Текст книги "Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы"

Автор книги: Дмитрий Мамичев

Соавторы: Анатолий Водолазский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Наконец, 1-го августа 1758 года работник по имени Томсон, копая землю на горе Тисл, вблизи Наресборроу, извлек на свет Божий несколько человеческих костей. Два дня спустя он обнаружил весь скелет. Известие сильно взволновало город и общественное мнение тотчас же пришло к выводу, что Кларк был убит, и кости принадлежали ему. Почему просто находка скелета вызвала такое заключение, уже слишком поздно гадать.

Сразу известили коронера. Для анализа останков призвали хирургов, и 14-го августа коронер со своими присяжными занялись этим делом вплотную. Свидетели показали, что примерно четырнадцать лет назад на месте, где были обнаружены кости, земля была перекопана. Миссис Арам заявила, что по ее мнению, Кларк был убит. Еще один свидетель показал под присягой, что поскольку в то время пропал лишь один человек, то скелет наверняка принадлежал Кларку. Хирурги подтверждали это. Кости принадлежали молодому человеку возраста Кларка, и по размеру они подходили. Срок пребывания тела в земле подтверждал показания свидетелей. Присяжные вынесли вердикт, что тело принадлежало Кларку, а сам он был убит одним или несколькими неизвестными.

Сразу решили провести безошибочную, по мнению местных авторитетов, проверку. На допрос был вызван Хаусман. Его реакция была великолепной. Повестка взволновала и смутила его. С неохотой он явился и, когда было приказано, с явным отвращением взял в руки одну из костей. Но все эти признаки вины ни к чему не привели. Напротив, Хаусман сказал: «Эта кость принадлежит Дэну Кларку не в большей степени, чем мне». На вопрос, почему он заявил, что имеет свидетеля, который видел Кларка после исчезновения. Конечно, этого человека вызвали, и он сообщил, что так все и было. Свидетельство почему-то посчитали убедительным, хотя неясно, почему Даниэля Кларка могли убить только 7-го февраля 1745 года. Коронер все еще был в городе. Он вновь собрал присяжных. По их вердикту, неизвестный был убит неизвестным. Между прочим, поскольку все свидетельства об убийстве относились к Дэниэлю Кларку, это последнее событие не говорило об уме коронера. Это приравнивалось к произволу, так как он должен был знать, что разрешение на повторное дознание дает Суд Королевской Скамьи. Скорее всего, признакам вины Хаусмана не придали должного значения. Рассказывали еще историю о молодом еврее-коробейнике, побывавшем в Наресборроу, которого затем никто не видел. Но это могла быть пустая сплетня.

Суд присяжных решил, что останки принадлежали не Даниэлю Кларку, но местный мировой судья в это время дал ордер на арест Хаусмана и Арама за убийство Кларка. Улики оставались такими же, как сразу после его исчезновения. Теперь утверждалось, что первое заключение было верным, просто тело было не тем. Подошла очередь Хаусмана. Его допросили, и, как все преступники, он сказал одновременно слишком много и слишком мало. Он только признал, что был вместе с Кларком и оставил его в доме Арама и заявил, что может сказать больше. Его повезли в тюрьму. По пути он убедил сопровождающих, что осознал свою вину. Когда они достигли Йорка, тот же судья, наверняка не случайно, оказался там, и Хаусман признался ему, что видел, как Арам несколько раз ударил Кларка, когда они были неподалеку от пещеры св. Роберта, но больше он ничего не знает, потому что убежал. Потом Арам вернулся один. Затем он описал, где находилось тело (он не мог это знать, если бы говорил только правду), и точно на указанном им месте в пещере люди выкопали тело. На дознании многие свидетели говорили о том, что они только слышали. Свидетельствовали, в основном, с чужих слов, но коронер – не суд и не ограничен законами об уликах. Ясным было то, что покойный был убит сокрушительным ударом в основание черепа. Присяжные решили, что это было тело Кларка, и он был убит Хаусманом и Арамом. Первый уже был в тюрьме. На следующий день, 19-го августа, в Линне арестовали Арама. Он был доставлен под стражей в Наресборроу 21-го августа.

