Текст книги "Русские писатели XVII века"

Автор книги: Дмитрий Жуков

Соавторы: Лев Пушкарев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

И Аввакум захотел увидеть этого человека, который был бы ему духовно близок, если бы не одно весьма важное обстоятельство… Послушаем, что рассказал об их встрече Крижанич:

«Аввакум (когда его из Даур в Москву везли) послал за мной и вышел на крыльцо навстречу. Только я хотел на лестницу взойти, как он говорит мне:

– Не подходи, стой там! Признайся, какой ты веры?

– Благослови, отче, – сказал я.

– Не благословлю. Скажи сперва, какой ты веры?

– Отче честной, – ответил я, – я верил во все, во что верует святая апостольская, соборная церковь, и иерейское благословение почту за честь. И прошу эту честь оказать мне. Я готов сказать о своей вере архиерею, но не первому встречному, к тому же еще и сомнительной веры…»

Так будто бы отбрил протопопа Крижанич. И описал он эту встречу в «Обличении Соловецкой челобитной», в котором обращался к сторонникам Аввакума. «Вот видите, отцы, каков ваш апостол, – добавил он. – Такой бы и Христа осудил за то, что тот позволил Марии Магдалине ноги себе целовать».

Крижанич выступал против «чужебесия». А для Аввакума «чужебесием» было латинство, католичество Крижанича. Нетрудно углядеть в этом некую иронию относительности…

В начале 1664 года Аввакум с семьей благополучно проехал до Сухоны через охваченный восстанием край. С ними уехала из Тобольска калмычка Анна, все же постригшаяся в монахини. В Великом Устюге к ним присоединился местный юродивый Федор, ходивший всю зиму босой, в одной рубашке. Когда он забегал в церковь, его спрашивали:

– Как же ты после мороза в тепле стоишь?

– Когда отходят ноги, очень болят, – отвечал он и стучал по кирпичному полу ногами, как деревяшками.

Аввакум у него в келье обнаружил псалтырь новой, никоновской, печати и тотчас стал объяснять юродивому «еретичность» новых книг. Федор схватил книгу и бросил ее в печь. Так Аввакум приобрел верного и очень важного сторонника.

В Москве Аввакума встретили «как ангела божия». И царь, и бояре – все были рады ему. Царский постельничий Федор Ртищев выскочил на крыльцо встречать его. Три дня и три ночи проговорили они; все Ртищев не отпускал увлекательного собеседника. Потом повел протопопа к царю. Алексей Михайлович справился о здоровье, дал руку поцеловать и пожать, распорядился поселить Аввакума на монастырском подворье в Кремле. Проходя мимо Протопопова двора, царь всякий раз низко кланялся Аввакуму и просил благословения. Однажды Алексей Михайлович ехал верхом и, снимая шапку-мурмолку перед протопопом, уронил ее наземь. Из кареты высовывался, завидев Аввакума. А следом и бояре к нему «челом да челом»…

Царь любил талантливых людей. Да и нужен был ему протопоп сейчас, когда окончательно решался вопрос о патриаршем престоле – и свободном, и вроде бы еще занятом отсутствовавшим Никоном. Но Аввакум не оправдал надежд царя. Он подал бумагу, известную под названием «Первой челобитной».

В ней он писал, как, живя на Востоке «в смертях многих», он надеялся, что в Москве тишина, а застал раздор церковный. Мало было морового поветрия из-за «Никоновых затеек»! Будут и еще беды. Как было тихо и немятежно при протопопе Стефане Вонифатьеве, скончавшемся в 1656 году, никого он не губил, как Никон. Докучает он, Аввакум, государю рассказами о своих бедах, но что было, то было. И ребра ломали, и кнутьем мучали, и на морозе голодом томили. И все-таки не хочет душа принимать законов беззаконных. Не время ли отложить служебники новые, «никоновы затейки дурные». Исторгнется злой корень – пагубное учение, кротко и тихо станет царство Алексея Михайловича…

И еще рассказал Аввакум о своих странствиях и о самодурстве Афанасия Пашкова. Но просил не мстить воеводе, а велеть ему постричься в монахи, чтобы впредь не сидел он нигде на воеводстве и не губил бы людей.

