Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Поморские сказы им. Шотмана, или Мифы нового реализма

Судьба Бориса Шергина давно мучила меня. Великий писатель и собиратель, донесший до нас поморскую говурю – старый русский язык, что сладок словно мед для измученного корявой современностью слуха, он был кто? Реалист, модернист, сказочник, интерпретатор? Наверное, сказочный реалист. И язык этот давался ему, тек весело и свободно, норовисто бурлил и весело шутил в его сказах и притчах. Но потом, стараясь преодолеть жизненные беды, писатель вынужденно (думаю, так) пытался написать все тем же языком рассказы о новых героях – о Ленине, о Сталине etc. И, несмотря на все ухищрения и старые приемы, язык ушел. Он выскользнул сквозь пальцы, не принимая ложь, а в руках осталась сухая мертвая оболочка. Не помог ни реализм, ни сказочность, герои не были героями и не рождали мифа. В чем причина трагедии? Возможно, в древней истине, что настоящее искусство не прощает лжи. Старый реализм этим частенько грешил.

Теперь, после этого вступления, я расскажу две истории про выдру. Вообще, в хитросплетениях психологических нюансов деление поведенческих мотиваций современного человека на черное и белое, изрядно затуманенное декларируемой повсеместно адаптивностью, для меня порой радостно и необходимо. Так вот, одна из историй про выдру будет чудесная, а другая – отвратительная.

Одна молодая привлекательная женщина питала слабость к отставным военным. Тут были и воспоминания о детстве, проведенном в военном городке бравых летчиков, и приязнь к простоте суждений, и любование общей подтянутостью. Поэтому, когда в купе поезда дальнего следования ее попутчиком оказался чудесный полковник с пышными усами и седеющим ежиком оправданной прически, симпатия не заставила себя ждать долго. Нет–нет, ни о каком интиме речи быть не могло, молодую женщину сопровождал ее пожилой отец, да и нрава она была достойного, то есть строгого. Но симпатии приказать никто не мог, да и должен не был.

Полковник оказался приятным собеседником, много видел и поэтому знал, обладал острым наблюдательным взглядом и бойким языком. Ко всему прочему он был еще и заядлым охотником, а природа – одно из немногих явлений в современном нам мире, которое не дает окончательно скиснуть душе. Молодую женщину потряс именно охотничий рассказ собеседника. Однажды тот охотился на выдру и метким выстрелом ранил ее. Выдра спряталась. Под какие–то коряги. А наш герой, умудренный значительным жизненным опытом, знал – живое существо перед смертью очень боится остаться одно. Ему обязательно нужен кто–нибудь подобный, тогда легче. Поэтому и солдат погибших зачастую находят в воронках и других укрытиях по двое, тесно прижавшихся друг к другу.

Полковник все это знал. А еще обладал важным умением. Увидев, что зверя не достать, он закричал голосом смертельно раненной выдры. Всем сердцем потянувшись к страдающему собрату, настоящая выдра вылезла из спасительных корней и была добита бравым охотником.

У меня есть чудесный друг. Он очень тонкий (даже внешне), талантливый и печальный. Пишет, фотографирует, лазает по лесам. Не человек, а пароход, легкий пароход – глиссер. Человек–глиссер. Следующий рассказ принадлежит ему. Я – лишь неумелый передатчик страстной и завораживающей истории.

«Ехать на север страшно. Особенно в незнакомые места. Будь даже у тебя ружье, палатка, байдарка, спиннинги и сети, опыт выживания – безумно страшно все равно. Этому страху нет названия, и оправдания ему тоже нет – ты давно уже живешь в цивилизации, ты знаешь, что земля почти вся освоена, что на том же севере, в самых непролазных лесах ты встретишь какого–нибудь московского безумного туриста, а местные жители будут слегка насмешливы, но в трудную минуту всегда помогут. Ты охотился, ловил рыбу, собирал ягоды и грибы, выходил из самых замысловатых плутаний – страху наплевать на все твои достоинства. Ты взрослый, ты отец и муж – ему все равно. Кто–то перед выездом сутками не спит, ходит с остекленевшим взором и нервно вздрагивает на вопрос о спичках. Кто–то много ест, словно стремится насытиться впрок перед неминуемыми лишениями. Кто–то пьет. А у меня слабеет желудок. Медвежья болезнь посещает меня еще в городе. Я мучаюсь ею, но молчу. Брат же мой, верный попутчик и соохотник, страдая тем же недугом, любуется собой. Стоит нам вырваться на волю, в леса – счастью его не бывает предела. Рыбача, собирая, дыша, он еще и раблезиански щедр на иные плоды и радостные рассказы о них.

