Текст книги "Девяносто три!"

Автор книги: Дмитрий Волчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

15

– Что говорит Прелати о канцлере?

– Ничего. Вы же знаете эти путешествия. Приносишь клочок оттуда, папку отсюда. Никакой панорамы.

Треск цикад. Бутыль мальвазии, графин с водяной водой.

– Последняя его добыча – американское дело об убийстве. Тупиковый путь, как мне кажется. Помните, уже было что-то про взрыв в лаборатории Парсонса? Может быть, как-то связано.

– Ракетное топливо? Прекрасно помню. Прелати раздобыл в день смерти Елены Петровны. Тогда, помнится, много шумели.

– Попробуйте спанакопиту, этот македонец отменно готовит.

– Брюнет? И как он в постели?

– Перестаньте, к нему приезжает офицер из Вевельсберга. Знаете, такой заносчивый очкарик из отдела ЭИ.

– Хлебное место, что и говорить.

– Ваше здоровье.

Все эти пределы… губы принятых здесь в гитлерюгенд… Помните, как приникали они к выцветшим стволам, слизывали соленые капли… Садовые ножницы под подушкой… трава под ногтями… амбулатория в сан-хосе… урина… однорукая сестра не может управиться с гигантским пинцетом… как заяц… отпустите рычаг, не трогайте канюлю.

Утренний фарш: мысли о самоубийстве, о сломанном пистолете (сыновья отпилили курок: отец, не надо!), о бальзамине на окнах "Отеля де ля Сюз", о высохшей голове Жана Донета, высохшей голове Жана Юбера, высохшей голове Бернара ле Камю, смышленого мальчика из Бретани. Новый Ирод кладет детскую руку, детское сердце, детский глаз в стеклянную вазу, накрывает льняным платком, прячет сокровище в широкий рукав, мчится в покои Прелати. (Франсуа! Когда же, наконец?). Ноябрь 1439; пятьсот лет спустя мы встречаемся на тошнотворных задорках Клаттау. Матросы молчат, охраняя элементарного короля в неприступных чертогах. Лезвие моста шумит в высоте. Двадцать лет прошло со дня смерти Гвидо фон Листа, и тень дубовой ветки пляшет на мраморе руки. "Помнишь его последние слова?" "Noib. Будь трудолюбив и терпелив, как Гномы". Блаженный дух вылетает из успокоенных губ, бьется под потолком, словно зайчик, посланный зеркальцем шалуна. Перебили аорту. Завтра девятое, большой сбор, амулеты, пирамиды.

Сколько не облизывай пальцы, они все равно горят.

16

Их можно ловить по-разному. Поджидать новичков у железных дверей порнолавок, в тени невидимой базилики. Но можно и на пляже, в подземных поездах, в казармах, наконец. Зайчик не помнит ничего. Их руки, они одинаковы: запястья, ладошки, коготки. Следы бритвы: не говори «я!», не говори «я!», не произноси это безобразное слово, так ведь может назвать себя каждый, любая мразь. Слушаюсь, care frater. Их голоса в телефоне, прокуренные гласные, змеиное покачивание дифтонгов, префиксы и флексии, застревающие в зубах мясными нитками. Невозможность что бы то ни было объяснить. Мяукал, хрюкал, верещал, как зяблик. Ап! Ап! И всё эта астма, одно спасение – морфин, морфин в алхимических дозах. «Куда ты едешь? В Бутан, набираться ума-разума». Отстегнул велосипед от загородки, буйство виноградников. «Какого хуя?!»

Посторонние цыганята, шмякающие мячом о хлипкую стенку. Не додушили. Щупальца травы. Умывальник: из-под бирюзовой краски выглядывает оранжевая. Царапины: HJ, jerk-off, рука юного патриота.

Доплелся до дома, ступни опухли. Но все-таки нашел силы подойти к хрустальному наперстку, приподнять щуп. No new mes…. Не тут-то было. Визг последних тормозов.