В первые же дни по приезде Аввакума в Москву Пашков понял, что дело его плохо. Он боялся разорения, пыток, злой смерти и хотел откупиться, предлагал протопопу много денег. Но Аввакум денег не взял. Другое у него было на уме – он жаждал моральной победы. И одержал ее.

Не выдержал Пашков пытки ожидания и послал за Аввакумом. Протопоп пришел к нему на двор, и грозный воевода бросился ему в ноги.

– Делай со мной, что хочешь!

Еще в Даурии Аввакум говорил, что Пашкова постричь надобно. И теперь он торжествовал. Вместе с монахами Чудовского монастыря он постриг и посхимил Пашкова. Самолюбие старого, но еще деятельного воеводы было уязвлено так сильно, что его разбил паралич, и он вскоре умер.

А вот дело с отменой «никоновых затеек» не сдвинулось ни на шаг.

ГЛАВА 10

Война с Польшей положила конец вековой борьбе, так как выявился перевес России. Воссоединились русские земли, возросла государственная мощь. Была выбита почва из-под политических притязаний католицизма. Более того, появилась возможность объединить духовные усилия Москвы и Киева для перехода в наступление на католицизм. Но для этого необходимо было не только перенять западнорусский опыт идеологической борьбы, но и с помощью ученых украинцев и белорусов овладеть системой пропаганды, применявшейся противниками России. И это невольно приводило к сближению и взаимному проникновению двух великих (русской и западной) культур.

Рядовые московские воины, побывавшие в западных областях России, привыкали к новым обрядам, отстаивали службы вместе с православными украинцами и белорусами, крестившимися тремя перстами. Царь Алексей Михайлович с великим удовольствием внимал киевскому церковному пению, а потом вводил такие распевы в Москве. Во время похода он и его окружение общались с католиками, среди которых были люди занятные и умные, и постепенно приучились к веротерпимости. Много белорусов и украинцев приехало в Москву. Они не были иностранцами и поэтому не знали ограничений, жили свободно среди москвичей. Грамотные и обходительные, они сразу же обзаводились широким кругом знакомых, что не могло не порождать либеральных веяний, подтачивавших скалу московской исключительности.

Иностранцы тоже охотно ехали в Московию. Их привлекали выгодными условиями и не отпускали, пока они не передавали свое мастерство переимчивым и способным русским ученикам. Особенно много иноземцев было в армии. Европа переживала смутное время. Фронда и регентство Мазарини во Франции… Гражданская война, казнь Карла I, правление Кромвеля в Англии… Эмигранты-дворяне из Англии и Шотландии неплохо приживались в Москве. Иные, перейдя в православие, становились совсем русскими помещиками, сидели сиднями в своих деревнях и даже, по обычаю некоторых русских, сказывались в нетях, когда надо было являться на службу…

В домашних библиотеках москвичей появилось много иноязычных и переводных книг. Уже у Никона был Демосфен и Плутарх. Во второй половине XVII века на русский язык перевели сто семнадцать книг, три четверти из которых были светскими. Сам Алексей Михайлович не гнушался носить польские и западные костюмы, завел во дворце иноземную мебель. А вскоре будет и «немчин играть в органы», а царица смотреть театральные представления… В домах бояр висели картины западных мастеров, хлопотали польские и немецкие слуги.

Петр I ступил на уже подготовленную почву. Как бы ни впечатляла его деятельность, не он первый задумал и начал осуществлять воссоединение русских земель, укрепление западных и южных границ и знаменитые реформы. Алексей Михайлович не собирался резко менять русский уклад на западный, но и не отказывался от полезных новин. Что же касается резания бород, то у Петра I были и бритые враги, и бородатые друзья…

За несколько месяцев до возвращения Аввакума в Москву там же появился образованный монах Симеон, замеченный Алексеем Михайловичем в Полоцке еще во время военного похода. Способный проповедник и стихотворец, он стал учителем царских детей, втолковывал Алексею Михайловичу западные идеи абсолютизма.