Его встречала огромная толпа. Жена и дочери пришли увидеться с ним, но им пришлось ждать, пока он переговорит с местными влиятельными людьми. Жену он сразу узнал. Естественно, он не мог узнать дочерей, которых оставил еще маленькими. Его допрос на суде ни к чему не привел. Он ничего не знал об исчезновении Кларка. О большинстве предъявляемых ему фактов он говорил, что не помнит, когда это происходило. Его отправили в тюрьму, где он, как и Хаусман, изъявил желание сказать еще что-то. В результате его вернули в суд. Там он признал, что вместе с Хаусманом и Терри помогал Кларку выносить вещи из дома. Все четверо отправились в пешеру св. Роберта, где разделили почти все столовое серебро. К тому времени уже было четыре часа, слишком поздно для Кларка, чтобы трогаться с места, и было решено, что он останется в пещере до наступления темноты. Терри взялся принести еду. Следующим вечером все трое пошли навестить Кларка, а Арам остался снаружи пещеры для наблюдения. Он слышал звуки изнутри, которые принял за шум потасовки. Через час двое вышли из пещеры и сказали ему, что Кларк ушел. Потом все пошли в дом Хаусмана. Терри впоследствии сказал ему, что сбыл серебро в Шотландии. По словам Арама, это было все, что он знал.