"Я думаю о бинарности ворот, парни. Они либо открыты, либо нет. Ты или проходишь, или дрожишь снаружи. А ведь каббалистические пути отличаются тем, что у них множество уровней, и каждый выбирает свой. Отвлекусь. Следователь, еще до событий 23, говорил мне: "Вам, нацистам, обеспечена виселица. Будешь болтаться в петле, зальешь бетон своей сранью". Я смотрел на него, не отрываясь, через полчаса он превратился в вишневое деревце с бренчащими плодами. Вот что я называю каббалой. Иногда, после малой пентаграммы, я обращаюсь к солнцу: выжги глаза, стисни мозг, пока не вспыхнет адской горошиной. Но светило не откликнулось ни разу. Я уже говорил, что ворота могут быть открыты или закрыты. Так вот: для меня они закрыты. Закрыты навсегда".

Подполз к сифону, навалился на рычаг. Шум похотливых струй. Чесночные таблетки, держи теперь рот на замке. "Глубже, – серьезно говорил студент. – Ты что, не можешь глубже? Лучше бы уж не брался, мудак. Повторяй за мной: Малькут! Малькут!"

Что оставалось? Я подчинился.

"Помните тунисское видение брата Пердурабо: дерево, опутанное тридцатью эфирами ЭС? Так вот: мы срубили это дерево под самый корешок. Ле-Олам. Аминь".

17

Экстернштайн. Болезнь уходит внутрь. Сначала красное пятно на лодыжке, что-то наподобие псориаза, шелуха и тлен. Втираешь белодерм, пятно пропадает неохотно, но начинает гнить кость. Распухшие суставы, сочится лимфа, не спасают бинты, припарки, заговоры знахарей, и вскоре в песчаную дыру нагло таращится sol invictus. Церемония завершена, вестфальский ветерок штурмует знамена. Домашняя ЭИ.

Жадно перелистал вражеский диктант.

"National Express… Выродки. Сели впереди, жирный скинхед и его потаскуха с разными ногтями. Потом подошел мальчик-лишаи-на-затылке. Лет восемь, не больше. Такого противно потрошить. Ты не имеешь права ездить с быдлом ты должен пролетать мимо на серебряном рысаке в шлеме перчатках с черными цепями не смеешь вот здесь с детьми старухами как бомбоубежище на колесах как выжатый хвостик алоэ как то от чего плачешь забыл как называется эта штука ну помнишь в ботаническом саду в йоханнесбурге там это сранье и дерево на которое мочился американский мальчик мы еще были шокированы как их плохо дрессируют а могли бы огнем и мечом как у нас в изуверской секте плеткой по шагреневой коже продал душу дьяволу за грязный пятак и вот скинхед поворачивается смотрит прямо на нос сломали трубой еще когда приезжал майор с шоколадом одноразовый шприц на всех это опасно всё опасно вот юный вертер а его сучка говорит: наш сосед потеет от него смердит как от негра надо запретить таким ездить в ньюкастлтон на national express и можно было бы им показать тайные знаки объяснить про черную мессу как это важно гадать по кишкам сколько замечательных предсказаний сколько научных открытий даже без телескопа без всего и вдруг звезда которой никогда не было на карте не было в планетарии просто пробел почему у вас темно когда вселенная бесконечна как флаг победы это лампочка перегорела конфузится лектор надо к этому отнестись философски не счесть алмазов в каменных пещерах тогда сучка поворачивается к своему скинхеду как ему без носа на кой хуй ему нос как ты думаешь хорст хорст хорст нужен ли ему нос может без носа лучше и тут объявляют переход на следующий уровень а там другие правила французские загадки как сто жидов засадить в малолитражный автомобиль рено или пежо или вот симку а очень просто сжечь на хуй точно промокашку завиток овечьей шерсти сжечь и дело с концом то что называют историей а это не истории это просто рядом ползает как нищий у входа в метро или зловонная старуха у помойки потерявшая стыд а ведь могла бы петь плясать сосать хуи у приезжих на кельнском вокзале где панк откинул голову затылком о мраморную чашу с ноготками и кажется резедой хотя с такими вещами никогда не можешь быть на сто процентов уверен ничего человеческого нельзя гарантировать цветы меняются они текут по подбородку словно слюни дьявола какого дьявола да вот какого дьявола моя девушка хочет знать какого дьявола отвечай ей что язык проглотил.

Да он просто не говорит по-немецки.