Неурядицы, шатания, анафемы – все это подрывало уважение к церкви. Во время патриаршего междуцарствия, длившегося девять лет, царь все чаще вмешивается в церковные дела и даже поручает присматривать за ними своему боярину Семену Лукьяновичу Стрешневу, который стал как бы предтечей оберпрокурора Синода.

Никона не любил никто – бояр унижала его властность, церковники страдали от его суровости, народ видел в нем нарушителя старых верований и обычаев. Но реформа не была личным делом Никона. Ее хотел царь, ее освятили восточные патриархи, и, что самое главное, она расширяла политические возможности Русского государства.

Падение Никона заставило его противников еще больше сомневаться в правильности реформ. Алексея Михайловича буквально засыпали челобитными; на всех улицах и перекрестках по всей Руси обсуждалась правка книг. Люди читали, выискивали исправления, спорили. Это было доступно всем знавшим грамоту. Пока каждый мог свободно высказать свое мнение, и каждый дорожил им.

Новые переводы книг не были совершенными. Сам Никон греческого языка не знал. Главным переводчиком и справщиком книг при нем был Арсений Грек, который только во время ссылки в Соловки выучился говорить по-русски. В тонкостях русского языка он не разбирался, не всегда умел подыскать нужное слово или оборот, и поэтому его переводы уступали старым в ясности и точности, многие выражения в них звучали для русского двусмысленно и чуждо. Критики, помня нечистоплотное прошлое Арсения Грека, обвиняли его в намеренном искажении текстов.

Епифаний Славинецкий был человеком высокой культуры, ученым, проповедником, переводчиком. Но в последнем качестве он известен как крайний приверженец буквализма. Епифаний насиловал природу русского языка, шел на поводу у греческого строя речи. Он просто подставлял вместо греческих слов русские, выстраивал их в искусственные и маловразумительные сочетания. Изобретал собственные слова. Естественно, это давало обильную пищу для толкований и обвинений.

Иван Неронов уже через год после ухода Никона подал царю челобитную об избрании нового патриарха. Ее подписали «всяких чинов люди», считавшие, что пора кончать со смутой. Суздальский поп Никита Добрынин, известный в истории под прозвищем Пустосвят, подал на архиепископа Стефана донос за то, что тот употреблял никоновские обряды, и собор 1660 года едва не осудил Стефана. В Соловецком монастыре новых книг не признавали, но царь приглашал соловецкого архимандрита к своему столу. Церковные иерархи чувствовали себя неуверенно: одним больше нравилось старое, другим – новое. Царь гневался на упрямых епископов, но решительных мер пока не принимал.

Еще до возвращения Аввакума из Сибири стала складываться литература в защиту старых обрядов. Родственник Ртищева архимандрит Покровского монастыря Спиридон Потемкин обвинял исправителей книг в латинской ереси.

Он и другие проповедовали:

Создав церковь, Христос обещал ей существование до скончания века. «Созижду церковь мою, и врата адовы не одолеют ее». А посему церковь недвижима в своем устройстве и догматах. Знамя церкви держат в Русском государстве. В писании говорится, что древний змий, который есть дьявол и сатана, был окован ангелом с неба на тысячу лет. «И егда скончается тысяща лет, разрешен будет сатана от темницы своея, и изыдет прельстити языки сущия на четырех углах земли». В XI веке западная церковь отпала от восточной. Еще через 600 лет Западная Русь приняла в Бресте унию. Еще через 60 лет Никон произвел перемены в московском благочестии. А после 1666 года (число зверя – 666) придет и сам князь тьмы, антихрист в образе человека.

Это очень действовало на умы.

