Текст книги "Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы"

Автор книги: Дмитрий Мамичев

Соавторы: Анатолий Водолазский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

И Хаарманн смеялся… Смеялся детски радостно и невинно, показывая свои крепкие белые зубы, которым он перекусывал горло своих жертв.

Смехом сопровождал Хаарманн и свои рассказы о том, как он разрезал на куски трупы своих жертв. Об этом он вообще рассказывал крайне охотно, со всеми деталями… «Сперва я сделал разрез на груди, потом, одним движением, раздвинул ребра»… Иллюстрируя свой рассказ соответствующими жестами, Хаарманн со смехом рассказывал дальше, как он скальпировал трупы убитых им: «Сначала я делал вот такой надрез, а потом я сразу сдирал всю кожу с головы»… И совершенно спокойно, смеясь и улыбаясь, Хаарманн говорил о том, как он разрезал труп на части, как отделял мясо от костей, как собирал в полотенце кровь, как раздроблял на мелкие части черепа и т. д. Чувство страха или брезгливости перед трупом было совершенно чуждо Хаарманну. Присутствие трупа в комнате было ему совершенно безразлично. Бывали случаи, когда Хаарманн оставлял труп убитого под кроватью или в шкафу по неделе. Разрезать труп на куски было для него только неприятным, трудным делом. Когда однажды его друг Гране, о котором ниже будет еще речь, постучался к Хаарманну в то время, когда тот был занят разрезыванием трупа, Хаарманн крикнул ему через окно: «Приходи позже, когда кончу с этим свинством».

Но насколько охотно и подробно Хаарманн рассказывал о процессе разрезания трупов, насколько мало он говорил о способе убийства. Здесь память почему-то начинает ему изменять. Зная, что германское уголовное уложение наказывает смертной казнью только предумышленное убийство, Хаарманн уверял, что он никого не хотел лишать жизни и не знает, как он совершал убийства.

– Я не хотел их убивать, – говорил он… – Ах, нет… Они мне нравились… Я не могу этого сказать… Я не знаю, как это случилось!..

По его словам, он ложился со своей жертвой в кровать, приходил в сильное половое возбуждение и терял сознание.

– Когда утром я просыпался, он лежал уже мертвым около меня…

Или другой раз:

– Бедный мальчик лежал около меня, глаза были у него слегка открыты, как будто он хотел еще посмотреть на меня…

И следовал раскатистый смех…

После дальнейших распросов Хаарманн рассказал, что, рассматривая утром лежащий рядом с ним труп, он каждый раз замечал, что у трупа перекушено горло. По его словам, он не пользовался при убийстве руками, а действовал исключительно зубами. Это обстоятельство дало повод газетчикам сравнивать Хаарманна с вампиром. О вампиризме говорили и некоторые психиатры. Несомненно, однако, что одним укусом, особенно находясь в бессознательном состоянии, Хаарманн никого лишить жизни не смог бы. На эту точку зрения стал позже и суд. Без помощи рук дело, конечно, не обходилось.

Беспокоили Хаарманна во время предварительного заключения слухи о желании ганноверского населения расправиться с ним без суда. Он панически боялся самосуда.

– Да, конечно, – говорил он, – я могу себе это представить, что такие родители…не правда ли… что им очень грустно…и что они находятся в гневе… но… ведь он уже умер, не правда ли, человек-то уже мертв… Он уже мертв… Пусть меня казнят – …да… но не бить до смерти…

Но наряду с такой боязнью самосуда, Хаарманн совершенно спокойно говорил об ожидавшей его смертной казни. На вопрос, не боится ли он казни, Хаарманн отвечал: «Ах, нет, смотрите», – и он вскакивал со стула, нагибался, клал голову на стол и своей большой мясистой рукою делал быстро движение сверху вниз и ударял себя по затылку, изображая удар топора: «Путч! И голова летит прочь! Это делается очень быстро!..»

Таков был Хаарманн… Чтобы лучше понять и его, и те обстоятельства, при которых он совершал преступления, необходимо познакомиться и с его другом, который играл немаловажную роль и в жизни Хаарманна, и в совершении им преступлений.

Ганс Гране был высоким, стройным молодым человеком со светлыми, но жесткими глазами. У него была мягкая, эластичная походка, способность с ясным открытым взглядом говорить заведомую неправду, легко и быстро завоевывать доверие и потом использовать свое влияние самым отрицательным образом. Отец его был наборщиком, честным, трудолюбивым человеком. Он не пил и не знал никаких излишеств. Мать свою Гране потерял рано. Учился он плохо и оставался в гимназии только до пятого класса. 12-ти лет он курил, как взрослый, и водил знакомства с девушками. Работать он не хотел. Он рассказывал, что мог получить работу, но предпочитал работе безделье и бродяжнический образ жизни. В нем было нечто определенно сутенерское. Он стал покровителем и защитником проституток. Он чем-то торговал, спекулировал, воровал и так много имел дела с проститутками, что его не терпели ни на одной квартире. В 1919 году он познакомился с Хаарманном и сразу подчинил его своему влиянию.

