Текст книги "Каирский синдром"

Автор книги: Дмитрий Добродеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

БОТКИНСКАЯ БОЛЬНИЦА
(апрель 73-го)

Боткинская больница, глухая ночь. Храп соседа по койке.

Что это? Почему я здесь?

Да-да, я заболел желтухой. Меня кладут с температурой под сорок, с пожелтевшими склерами, а я все думаю: «Где мой Египет? Как идет оформление?» Документы отправлены в «Десятку», жду приказа. Расчет таков: в июне сдаю последние выпускные экзамены и еду в Египет на два года лейтенантом, опять-таки военным переводчиком. Понятно, что основная группа советников разогнана, но все же в Египте остались русские хабиры – в ракетных, авиачастях. Они готовят страну к ближайшей войне с Израилем, и с ними – переводчики.

Думаю так: пробуду там два года, покайфую в Наср-сити, на повышенной зарплате, и, посвежевший, в двадцать пять лет вернусь в Москву: начну работать в МИДе или какой-нибудь другой конторе с загранвыездами, конечно же, вступлю в партию – и будет прекрасная, спокойная жизнь, которой нет конца, как нет конца брежневской эпохе, как не видно конца всей этой стабильности.

Придя в себя, набравши двушек, спустился к телефону-автомату, позвонил в Главпур, в «Десятку», где трубку взяла кадровичка Альбина Петровна.

Я почувствовал, что голос ее стал чужим.

Она отвечала равнодушно, даже раздраженно:

– Пока решения нет, пока не готово, ждите.

Решил ждать.

В больнице кормили кашей и безвкусными тефтелями.

Периодически больные вскрикивали:

– Луноход!

В палату вкатывался на колесах котел с баландой.

Через неделю я совсем изголодался. Когда мать принесла вареного цыпленка, я смолотил его почти с костями.

На тумбочке лежала книга Жана и Симоны Лакутюр «Египет в движении», а также биография Насера пера Энтони Наттинга. Я все еще мнил себя перспективным арабистом и только что завершил написание дипломной работы о Насере, где, наверное, одним из первых в СССР ввел в обращение термин «харизматическая личность».

За две недели, что был в больнице, увидел много любопытных персонажей. В одной палате со мной лежал ханыга с гигантским вздувшимся брюхом, моча не выходила. Соседи бились об заклад, что он скоро умрет.

Однако прошло два дня, и врачам удалось пробить его пузырь.

Он бесконечно мочился в утку. Ругался, рассказывал про жизнь на помойках и в подворотнях. А вскоре попросил выпить. Никто не верил, что он посмеет, пока знакомая пьянчужка не передала ему бутылку портвейна. Он даже предложил глотнуть товарищам по палате.

Был там рабочий с горчично-зеленым лицом. Сам он считал, что у него гепатит. Был весел и красочно рассказывал, как лихо трахался в 40-е, совсем еще подростком. По две-три бабы за ночь: стране не хватало мужской ласки. И как у него здорово стояло и т. д. и т. п.

Но кто-то шепнул, что не гепатит у него, а злокачественная опухоль. Это означало скорый путь к дымящейся трубе крематория – на задах больницы. Этот советский sic transit был самым мрачным из всех транзитов: в безрадостной стране, под хмурым небом, в тотальное небытие.

По радио без конца крутили песню Тухманова «Мой адрес – Советский Союз».

А на соседней койке появился кудрявый, смуглый, веселый – молодой иракский коммунист Али. Что у него там было, не помню. Но точно не гепатит.

Мы с ним пошли курить.

Он рассказал свою историю: всех его родственников в Ираке убили баасисты: кого выкинули из окна, кого сшибли машиной, кого просто поставили к стенке. Он скрывался от них в Курдистане, Сирии и теперь – в Советском Союзе.

Али все время созванивался с русскими девчонками. Они приходили под окна больницы. Все как на подбор – красавицы, блондинки. Он часами говорил с ними по телефону. В глухом 73-м году Али был для них реальным женихом с перспективой смотаться за границу.

Мы много говорили о политике.