В тот раз мы взяли в путешествие мою жену. Девушка она привычная, боевая и походная, не раз уже пряталась в палатках от медведей и в дыму от комаров. Но на третий день живописания братом своих подвигов не выдержала и она:

– Ребята, хватит, – взмолилась полуобморочно, – давайте о чем–нибудь другом поговорим, чудесном.

– А о чем чудесном еще можно говорить? – искренне удивился брат.

– Вот, например, я в озере вчера видела прекрасное животное – выдру, – не сдавалась жена.

Брат напряженно думал несколько секунд. Затем лицо его просветлело:

– А меня с утра так выдрало…»

Одному мальчику мама купила аквариумную рыбку, сомика. Он долго мечтал именно о такой – вроде бы некрасивая, даже безобразная, а очень полезная рыбка. Сплюснутая широкая голова с длинными выростами – щупами, пятнистое тело неприятного зеленоватого оттенка. Но зато – присоска. Могучая присоска с толстыми жадными губами. Губы эти находились в постоянном движении, сидел ли сомик на листе подводных растений, или рывками продвигался вверх по гладкому аквариумному стеклу – губы шевелились. Сначала мальчик думал, что рыба бесшумно говорит что–то, одно и то же, видимо, очень важное – губы шевелились одинаково – «вот–там, от–ман, кот–мам». Мальчик заходил в зоомагазин и часами наблюдал за чудесной рыбой, силясь разгадать ее тайну, печальную и однообразную. Лишь через много дней его заметила продавщица, сначала долго и зорко наблюдала за ним – не стащит ли чего, а потом подошла и спросила.

– Вот–там, от–ман, – от смущения мальчик с трудом смог объяснить, чего он ждет от рыбы.

– А, этот, – усмехнулась созревшего вида девица. – Ничего он не говорит. Он от грязи стекла чистит. Поэтому полезный очень.

Она ушла, успокоенная. А мальчик не поверил ей. Он совсем не разочаровался в этом сомике. Да, полезный. Да, чистит. Но еще и говорит при этом что–то важное – мальчик это точно знал, видел глазами, чувствовал ужасом приобщенности к тайне.

С того дня он буквально замучил маму уговорами. Уже знал, что для нее лучшее – это польза всего на свете, и напирал особенно на это. Доказывал, как чисто станет в их аквариуме с маленькими глупыми гуппиями, когда там появится такой чудесный сом. Доказывал – и доказал.

В выходной, один из лучших в жизни, они поехали в магазин. Они купили сомика у той же продавщицы. Они взяли пакетик с водой и накачанным туда кислородом. Они посадили туда меланхолического сомика, который тут же стал чистить изнутри полиэтиленовую гладь. Для мамы, чтобы ей понравиться. Потом они втроем сели в автобус. Мама тут же повстречала знакомую и стала с ней разговаривать, а мальчик вытащил из–за пазухи пакет с водой и рыбой. Сомик чистил. Вернее, нет, мама не смотрела сейчас, – он говорил. Он шептал беззвучно, отчаянно, безнадежно, словно хотел о чем–то предупредить, спасти – «вот–там, от–ман, кот–мам».

– Мам, а как мы назовем нашего сомика? – без имени есть только половина вещи, рыбы, чувства. Так, если есть любовь – она целиком, а половина не называется никак.

– Не знаю, подожди, не мешай, – мама увлеклась обсуждением важностей.

– Ладно, – мальчик не расстроился, он уже привык.

В руке колыхался пакет с водой. Рыба шептала в нем. «Остановка «Улица имени Шотмана»”, – сказал водитель. «Шотман ты мой, Шотман», – прошептал мальчик, бережно укладывая неустанную рыбу обратно за пазуху.

А теперь я попытаюсь свести воедино двух выдр и Шотмана, чтобы попробовать порассуждать о «новом реализме».