Сразу же был задержан и допрошен Терри. Он полностью отрицал приписываемое ему Арамом, но был также заключен в тюрьму. Следующая выездная сессия суда присяжных состоялась лишь в марте 1759 года. За прошедшее время не изменилось ничего, кроме показаний обвиняемых, в результате которых суд был перенесен. Обвинение было в затруднительном положении. Кроме признаний обвиняемых, налицо были лишь серьезные подозрения Вопрос состоял в том, можно ли получить улики против кого-нибудь из арестованных. Рассказ Хаусмана был самым прямым, но в нем не было последовательности. Если воспользоваться им, то приходилось отвергнуть свидетельство миссис Арам. С другой стороны, из заявления Арама следовало, что Кларка не убивали, но он переводил подозрения на остальных. Терри сообщил, что он ничего не знает, его показания не могли принести никакой пользы. Арам заподозрил, что Хаусман предаст его и дал запрос относительно приемлемости его показаний. В то же время он готовился к защите, а в свободное время писал и занимался исследованиями. 28-го июля 1759 года началась летняя выездная сессия суда присяжных. Судья Ноул запросил разрешение короля. Разрешение было дано, и 3-го августа три человека предстали перед судом. У Хаусмана был адвокат. У Арама не было. Поначалу суд проходил просто. Улик не было, в соответствии с чем Хаусмана оправдали. Затем подошла очередь Арама. Мистер Флетчер Нортон, королевский адвокат, известный лидер и задира, прибывший с тремя молодыми помощниками, столкнулся с обвинением. Вступительные речи заранее не готовились. Первым свидетелем стал Хаусман, повторивший, в основном, свои показания. Если им поверить, то присяжные сразу могли выносить приговор. Но на практике и почти по закону свидетельство соучастника должно быть подтверждено. Слишком много оснований было против того, чтобы полагаться только на такое свидетельство. Соответственно, чтобы проверить обстоятельства фатальной ночи, необходимо дополнительно заслушать свидетелей. Проверить, откуда у подсудимого внезапно появились деньги, что случилось при его аресте, как было обнаружено тело и проверить медицинское свидетельство, по которому покойный умер насильственной смертью. Обвинение было тщательно и компетентно проверено, как принято в подобных процессах. Затем Араму было предложено строить свою защиту. Он прочел свою знаменитую речь. После вступительных замечаний, в которых он подчеркнул свою неосведомленность в делах закона и высказал протест против обвинения в преступлении, которого он не совершал, он перешел к основной части. Вся его жизнь, заявил он, отвергает обвинение. «Я не строил планов мошенничества или насилия, не наносил вреда ни людям, ни имуществу. Днем я честно трудился, а по ночам занимался науками». Он отметил, что нельзя «совратить человека сразу. Сделать подлым – еще сложнее». Ко времени убийства он только встал с постели после болезни и не вполне пришел в норму. У него совершенно не было мотивов убивать Кларка. Далее, сказал он, не существует доказательств, что Кларк мертв. Факт исчезновения еще не свидетельствует о его смерти. Он сослался на дело арестованного преступника, который сбежал из Йоркского замка в 1757 году, и с тех пор о нем ничего не слышали (его останки нашли только в 1780 году). Скелет ничего не доказывает. Арам привел по этому поводу множество примеров. Действительно, второй скелет отождествлялся с Кларком. Далее, имели место достоверные случаи того, что люди объявлялись живыми после того, как других осуждали за их убийство. В качестве первого примера он привел знаменитый процесс над Перрисом за убийство Вильяма Гаррисона в 1661 году, тогда как позднейшее расследование доказало, что это преступление никогда не совершалось. Затем, после отрицания своей вины вообще, он завершил свою речь словами: «Наконец, после года заточения, я доверяюсь искренности, правосудию и гуманизму вашему, мой лорд, и вашему, мои земляки и джентльмены присяжные». Речь была выдающейся, но имела чисто академические достоинства. Ни один адвокат не позволил бы себе так выступить. Подготовленная заранее, эта речь игнорировала выдвинутые против него доказательства. В ней не было комментариев относительно свидетельства Хаусмана и того, заслуживает ли он доверия. В равной степени не было сделано попытки ответить или опровергнуть дополнительные показания. Бесполезно заявлять «я этого не делал», когда есть улики, что делал. Бессмысленно говорить «у меня не было мотива», в то время как улики доказывают и мотив, и достижение желаемой цели. При подобном свидетельстве необходимо убедить присяжных, что либо его не следует принимать к рассмотрению, либо оно не доказывает факт. Примеры других дел не могут дискредитировать улики по данном уделу, которые прямо указывают на убийство в конкретном месте и на место захоронения. А когда тело действительно обнаруживают в описанном месте, то способ убийства также подтверждается. Просто аргументы никогда не опровергнут веских улик, поэтому с точки зрения защиты речь Арама была бесполезной. Даже алиби имело бы больше шансов. Все обвинение основывалось на показаниях Хаусмана. Если бы можно было подвести присяжных к мысли, что и он ведь мог быть убийцей, то Арам мог быть оправдан. В самом деле, если опровергнуть его показания, с остальными уликами было легко справиться. Тот факт, что внимание наблюдателей было обращено к защите, означает, что встречные вопросы Арама ни к чему не привели, их даже могло не быть! Задавать вопросы свидетелям – это искусство, требуюшее как практики, так и природных данных, а по речи Арама нельзя сказать, что он владел этим искусством. Следовательно, дело было «дохлым», и у суда не заняло много времени вынести окончательный приговор. Присяжные без колебаний объявили Арама виновным. Вердикт он выслушал абсолютно спокойно.

Затем наступила очередь Терри. Единственной уликой против него было признание Арама, но оно не могло быть принято, поэтому Терри был освобожден. В тот же день он с радостью покинул Йорк и скрылся в забвении.