Вовсе нет. Среди дьяволов бывают вот такие: Aax, Adi, Agb. Но есть и другие: Pfm, Pia, Piz. Встречаются и эти: Xii, Xom, Xoy. Вы довольны? Вполне. Полоса слизи на рыжей коже. Дымок. Руками не трогать, тут сидела грязная пизда".

Какие-то люди, зачем-то пишут. Картонки с бумагами, ломкие газеты, отрывной календарь, выборы канцлера завершились благополучно. Уважаем способных перерезать горло. Откромсал клок бороды, подставил тазик. То, что мы не любим вспоминать: Новый Ирод сдался, раскаялся, предал Прелати и Баррона, молил о пощаде, принял смерть. Это так, парни, Храм недостроен, мы выхватили угасшую нить, мокрый бикфордов шнур, согрели дыханием, пропитали мальчишеским соком, тайной эссенцией страха, засушили в серебряной книге, как сентиментальный лютик. Секреты хынека-штрих.

Не забывайте, парни: спящий все еще спит.

18

Лавина страха. Вырос в гинекее, ничего не видел – войны, походы, сечи, битвы, облавы, охоты, доменные печи, кровавые бани, дельтапланы, случайная смерть от чистки ружья, смотрел в ствол, как в калейдоскоп (в некрологе написали «нелепая», корректор просмотрел, не вычеркнул, потом сокрушался, «как же так») – ничего подобного. Только тру-лю-лю.

Происходит вот что: зайчик в плаценте, огонь, руки зябнут, потеют ступни, глаза гноятся, на лодыжке пятно. За тридцать лет безупречной службы, за сатанинские ужимки, за царапины и нарывы. Не подходи к двери, запри на два оборота. Не отвечай на звонки. Liste rouge. Не отвечай на звонки. Не отвечай на звонки. Восстановить предыдущее сообщение. Не отвечай на звонки. Эти люди недостойны тебя видеть и слышать. Читай "Ключи Соломона": "Воздух не так полон мух летом, как полон он невидимых демонов". Не включай свет, не подходи к окну. Отупел от таблеток.

Выебали юного кришнаита. Поганец заблевал матрас. Бесконечность.

В полночь у подъезда останавливается черный автомобиль, запускают циклон-б, но мы наготове, в саквояже щипцы, вазелин, "Книга Велиара", два мотка бечевы. Быстрее к черному ходу, они не поспеют. Потом, отдышавшись в дупле секвойи: чай, эклеры.

Они плетут заговоры, девятый чин: искусители и злопыхатели. Их клыки, изогнутые когти, присоски. Демон должен упасть с высоты при звоне колоколов, но это уже не мы говорим, это смотрит в экран Семьсемьсемь, панически дрыгает ногой. Вступил в прискорбный французский клуб, мальчишки расправляют жабо, подкрашивают веки, чтобы лучше выглядеть на операционном столе. "Тайные закоулки дома моделей", заметка в воскресной газете, испорченная щека Дж. А. Уилсона на полицейском снимке. Тень в окне "Отеля де ля Сюз".

"Завидую всем убитым". Машину банкира окружили скоты в камуфляжной форме, расхуячили из гранатометов, хлам восторга. Ночью шел пьяный мимо казино, дай-ка просажу последние триста а!а!а! вцепился в стальной стержень, вишенки, цифры. Смiрть, влажно взирающая из углов. Их надрочили в деревне, не давали жрать, разодрали жопы. Злые, как псы Гекаты. Последнее предупреждение. Растянут жилы, вывернут кости. Суконным рылом в снег, наливающийся цнилой, как карельский жук. Легкий способ все прекратить. И еще: духовка, балкон, теплый асфальт июльской крыши. Вы не знаете, с кем связались, я – сосуд беззаконий. Пойдем, Егор. Руки стянуты стальной цепочкой, хуй разорвешь. Незримые кандалы. Прихрамывая, вышел в приемный покой. Кому-то несли букет, кто-то хихикал на табачной лестнице, звякнули пинцеты на тележке. Закрасили рамы, не отодрать.

"Действуя по этой схеме, вы можете достичь элементарного королевства. Но помните о квадратах!"

Свернул бумажку, уронил в блядскую центрифугу.