Для начала тезисы:

1. Название это лично мне греет душу, так как напоминает забытый сейчас неореализм в кинематографе. А он дал огромное количество открытий и прозрений о человеке, жизни, смерти, прочих важных материях. Этого я бы желал и «новому реализму» в литературе.

2. Деление литературы на реализм и модернизм, по–моему, условно. Я бы сказал, что модернизм и постмодернизм – это тоже реализм, только вычурный и болезненный. Опять же, примером выдр и Шотмана я попытался проиллюстрировать широту возможностей реализма, и даже не в фантазийных неумелых нелепостях, а в самой окружающей нас жизни, которая дает неисчерпаемые возможности для словесных полетов и душевной эквилибристики.

3. Конечно же, «новый реализм» – явление не новое. Это продолжение традиций всех предыдущих видов реализма, начиная с социалистического и заканчивая магическим. Хотелось бы думать, что он впитает в себя и нелегкий опыт постмодернизма, без лишней, впрочем, увлеченности формальным конструированием абстрактных смыслов, уводящих в пустыню от живой, яркой, сочной, больной, непредсказуемой жизни.

4. Термин «новый реализм» мне кажется оправданным, ибо о чем бы еще сейчас спорили критики, писатели и читатели, что бы еще вносило движение в достаточно инертный мир литературы. Как верна народная мудрость, что под лежачий камень не течет вода, так верно будет и утверждение – если постоянно двигать камни, под одним из них обязательно найдется ключ. Поэтому пускай будет «новый реализм», пусть он борется, определяется, проигрывает, побеждает. Пусть живет.

5. И все–таки в попытке определить его черты я попробую назвать несколько качеств, на мой взгляд, присущих ему. Впрочем, качества эти желательны и мечтаемы, и нет уверенности в том, что они проявятся в полной мере в произведениях людей, которые сочтут себя «новыми реалистами». Однако очень хотелось бы, чтобы они (качества) проявились как можно ярче. Вот они: вчувствованная внимательность к жизни, ко всем ее светлым и темным проявлениям, любовное любование ею, небоязнь ее. Предельная, а порой и запредельная искренность, тяжелое бремя обнажения души – только тогда ее кровоточивые движения будут интересны. Сопереживание, жалость, боль, иногда через отрицание их, но все же имея пробуждение лучших чувств как конечную цель. Разнообразие методов, форм, плясок, гримас и телодвижений, незацикленность на простой описательности. Боязнь гламурной изящности как неискренности и открытой грубости как неумелости. Радость. Боль. Жизнь.

Когда год назад мы собирались с моим другом на север, в Терский район Мурманской области, то очень боялись. Северная неизвестность жутко страшит. Тогда я рассказал другу про мальчика и про Шотмана. Тот внезапно возбудился. Я, кстати, не смог ему объяснить, не знаю и до сих пор, чем занимался Шотман как человек и революционер. Вот есть в городе улица Анохина, так про того известно, что на одной из маевок он зачем–то ударил ножом полицейского. Тем и стал почитаем. А Шотман – не знаю. Мы полезли в Интернет. Первое же воспоминание какого–то знатного большевика гласило, что Шотман был с Лениным в ссылке, и тот им весьма увлекался. Тогда еще яснее стала иррациональная, надмирная природа Шотмана. Мы ехали на машине тысячу сто километров, и друг мой постоянно думал о Шотмане. Он вдруг понял, что имени Шотмана может быть все что угодно: рыба имени Шотмана, море имени Шотмана, небо имени Шотмана, воздух его же имени. Потом он подумал, что не только предметы и явления, но и действия могут быть именными: прыгнуть имени Шотмана, закричать имени Шотмана, выстрелить имени Шотмана.

Мы приехали в поморский поселок Умбу, и Шотман с новой силой охватил нас. Нас поселили у последнего циркача Кольского полуострова, члена компартии Вити. Он действительно двадцать лет работал в московском цирке, потом вышел на пенсию и живет на родине. Витя говорил так много и быстро, что насмерть завораживал обилием слов и идей. Мы медленно ехали на машине, Витя проводил экскурсию по Умбе. «Вот это дом, в котором я жил, а это мост, с которого я упал», – Витин монолог был нескончаемым. Иногда я нажимал сильнее на газ, чтобы побыстрее покончить с этим могучим потоком, но тогда и Витя начинал говорить гораздо быстрее. «Шотман», – одновременно подумали мы с другом, чувствуя, как туманится сознание. Наконец наступил вечер. После сдобренного обильными витиными рассказами ужина я сломался. Тысяча сто километров за рулем дали себя знать. Заснул накрепко. Друг же мой с Витей целую ночь еще ходили по улицам в поисках умбийской любви, пока не осознали, что главный трюк в самбо – не получить в умбу.