Казнь была назначена на 6 августа, и оставшиеся несколько дней Арам посвятил встречам с визитерами и оправданиям. Священнику он признался в убийстве, но приписал его интриге между его женой и Кларком – совершенно неправдоподобная история. Он высказал предположение, что убийство произошло не в пещере и заявил, что Хаусман подговаривал Арама убить его жену, чтобы закрыть ей рот. В действительности же наиболее разумной гипотезой является то, что Кларк был убит в доме Арама или поблизости от него. Несмотря на бодрый внешний вид, он был сильно подавлен и в ночь перед казнью пытался покончить с собой. И хотя в результате он был очень слаб, приговор был приведен в исполнение в надлежащий срок в Навесмире, в присутствии огромной толпы. Далее, по приговору, его тело должны были повесить на цепях в Наресборроу, что и было исполнено. Там оно оставалось несколько лет и, как требовала традиция, когда останки истлевали и падали на землю, вдова подбирала и хоронила их. Однажды ночью местный врач, доктор Хатчинсон, украл череп казненного, и теперь он помещен в музей Королевского Хирургического Колледжа.

Хаусман за свою роль информатора испытал на себе всю силу общественного презрения. После его возвращения в Наресборроу жаждущая крови толпа гналась за ним через весь город. Больше Хаусман не появлялся днем на улице, а вскоре и вовсе убрался из города. Говорят, он несколько раз пытался повеситься. Наконец, он вернулся в Наресборроу в 1777 году, чтобы там умереть. Его тело тайно перевезли в Мартон, где и похоронили, избегая скандала в Наресборроу.

Еще одна, менее важная загадка в этом деле заключается в том, почему некий Франциск Айлее из Йорка отверг ту часть показаний, в которых говорилось о нем. Похоже, он получил некоторые из вешей убитого и был скупщиком краденого. Но эта часть дела никогда не упоминалась.

Так умер Юджин Арам, человек с великолепными природными данными, который в более благополучных условиях мог бы завоевать репутацию ученого и составить честь своей стране. Неизвестно, каким образом он впал в соблазн, но этот человек пришел к постыдному концу и бросил тень на свою семью.

Да, шила в мешке не утаишь…

Сборник «Убийства, потрясшие мир», автор очерка граф Биркенхэдскийт-Харьков: Харьковская штаб-квартира Советской ассоциации детективного и политического романа (САДПР), 1992.

3. Салтычиха

Дарья Николаевна (1730–1801 гг.), урожденная Иванова, жена лейб-гвардии Конного полка ротмистра Глеба Алексеевича, известна под именем «Салтычихи» и «людоедки». Оставшись после мужа полной владелицей 600 крестьян, она в течение 7 лет замучила до смерти 139 человек, преимущественно женщин, в том числе нескольких девочек 11–12 лет.

Она приводила себя в истерическое состояние, придираясь к несчастным жертвам за якобы плохо вымытые полы или выстиранное белье, и начинала наносить побои скалкой, вальком, палкой и поленьями. Затем по ее приказанию конюхи и гайдуки били «провинившуюся» розгами, батогами, кнутом и плетьми. Под крики барыни: «Бейте до смерти!» – последние нередко исполняли в точности ее приказания. В случаях особого исступления опаливала своей жертве волосы на голове, била об стену головой, обливала кипятком, брала за уши горячими щипцами, кидала девочек с высокого крыльца, морила голодом и т. д. Дворянина Тютчева из-за отвергнутой им любви покушалась убить вместе с его женой. О ее злодействах ходили по Москве слухи, так как ее крепостные обращались с жалобами, но благодаря влиятельному родству и подаркам все заканчивалось наказанием и ссылкой жалобщиков.

Наконец, двум крепостным, у которых она убила жен, удалось летом 1762 г. подать просьбу Екатерине II. Юстиц-коллегия произвела следствие, длившееся 6 лет и на котором обвиняемая ни в чем не призналась. В 1768 г. коллегия, признав, что «Салтычиха» «немалое число людей своих мужска и женска пола бесчеловечно, мучительски убивала до смерти», приговорила ее к смертной казни, на казнь была возведена в Москве на эшафот, прикована к столбу (на шее был повешен лист с надписью «мучительница и душегубица») и после часового стояния заключена в подземную тюрьму в Ивановском Московском девичьем монастыре, где и сидела до 1779 г. под сводами церкви, а затем до самой смерти в застенке, пристроенном к стене храма. Ни разу не обнаружила раскаяния. От связи с караульным солдатом имела ребенка.

