Текст книги "Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»"

Автор книги: Дмитрий Тараторин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Трупы в кабаке озадачили майора несказанно. Персонал заведения пребывал в шоковом состоянии. Насмерть перепуганные официантки утверждали, что в подсобку их загнали и там заперли инопланетяне. Наиболее вменяемым казался бармен.

Слегка прессанув его, майор сумел выяснить главное – приметы человека, с которым общался депутат. Персонаж этот явно напоминал Волка, да и жуткая рваная рана на горле Райкина эту версию подтверждала. Было очевидно, что убийца увезен в неизвестном направлении этими самыми «марсианами».

Они же, судя по всему, расчленили, совершенно невесть посредством чего, двух бандитов из казанской ОПГ. Еще один, с челюстью, съехавшей на бок, тоже явно был мертвым, а вот другой, с кровавой пеной на губах, вроде подавал признаки жизни, но как-то очень неуверенно.

«Так, похоже, третья сила образовалась, и, чую я, она-то и есть самый главный геморрой, – невесело подытожил Казаков. – Ладно, будем разбираться с вопросами в соответствии с очередностью».

И он тут же принял решение плотно взяться за Палача. Больше никаких источников информации все равно не вырисовывалось. Значит, надо было его принимать и закрывать. Тем более что и изобретать основания какие-то в его случае нужды не было.

Наемничество можно было запросто раскрутить в последующий шпионаж. Тут к гадалке не ходи, ясно, что такого асоциального типа давно уже кому надо вербанули.

Но и тут майора ожидала незадача. Топтуны доложили, что после визита к Грише Таджику объект сумел от них оторваться, а по месту жительства больше не появлялся…

Антарктида. 1947 год

«Шоггот, в натуре, бля шоггот, – пронеслось в потрясенном сознании Николая, – ну Лавкрафт, ну сукин сын…»

Но он сумел тут же подавить взрывную волну изумления и командно-бесстрастно рявкнул:

– Огонь из всех стволов, за Родину, за Сталина!

Призыв мгновенно вывел бойцов из оцепенения, в котором они взирали на сгусток невесть чего, поглощающий с утробным чавканьем их товарища лейтенанта Перепелицу. И не успели его новенькие унты исчезнуть в бурлящем пузырчатом монстре, как грянул залп.

Чудище шарахнулось в сторону провала и заметалось над ним, пытаясь увернуться от града пуль и гранат. Похоже было, что теперь уже монстр был охвачен паникой. И не столько вследствие огневой мощи десанта, сколько в силу несгибаемой воли изничтожить его, излучаемой советскими бойцами.

Беспорядочные дерганья чудовища сыграли роковую роль в судьбе пилота дисколета, который вылетел из провала, посланный разобраться, что к чему на поверхности. Затравленный монстр врезался в аппарат и облепил его своей плазмо-массой. Тот потерял управление и, завихрившись по какой-то замысловато кривой спирали, врезался в один из отрогов Хребтов Безумия.

В самый последний момент из гибнущего дисколета вылетела капсула с пилотом и рухнула в сугроб неподалеку от Николая. Сам же аппарат вместе с не отлипавшим от него шогготом тут же взорвался и практически полностью аннигилировался.

Десантники рванули к капсуле и поспели вовремя. Белокурый мужчина, выползший из нее, как раз планировал застрелиться. Но Николай оказался проворней – выстрелом из любимого ТТ он пробил ему руку, и парабеллум, уже готовый отнять арийскую жизнь у своего хозяина, покатился в какую-то ледяную трещину…

Небо Ямала. 201… год

Под крылом самолета… нет, не пела, о чем ей петь, мертво молчала тундра. За это ее и любил Палач, за молчаливость и безнадежность. Человек тундре не нужен, чужд и неинтересен. Палач к людям относился, как известно, схожим образом. Он рано и интенсивно начал жить. Сверяя свои ощущения от окружающего мира с впечатлениями Бодлера и Лотреамона.