На следующее утро мы вырвались от Вити и добрались, наконец, до жирной реки Варзуги. Там поймали по первой в жизни семжине. Там ощутили вкус победы над огромной умной рыбой. Там возбудились так, что не спали сутки, и мимо текла медленная река Варзуга, а майский ночной воздух звенел, наполненный солнцем полярного дня и прозрачной пустотой. Какая–то невиданная сила передалась нам от убитых рыб, и вот уже мы, не сомкнув глаз, часами вещали о великом Шотмане, о жизненной ярости, о «новом реализме». А собравшиеся вокруг нас рыбаки, съехавшиеся сюда со всей страны, завороженно слушали эти бесконечные рассказы и смеялись в нужных местах, а в других – плакали. Это была ночь имени Шотмана.

Где здесь реализм, новый ли он – я не знаю. Но то, что через благотворящую природу; через поморскую речь, которую в других местах отыщешь лишь в далевском словаре; через королеву–рыбу и жирную реку удалось прикоснуться к какому–то древнему, юному, вечно живому мифу – несомненно. И может быть, поиск, отыскание, работа с мифом и есть главные принципы «нового реализма»?

БЕЛОМОР

Я все–таки бросил курить – и многие месяцы радовался. И скрывал, что хочется. Говорил всем, тянущим нелегкое бремя, – ну вот, я же смог. А на языке, в голове, внутренностях, чреве, слюнных железах было одно слово – дым. Который сладок и приятен. Который все же навсегда. Который память. Вкус. И боль воспоминаний о танцах радостных и безнадежных победах.

Когда мнешь непослушными разуму пальцами тугую папиросу, когда из нее сыплется мелкая труха, несмотря на все усилия скрутки и прижима, попадающая на язык, понимаешь – ты опять попался. В который раз.

И с облегчением и веселым отчаяньем произносишь слово – «Беломор».

Я люблю эти первые минуты, которых ждешь целый год, трепещешь ими, боишься, а наступят они – и вроде бы никаких резких восторгов сразу. Обыденно все. Море такое, островами загороженное от широкого взгляда. Запах еле–еле слышимый. Не морем даже пахнет, а мокрой древесиной от бревен причала. И немного – вон тем фукусом, на берег выброшенным. И дымом, курящимся из топящихся баинок. И рыбой чуть–чуть. И счастьем. Так стоишь на причале, смотришь невольно в светлую воду, в глубь ее. И там тоже все обычно – мольга какая–то снует, водоросли колышутся. Ну и что – морская звезда. И вдруг замечаешь, как из тени, длинной от низкого ночного солнца, выплывает ярко–бордовая огромная медуза и колышется величаво, никуда не торопясь. И после, от цвета ли этого неистового, на севере невозможного, от запаха ли подспудного, вкрадчивого, как первое женское прикосновение, чувствуешь внезапно, что душа твоя уже распахнута до горизонтов, что, не заметив как, ты уже попался в нежные сети, что в глазах твоих слезы, а в голове гулкость и пустота, и только сердце восторженно стучит торжественный марш – здравствуй!!!

В такие минуты лучше притвориться суровым, грубым, жаждущим выпить и покурить серьезных папирос. Поэтому сразу на заброшенные доски – газету, на нее хлеб ломтями, сало, луковицу хрусткую, бутылку. И делаешь вид, что проголодался, что жить не можешь без водки, что все неважно остальное. И крепкий дым–горлодер на все эти запахи – чтобы не опьянеть, не сойти с ума от них. Только почему–то не клеятся разговоры, а если и вырвется фраза, то в конце обязательно прозвучит какой–нибудь сдержанный вопль сдавленного восторга. И еще – хочется смеяться. Радоваться хочется, что живой, что все вокруг живые, что соленая кровь в жилах сродни соленой воде под тобой. Вот в этот момент мужик местный в телогрейке и подошел на катере. Слово за слово, его угостили, сами выпили, про путь до Керети он рассказал:

– Старика Савина найдите. Он там все знает.