Али обвинял меня и руководство КПСС в том, что мы разваливаем страну, в том, что мы предаем идеалы коммунизма, не можем наладить жизнь, компрометируем коммунистов мира:

– Ну почему бы вам не организовать доставку кока-колы на дом? Ну почему бы не обеспечить нормальное снабжение в городах?

Что я мог ответить ретивому пацану? Что достаточно заглянуть в Краснопресненский райком, вглядеться в портреты Политбюро или прогуляться по коридорам военкоматов, дабы почувствовать мертвящий партийный дух. Или взглянуть в глаза полковнику Мосоликову в ГУКе. Какая на хрен кока-кола!

НЕВЫЕЗДНОЙ
(апрель 73-го)

К концу второй недели кадровичка в Главпуре сказала мне со всей прямотой:

– Прошу вас, не звоните так часто! Мы сообщим вам сами.

Сердце екнуло: я понял, что поездка в Египет зависла. Что я, вероятно, вообще никуда не поеду.

В начале мая я вышел из Боткинской на Беговую. Звенели трамваи, прояснялось небо после хмурой зимы, а указательные знаки моей судьбы разворачивались в другую сторону.

Когда я пришел в университет, мне в кадрах попросту сказали:

– Нужда в твоей поездке отпала.

– А что же мне делать? Ведь все ребята уже распределены.

– Мы этим займемся!

Через две недели мне сообщили, что я распределен в «Воентехиниздат». Это был шок, от которого я долго не мог оправиться. Вместо поездок за границу, вместо работы в МИДе, АПН, ТАССе или других престижных организациях меня ссылали в жуткую дыру. Находилась она где-то на Красносельской. Основной контингент издательства составляли невыездные офицеры-арабисты. Там, в дореволюционном купеческом доме, за забором с колючей проволокой и часовыми у дверей, они сидели в зарешеченных помещениях, переводили документацию на танки, самолеты, перископы и прочую технику, которая в гигантских объемах шла в арабские страны.

Это стало для меня началом совсем другой жизни.

Попытки узнать причину невыездного статуса ничего не дали. Но пожилая кадровичка с моего факультета дала понять, что было решение органов, что, очевидно, меня сочли неблагонадежным, что, может быть, была анонимка.

– Зависть бывает не только светлая, – загадочно сказала она.

Настала тусклая, беспросветная жизнь. Это состояние трудно описать. Ватное непроницаемое небо, переполненные автобусы и черная грязь на улицах. Вопиющее убожество магазинов, угрюмые лица, ритуалы советской задушевности, от которой коробило. Совок – мир навыворот, страшное подполье, в котором мы сбились в кучу – как крысы. Однако самое страшное, что из этой зоны нельзя сбежать. Мы все были невыездными.

Казалось, нереальная Москва 70-х никогда не кончится. Черное небо над столицей. Хрустит снежок.

Я невыездной, получаю сто сорок рублей в месяц, меня не любят девушки… Этот мир безвыходен, он плотен и непроницаем, как само брежневское время. Оно не кончится никогда. Ничего не происходит.

Меня охватывает депрессия.

Что делать?

В библиотеке читаю эзотерическую литературу. Засыпаю, склонившись над раскрытой книгой Успенского. Просыпаюсь, иду в курилку: пытаюсь кадриться к аспиранткам. Ничего не получается.

Иду в магазин на углу, покупаю водку и напиваюсь.

С тех пор не выношу кислый, резкий привкус водки. До сих пор живо страшное чувство утреннего похмелья, изжоги. Когда я впервые хлебнул виски в Каире, это было открытие другого напитка: мягкий вкус солода, легкое опьянение, не переходящее в похмелье. Виски стало ассоциироваться со свободой.

После Египта все шло по наклонной плоскости. Часы «Ориент» я продал в 78-м, золотую цепочку с медальоном тоже. Невыездной и обнищавший, я не видел выхода.

Обуяла дистония. Особенно плохо я чувствовал себя в апреле, когда московских служащих выгоняли на первые субботники и весенние испарения колыхались над столицей.

Нас ведут на субботник. Ночь на овощной Краснопресненской базе. Майн либер херр Готт!