Оттого любая практически человекоособь казалась ему исчерпанной, если точнее – вычерпанной до дна злым демиургом. А в этой пустоте барахтались такие черви, что мама не горюй. Не снилось созерцаемое им, пожалуй, даже обкуренному создателю «Цветов зла».

Перебрав несколько вариантов ухода от излишне пристального внимания спецслужб, Федор остановился на предложении, сделанном ему буквально неделю назад родственником одного армяно-российского олигарха, которого он некогда охранял в Африке. Тот пытался (и небезуспешно) разграбить местные алмазные месторождения. А международная бригада наемников защищала армянина и его подручных от праведного гнева тамошних каннибалов.

Самвел Мартиросов (так звали родственника) пока олигархом не стал, но уже был генеральным директором крупной нефтедобывающей компании. При разработке нового месторождения на Ямале у его структуры возникли непредвиденные сложности с местным населением. Ненцы, обычно вполне покладистые, особенно если им обеспечивался регулярный подвоз «огненной воды», на этот раз «уперлись рогом», всячески препятствуя работе геологов и буровиков.

Посреди весьма перспективного в смысле нефтедобычи болота возвышалась сопка. Она и ее окрестности, по заявлениям шаманов, были священны. Белому человеку вступать на эту землю запрещалось. Мракобесы сменяли друг друга в карауле на сопке. По рации они держали связь с сильно уважаемым общественностью краеведом, грозившимся в случае силовой акции произвести акт самосожжения прямо в здании местной администрации, в туалете которой он и забаррикадировался.

Два бывших чекиста из службы безопасности нефтяной компании, собиравшихся под покровом ночи нейтрализовать караульного шамана, бесследно исчезли сразу же после того, как обрисовали Мартиросову план операции.

Это происшествие уже всерьез напрягло Самвела Карапетовича, и он полетел в Москву советоваться с влиятельным родственником. Тот в качестве крупного специалиста по разводке аборигенов порекомендовал ему Палача. Они пообщались, и Федор обещал подумать. И теперь, разумеется, надумал.

Москва. 1947 год

– И что, как все это интерпретировать, друг мой? – поинтересовался Берия. Видно было, что даже неистребимый нарком не на шутку озадачен.

– А я еще до операции докладывал вам о Говарде Филлипсе Лавкрафте, – отчеканил Николай. – Анализ ситуации давал понять, что без него там не обошлось…

– Ну да, ну да, но он же писателишка какой-то, бредни писал, умер в 37-м.

– Уверен, что это легенда, разработанная СС, – заметил Николай. – Лавкрафт никогда не скрывал своих симпатий к фашизму. К тому же он был реально на связи с разными паранормальными сущностями. Какие тайные общества ему таковую обеспечили – вот это ясно не вполне. Но в любом случае очевидно, что нацисты вывезли его в Антарктиду и с его помощью вступили в контакт с монстрами доисторическими по возрасту, демоническими по всем базовым характеристикам. Расшифрованные с их помощью письмена древней цивилизации, центры которой сокрыты сейчас под антарктическим панцирем, помогли фашистским недобиткам усовершенствовать свои дисколеты. Именно так и могут быть интерпретированы сведения, полученные от захваченного моей группой пилота.

– А чо ж ты живым-то его не довез? Запытал, живодер, по дороге? – с недоверчивой ухмылкой буркнул Берия.

– Он и так был уже почти в агонии, когда мы за него взялись. Вы же знаете, что в ходе последовавшего за его захватом боя с дисколетами погони две трети моей группы было уничтожено и сам «язык» смертельно ранен. Тем не менее экспресс-допрос на полярной станции позволил получить вышеизложенную информацию.

– Но реальную-то их мощь и боеготовность ни хрена мы оценить не можем, – взорвался Берия. И озабоченно зашагал по кабинету.

– Ладно, Коль, – смягчившись, продолжил нарком через пару минут. – В любом случае атомную программу надо форсировать, чтоб если что ебануть ракетой по этой Антарктиде гребаной… А тебе там, кстати, очередная Звезда Героя полагается. Завтра вместе с премиальными получишь.

– Служу Советскому Союзу! – рявкнул Кузнецов.