Сообщники «Салтычихи» – крепостные, дворовые люди и священник, который отпевал и хоронил замученных как умерших естественной смертью, по приговору юстиц-коллегии были наказаны кнутом с вырезанием ноздрей и сосланы в Нерчинск на вечные каторжные работы.

Дворянские роды Российской империи – СПб.: ИПК «Вести», 1995.

Публичное сечение в России.

4. Отцеубийца

В1774 году в Париже за оградой Дворца правосудия проживал торговец лошадьми Шабер.

У Шабера был единственный сын, которому он надеялся передать свою торговлю, в то время процветающую. К сожалению, этот молодой человек не заслуживал тех забот и попечений, которыми его окружали. Погрязнув в разврате, он проводил все время в праздности и удовольствиях.

Мало этого, он с нетерпением поджидал смерти своего отца, чтобы получить в свое распоряжение маленькое состояние, собранное долгими и усердными трудами, и потом размотать его для удовлетворения своих порочных наклонностей.

В числе товарищей его разгульной жизни был также один ремесленник по имени Селье, которому он не раз высказывал, с каким нетерпением он ждет смерти своего отца. Наконец, он сообщил ему о своем злодейском намерении как-нибудь избавиться от отца, чтобы поскорей начать пользоваться свободой и всеми удовольствиями разгульной жизни.

Селье был человек развратный и, кроме того, недалекого ума. Благодаря этому, мысль, зароненная молодым Шабером, и убеждения его имели успех. Селье согласился привести в исполнение ужасное предприятие, затеянное безнравственным сыном. Оба сообщника сговорились и назначили день и час, в который необходимо было действовать. Шабер сам передал Селье нож, предназначенный для совершения преступления. Сын сам наточил и направил нож для того, чтобы быть уверенным, что удар убийцы его отца будет верен.

Вечером около восьми или девяти часов возвратился домой Шабер-отец. Селье, спрятанный в доме, дождался его и нанес ему два удара ножом. Страшная борьба началась между убийцей и жертвой, сопротивляющейся очень энергично. Наконец, Шаберу-отцу удалось схватить убийцу за волосы. На крик отца вбежал преступник-сын, но вместо того чтобы помочь отцу, он бросился на него и освободил убийцу, который, благодаря этому, скрылся. Между тем Шабер-отец, изнуренный потерей крови, упал на пол и лежал без всякого движения.

Быть может, вовремя оказанная помощь и спасла бы несчастного старика; но чудовище-сын удалился с варварской бесчувственностью животного.

Это преступление было совершено у самого Дворца правосудия; окружные судьи тотчас же начали процесс. Шабер и Селье были найдены в том убежише, в котором думали скрыться от преследования, и арестованы 12 декабря 1774 года был вынесен приговор суда: «Матвей Селье обвинен в том, что он предумышленно с заранее обдуманным намерением 2 декабря сего года нанес два удара ножом Антуану Шаберу-отцу, вследствие чего Шабер умер в ту же ночь. Людвиг-Антуан Шабер-сын обвинен и уличен в том, что был сообщником вышеупомянутого Селье, подговаривал и убеждал его совершить это убийство и даже накануне убийства осматривал нож, предназначенный для совершения преступления. Вследствие этого Шабер-сын приговорен к следующему: преступник должен принести публичное покаяние у главных дверей Собора Парижской Богоматери в одной рубашке, с веревкой на шее и с зажженной восковой свечкой в два фунта весом в руках; должен быть привезенным сюда исполнителем приговоров в тележке с надписью спереди и сзади: „Убийца, поднявший руку на родного отца“». Тут, на паперти храма, с обнаженной головой и стоя на коленях, преступник громким и внятным голосом должен был сознаться, что преднамеренно убил своего отца. Затем вышеупомянутому Шаберу должна быть отрублена кисть правой руки на плахе, поставленной у храма Богоматери. Отсюда Шабер и Селье в одной и той же телеге должны быть отвезены на площадь Дофина, здесь колесованы и оставлены на колесах с обращенными к небу лицами до тех пор, пока Господу Богу угодно будет продлить их жизнь. Затем тело отцеубийцы должно быть сожжено на особо приготовленном костре, и пепел рассеян по ветру. Имущество Шаберов и Селье конфискуется в пользу короля. Сумма в двести франков, найденная у Шабера-сына во время его ареста должна быть передана священнику на совершение панихид за упокой души несчастного Шабера-отца!