За границу поехал не скоро. Лишь в конце 80-го отцу удалось пробить мне недельную турпоездку в ГДР. Там, сидя в апартамент-хаузе на углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден, я увидел в окно сияющее небо над Западным Берлином. До этого Запада было каких-то пятьсот метров, но я не мог их пересечь. И точно знал, что никогда не смогу. Это было вдвойне мучительно.

По западногерманскому телеканалу бодро передавали последние новости, показывали какие-то фильмы с Софи Лорен, какие-то интервью со знаменитостями. А чувство отрезанности от цивилизации глодало душу. Чтобы компенсировать это, пошел в недорогой гэдээровский магазин и купил сувениры для москвичей: чайники со свистком, пластиковые чашки, свечки и прочую белиберду.

И, когда шел по ночному Восточному Берлину, вдыхая особый воздух советской зоны, насыщенный гарью торфяных каминов, чувствовал кожей, что здесь проходит мощная вольтова дуга холодной войны – столкновение двух мегасистем.

В самом конце Унтер-ден-Линден уже был восстановлен памятник Фридриху Великому, закопанный в конце войны. Это событие описывалось как победа либералов в окружении Хонеккера. Но сама система казалась неизменной – и вечной.

А по-настоящему выездным я стал в мае 85-го, после прихода к власти Горбачева, когда чуть разжались стальные челюсти выездных отделов ГБ, когда я женился, у меня родилась дочка, и они решили, что я не сбегу, что не предам великий Советский Союз. И тогда я вылетел с дирекцией Института Африки в Гамбург и другие города Западной Германии.

Командировочные в размере семьдесят немецких марок показались мне фантастической суммой.

Однако я был уже не тот: со времени поездки в Египет прошло почти четырнадцать лет. 70-е годы, время после Египта, я запомнил как длинный, томительный, дурной сон.

В сорок лет, пользуясь хаосом и разбродом перестройки, я очутился на Западе. Уже в Германии я встречал египтян, которые, вырвавшись из своего, как им казалось, исламского гетто, вели себя развязанно, орали на всю улицу.

Тогда я подходил к ним и обращался на египетской мове:

– А ну-ка прикрой пасть, собака!

Они выкатывали в ужасе глаза: ведь это говорил им бюргер, человек скорее немецкой наружности. Откуда им было знать, что под темно-синим плащом-лоденом билось сердце советского переводчика, который норовил, как и некогда в Египте, поставить египтянина на место.

Лишь один раз я увидел эмигранта из Египта, который правильно смотрел на вещи.

95-й год. Этот египтянин стоял на рецепции маленького отеля во Франкфурте, в квартале «красных фонарей».

Он посмотрел на меня, разговорился, признал своим и дружески предупредил:

– Не теряй свою душу в Германии! Ведь ты же хабир русий, не то что эти отмороженные западники.

И, покачав головой, поправив очки, добавил:

– Распад Советского Союза – это величайшая катастрофа ХХ века. Зачем, зачем вы это сделали? Ведь вы подвели и бросили нас – народы Африки и Азии!

Крыть было нечем: я пожал ему руку и вышел на улицу.

САША – ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

Весна 73-го, Сашу вызывают в 1-й отдел ИСАА при МГУ. Там сидит полковник КГБ Чудиков.

Он вежливо предлагает сесть и с ходу предлагает:

– А вы не хотели бы с нами сотрудничать?

Саша напрягается.

Но Чудиков обрисовывает ему перспективы:

– Вот вы отслужите сейчас два года в Египте или Ираке, а потом мы распределим вас в «Оборонэкспорт». Там и оклад хороший, и квартиру дадут.

Саша молчит. И это молчание принимается за согласие.

Полковник назначает ему очередную встречу и провожает до двери.

Саша вышел задумчивым, его пленили расписанные миражи.

Мы выпили по бутылке «Цимлянского розового» во дворике МГУ, и я вцепился ему в руку:

– Саша, милый, не иди служить в КГБ!