Подмосковье. Подземный полигон. 201… год

Размораживался Волк очень медленно и постепенно. Наконец с мозга оборотня сошло ледяное оцепенение, и он снова обрел способность воспринимать окружающий мир. Волк находился в боксе без окон и дверей. Тусклый лиловый свет, резиновые, судя по всему, стены. Он уже был освобожден от стягивавших руки и ноги особо прочных лент из пластика, не подверженного действию каких-либо химических реактивов.

Но члены все равно не повиновались. Доза и способ заморозки были строго рассчитаны. На нервную систему она действовала очень избирательно. Когда оборотня начнут кромсать скальпели пытливых исследователей, он должен все чувствовать, но быть не в силах пошевелиться. При этом ставилась задача не столько причинить объекту изучения максимальные страдания, сколько иметь возможность работать с внутренними органами в их реальном режиме функционирования.

Волк завыл протяжно и дико в тоске по несбывшемуся. Страх, отчаяние – все эти убогие человеческие понятия не могут выразить ужас зверя, обреченного на недвижное ожидание муки.

Внезапно он ощутил странную вибрацию. С каждой секундой она усиливалась. Вибрировали не пол, не стол, на котором он лежал, но он сам. Подозрительный жар охватил его. Вой Волка перешел в какой-то щенячий визг от нестерпимой боли, сопровождавшей резкий переход от глубокой заморозки к состоянию цыпленка-гриль.

Кости, мясо, кожа сплавлялись воедино, превращаясь в пластичную массу, вытягиваемую, скручиваемую жгутом какой-то страшной, неведомой силой. Рухнула на пол решетка, закрывавшая отверстие вентиляционной шахты, и оттуда в бокс вползла иссиня-черной кляксой тяжелая липкая тьма. Она обволокла Волка, превратив его в смоляной кокон, который, плавно убыстряя обороты начал вращаться. Затем он завис в пространстве и, продолжая вращение, извиваясь, вполз в черную дыру шахты.

Буквально как только последние лохмотья тьмы с чавкающим звуком засосало в вентиляцию, двери бокса распахнулись, и на пороге возник потирающий от возбуждения и предвкушения руки Мефодий Порфирьевич Петров в сопровождении группы ассистентов. Нет, он отнюдь не был садистом. Им владел вполне оправданный в его положении энтузиазм исследователя. Пытливого естествоиспытателя, призванного разгадать увлекательную научную шараду.

Отсутствие Волка не то чтобы потрясло его, оно просто сразу и бесповоротно погрузило его в безумие. Он не стал, причитая и задавая никчемные вопросы, бегать по коридорам. Он мрачно и сосредоточенно, игнорируя растерянных помощников, прошествовал в лабораторию, где и заперся.

Участь его была решена. Беспощадная, лютая кара облажавшемуся академику не замедлит свершиться. А потому не было у него ни времени, ни выбора. Тот вариант, который в здравом уме хотя и возникал в его сознании, но ужасал его не меньше, чем перспектива быть перемолотым зубами мутантов, он реализовал теперь четко и без колебаний.

Москва. Особняк Берии. 1953 год

По мостовым рассветной столицы прогрохотали танки и замерли, взяв в кольцо дом врага народа, предателя, шпиона и сексуального насильника. Жерла пушек зловеще уставились в окна, те ответили солнечными зайчиками по броне. И грянул бой. Уже через несколько минут под прикрытием огня из крупнокалиберных пулеметов спецназовцы ГРУ ворвались в здание. Там их встретили матерые волкодавы НКВД. И выстрелы стихли. Засверкали финские ножи и трофейные эсэсовские кинжалы – бойцы сошлись в рукопашной. И это была не просто схватка воинов двух борющихся за власть кланов. Шла лютая резня, в которой поверженным не имело смысла просить о пощаде. Армейцам было за что ненавидеть своих недавних палачей.

– Коля, ты выпить не хочешь? – спросил тем временем Лаврентий Палыч.

– Не откажусь, – ответил Кузнецов.