В лесах под Вязниками образовалась целая колония «лесных старцев». Ученики Капитона – француз Вавила, Леонид, Василий Волосатый – проповедовали уже не укрощение плоти, а самоубийство голодом. Изуверы-морильщики сотнями запирали людей в избах, но сами в голодовках не участвовали, несли свою ужасную проповедь дальше. К 1665 году изуверы стали призывать крестьян запираться в овинах и сжигаться. Десять последующих лет весь Север был охвачен массовыми «гарями», как тогда называли самосожжения.

Близок по духу Спиридону Потемкину и «лесным старцам» был внук крепостного из поместья Одоевских дьякон московского Благовещенского собора Федор Иванов. Этот молодой еще человек увлекся вопросами обряда, изучил греческий и латинский языки, раздобыл старинные книги и писал сочинения, полные мрачных предсказаний. Впоследствии они с Аввакумом пояснили пришествие антихриста, «сына погибели». Он будет человеком, определенной личностью, «зачатой от блуда» еврейской женщиной «от колена Данова». И он «воцарится в Риме, но пройдет мучительски и до Иерусалима». Там, в своей столице, он будет первым среди одиннадцати земных царей, начав покорение прилежащих стран с Египта.

Гнетущее беспокойство заставляло обращаться к туманным словам древних книг, к сочинениям Кирилла Александрийского, например, и толковать по-своему откровения Иоанна, предсказывавшего появление царя, «которому надлежит пасти все народы жезлом железным».

Все это будоражило русский народ, катилось до самого Дона и дальних сибирских краев, подготавливая почву для появления сотен старообрядческих группок и сект, наслаиваясь на недовольство крестьян все туже завинчивающимися тисками царской и боярской власти.

Старая гвардия ревнителей благочестия почти сошла на нет. Неронов совсем одряхлел, да и примирился он с нововведениями. Но возвращения Аввакума добивался неустанно. Молва о страданиях и огнепальной проповеди протопопа в Сибири возбуждала любопытство, надежды, тревогу.

Тревогу испытывал царь. Но как трезвый политик, он рассчитывал на сокрушительную работу времени, денег, власти. Аввакум, насколько помнил Алексей Михайлович, простодушно любил всяческие почести. И эти почести были ему оказаны.

Протопопу сказали прямо: уймись, и ты получишь любое место. Даже наивысшее – место царского духовника. Заготовили и показали ему бумагу о назначении. Но Аввакум «не захотел, да не захотел же…»

Уговаривать Аввакума поручено было Родиону Стрешневу, впоследствии боярину и «дядьке» царевича Петра. И если царь надеялся «исправить» протопопа, то и Аввакум чаял того же. Он так и сказал Стрешневу: мол, «помаленьку исправится» царь. Стрешнев хохотал – такое о царе можно было сказать только в шутку.

Царь велел вознаградить протопопа. «Пожаловал, ко мне прислал десять рублев денег, царица десять рублев же денег, Лукьян духовник десять рублев же, Родион десять рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных и нечева сказывать: всяк тащит да несет всячиною!» Поскольку Аввакум отказался от духовничества, ему посулили, что с сентября 1664 года он сядет на Печатном дворе и будет править книги.

Большей радости Аввакуму трудно было доставить. Но еще в августе боярин Салтыков передал ему царский выговор:

– Власти на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил. Поедь в ссылку опять.

Что же стало причиной царского гнева? Что успел сделать Аввакум за свое сравнительно короткое пребывание в Москве?

Очень многое.

До приезда Аввакума многочисленные противники никоновской реформы действовали всяк на свой риск. У них не было признанного главы, руководителя, который бы объединил разрозненные усилия и создал мощное движение. Теперь такой руководитель появился. Десятилетняя ссылка в Сибирь, непоколебимая стойкость и приверженность к «родной святой старине», громадная начитанность, редкая способность в любых условиях постоять за свои убеждения – все это создало ему непререкаемый авторитет. Аввакум воспринял признание своих заслуг как нечто само собой разумеющееся и пошел напролом – он действовал смело, не знал колебаний и не шел ни на какие уступки.