Зачем я так говорил? Наверное, еще действовало вложенное отцом паническое неприятие этой службы. Самое интересное, что под моим напором Саша отказался. Да, он согласился два года спустя, уже вернувшись из Египта. Но к тому времени мое влияние на него стало минимальным.

И надо сказать, органы отнеслись к нему по-отечески: много раз спасали во время запоев, закрывали глаза на выходки и вообще защищали от произвола армейского начальства в структурах, где Саша работал с 1976 года и до самой смерти.

Он сам рассказывал, как во время запоев и прогулов, особенно частых после развода в начале 80-х, его куратор звонил ему домой, приходил, умолял одуматься и не давал сойти с круга.

На самом деле Саше было совершенно наплевать, куда он пойдет служить – в КГБ, МВД, армию, партийный аппарат или куда-то еще. Советская система была лишь декорацией, к которой он не имел внутренней причастности. Его жизнь шла по инерции, и он ничего не хотел менять.

В 73-м году Саша женился в первый раз – на девушке Наташе (но это уже не та любовь, что к Тане). Родился сын. Саша прослужил два года в Египте, потом пошел работать в «Оборонэкспорт», где принимал арабских военных эмиссаров и заключал с ними контракты. Ничто не предвещало резких перекосов судьбы.

После июля 73-го я видел его редко.

Вспышки памяти:

Февраль 74-го, Саша приехал в отпуск из Египта. Нагруженные портвейном и водкой, мы едем по Киевской дороге в район Апрелевки, ищем дачу друга Сергея. Здесь нам предстоит «черный уик – энд».

Добрались затемно по сугробам, с трудом отпираем обледеневшие замки. Растопили печь, накрыли стол. И начали пить водку. Заедая ломтями полтавской колбасы. Под звуки песни Пола Маккартни Wild life. Animals in the Zoo.

Сквозь черные, запорошенные снегом ели светит луна. Где мы, в какой стране? Эта мелодия проигрывалась десятки раз, короткий зимний вечер прошел незаметно, а к десяти мы были совсем пьяны.

Саша пошел протаптывать дорожку в снегу. Босиком.

Он ходил вокруг дома, приговаривая:

– Дикая жизнь! Wild life. Animals in the Zoo!

Я стал затаскивать Сашу в дом.

Взываю к его разуму, а он в ответ шипит:

– Ну ты дойчовый какой, все хочешь разложить по полкам! А жизнь – она нереальна…

С большим трудом удалось уложить Сашу в кровать. Он бился в ознобе, что-то мычал, стонал. В норму его привела лишь очередная порция водки.

На занесенной снегом даче, когда я отпаивал окоченевшего Сашу, и состоялся этот разговор.

– Что с тобой, старик? Ты же сопьешься!

– А мне все пофигу. Я готов умереть.

– Но у тебя все в норме. Ты женат, вы ждете ребенка.

– Я не могу, все опостылело. И это чувство невозможно передать. Мне страшно.

Быть может, то был алкогольный бред, а может, экзистенциальный кризис, как в сартровской «Тошноте». Кто знает?

Мы грелись у печки на деревянной даче. Снег, черные стволы деревьев и мутная луна над головой.

Что есть наша жизнь? И есть ли перспектива?

Я намекнул Саше, что нынешнее безвременье закончится, что Брежнев когда-нибудь умрет.

– А если Брежнев умрет, что изменится? Ненавижу их всех, – бормотал Саша. – Бровастых полковников, прилизанных чекистов… Ненавижу министерских чиновников с портфелями. Мне все это остоебло.

Я видел, что он хотел быть вольным, как птица, и вместе с группой хиппи сидеть где-нибудь в Калифорнии или Марракеше, медитировать, курить гашиш и слушать Рави Шанкара. Он просто ненавидел вот эту конкретную жизнь в СССР. С ежедневной лямкой обязательств, враньем и тяжестью постоянного похмелья.

Он ненавидел дух советской убогости. Но не только. Он не мог жить в мире, где больше не было девушки Тани, где нельзя было оставаться вечно молодым, искренним и пьяным. Мне показалось, он просто не любил вот эту жизнь. Ему не нравилось быть воплощенным на Земле. Ему хотелось жить в виртуале, астрале, называйте как угодно. И он упорно шел к цели.