– Вот и молодец, мне земляки тут посылочку прислали замечательную.

Двери центрального зала бункера распахнулись, вошла изящная японка с подносом. На нем – бутылка, два бокала, кожаный пенал и еще нечто под накрахмаленной жесткой салфеткой.

Сквозь многометровую толщу земли и бетона звуки боя, конечно, слышны не были, но Николай, имея изрядный опыт подобных операций, прекрасно знал, в какой она на данный момент фазе. Конечно, система жизнеобеспечения бункера позволяла его обитателям ни в чем себе не отказывать, по крайней мере около года, но в ГРУ тоже не фраера, в «детей подземелья» им долго играть не дадут. Да и чего, собственно, засиживаться, Кузнецов понимал, что это бокал «на посошок».

С наслаждением сделав глоток, Берия хитро прищурился:

– Теперь тебе еще кое-что испробовать пора. Знаешь, Коля, нет гарантии, что псы Жукова о тоннелях наших эвакуационных не пронюхали. Могут нас сюрпризы ждать. Так вот, чтобы смог ты проходить через все заслоны, как нож сквозь масло, надо тебе прививочку сделать.

Девица открыла пенал. В нем лежали шприц и ампула с ярко-алой жидкостью. Тонкими, но сильными пальцами она надломила ее и погрузила иглу в ее содержимое. Оно словно бы вскипело, и из ампулы заструился красноватый мерцающий туман. Кузнецов завороженно следил за тем, как наполнялся шприц. Казалось, длилось это целую вечность.

Николай сразу понял, что это за алая муть, но все же спросил:

– И какую же вы мне вакцину вколоть собираетесь?

– Это типа витамина, Коля, иммунитет повышает, – засмеялся Лаврентий Палыч. – Так повышает, что даже пули безвредными становятся. Видишь ли, в крови крестничка твоего карпатского столько полезных веществ оказалось, что при регулярном ее употреблении, хочешь – стаканами, а хочешь – внутривенно, дивный омолаживающий эффект наблюдается, способности разные обнаруживаются. Ну, ты рукавчик-то засучи, если укольчиком, оно быстрее действует. А нам ведь пора уже.

То, что Николай увидел когда-то в глазницах «запорожца», возникало позже, не в памяти, не во сне, нет, – наяву и предельно отчетливо, часто. В иных ситуациях он ощущал себя уже внутри, а не снаружи, словно бы он не из привычного мира туда заглядывал, а оттуда, из бездны ужаса смотрел на зыбкий, вот-вот готовый рассыпаться цветными стекляшками мир. И каждый раз немыслимым усилием воли он выныривал из вязкого мрака. Лаврентий Палыч предлагал ему туда с разбега прыгнуть.

Кузнецов взглянул Берии прямо в глаза и не увидел их – за стеклами пенсне колыхалась тьма.

– Брезгуешь, значит, – донесся, как сквозь вату, до Николая насмешливый голос. – Я давно в тебе подозрительное замечаю. Ну, гляди, ты сам выбрал.

Девица отбросила салфетку, вороненый ствол браунинга выплюнул пулю.

Подземная Москва. 201… год

Мефодий Порфирьевич превратился в такого урода, что и сам не ожидал. Не в том, конечно, смысле, что он на себя в зеркало взглянул и ужаснулся. Не до подобной лирики ему было, когда требовалось срочно в буквальном смысле слова утекать – утекать вместе с канализационными стоками с территории полигона.

Никак иначе вырваться оттуда возможности не представлялось. Мутировать, срочно мутировать – застучало у него в голове сразу после обнаружения пропажи Салима. Другого шанса выжить действительно не было. А жизнь он любил отчаянно, всем своим пытливым умом неисправимого естествоиспытателя. «Ну и что, – лихорадочно соображал он, запершись в лаборатории и дрожащими руками наполняя шприц, – буду познавать природу изнутри теперь, как часть ее. Но часть разумная, ищущая».