Любопытно, что первыми обвинение в расколе бросили именно Аввакум и его друзья. Для Никона, а потом для Алексея Михайловича такого понятия не существовало – были строптивцы, возмутители спокойствия и не более того.

Аввакум был желанным гостем в домах московской знати. Многие становились его духовными сыновьями и дочерьми. Умный и тонкий психолог, отличный рассказчик, протопоп притягивал к себе людей как магнит. Так он сразу сблизился с боярыней Феодосьей Прокопьевной Морозовой и ее сестрой княгиней Евдокией Прокопьевной Урусовой. Обе были дочерьми окольничьего П. Ф. Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы. Феодосью рано выдали замуж за Глеба Ивановича Морозова, брата царского «дядьки и пестуна», а потом всесильного временщика Бориса Ивановича Морозова. Рано же овдовев, она по-прежнему занимала высокое место при царице Марии Ильиничне, была ее ближней боярыней и подругой. И Соковнины, и Морозовы имели сказочно большие состояния. По словам Аввакума, только у Морозовой было тысяч восемь крепостных и всякого имущества на полтораста-двести тысяч рублей. Она выезжала в золоченой карете, которую тянули полдюжины горячих аргамаков и сопровождали до сотни слуг, расчищавших путь, «оберегавших честь и здоровье» боярыни.

Женщина экзальтированная, она тянулась к славному сибирскому мученику и самозабвенно служила его делу. Свой дом она превратила в подобие монастыря, наполнила его монахинями, нищими, юродивыми, которые, имея доступ в любой московский дом, усердно помогали Аввакуму настраивать общественное мнение.

Морозова жила без мужской ласки. Нервная любовь к единственному сыну и лихорадочная деятельность в защиту старины стали смыслом ее существования. Современным романистам, заглядывающим в XVII век, всегда соблазнительно бывает внести в отношения Феодосии и Аввакума некий романтический оттенок, а то и намекнуть на возможность близости между ними. Поводом к тому может быть имеющееся в делах XVII века неподтвержденное обвинение в том, что, водясь с протопопом Аввакумом, боярыня Морозова будто бы «робят родит».

– Вдова я молодая, – говорила она Аввакуму. – Хочу тело свое умучить постом и жаждою…

В своем постничестве она доходила до крайностей. Носила власяницу. Ложилась спать при слугах «на перины мягкие под покрывала драгоценные», а потом перебиралась тайком на пол, покрытый рогожкой.

У своей духовной дочери Аввакум «не выходя жил во дворе». Часто бывал он и у родственницы царицы – боярыни Анны Петровны Милославской, внучки знаменитого князя Димитрия Пожарского. К Федору Михайловичу Ртищеву за Боровицкие ворота он ходил «браниться с отступниками». Кстати, Феодосья Морозова была двоюродной сестрой начальника приказа Большого Дворца Ртищева, а ученый старовер Спиридон Потемкин – его дядей по матери.

Ртищев, как мы уже говорили, покровительствовал украинским монахам и стоял за новшества, но не забывал и ревнителей старины. Он любил слушать их оживленные и продолжительные споры. Даже не углубляясь в догматическое существо споров, можно представить себе, как темпераментно Аввакум состязался в красноречии со своим земляком архиепископом Иларионом, царским духовником Лукьяном, Епифанием Славинецким, Симеоном Полоцким…

С Симеоном, «Семенкой-чернецом», Аввакум познакомился на приеме у царя тотчас по приезде из Сибири. «Видев он ко мне царевы приятные слова, – писал Аввакум, – прискочил ко мне и лизал меня. И я ему сказал:

– Откуда ты, батюшка?

Он же ответил:

– Я, отеченька, из Киева.

Я вижу, похож он на римлянина (католика. – Д. Ж.). У Федора Ртищева с ним в палате считалися…»

«Счеты» они с Симеоном сводили до полного изнеможения и расходились «как пьяные».