19

Хитрый шорох в прихожей. Даже не шорох, а будто щелчок. Треснула ветка. Вот почему у таких, как ты, всегда мокрые ноги. Индеец, истощенный непонятной болезнью. От хвори размягчаются кости, странная тяжесть в затылке, письма приходят на третий день. Джефф Страттон дома, в стакане ромашковый чай, на спинке стула влажное полотенце, капает жижа. «Ванна из спермы, в которой барахтался мотоциклист, была приготовлена в студии режиссера; использовался хлебный мякиш, цедра, сметана». Вечерняя газета, повесть о жабе и единороге. Дежурство в субботу, пистолет томится в бархатном гробике, красная лампочка пришпилила телефон. Неужто им удалось достроить Храм?

Если так, то почему нет перемен? Они лгут. Это ловушка. Стражи безмолвствуют, никаких движений, рутина. Элементарный король тоже молчит.

Да, это обман, ХНД нельзя завершить, потеряно последнее звено, потеряно предпоследнее звено, потеряно предпредпоследнее звено. Голова Жана Донета, с которой они так носились, ни к черту не годится. Они не знают, что было на последних страницах Серебряной книги, не знают, что делал Работник, ни хуя не знают. Озеро ромашкового чая, темное пятно растет на стене, словно кто-то плеснул овсянкой обычной шотландской овсянкой вроде той что мы ели на завтрак в болескине когда еще не было каналов только болота вульгарный застой они хотели поймать шпиона отловить как колумбийского тарантула отгрызающего пальцы но все карты смешала болезнь сначала на ступне потом серебряная корка закрывает световое тело глаз Гора и вахтенный говорит: душно стало душно словно всё забили бумагой ни щелей ни трещин ни разрывов разве что стадо оголодавших кабанов на горизонте и паутины тонкий волос дрожит на жуткой борозде они ищут разведчика парашют порвался вывихнута лодыжка и вот уже шаги сапоги сминают все недолговечное нежное фотографию киблы машинку для горлового пения письмо с развратным детским поцелуем ногти красивого боксера сангину и мыло объяснения на опушке разломали все в щепы то что еще таилось как трюфель как секретные слезы как поворот винта как всадник без головы как владетель баллантрэ как первый пистолет как кондиломатоз как опухшие десна как смiрть как белые джинсы бесценного гостя как шмель в затылке как заяц.

Так произошло второе магическое кровотечение.

20

Лебеди! Они путешествуют по монастырскому пруду, а слева на дорожке – два господина. Не хватает кальция.

– Вы рано празднуете победу, Рудольф. Это всего лишь простые исполнители, три поросенка. Если бы добраться до кого-нибудь из матросов.

– Понимаете, Франсуа, это вряд ли возможно. Воздушное преломление, да и мост поднят, вам ли не знать.

– Но ведь он должен опуститься, должен.

– Вы знаете, дюжины сотрудников хворали после того, как мы испробовали лучи? Это очень опасно. В Вевельсберге считают, что эксперименты лучше передоверить профанам. The slaves shall serve.

Первый порыв ветра, платан изгибается ебливой периной.

– А что если попробовать евреев?

– Понимаю, к чему вы клоните. Это теперь модно… после выборов канцлера… в Берлине просто помешались на этом… Но мне кажется… Или вы что-то знаете?

– Вот именно. Я видел лес костей… Нет, не лес даже, лишь опушку. Но там… не знаю, как описать, Рудольф.

Два шага до скамейки, рука на груди.

– Ничего страшного, сейчас пройдет. Это магний.

И верно, что-то вспыхивает над далекой рощей, словно приземлился фотограф.

– Вы знаете… После того костра…

– Евреи… Я как-то не думал… Хотя есть повод. Леопольд Хильзнер…

Но Прелати не слушает, в груди раскачивается невидимый скворечник, не дает вздохнуть.