Препарат, инъекция которого превратила его в получеловека-полурептилию, еще не был опробирован в достаточной степени. Разработки его велись не по боевой линии, а в рамках программы поиска эликсира бессмертия. Басаврюк Басаврюком, а науке Берия все же доверял больше, чем черной магии. Хотя и понимал, что без нее любые исследования будут тыканьем наобум и вслепую. Вот и информация о том, что доисторические монстры всякие – динозавры и прочие твари ползучие да летучие были изрядными долгожителями, была почерпнута из трофейных гримуаров.

А уж ученым предстояло изучить кости всякой древней сволочи, отрытые зэками в тундре. На их основе и готовились всевозможные снадобья, испытывавшиеся, само собой, на врагах народа. Направление это было для подземных научных светил приоритетным. Однако говорить о каких-то надежных результатах было рановато. Хотя и отмечались вроде бы некоторые вполне обнадеживающие симптомы у испытуемых.

Если говорить о препарате, к которому прибег Петров, то вполне достоверно было известно его мощное, радикально трансформирующее плоть подопытного воздействие. Однако влияние снадобья на психику объекта, подвергающегося мутации, толком изучить не сумели. К тому же профессору пришлось ради достижения максимально быстрого эффекта вколоть себе дозу отнюдь не терапевтическую.

Вот и случилось так, что, к ужасу и омерзению своему, он превратился в чудовище не только физически, но и морально. Уже полчаса академик боролся с непреодолимым искушением откусить пятку бомжу, мирно похрапывающему возле трубы теплотрассы.

Крокодилообразная челюсть Мефодия Порфирьевича подрагивала от вожделения, глаза налились кровью. Он не в силах был заставить себя снова нырнуть в мутный зловонный поток, принесший его чудесным образом преображенный организм в этот тихий закоулок подземного лабиринта. Наконец академик зажмурился и, перестав бороться с волнами захлестывавшего его звериного аппетита, одним движением мощных челюстей отхватил бомжу ногу чуть пониже колена.

Дикий крик ушел гулять под сводами подземелья, а истекающий кровью несчастный, последним усилием воли преодолев ржавые ступеньки и выбив головой металлический люк, рухнул на асфальт Кривоколенного переулка.

По ту сторону. Вне времени

Кузнецов был пулей. Он летел по бесконечному вроде как тюремному коридору, ввинчиваясь в плотный, тяжелый воздух. Он слышал заливистый смех вертухаев, похоже, им было забавно наблюдать за ним, неуклюже сверлящим пространство. Но он не видел их, потому что смотреть мог только строго вперед на мучительно приближающуюся цель.

Поначалу это было какое-то расплывающееся пятно вдали. Потом оформилось в человеческую фигуру. Но он летел, конечно, не в фигуру вообще, а конкретно в затылок. На последних его витках голова мишени начала медленно и натужно поворачиваться к нему лицом. «Стоять, мордой в стенку, падла!» – хотелось крикнуть Николаю, но он был нем.

Наконец с каким-то даже ржавым металлическим скрежетом голова повернулась. Кузнецов был пулей, а значит, тормозить не умел. Лицо это было его собственное, и он влетел самому себе в глаз. И стал этим глазом сам и полетел дальше, сквозь стену коридора, и стал видеть сразу во все стороны.

Вертухаи пытались поймать его какими-то гигантскими стальными сачками, но у них ничего не получалось. Словно бы какая-то невидимая могучая рука отбрасывала их, как только они, остервенело хлопая своими перепончатыми крыльями, приближались к Николаю. Злобно матерясь, они разлетались в разные концы беззвездного, черного космоса и исчезали…

Хирург между тем снял резиновые перчатки и вымыл руки. Удовлетворенно хмыкнул, взглянул на Кузнецова, распростертого на операционном столе, и, похлопав по заднице медсестру, вышел.

– Ну, что ж, как говорится, будет жить. Пока, насколько я понимаю. Очень ему повезло, надо отметить. Пуля вошла в глаз, а вышла через висок, так что мозг не задет. Но крови он много потерял, так что допросить его вы сможете не раньше чем через неделю, – заявил хирург ожидавшему его в коридоре офицеру военной разведки.