Однажды Аввакум пришел на свой двор от Ртищева «зело печален, так как в дому у него шумел много о вере и законе». И застал у себя непорядок – Настасья Марковна побранилась с вдовой Фетиньей, жившей в семье Аввакума. Еще не остывший от споров, он сгоряча побил обеих. «Да и всегда такой я, окаянный, сердит, драться лихой».

А в то время в избе у Аввакума жил, прикованный к стене, буйнопомешанный Филипп. В Древней Руси к помешанным отношение было боязливо-почтительное. Считалось, что в буйных вселялись бесы, и лечили их не врачи, а священники и монахи. Таких «бешеных» в «житии» у Аввакума можно насчитать с десяток. Он держал их на цепи и пользовал молитвой и уговорами. Ухаживал за Филиппом юродивый Федор, которого Аввакум вывез из Великого Устюга.

Юродивые, «блаженные» отказывались от мирских благ, но жили в миру, отличаясь истовостью веры и буквальным соблюдением евангельских заповедей. Их нечувствительность к холоду и голоду, обостренная прозорливость и другие способности, несвойственные обыкновенным людям, производили впечатление чуда [16]16
  О попытках современной науки объяснить способности христианских подвижников см.: Л. Л. Васильев, Таинственные явления человеческой психики. М., 1964, стр. 79–84.


[Закрыть]. Юродивые почитались и в народе и во дворцах. Пользуясь народным покровительством, они бесстрашно говорили с царями и боярами. Аввакум умел так привязывать к себе «блаженных», что они становились самыми яростными защитниками его дела, шли за него на костер и на виселицу. Такая судьба ждала и Афанасия, жившего в доме у Морозовой, и Киприана, и Федора, переписывавшего те места из книг, которые подбирал Аввакум для своей полемики с никонианами.

Возвратимся на первое, как говаривал Аввакум. «Бешаной» Филипп, встревоженный ссорой протопопа с домашними, пришел в неистовство, рвал цепь и дико кричал. Женщины и дети перепугались. Аввакум, которого уже охватило раскаяние за то, что он «оскорбил гораздо» Настасью Марковну, пошел укрощать помешанного. Обычно протопоп легко справлялся с ним, но на этот раз, угнетенный сознанием вины, он даже не стал бороться с Филиппом, когда тот принялся бить и терзать его, приговаривая:

– Попал ты мне в руки! Не боюсь я тебя!

Наконец Филипп отбросил Аввакума. Полежав немного, протопоп «с совестью собрался», нашел жену и поклонился ей в ноги.

– Настасья Марковна, прости меня, грешного! – со слезами на глазах просил Аввакум. И Настасья Марковна, тоже поклонившись, простила мужа. Просил прощенья он и у Фетиньи.

Однако совесть его все была неспокойна. Русский человек, если он в ладу с собственной совестью, необорим. Он может быть и жестоким во имя дела, к которому прикипел душой. Но стоит ему почувствовать вину, душевный разлад, как угрызения совести начинают опустошать его, заставляют искать наказания и даже гибели.

Несмотря на прощение, Аввакум чувствовал себя несчастным. Совесть его успокоилась только тогда, когда он лег посреди горницы и заставил всякого – жену, детей, человек с двадцать – стегать его плетью «по окаянной спине». И когда каждый со слезами отпускал ему по пять ударов, Аввакум приговаривал:

– А кто бить меня не станет, тот не получит со мною места в царствии небесном!

За себя он был совершенно уверен. И с этой верой в свое избранничество он снова писал, говорил, сплачивал своих сторонников, вербовал новых… Трудно даже перечислить все то, что написал и сделал Аввакум за свое короткое пребывание в Москве в 1664 году.