– Та страшная зима… синицы замерзали на ветках… Ирод покаялся… Это было чудовищно… Так позорно… Меня преследует сон… Будто бы после казни начался веселый пир. Мы на берегу Лох-Несса, не там, где кибла, а левее. Озеро сжалось, крошечное, как оперетта "летучая мышь". Я совсем пьян, ложусь спать прямо на щебень. Ночью просыпаюсь в крови. Рядом – труп старика, голова отрезана. Ничего эротического, просто удивление. Поодаль у маленького костра на корточках сидит Ирод. Нож в руке… Спрашиваю: "Зачем ты его зарезал?". Он кривится: "Просто так". Я думаю: ведь его разыскивают, я могу его выдать. Потом соображаю: он вернется и отрежет голову мне. Уверенность: непременно вернется через двадцать лет… Потом мы с ним будто отправляемся в путешествие, и я беспокоюсь, не отыщут ли труп. Мы в порту, останавливаемся инкогнито на постоялом дворе. В спальне – большой бассейн, зеленый мрамор. Я приглядываюсь, вижу, что в воде плавает тот самый обезглавленный старик. Но мяса почти нет, только скелет вертится в бурой жиже. Ирод объясняет: пока ты прохлаждался, я растворил его в кислоте. Потом мы гуляем в саду, навстречу – разодетые пары, но несколько и совершенно обнаженных людей, на которых будто бы никто не обращает внимания. Тут я замечаю, что на мне – окровавленная туника. Нет, не просто окровавленная, а пропитанная кровью, за мной тянется след, вижу пунцовые пятна на дорожке. Говорю Ироду: "Нас схватят". А он смотрит на меня презрительно… смотрит презрительно… молчит… Вот так вот. Ладно, в путь.

Молчание. Дождя так и нет.

– Не идет из головы, – нарушает молчание фон Зеботтендорф, – ваше замечание о евреях.

– Да… Евреи… надо попробовать.

Так собеседники невзначай доходят до самых геркулесовых столпов.

21

Письмо от 2-го августа 1934-го года, в коллективный файл не попало, хранится в рыжей папке «Фюрер».

"Care frater! Ты спрашиваешь меня о жизни в изгнании. Здесь уже цветут магнолии, а у вас? Ты можешь, впрочем, воспринять это как нехитрую метафору, но я имею в виду ровно то, о чем пишу. Ты знаешь, как ненавистно мне все, связанное с отчизной, особенно ваша флора. Я говорю «ваша», потому что пребываю в уверенности, что появился в болотном краю случайно, по вине кармического изгиба. Испарения, морошка, деревья-карлики – помнишь, какое отвращение вызывали у меня эти задворки бытия? И теперь, когда я наконец могу дышать, не страшась ожога легких, прошлое представляется отрезом серого сукна – смешно, может быть, где-то еще кукует моя детская шинель.

Ну, полно о грустном. Здесь множество красивых мальчишек, они вполне доступны, известных нам проблем не бывает, да и об оборотнях аборигены не слыхали. Пока я тружусь над этим письмом, один склонился ко мне и щекочет шею пейсами (точнее, «пейсом» – есть ли такое слово?). К счастью, они не сведущи в нашей грамоте, хотя несколько слов произнести способны. Malkut! Serpent! Destroyer! – вот, пожалуй, и весь их вокабуляр, плюс еще набор обычных скабрезностей. Местным чириканьем я уже овладел, так что светских обрывов не возникает.

Слыхал ли ты про наши перемены? Можешь поздравить меня с сегодняшним указом. Я всегда питал слабость к красивым титулам, ты ведь знаешь. "F!" – звучит величественно, и не удивлюсь, если когда-нибудь звание перейдет к тебе по наследству. Шучу, шучу, хотя, разумеется, плох тот солдат… К слову о солдатах, местная форма безукоризненно эротична. Они знают, что делают. Мы, впрочем, тоже. Часто вспоминаю (и это едва ли не единственное воспоминание из прошлой жизни, которое неизменно согревает душу) наши щенячьи попытки помочь строительству Храма. В каких потемках мы блуждали, да простит нас Azt! Вся эта деревянная ЭМ ЗР, квадратные клинья и овальные дыры! Видел бы ты, как поставлено дело здесь!

Посылаю тебе выдержку из дневника одного бонзы, которую с намеком вручил мне брат Франсуа. (Пр. отправляется в замечательные путешествия и постоянно преподносит сюрпризы. Чудесный человек, доложу я тебе. Я с ним не очень близок, но, думаю, Рудольф сведет нас как-нибудь).