Ямало-Ненецкий округ. Гостиница «Три чума». 201… год

Вот уже третьи сутки Палач осваивал финансовые ресурсы, выделенные ему бухгалтерией нефтяной компании по приказу Мартиросова. Сам он почему-то задерживался в Москве, но Палач не скучал, городок нефтяников был маленький, но вполне уютный.

Именовался он Муравьенко, в честь сгинувшего в этих местах лет сорок назад геолога. Проживало здесь 10–12 тысяч человек, все так или иначе обслуживали близлежащие месторождения. Имелись культурные центры, например китайский ресторан. Почему именно китайский и посреди тундры, разобраться он не сумел, поскольку, отдыхая в нем, в первый же вечер отхерачил бригаду пьяных буровиков и решил пока там не показываться – хотелось покоя.

Имелась в городке и местная достопримечательность – негр Ванька. В гостиничном кабаке он исполнял песни группы «Бони М». Особенно часто – «Распутин». Так что каждый вечер здесь бушевали дискотеки 80-х.

Подобное времяпрепровождение было Палачу глубоко чуждо, однако негр его заинтересовал.

Что-то в нем было непростое – с первого взгляда почуял Федор. И точно. Очень скоро он обнаружил, что, проповедуя местным проституткам растафарианство, Ванька создал неслабую наркосеть. Но даже не это было самым интересным. Выяснилось, что родом негр был как раз из тех мест, где некогда наемничал Палач. На этой почве он и взялся информационно качать черномазого. И не напрасно…

– А ты знаешь, Федь, что у ненцев при Сталине Мандалада была?

– Ну, что херово им жилось, догадываюсь, но это ж, Вань, не повод русский мат, великий и могучий, так коверкать.

– Да нет, не понял ты, так они свою битву с Вавилоном называли, – объяснил африканец.

– Че, прямо, чисто тут, в тундре мочилово шло? – не поверил Палач.

– Шло, и не раз. Последнее восстание у них было, когда вы с немцами воевали. Говорят, им фашисты помогали, тут даже у берега субмарину их видели. Вавилон могуч и с той стороны, и с этой. Где силой, где хитростью свое берет. А ненцев обмануть просто, они слова Джа не слышали, траву его не курили, совсем плохо им, – горестно резюмировал Ванька.

– Ты где ж такие сведения ценные надыбал? – усмехнулся бесчувственный к бедам северного народца Палач.

– Ко мне, Федя, вчера директор музея приходила, полночи со мной о судьбе ненцев разговор вела, душа у меня теперь о них болит сильно. Пойду им сегодня слово Джа говорить, – убежденно, с фанатично-безумным огоньком в глазах, провозгласил негр. – Я буду их пророком, – без тени улыбки резюмировал Ванька и принялся сосредоточенно набивать косяк.

Внезапно за плечом Палача нарисовался Костя Рябов, парнишка из безпеки Мартиросова. Ошалело косясь на негра, тот прошептал Федору на ухо:

– Шефа похитили.

Москва. 1953 год

– Кто ж ты такой, а, гондон ты штопаный? – в который раз грозно, но безуспешно вопрошал Кузнецова офицер ГРУ, в лапы которому тот угодил практически сразу, как пришел в то физическое состояние, которое позволяло применить к нему методы форсированного допроса. То есть, выражаясь без разведческих жаргонизмов, – пытку.

– Что, думаешь, не расколем тебя, гнида бериевская? Думаешь, только вы мастаки на это дело? Шалишь, мы тоже могем кое-что, – ухмыльнулся грушник. – Я в ваших лагерях натерпелся, только не лютовать вам больше. Теперь наш черед.

Кузнецов посмотрел на изгалявшегося офицера с глубоким сочувствием – он ведь ничего не знал о загробных вертухаях. Земные по сравнению с ними чисто дети. «Ему бы об этом меня расспросить, дурашке, – подумал Николай, – а он все кто ты, да кто ты, как попугай заладил. Может, я и сам того не знаю. И ничего, живу. А ему, вишь, как приспичило». На этой мысли Кузнецов отключился (он это умел) от брызжущего уже слюной следователя и погрузился в воспоминания, на дне которых он мог бы отыскать ответ на, казалось бы, простой, однако озадачивший его самого вопрос.