САША – ЗАВЕРШЕНИЕ ИСТОРИИ

Багдад, 1982 год. Саша сидит в представительстве «Оборонэкспорта». Семья улетела на каникулы в Москву. Арабские визитеры ушли.

Саше скучно.

Он достает бутылку виски, наполняет стакан. Глаза наливаются кровью.

Он ставит диск «Пинк Флойд», слушает надрывное мяуканье гитар, выходит в соседнюю комнату.

Там сидит секретарша. Ирине двадцать три года, ее по блату направили с курсов МИДа в Багдад. Она симпатичная, модная, надушенная, а на пальчиках ног – великолепный алый педикюр.

Саша приглашает ее послушать «Пинк Флойд», наливает джин с тоником.

Ирина пьет, закуривает. Она современная чувиха.

Саша приглашает ее на танец и начинает целовать. Ирина отвечает на его ласки.

Они перемещаются на диван.

Ирина исполняет все его фантазии, и Саша теряет голову.

Он говорит:

– Развожусь с женой, женюсь на Ирине.

Звонит иракский генерал Керим. Сообщает радостную новость: Саддам закупает очередную партию советского оружия. Саша с папкой едет к генералу: обмен рукопожатиями, генерал дарит Саше «Ролекс». Часы высшего класса, но главное не это: Саша возвращается в Москву как победитель.

По приезде Саша немедленно развелся и поселился у родителей на Смоленской площади, в старой двухкомнатной квартире.

Выгнал сестру из своей бывшей детской комнаты, на видном месте поставил магнитофон «Шарп», привезенный из Кувейта. Это гигантская квадрифоническая установка, каких нет в Москве. Она светится огоньками, эффектно раскатывает звук по комнатке. Любимые композиции – «Пинк Флойд» и Род Стюарт.

Звучит песня Passion, закольцованный абсолютный ритм.

Саша ходит в красном бархатном халате, в феске, на шее много цепочек, на пальцах – золотые перстни. Он курит нон-стоп, пускает дым колечками и говорит о прекрасных сосках юных дам.

В его горящих глазах – категорическое неприятие внешнего мира, однако в поступках – доходящий до юродства конформизм.

Вскоре он сыграл свадьбу с Ириной и переехал к ней.

Наступает 83-й. У Саши все в относительном порядке. Организм еще держится, хотя запои случаются чаще и длятся все дольше. Ирина требует развода.

– Развод так развод, – бормочет Саша…

Он снова у родителей на Смоленке.

Запои учащаются.

Когда Саша не выходит на работу, ему звонит куратор из КГБ и уговаривает взяться за ум. Саша обещает. Но все бесполезно.

Потом – сплошная агония. Саша женился в третий раз: жена, милая русская женщина, родила ему двоих детей, но он мало занимался семьей.

В 90-е стал замначальника департамента, но это его не вдохновляло. Выходя из «Росвооружения», он плюхался в черный представительский лимузин, останавливал машину у киоска и загружал портфель банками «Навигатора» – крепленого голландского пива.

Дома наскоро ужинал с семьей, запирался в кабинете и до глубокой ночи сидел за компьютером, поглощая одну банку пива за другой и прикуривая сигарету от сигареты.

Он растолстел до ста тридцати килограммов, отпустил длинные волосы и вставил серьгу в ухо. Как его терпели на работе, не знаю.

Но за экраном компьютера он оставался молодым: мысль его была легкой и изящной, фантазия, как всегда, смелой. В виртуале он был не Саша, а ЗаМ.

ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

В предпоследний раз мы увиделись в Праге, году в 99-м. Он приехал ко мне с женой, раздобревший и нездоровый. Когда он ходил по дому в халате, я увидел его красные, распухшие ноги – несомненный признак диабета. Его жена боялась, что Саша напьется, и умоляла следить за ним.

Я вывел его погулять в центр Праги.

Саша не был пьян, но обычная кружка пива ввела его в состояние повышенной восприимчивости.