И надо сказать, что никто не стеснял его свободы. В церкви было шатание, а царь пока предпочитал действовать уговорами. О широте этой свободы говорит хотя бы то, что многочисленные приверженцы старых обрядов созывали свои соборы. Так, среди участников одного из соборов мы встречаем и знакомые нам имена Аввакума, Спиридона Потемкина, попа Лазаря, вернувшегося из Тобольска, юродивого Афанасия, ставшего иноком Авраамием… Это был уже настоящий раскол. И рассуждали-то они о том, следует ли перекрещивать переходящих от никониан в старую веру.

Вскоре церковные власти явственно ощутили, что Аввакум «своим учением прихожан отлучил многих». Церкви стали пустовать. По отношению к попам многие вели себя дерзко. Сторож Благовещенского собора Андрей Самойлов, например, «называл митрополита и архиепископов проклятыми и бранил их матерны».

Долго так продолжаться не могло.

Церковные власти, «как козлы, пырскать стали» на Аввакума, а потом лопнуло терпение и самого царя Алексея Михайловича. У царя уже была договоренность с восточными патриархами о лишении Никона патриаршьего сана. Кому быть новым патриархом? Аввакум не мог оставаться в стороне от столь важного дела. И он составил челобитную, которая до нас не дошла. Как некогда Стефан Вонифатьев с ревнителями благочестия рекомендовали через царя патриарху Иосифу «кто в какие владыки годятся», так и теперь Аввакум перечислил людей, способных, по его мнению, занять патриарший престол. Что это были за люди, можно судить хотя бы по предложенному протопопом Никанору, будущему руководителю Соловецкого восстания.

Увы, времена царского послушания ушли вместе с его молодостью. Да и получить аудиенцию было нелегко. В своей первой челобитной Аввакум просил царя «наедине светоносное лицо твое зрети», но мы знаем только о том, что Алексей Михайлович принимал его вместе с другими, и о разговоре с глазу на глаз нет нигде и намека.

Аввакум всегда и всюду старался подчеркнуть непринужденность своих отношений с царем, в письмах называл его просто Михайловичем, а тут он сказался занемогшим и послал с челобитной к царю своего верного юродивого Федора.

Юродивый не стал раздумывать и ринулся к проезжавшему в карете царю напролом, расталкивая стражу. Царь протянул было руку, но в тесноте людской не достал письма. Стрельцы схватили Федора и посадили его в караульное помещение, что было под Красным крыльцом царского дворца. Обнаруженное при нем письмо все-таки попало к царю.

Федора отпустили, но вскоре он подошел к царю в церкви и «учал юродством шаловать», то есть кликушествовать, выкрикивая обвинения, которые слышал от Аввакума. Алексей Михайлович просто отослал Федора домой, но тот сказал Аввакуму, будто его зовет царь. Аввакум пришел и поклонился, царь тоже ему поклонился. Наступило неловкое молчанье. «Да так и разошлись; с тех мест и дружбы только: он на меня за письмо кручинен стал…» А юродивого царь велел отослать в Чудов монастырь, где его заковали в цепи…

Челобитная была подана 22 августа, и, видно, в ней Аввакум «наворчал» столько, что царь уже не мог стерпеть… Впрочем, именно в этот день архимандрит Чудова монастыря Павел был поставлен митрополитом сарским и подовским, а так как его резиденция была в Крутицком подворье, то по традиции он назывался крутицким митрополитом. Павел был знатоком польского и латинского языков и ярым приверженцем реформы. Жестокого и решительного, его не раз назначали местоблюстителем патриаршьего престола. Именно ему поручили готовить собор и осуждение Никона. Это могло означать только одно – царь решил покончить с шатаниями, и можно представить себе, какое впечатление на него произвело «моленейцо» Аввакума о смене иерархов.

Уже через неделю, 29 августа, Аввакума с семьей сослали на дальний Север, в заполярный город Пустозерск. Ехало всего двенадцать человек, а провожал их известный своей дерзостью сторож Благовещенского собора Андрей Самойлов. По дороге разболелись малые дети Аввакума, и с разрешения двинского воеводы князя Щербатова семья больше месяца прожила в Холмогорах. Недели с четыре пробыл у них и Самойлов. Вероятно, с ним Аввакум отправил царю письмо. Приближалась студеная пора, и он боялся, как бы нездоровые ребятишки не перемерли во время трудного пути, который предстояло проделать на оленях. Да и Настасья Марковна опять была на сносях.