– Как правильно – Савин или Саввин? – я редко умные вещи могу спросить, все на каких–то ассоциациях ненужных, полувздохах.

Мужик заинтересовался:

– Одно «в» вроде. А чего спрашиваешь, знаешь кого?

– Да нет, глупости. Подумалось чего–то – Савин, Саввин, авва отче, чашу мимо пронеси. И прочие радости.

Мужик вдруг оказался Ромой, старшим научным сотрудником с биостанции на мысе Картеш. И официально заявил об этом. И мы еще выпили. И потом еще немного. И так увлечены были разговором, что позже лишь заметили – на соседнем причале сидит женщина одинокая. Сидит, вся в черном. Нестарая еще. Неподвижная. Вдруг вспомнилось, что подъехали только, два часа назад, она так же сидела, в такой же позе сгорбленной. Вот и спросили посреди дыханий и восторгов у нового друга – что сидит так? Он посерьезнел сразу:

– Мужа море вчера взяло. Нырнул после бани – и с концами. До сих пор не нашли.

Ветерок зябкий с севера подул. Засобирались мы. С Ромой попрощались благодарно, в машину сели. И последний взгляд – назад, на черную женщину, на Белое море.

На широком косогоре, у самого устья бурливой Керети раскинулась деревня Кереть, нежилая. Раскинулась и лежит. Лежат на земле останки домов, еле угадываемые уже в высокой густой траве, разнузданно расцвеченной желтыми, синими, белыми пятнами роскошных луговых цветов. Лежат на погосте старые поморские кресты, сквозь белесое древнее дерево которых проросла уже многолетняя брусника. Лежит тихо, незаметно фундамент большой церкви, что раньше гордой белой птицей, вот–вот готовой взлететь, окрыляла всю округу восторгом светлой радости. Неясными, размытыми террасами лежат бывшие улицы – верхняя, нижняя, средняя. Внизу синеет равнодушное Белое море. На том берегу залива развалились останки судоверфи. Над всем этим носятся ласточки.

Мы сидим на поляне у самой реки. Порог уже морской, в самом море вода кипит и шумит так, что приходится кричать. У нас костер, палатка, сумки брошены рядом – успеется. Рядом с костром мангал, в нем уютно жарятся шашлыки. Запах стоит такой, что по всей округе ордами дуреют комары. Кусают нас. Понятно – живое мясо слаще узкому носу, печеное – горячо.

Уже хорошо принято на грудь. Без этого никак. Иначе боль, которая радость, которая счастье, которая беда, разорвет на мелкие ошметья. Вот и стягиваем голову и торс обручами спирта. Ноги остаются свободными и бродят везде. Но в основном неподалеку – держит запах. Кругом безлюдье, стрекотание цикад. «Сам ты Цыкад, иди вон за дровами!»

По дороге, что идет от деревни к рыбзаводовскому домику невдалеке, шествуют двое. Один помоложе, в камуфляже, с независимым видом. Другой – плюгавый дедок в толстых очках и кожаной кепке набекрень. Идут неспешно. Видно – нюхают.

– Мужики, давайте к нам, – восторг переполняет, хочется кого–нибудь обнять.

Те осторожничают:

– Нет, ребята, спасибо, мы спешим.

Медленно спешат, не торопясь.

– Да ладно, чего вы. Расскажете нам, как отсюда на Летние озера попасть.

Подходят. Совсем медленно. На лицах борьба. Рядом с едой солидно восседает белая канистра, почти под завязку наполненная кристально–прозрачной жидкостью. «Спирт медицинский этиловый» – мужикам знакома и приятна надпись. А доктору, подарившей канистру, знакомы мужики. Снаружи, изнутри. Она – прозектор.

Вот нет нигде уже достоинства и чести. Даже слова почти забыты. На помойках в городах роются крепкие парни с опухшими лицами. По телевизору маслянисто пластают правдивые слова люди с тревожно бегающими глазками. Даже поэты норовят напиться на халяву, а уж потом читать стихи. Даже у приличных женщин пальцы на руках постоянно шевелятся, словно нажимая кнопки невидимого калькулятора. Нигде нет достоинства и чести. А здесь – есть. Медленно–медленно подходят мужики. Много рассказывают про недавний ужин. Сопротивляются, но не уходят. Наконец сдаются:

– А вы сами откуда будете?