Колесование

В тот же день Парламент утвердил этот приговор и отправил осужденных к лейтенанту придворного суда для приведения приговора в исполнение.

Г.Сансон. Записки палача. – М.: Терра, 1996.

5. Дерю

Антуан-Франсуа-Мишель Дерю родился в Шартре 20 января 1744 года.

Отец его, Мишель Дерю, если верить брачному контракту Франсуа Дерю, торговал хлебом; если же верить документам, оставшимся после процесса, то он был содержателем гостиницы. Очень легко может быть, что Мишель Дерю занимался в одно время тем и другим.

Мишель Дерю умер в 1748 году, оставив после себя четверых детей, из которых герой нашего рассказа был старшим. В то время, когда преступления Дерю придали всеобщую известность его имени, одна из его сестер была уже монахиней, а другая еще послушницей в Шартрском монастыре; брат его в это время был трактирщиком.

Франсуа-Мишель Дерю был воспитан одним из своих дядей, потому что после смерти отца он остался ребенком четырех лет, а мать его умерла вскоре после отца.

Молва гласит, что Дерю, так же, как и Картуш, уже с самого раннего детства проявлял нравственную испорченность; ребенок как будто готовился к тем подвигам, которые предстояло ему совершить с годами. К сожалению, рассказы из этой эпохи, передаваемые обоими биографами Дерю, Кэйльо (Cailleau) и Бакуляром д'Арно (d'Arnaud), плохо мирятся с тем лицемерием, доведенным до крайней степени развития, которое составляло характерную черту этого преступника.

Дядя отдал Дерю в ученье к шартрскому жестяных дел мастеру Леграну, а потом к мелочной торговке, вдове Картель; впрочем, ученик ничего не вынес, побывав в этих домах.

У Дерю вовсе не было качеств, характеризующих хорошего рабочего человека. У него не было влечения ни к мужской, ни к женской работе. Даже, по словам Кэйльо, самый пол этого человека до того был неопределен, что нужно было прибегнуть к операции, для того чтобы его сделать похожим на мужчину. Если у него и было призвание к чему-нибудь, так это к занятиям, которые равно приличны тому и другому полу и в которых усердие, услужливость и умение болтать заменяют силу или искусство, необходимое для всякого другого рода занятий.

Как только Дерю получил право располагать собою, он определился мальчиком во фруктовую лавку. Побыв некоторое время у одного шартрского купца, он пришел в Париж и тотчас же поступил на первое попавшееся ему место во фруктовую лавку на улице Контес-д'Артуа. Отсюда он перешел к одной вдове, родственнице своего первого хозяина, в лавку на улиие Святого Виктора.

Здесь Дерю проявился в своем настоящем виде.

Это слабое, недоразвитое существо, едва заслуживавшее звания человека, было, несмотря на то, необыкновенно самолюбиво. Дерю постоянно мечтал о том, что он выдвинется из толпы, что он добьется и богатства, и почестей. Занимая самое ничтожное место в обществе, он смело и самоуверенно поглядывал вверх и искал только случая, чтобы уцепиться за него и с помощью силы воли подняться выше.

Не успел Дерю пробыть и месяца в лавке вдовы, как она сильно полюбила его. Он нравился ей своим тихим, кротким, невозмутимым характером, своей правильной жизнью и религиозностью. Более же всего дорожила она им за то, что он увеличил число ее покупателей; кротость и обходительность молодого приказчика невольно привлекали к маленькой лавочке на улице Святого Виктора.