Путевку в жизнь Коля получил от самого Феликса Эдмундовича. Когда тот собственноручно вытащил его за шкирку из котла какого-то, где ныкались от облавы беспризорники. Дзержинский погладил его по непокорным вихрам, заглянул в недетские уже стальные глаза и увидал там такое, что сразу же решил определить его в чекистские «сыны полка».

Очень быстро на смышленого парнишку обратил внимание не кто иной, как Глеб Бокий, масон-мартинист, а в ту пору глава сверхсекретного отдела «конторы», занимавшегося изучением паранормальных явлений (их в годы Гражданской и после отмечалось предостаточно), а также поиском надежных методов подчинения оккультных сил воле победившего пролетариата.

Кроме того, товарищ Бокий был известен своей очень особой приближенностью к создателю ВЧК. В высших партийных кругах ходили слухи, что есть у него тетрадка черная, в которой досье на всех старых и не очень большевиков, претендующих в стране Советов на более-менее значимые роли. После расстрела чекиста-мартиниста тетрадка попала в руки Берии. И он с ней потом не расставался, уж больно убийственной для всей партии была информация, в ней содержавшаяся.

Вот к такому-то персонажу и угодил Коля на воспитание. Подлинной своей фамилии он вследствие стрессов, пережитых в раннем детстве, пришедшемся как раз на самые что ни на есть лихие годы, не помнил. Бокий, впрочем, уже по достижении парнем совершеннолетия как-то обронил с ухмылкой, что, мол, из благородных он. Но тайну закоренелый мистик сохранил, чтобы унести ее позже в могилу. А почему Кузнецов? Да потому, что: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи».

По поручению наставника довелось Николаю побывать во многих странных, загадочных местах. В Тибете – с Рерихом и без, в Индии – у завербованных ГПУ йогов, в Китае – у бессмертных на горе Удан. Некоторые обитали там со времен восстания краснобровых, случившегося аккурат за 1900 лет до Октябрьской революции. Не придавая значения политическим нюансам, бессмертные зато глубоко почитали мистику чисел. Поэтому и считали большевиков прямыми наследниками тех древних повстанцев. Оттого способствовали, чем могли, их победе во всемирном масштабе.

Повсюду Коля учился, и не чему-нибудь и как-нибудь, а настоящим образом, в строгом соответствии с завещанием вождя. Когда пришел черед угодить в жернова репрессий и для Глеба Бокия, Николай был в очередной зарубежной командировке. Потому и не попал под горячую руку. А потом уже лично Берия, вникнув в личное дело и оценив недюжинный потенциал Кузнецова, приблизил его к себе и обласкал.

Пока эти воспоминания проносились в памяти Николая, его весьма умело и вдумчиво пытали. Он сам когда-то немало времени посвятил изучению разных аспектов заплечного искусства. Познавал его историю, особенности причинения мучений у разных народов и рас. Сам же он благодаря выучке у разных лам и сэнсэев приобрел полное бесчувствие. В партизанском отряде Медведева, в связке с которым он работал до памятного рейда с бригадой Ковпака, Николай даже не на шутку встревожил этим свойством молоденького доктора. Тогда он настоятельно потребовал вырезать из него эсэсовскую пулю без анестезина. Нет, Кузнецов не понтовал, отнюдь. Просто в отряде оставалась последняя доза этого для большинства бойцов необходимого препарата. Доктор потом до глубокой старости рассказывал пионерам о геройской терпеливости товарища Кузнецова.

Но грушникам-то он об этом не рассказывал, поэтому они буквально выбивались из последних сил, пытаясь выцедить из него если уж не информацию, то хоть стон, хоть всхлип какой, что ли. Без толку. Когда Николаю надоело наблюдать за их потугами и мысленно классифицировать применяемые изуверства, он попросту уснул. Незадачливые палачи, вконец умаявшись, доложили начальству, что подследственный, похоже, в ходе штурма логова Берии помешался, но окончательно ли, пока неясно. А потому возиться с ним сейчас – только маяться. Но и расстреливать пока не стоит, а правильнее всего отправить в лагеря под спецнаблюдение.