Итак, слушай: "Мне докладывают, что в А-е выявляется до одного случая гнусного отступления в месяц. Прихожу к выводу: в каждом случае, без исключений, выродков следует разжаловать, лишать регалий, отбирать тиары, жезлы и холодные факелы. Уголовные дела следует передавать в Суды Четвертого квадрата. Преступники и их наложницы будут депортированы в лагеря, и там их, надеюсь, прикончат на электрических стульях. О, если б наш ангел оставался в Боливии!"

Ну не чудесно ли, братец? Глядишь, наследники и изведут сучье племя. Я бы предпочел видеть свою копию вместо этих выродков. Или твою. Как говорил старик фон Лист, "а лучшие марципаны все равно в Любеке". Love is the Law. Целую крепко".

22

48 страниц. Должно быть, маленькая книжонка, наподобие брошюр, что тискают мюнхенские печатники Туле. Серебро, точно оплетка шоколадных конфет. Они отчего-то полагают, что это массивный том, но ведь ее, возможно, и вовсе можно свернуть в трубку, спрятать в тайный ящик бюро или в кресло с двойным дном. К чему искать зверей опасных, ревущих из багровой мглы? «Semper prudens!» – наставлял Работника Доктор. Где она? Где?

Особенности деликатной буквы Т (похожа на виселицу в пещере). Доктор чертит на грязном полу пентаграмму, заключает в три меловых круга. Здесь расположится Agb, здесь Pfm, а сюда доберется строптивый Xii. Как венецианские голуби. Кислый вкус крови во рту, шелк разгневанных голосов. Ребенку вживили передатчик в мозг, крошечную стальную пластинку, еще в балтийском роддоме. Так, на всякий случай. "Возьми меня, царь зверей!" Что это, что? – пугался по ночам, бежал в соседнюю спальню, к стреноженному похотью братцу. Тревожная зима 1439-го, вдова отправила сыновей за хлебом. Шалуны и их скелеты. Уста, запечатанные поцелуем. Веки вечные.

На безлюдном острове в алмазных дюнах растет Храм Невинных Душ. Дневник археологической экспедиции. Ваза, занесенная песком… Полистал, бросил на постель, где остывало любовное пятно. Забудьте о воске и иглах.

Послания появляются на экранах, сменяют друг друга, но соглядатаи мертвы, скоро появятся уборщики в зеленых масках, сметут осколки костей, вытрут смрадные лужи. Одному дарован тайный знак – три траурных пятнышка на лодыжке, ядерная пирамида. Скверная досталась работа – вытягивать искры из серебряного наперстка.

"Кто-то из вас, парни, подбросил мне хорошую идею, – читает уборщик мертвым глазом. – ЭП можно сравнить с психоанализом или крупяной медитацией. Я чуть было не прыгнул на пистолет, когда осознал это. Ты строишь кормушку для ангелов, перенацеливаешь лучи, и вот твое жилище в невидимой клетке; куда ни пойдешь, всюду ребра защиты. Это работает! Работает! Квадратный клин входит в круглую дырку! Ты можешь даже на несколько секунд оторваться от пола, взлететь над столом, посмотреть сверху на таблетки и карты, и, задыхаясь от восторга, рухнуть в кресло. Теперь я понимаю, что вскоре удастся размыть ребра защиты, отодвигая их с каждым днем все дальше и дальше, пока квадрат не дойдет до утеса в двухстах ярдах от моего дома, там еще растут два грушевых дерева – рабы посадили их в День Доктора. И верю, вскоре я смогу подобраться к утесу и прыгнуть вниз".

Серебряный наперсток надраен, у экрана прикорнул генеральский щуп. Команда покидает лабораторию, меченый уборщик уходит со всеми – никто не заметил, что он несколько секунд смотрел на экран. Винты и шурупы, тайные пазы. Двадцать четыре года его тело готовилось к этой минуте. Опрокинут смерчем. Он заходит в паб, три стакана залпом, странно пьянеет, снег и песок. Дома в темной прихожей из мехового айсберга выскальзывает мальчик: где ты был, я тебя жду весь вечер. Темный потолок, темные стены, лампы вывернуты, будто в общежитии слепых. Тяжелый вздох одеяла.

"Ты ебешься, как тамплиер", – бормочет зайчик, засыпая.