Встав рано утром, он начинал принимать покупателей. Одаренный необыкновенным даром приспосабливаться к обстоятельствам и разыгрывать роли, он с большим тактом умел подметить слабую струнку каждого покупателя и с каждым стал говорить особым языком. Без церемоний, как добрый малый, обращался он с чернью; шутил с охотниками и с особенным вниманием относился к какому-нибудь буржуа; при духовных и монахах он казался образцом смирения и благочестия. Из дома он выходил только для исполнения своих обязанностей; благочестие его было так велико, что он, определяясь к своей хозяйке, обязал ее нанять ему скамейку в церкви Сент-Этьен-дю-Мон и за это отказался почти от целой половины своего жалованья.

Это поведение не ускользнуло от внимания наблюдательных и умных людей всего околотка, и они стали поговаривать, что этот маленький Дерю, или кумушка Дерю, как его в шутку прозвали на улице Святого Виктора, пойдет далеко.

Поэтому не показалось удивительным, когда в январе 1770 года стало известно, что Дерю покупает лавку и товары вдовы.

Каким образом сделал он это приобретение? Как он выплатил эти деньги? Сам Дерю и оба его биографа уверяют, что на его долю досталось из отцовского наследства три тысячи пятьсот ливров. Можно также предполагать, что доброта его бывшей хозяйки значительно облегчила для него уплату этих денег.

Как бы там ни было, но в августе 1770 года, двадцати шести лет от роду, он был уже купцом.

За что же принялся Дерю, заняв это положение в обществе? Кэйльо и Бакуляр предполагают, что он путем воровства и подлогов составил себе довольно значительное состояние. Но в этих данных нет ничего достоверного, тем более, что принимая их, необходимо согласиться, что все преступления Дерю чрезвычайно ловко скрывал. Из справок, наведенных о его прошлой жизни, не видно ни одного обстоятельства, обвиняющего его в подобном преступлении.

Дерю во что бы то ни стало решился достигнуть той цели, к которой он стремился; он решился даже не останавливаться перед преступлением, если это будет необходимо. Но при своем расчетливом характере он мог решиться на преступление только тогда, когда оно, по его расчетам, стало необходимым и когда уже испытаны были все средства для достижения своих целей.

Поэтому мне кажется, что он по-своему вел добросовестно свою маленькую торговлю. Правда, он был не слишком разборчив, допускал обман и всякого рода подделки в своей торговле. Но в продолжение этих двух лет, когда бдительность правосудия еще не находила ничего предосудительного в действиях Дерю, он все еще был убежден, что найдет возможность нажить себе состояние путем, по его мнению, совершенно честным.

В 1772 году весь квартал Святого Виктора был озадачен одной из тех новостей, которые так мастерски описывает госпожа Севинье. Все стали говорить, что Кумушка Дерю женился на молодой, богатой и знатной девушке. Толковали даже, что благодаря этому браку он стал важным барином, и жена его имеет даже доступ ко двору.

Эта женитьба имела такой романтический характер и такие неожиданные последствия, что рассказ о ней сочтут скорее порождением фантазии, чем реальностью. Фея, волшебная палочка которой должна была обратить скромную лавочку Дерю в роскошный дворец, называлась Марией-Луизой Николэ. Женщина эта не отличалась ни умом, ни красотой. Отец ее, незначительный артиллерийский офицер, уже умер; мать ее вышла во второй раз замуж за какого-то ремесленника, человека крайне ленивого и, кроме того, пьяницу. При нем все семейство дошло до такой крайности, что принуждено было плести рогожи, чтобы хоть чем-нибудь зарабатывать кусок хлеба. В этой обстановке Дерю, кажется, нечего было рассчитывать на приданое; но с невестой было связано одно обстоятельство, которое открывало широкое поле деятельности для предприимчивого жениха. Это обстоятельство, кроме того, давало Дерю возможность ослепить блеском своего величия доверчивые умы и воспользоваться ими для достижения своих цепей. Обстоятельство это было следующее.