Тундра. Полуостров Гыданский. 201… год

В чуме клубился удушливый дым, костер полыхал ярко, обжигающе. Тело Волка было распростерто на груде сшитых из разноцветных лоскутов подушек, душа вибрировала в районе макушки, ее словно бы вытягивал наружу мощный пылесос.

Голый по пояс шаман, потрясая бубном, кружился вокруг пламени, нечленораздельно бормотал, подвывая. Завертевшись на месте, как юла, он рухнул на пол и стал биться в каком-то подобии эпилептического припадка. Сквозь оскаленные зубы проступила зеленоватая пена. Чуть погодя он резко вскочил на ноги и, выхватив нож, одним взмахом широкого лезвия вспорол себе живот и принялся вытягивать кишки. Волчья душа тут же, со скрипом протиснувшись сквозь узкую щель, образовавшуюся в черепе, покинула тело. И поплыла, растворенная в чаду и жаре.

Она в ходе этой варварской процедуры проходила переплавку, приобретая демонскую цельность и монолитность вместо мутантской осколочной фрагментарности. Телепортированный из камеры подземного бункера прямо в чум, Волк благодаря свершаемому шаманом зловещему обряду должен был обрести свойства, необходимые для того, чтобы принять участие в некоем действе – ужасающем по форме, катастрофическом по последствиям.

Проплясав некоторое время увитый собственными кишками, шаман стал потихоньку запихивать их обратно. Преображенная душа Волка тоже полезла на место. Шаман взмахом руки возвратил своему животу цельность, а Волка начало дико плющить. Раньше трансформация в зверя и обратно протекала не то чтобы безболезненно, скорее бессознательно. Теперь, в новом своем качестве, сознание сохраняло непрерывность и неизменность.

Серый зверь, вырвавшись из чума, оказался в загоне, где металось около сотни обезумевших от ужаса оленей. Запах смерти втекал в их дрожащие ноздри и гнал прочь, в белый простор тундры, но деревянные жерди отбрасывали назад, навстречу беспощадным клыкам.

Резня длилась недолго, но волк, пьяный кровью, всю ночь прыгал по трупам и валялся в алом, горячем снегу. «Ты – жертвенный нож», – однажды он уже слышал этот властный запредельный голос. Теперь он ревел в его мозгу, перекатываясь эхом по всему организму, превращенному в неутомимое и неотразимое орудие истребления.

Тайный бункер Берии. Холодное лето 1953-го

Нельзя сказать, что Лаврентий Палыч был начисто лишен таких человеческих чувств, как сострадание и участие. Он в глубине души немного сожалел, что пришлось-таки Кузнецова ликвидировать. По сердцу был ему лихой, беспощадный разведчик. Однако теперь, когда Берия намеревался сделать ставку на углубленный научно-магический подход, предполагавший приоритетное использование боевых киборгов и мутантов, такие даровитые одиночки оказывались по большому счету без надобности.

Кроме того, имелись подозрения, что Николай был осведомлен о содержимом роковой черной тетрадки, стоившей в свое время жизни его наставнику в ремесле чекистском мартинисту Бокию.

Там, под потрепанной, потрескавшейся обложкой, таилась информационная бомба, которая враз могла к чертовой бабушке разнести краткий курс истории ВКП(б) – краеугольный камень всего величавого здания Советской империи. Этим тайным оружием владеть Лаврентий Палыч намеревался единолично. Ведь обладание им открывало захватывающие перспективы тонкого шантажа высшего партийного руководства СССР. И не только…

Версия о шпионаже Ленина в пользу Германии была детским лепетом по сравнению с тайной этих строк заветных. В них была досконально изложена подлинная история Октября. Прописано четко, с адресами и явками о том, какое такое горючее позволило вспыхнуть восстанию красному негасимым, яростным пламенем.