Над одной из дверей на улице Скоржепка мерцала надпись For adults only. Мы вошли. Это было пип-шоу.

Вокруг сцены стояли кабины. Саша вошел, кинул монетку. Перед ним раскрылось окошко, в котором на крутящейся площадке извивалась в сладострастном танце молодая блондинка с маленькой грудью. Она подмигнула Саше. И в нем что-то затрепетало. Наверное, она напомнила ему девушку Таню.

Дальнейшее было нетрудно предугадать. Она приблизилась к его окошку и позволила гладить свою грудь сквозь специальное отверстие в стене. Саша все шептал: «Милая, хорошая…», без конца просовывал ей купюры, а она загадочно улыбалась.

Я уверен, что это была девчонка с Украины.

Очарование оборвалось внезапно. Девушка приблизила к нему лицо, которое вблизи не выглядело таким симпатичным, и прошептала:

– Отсосу за тридцать долларов.

Саша вздрогнул:

– Я же люблю тебя, а ты…

После этого он долго пребывал в шоке. Я не мог его остановить. Саша купил в уличных киосках двадцать или тридцать пузырьков зеленого цвета – отвратительный местный абсент. Рассовал пузырьки по карманам. И мы вернулись домой.

Я ушел работать в ночную смену и лишь потом узнал, что в ту ночь Саша смертельно напился. Доставал пузырьки из неведомых тайников и погружался в состояние тотального транса. Имя Тани не сходило с его губ.

Сашина жена не могла понять, откуда берутся емкости с абсентом. Она обыскала квартиру, но ничего не нашла. Но я-то знал студенческие замашки Саши: он мог прятать пузырьки в мусорных бачках, под раковиной, в ботинках и в еще более неожиданных местах.

К утру он опустошил все пузырьки, забылся тяжелым сном и сутки провалялся в постели.

Последние дни в Праге Саша тихо провел у телевизора: жена не пускала его в город.

Последний раз я видел Сашу на Арбате в 2001 году. Он вылез из служебного «Мерседеса», грузный, с большим кожаным портфелем, совсем не похожий на живого темноглазого юношу, которого я знал в Египте.

Мы зашли в кафе «Шоколадница». Саша сразу заказал литр пива.

Вспомнили Каир: ночные прогулки по Гелиополису, друзей-переводчиков, походы в кино…

После внезапной паузы он сказал:

– Знаешь, не надо про Каир…

Я понял, что то время и то состояние души не надо трогать.

После трех кружек он не вязал лыка. Я поволок его к стоянке, где за рулем невозмутимо ждал шофер. По пути Саша умудрился купить несколько банок джина «Синебрюхов» и выпил в машине.

Сашина жена позвонила мне в истерике – он не доехал до дома. Потом его обнаружили спящим в собственном подъезде.

Я понял, что лучше не встречаться, лучше не трогать память.

Саша умер 13 июня 2002-го. Он дождался смерти, с которой бесконечно заигрывал и в которую сам не верил полностью. Он всю ночь просидел за компьютером, к утру прилег и больше не проснулся.

Я прилетел из Праги на его похороны. С Сашей прощались в Бутовском крематории на окраине Москвы: он лежал в гробу как живой, с детской улыбкой на лице. Тут же стояли немногочисленные родственники, переминались подогнанные на автобусе сослуживцы. В самом конце аллеи, за крематорием, припарковались скромные «Жигули», рядом с ними курили четыре человека, среди них молодая женщина. Лишь потом до меня дошло, что это были его верные друзья по Зазеркалью – интернет-форуму, в котором он буквально дневал и ночевал в последние годы, отказавшись от неприятных обязательств по миру реальному. Несколько лет спустя после Сашиной смерти, собирая материал по нашей командировке в Египет, я набрел в Интернете на записи бесед, которые Саша под ником ЗаМ вел с ночными друзьями. Мне показалось, они открывают другую, мне ранее не известную сторону его души. Я привожу отрывки из этих чатов, которых, как я понял, уже нет в Интернете. Пусть сбудется твоя мечта о Зазеркалье, мой старый друг!