– Мы почти местные, из Петрозаводска, – отвечаю за всех, хотя Горчев – сутулый, горбоносый, в маленьких очочках, никак не тянет ни на русского, ни на карела.

– А, тогда ладно. Хорошо, что не москвичи. Те наглые – сразу рыбы требуют. А так ладно – свои ребята. Присядем начуток.

Через полчаса мы уже хорошие приятели. Степаныч, тот, что постарше, на голос берет:

– Я еще ого–го! Мне семьдесят пять, а я ого–го! Золотой корень знаешь? Родиолой розовой еще зовут. Я его собираю, сушу. Потом пью круглый год. Я и свою бабку ого–го. И чужие приходят. Тоже ого–го.

– Степаныч, а рыбы–то, семги много в реке?

– Да куда много. Дикой нет совсем, повывели всю. Что рыбзавод выпускает, та и осталась. А раньше такое стадо было! Старики говорили: пойдет – воды не видно. Да не брали ее на нересте, в реке, все по морю тони стояли. А сейчас – тьфу…

Молчаливый напарник его курил, согласно кивал мужской своей головой.

– Ладно, Степаныч, а как на Летние озера отсюда пройти? Говорят, дорога какая–то есть.

– Дорога была, старая, заросла поди. Да вы лучше завтра старика Нефакина найдите, он знает. Только человек он сложный.

– Нефакин? – сразу заинтересовался Горчев, известный любитель двусмысленностей. – Что это значит?

– Это значит – не далекий король, – спирт внезапно вызвал у брата приступ любви к английскому языку. Мужики понятливо промолчали.

– А вот озера… – я из последних сил чувствовал себя ответственным за маршрут и выживаемость.

– Да что озера, вот корень золотой…

Солнце наполовину спряталось за еловый зубчатый край ближней сопки. Наступили светящиеся сумерки белой ночи. Небо отливало тяжелым золотом. Море потемнело – до него не дотягивалось солнце. В воздухе повисла ясная, саднящая душу прохлада. Приятели засобирались. Степенно попрощались, пошли. Напарник уважительно поддерживал расходившегося Степаныча под локоток. Они скрылись за деревьями. «Я и так ого–го, и этак тоже – ого–го», – долго еще доносился из лесу нескончаемый степанычев бахвал.

Мы стали готовиться к отбою. Поставили палатку, попили чаю, добрали оставшейся разведенки. В это время по тропинке, бегущей вдоль черного моря в лес, со стороны погоста тихо проскользнула вся в белом старушонка. Строго окинув нас неласковым взглядом, она юркнула вслед за нашими друзьями.

– А Степаныч еще ого–го, – сказал Горчев, и это было последнее, что я услышал перед сном.

Утро на Севере, помимо прочих красот, хорошо еще тем, что не бывает похмелья. Вернее, оно есть, но посреди острых страхов, чудовищных предвкушений и сладости окрестностей чего оно стоит? Лишь легкий смурной оттенок в потоке нереально мощной жизни, в который ты попал, попав сюда и ничего до этого не зная. Словно в прошлом, городском, южном, похотливом и плясательном своем существовании ты был куриное яйцо – гладкое, самоуверенное, незамысловатое. И только здесь твоя скорлупа начинает покрываться легкой сеточкой трещин, которые с небольшого отдаления можно принять за морщины, – ты мудреешь на глазах, на ногах, на ноздрях – целиком. И через несколько дней, когда твоя тельняшка вдруг пахнет не гадким потом, а соленым ветром, ты вдруг поймешь всю цену слов, и запахов, и звуков.

Мы погрузились в машину и поехали в деревню искать старика Савина. Дорога здесь давным–давно была отсыпана мускавитом – веселым спутником слюды. Поэтому сверкала она под солнцем так, что больно глазам, а чуть солнце пряталось – становилась нереально, цвета любовной жути, розовой.

