака, чтобы вернулась, пусть не вера, но хотя бы возможность ее».

«Гребаные подростки!» – впереди, всего лишь в метре от нас, с сочным звуком вдруг взорвался пакет с водой. Я отпрыгнул назад, потянув за собой застывшего ребенка.

– Испугалась? – отряхивая ее и себя, вытирая с лица изморось мелких брызг, спросил я.

– Нет, смотри!

На месте, где только что было страшно, теперь умиротворенно висело облако мельчайшей взвеси. Освещенное заходящим солнцем, оно слегка покачивалось и клубилось, как пар от дыхания большого доброго животного.

– Это был самый сильный в мире «хлюп», – убежденно сказала Аня.

Я огляделся вокруг. Мы стояли посреди пустыря. До ближайших многоэтажек было около сотни метров. Внезапно сверху послышалось еле различимое жужжание. Мы одновременно подняли голову. В темнеющем, густо–прозрачном воздухе, на большой высоте жужжал странный предмет, похожий то ли на летающий бочонок, то ли на иностранный спутник–шпион. Сделав большой круг, он удовлетворенно завис на мгновение над нами, весело закудахтал, а затем лег на курс Вазастана. Я точно знал, что Вазастана.