Незадолго до этого один дворянин по имени Леплейнь дю Плесси (Despleignes du Plessis) жил в своем полуразрушенном замке, носившем пышное название поместья де Кодевиля и находившемся в окрестностях Оксера. Этот Леплейнь дю Плесси был в некотором роде деревенским мизантропом, одаренным всеми теми мелкими страстишками, которые обыкновенно составляют принадлежность ограниченных людей: он был скуп, груб в обращении и так недоверчив, что не держал ни одного человека у себя в замке. От души ненавидел он своих соседей, которые, в свою очередь, ненавидели его; угнетал своих фермеров и вел ожесточенную войну с браконьерами, которых, как ревностный поклонник Святого Губера, считал чуть ли не хуже моровой язвы.

Однажды этого господина нашли мертвым в его любимом кресле у камина с зарядом крупной заячьей дроби в груди. Преступление было очевидно, потому что окно этой комнаты было открыто, и все ружья в доме были заряжены и стояли на своих местах. Несмотря на это, все старания правосудия остались тщетными. Убийца не был найден, и осталось неизвестным, кто из угнетенных фермеров или обиженных браконьеров отомстил за себя таким образом.

Но Леплейнь дю Плесси был слишком незначительной личностью, поэтому нет ничего удивительно, что скоро все позабыли о его смерти и стали думать только о том, как разделить оставшееся после него наследство. Деплейнь не слишком давно стал называться кавалером Леплейнь, владетелем Кодевиля, Герши и прочее; прежде он назывался просто господином Беро, отеи его имел лавку в Бове. Быть может, обстоятельства жизни этого человека напоминали господина Жуардэна (Jourdain), и верно, дела шли ничуть не хуже, чем у этого мешанина во дворянстве (bourgeois-gentilhomme), потому что господин Беро успел накопить довольно деньжонок, чтобы купить вышеупомянутое поместье и выхлопотать для своего сына превращение из Беро в Леплейнь дю Плесси. Поэтому-то к родословному древу покойника привилось несколько лиц совершенно незнатного происхождения. В числе их находилась и двоюродная сестра Деплейня, Тереза Ришарден, вдова господина Никколэ, вышедшая во второй раз замуж за ремесленника Карона. Эта-то Тереза и была матерью будущей госпожи Лерю, которая также имела право на наследство своего двоюродного дядюшки.

Эти-то права и соблазнили нашего Лерю, на них-то он и решился жениться. Брачный контракт был заключен у парижского нотариуса Рандю с соблюдением всех формальностей и с такой пышностью, как будто в самом деле сочетались браком богатые и знатные люди. Лерю придавал большое значение тому акту, который он подписывал и из которого надеялся извлечь большие выгоды. В контракте было упомянуто, что у супругов будет общее как движимое и недвижимое имущество, так и все то, что они приобретут впоследствии. Лерю оценил все свое имущество, состоящее из торговли, движимого имущества и капитала в двадцать тысяч франков. Госпожа Карон оценила приданое и движимое имущество дочери своей, девицы Марии-Луизы Николэ, в тысячу ливров; кроме того, в пользу будущих супругов госпожа Карон с согласия своего мужа давала в приданое своей дочери третью часть из приходящейся ей доли наследства Жака-Жана Леплейнь лю Плесси, кавалера и владетеля де Кодевиля, Герши и других. Наследство это еще не было разделено, но уже оглашено. Из него на долю госпожи Карон досталась одна часть: прочие претенденты на наследство были дядя умершего, господин Лоран, имевший по бретонскому закону право на наследство, и Мария-Шарлотта Куртон, двоюродная сестра господина Деплейня. Таким образом, все наследство было разделено на три части, и одна треть его приходилась на долю госпожи Карон и ее семейства. Не успел еще Дерю завладеть тем, на что смотрел как на средство приобрести себе состояние впоследствии, как уже начал действовать с энергией, которая характеризовала все его поступки.