Подъехали к двум покосившимся, еле живым домам. По наитию пошли к нижнему, хоть и стоял подальше, и выглядел поплоше. На стук в дверь вышел из избы старик. Лысая загорелая голова. Лицо, изрезанное морщинами, словно поморские скалы, треснувшие от мороза и солнца, взлизанные жестким языком морским. В глазах – усмешка и внимательность. Я знаю – очень важны первые слова, вернее, отношение к другому, к людям, к нему конкретно. Чуть уловит самоуверенность, любование собой, ложь – сразу замкнется, и все выводы будут сделаны наперед и окончательно. И не потому, что я знаю это, а нравится – его взгляд, его одежда – выцветший брезент, его походка – шарк–шарк, бодро, здороваюсь изо всех сил уважительно:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, коли не шутишь.

– Извините за беспокойство, машину хотим тут у вас оставить. Можно?

– Чего ж нельзя, земля большая. Из Москвы?

– Да нет, мы местные, из Петрозаводска.

– Машина здесь, а сами куда денетесь?

– У нас байдарка. Хотим до Летней губы сходить, а там на озера. Дойдем, как думаете?

– Чего ж, дневной переход. Не страшно?

– Да страшновато вроде.

Старик кивнул, ему было понятно.

– И хотел вас попросить – за машиной не присмотрите, вдруг чего?

– Да посмотрю, чего ей, пусть стоит.

Я сунул руку в карман и достал сторублевую бумажку:

– Возьмите.

Старик подслеповато посмотрел:

– Чего это? А, нет, не нужно.

– Ну как, вам же беспокойство. Вдруг сигнализация ночью закричит или еще что.

– А ты не закрывай ее, чужих здесь нет.

Чуть не насильно я всунул в сухую ладонь деньги. Он постоял, покачался немного, раздумывая, и ушел в избу. Я понял – чтобы не спорить лишнего. Мы начали разгружать машину, мешки с байдаркой, рюкзаки с едой. Старик вернулся минут через пять. В руках он держал большую соленую рыбину, горбушу:

– Держите. До места дойдете, так сразу перекусить захочется. Чтоб не готовить.

И, видимо, какой–то сделал вывод. Как–то глаза теплее глянули. Достал папиросную пачку, угостил всех. На пачке по розовой карте северной страны тянулась синяя жила канала. Она как лезвием острым делила мясистое тело на равные части. На две. Понизу белели буквы: «Беломорканал». Внутри плотно, как в патроннике, лежали, тесно прижавшись друг к другу, бумажные гильзы тугих папирос. Их в юности было удобно забивать анашой, словно специально были сделаны. Дед это вряд ли знал.

На хлопотанье наше над байдаркой из дома рядом вышел человек. Прихрамывая и опираясь на кривую палку, подошел ближе. Молча стал смотреть. Надзирать. Лицо его казалось пыльным. Гладкий лоб был неприятно высоким из–за глубоких, почти до затылка, залысин. Остатки же бледных волос тщательно приглажены, словно не из деревенского дома вышел старик, а приготовился влезть на какую–нибудь трибуну. Маленькие темные глазки смотрели строго из–под нехорошего цвета бровей. Настолько строго, что становилось жутковато. Глазки словно искали врага. Постоянно. Ветхая клетчатая рубашка была явно выглажена. Брюки цвета боевой юности заправлены в кирзовые сапоги. На высохшей, птичьей груди старика болтался большой бинокль. На широком кожаном ремне висел узкий, изогнутый словно коготь зверя, нож в лоснящихся ножнах.

– И куда собрались? – голос тоже был по–птичьи высокий. Таким голосом хорошо задавать неприятные вопросы.

Отвечать отчего–то не хотелось, но пришлось. Хотя бы из вежливости, из робкого чувства чужака:

– Здраствуйте. Вот на Летние озера хотим сходить.

– На Летние так на Летние. Ловить чем будете?

– Сеток нет, – недружелюбно сказал Горчев.

– Ну–ну, – поверил старик.

– А вы случайно не Нефакин будете? – я все еще пытался не замечать неприязни, сквозившей во взгляде, в голосе, во всей сухой, как хлыст, фигуре.

– Нефакин я. Откуда знаешь?

– Да рассказывали тут.

– Кто?

Меня начал утомлять этот нежданный допрос.

– Все рассказывали, что вы старожил, места хорошо знаете.

– И места тоже знаю. И людей знаю всех, – старик слегка оживился, как будто вспомнил что–то важное: – Много тут вашего брата было, рыбаков–охотников. Про всех все знаю.