Аввакум напомнил Алексею Михайловичу о прошлых своих мучениях, о том, что у него в Даурии умерло два малолетних сына, и просил оставить его в Холмогорах.

Это письмо 21 ноября отдал царю в Москве юродивый Киприан, один из духовных сыновей Аввакума.

Хлопотал за него и Неронов. Дьякон Федор тоже подал челобитную об освобождении Аввакума царскому духовнику Лукьяну, «и он в глаза бросил с яростию великою»…

Дьякона Федора арестовали. А следом суздальского попа Никиту Пустосвята и других. И всех выслали на Север. После чистки Москвы пришла очередь для карательных экспедиций в северные и восточные провинции государства. Полковник Лопухин схватил «лесных старцев». Воспитанника Сорбонны Вавилу сожгли. Лопухин прочесал Керженец и Среднее Поволжье. Севернее действовал полковник Артамон Матвеев…

Аввакум с семьей добрались только до Мезени да там и остались. Это было в декабре 1664 года. Мезенский воевода Алексей Христофорович Цехановицкий не мог отправить их дальше, в Пустозерский острог, так как местные крестьяне учинили бунт и отказались везти ссыльных и стражников. В январе 1665 года Аввакум писал царю: «А корму мне твоего, государева, из казны не идет, терплю всякую нужду… Не вели нас, двенатцети человек, поморить безгодною смертию с голоду и без одежды, и вели, государь, нам из своей государевой казны давать корм по своему государеву разсмотрению, хотя по алтыну в день на человека, чем бы нам в сих безхлебных странах быть сытым». О разрешении тратить казенные средства на прокорм семьи Аввакума просил и Цехановицкий.

И хоть писал протопоп жалостные письма, в правоте своей у него сомнений не было. По пути во всех городах он произносил проповеди, «пестрообразных зверей обличал».

Аввакум поселился в большой слободе, что была основана в устье реки Мезени в середине XVI века новгородским боярином Окладниковым и славилась своими крещенскими ярмарками. Правда, ко времени ссылки Аввакума торговля на Мезени стала хиреть, поскольку царь, заботясь о развитии Архангельска, запретил иностранным кораблям «приставать и торговать с немцы русским людем никому не давати, а велеть итти кораблем к Архангельску городу к корабельной пристани…».

На Мезени Аввакум обзавелся избой, промышлял рыбу и служил в церкви. По преданию, сохранившемуся в тех краях, голос у него был настолько мощный, что слова, произнесенные им во время обедни, долетали до другого конца слободы.

Настасья Марковна родила ему здесь еще одного сына – Афанасия.

Сидя у самого Белого моря, Аввакум не порывал связи с Москвой ни на месяц. В посылаемых с гонцами или оказией письмах москвичи пеняли Аввакуму на его неосторожное поведение в Москве, повлекшее за собой разгром сплотившихся было противников церковной реформы. Он и сам признавал, что оказался негибким политиком, что «гной расшевелил и еретиков раздразнил», но молчать отказывался – «если нам умолчать, то камни возопят».

В Окладниковой слободе Аввакум стал свидетелем и действующим лицом драмы, которая теперь кажется совершенно дикой. Но для суеверного люда XVII века она была характерна и потому подробно описана в «Житии».

Аввакум часто бывал гостем местного воеводы Алексея Цехановицкого. Ясновельможного пана и доброго католика превратности войны привели в Москву и заставили принять православие. Но пан втайне проклинал «схизматиков» и держался римско-католической веры. А жена его Ядвига, ставшая на Руси Евдокией, прониклась православным духом. «Грамоте умела, панья разумная была, проклинала зело усердно римскую веру», – вспоминал Аввакум, не оставлявший заботами свою новую духовную дочь.