Он внезапно повернулся и побрел к своему дому, не попрощавшись. Да он и не прощался, сел на крыльцо и стал курить, за дымом пряча жесткие глаза.

Мы закончили строить байдарку. По крутому травяному склону снесли ее к морю. Поставили на воду. Загрузили вещи.

– Ребята, я надеюсь, вы знаете, что делаете? – голос Горчева мужественно дрогнул.

– Не боись, дойдем, море нас любит, – приятно быть опытным помором. Трясущиеся руки крепко ухватились за весло.

Вышел попрощаться дед Савин.

– Чего, Нефакин подходил? Осторожней с ним, он человек сложный, – без улыбки сказал.

– А в чем сложность–то? – мне стало любопытно.

– Главным рыбнадзором долго был. А раньше два года за рыбину давали. Многих посадил, герой. А еще раньше… – Савин вдруг прервался и как–то слегка оглянулся. Помолчал. – Ладно, осторожно идите, вдоль берега. Море наше тоже непростое, – Он зашел в воду, подержал байдарку, пока мы садились, оттолкнул ее от берега. Мы суматошно замахали веслами, потом поймали ритм, пошли. С берега внимательно и серьезно смотрел дед Савин. С высокого крыльца – старик Нефакин.

Сначала вразнобой, потом приноровились, и только в силу вошли и в скорость – по курсу прямо корга опасная, чуть не наскочили с разгону. Отвернули с трудом, опять веслами замахали, за мыс ближний зашли и в Узкую салму выползли, как черепаха нелепая. Грести тяжело с непривычки, дыхание сбивается, да еще и волна поднялась повыше, чем в устье Керети, позлее. И гребем, страху не показать стараясь, с борта на борт переваливаемся. Какие–то знания изначальные проснулись сразу, память тела, чувство моря – нос к волне держать стали правильно. Только успокаиваться начали – вроде нормально все, как в метрах в двух право по борту горбушина огромная выскочила. Летит и глазом косит. С метр пролетела и плюхнулась в воду, брызгами обдав. Я дернулся со страху, чуть лодку не опрокинул. Это уж потом смеяться начали, а сначала – жуть!

Идем по Узкой салме, а она как река, до берегов рукой подать, кажется, потому и не очень страшно. Волнение тоже небольшое, и ритм вроде поймали какой–никакой, дыхание приспособили. Уже и хорошо, прошел первый страх, и по сторонам красоту замечать стали. Там лес непроходимый, а там скала к берегу сбежит и прильнет к воде, соленой напиться. А здесь поляна, и ручеек прыгает, пенясь. Тут совсем уж себя мореходами бывалыми почувствовали, и я спиннинг размотать решил, подорожить. Распустил леску, воблера нового нацепил – рыбку серебристую, и за корму пустил, метров на двадцать от себя. Удилище между ног, и сиди – рыбачь, одновременно грести не забывая.

И ходко мы так пошли, сами себе удивляемся. Только что–то неладное стало твориться. Ветерок встречный пробежал торопливо. Потом на небо глянули – ползет туча, аж черная вся. И мы головами завертели, понять пытаясь, чудес дальнейших убежать. Да только две минуты, три, а издалека шум, как от поезда далекого. И все ближе, ближе, и грохочет уже. Оглянуться не успели – навстречу нам идет дождь стеной, не идет – катится, не дождь – ливень. И уже до берега не успеть. И впереди темно, а над нами солнце. И восторг вдруг такой безумный охватил, с ужасом смешанный, что закричали что–то громкое и вперед дали шороху, аж бурунчик за кормой появился, как от мотора лодочного. И гром, и дождь по лицу лупанул, и солнце отчаянное в спину еще бьет, и удилище вдруг задергалось бешено. Тогда вообще ни до чего стало, только азарт такой, что руки заплясали. Я весло бросил в байдарку, за удилище схватился и катушку кручу, только бы не сорвалась – молю, и брату – помогай давай. А сзади вдруг свеча серебряная из воды, и опять вглубь ушла. Уже мокрые до нитки все, вода беснуется мелко за бортом, сверху хляби, а я тяну. Довел ее до борта, в воздух подымать боюсь. Тогда немного вперед, к брату поближе, он за поводок взялся и рывком забросил ее в лодку, сладкую девочку.