Хаарманна влекло к совсем молодым людям. В своих эротических отношениях он был резко активен, груб, насильственен. Его ласки были настолько бурны и жестоки, что ганноверские молодые профессионалы-гомосексуалисты боялись его и отказывались идти к нему. Но женское начало в Хаарманне, свойственное каждому врожденно-гомосексуальному мужчине, стремилось к пассивности, к подчинению более сильному характером человеку. И Ганс Гране стал не только его возлюбленным, но и его хозяином и властелином, его злым гением, полностью подчинившим его себе. Гране жил на деньги Хаарманна. Когда у Хаарманна денег не было, Гране посылал его нищенствовать, и Хаарманн безропотно повиновался. Гране стал поставщиком молодых людей для Хаарманна, причем выбирал только хорошо одетых, чтобы потом воспользоваться их одеждой. Когда кто-нибудь из выбранных им юношей не нравился Хаарманну, Гране принуждал Хаарманна взять его, чтобы потом убить. Однажды Грансу понравились брюки на одном юноше. Гране попросил Хаарманна взять юношу к себе.

– Он не нравится мне, – сказал Хаарманн.

– Все равно, – у него такие чудные брюки, я хочу их иметь. И юноша был убит, а Гране получил его брюки.

Когда проходило несколько дней после знакомства Хаарманна с каким-нибудь юношей, и тот все еще был жив, Гране нервничал и торопил Хаарманна: ведь каждый день стоил лишних денег. Недоволен Гране бывал и тогда, когда Хаарманн приводил к себе плохо одетого молодого человека. Гране не видел от него пользы и упрекал Хаарманна.

Хаарманн хорошо сознавал все недостатки Гранса, знал, что Гране эксплуатирует его, крадет у него деньги и веши, и, несмотря на это, не мог заставить себя расстаться с ним. Когда Хаарманн, выведенный из себя каким-нибудь отвратительным поступком Гранса, в гневе гнал его от себя, стоило Грансу подойти и поцеловать его, как он сразу становился тихим и безвольным. Иногда Гране прибегал к другим методам воздействия. Он кричал Хаарманну: «Ты убийца», – и давал ему понять, что он в его руках. Так страх, с одной стороны, и сильное эротическое влечение подчиняли Хаарманна Грансу.

Впрочем, Гране все это отрицал. С удивительным спокойствием и выдержкой он отрицал малейшую свою прикосновенность к преступлениям Хаарманна. Он с первого дня следствия упорно заявлял, что никаких молодых людей он к Хаарманну не приводил, ничего об убийстве не знал, никаких вешей убитого не носил. С холодной улыбкой выслушивал он все обвинения и давал спокойные, неторопливые, строго обдуманные ответы. В каждом его слове была поразительная логичность. Ни один вопрос не заставал его врасплох. Хаарманн всячески помогал в этом, щадил его и ни за что не хотел допустить, чтобы была установлена какая-либо связь Гранса с убийствами. «Гранс не должен быть казнен», – говорил он. Лаже во время одной ставки, когда одна из матерей убитых узнала в Грансе человека, который за день до исчезновения ее сына приходил за ним, и когда она. рыдая, показывала на Гранса и говорила: «Да. Да, вот этот человек был у меня», – Гране внимательно посмотрел на нее и, отрицательно качая головой, сказал: «Нет, нет, я никогда у нее не был, я ее первый раз в жизни вижу».

Таков был друг Хаарманна.

Дело Хаарманна вызвало огромное возбуждение населения Ганновера и исключительный интерес не только в Германии, но и во всех других странах. В Ганновере толпа народа, во главе которой находились родственники убитых, вела себя столь бурно, что понадобилось вмешательство вооруженной силы.

Особенно сильны были в германской прессе нападки, направленные против гамбургской полиции. Прусское министерство внутренних дел нашло даже необходимым послать в Ганновер для расследования своего представителя, которым оказался пресловутый Вейс, будущий начальник берлинского уголовного розыска и организатор налета на советское торгпредство в Берлине. В отношении всех замешанных в это дело чинов уголовного розыска было начато расследование. Наличность уголовно-наказуемых преступлений (взятка, отказ от расследования преступления) была отвергнута. Это вызвало бурю негодования, так как было установлено, что Хаарманн, заведомый для чинов розыска преступник, встречался с ними в ресторанах и кафе, пил с ними и угошал их. Но дисциплинарное расследование привело к отстранению от должности нескольких сотрудников уголовного розыска. Эта мера не удовлетворила, однако, общественное мнение. Это неудивительно, ибо даже один из исследователей дела Хаарманна, Гиан, вообще защищавший ганноверскую полицию, принужден был заявить:

«В апреле был убит Витцель; его отец говорит, что полиция не обратила никакого внимания на исчезновение молодого человека. В 1923 году две женщины сделали заявление о „спавшем“ молодом человеке, а назавтра были найдены принадлежавшие ему вещи; так называемая „свинина“ была доставлена в полицию; хозяйка Хаарманна подавала на него жалобы, судилась с ним и с его возлюбленным Трансом; в комнате Хаарманна находились целые горы одежды, белья, книг, принадлежавших убитым юношам, а уголовный розыск, несмотря на все это, продолжал до самого последнего дня пользоваться услугами Хаарманна как осведомителя. Он не считал нужным обратить достаточное внимание на этого тысячекратно подозреваемого человека».

Как и дело людоеда Денке, так и дело Хаарманна заставляло поставить вопрос: каким образом оказалось возможным, чтобы человек, окруженный многочисленными соседями, на виду у полиции и уголовного розыска убивал людей, потрошил их, выносил во двор ведра с кровью и внутренностями убитых, бросал среди города в реку кости и черепа, и чтобы все это оставалось необнаруженным? Если твердо установлено, что Хаарманн убил около 30 человек за несколько лет, то где гарантия, что из 500–600 человек, пропавших в 1923 году в Ганновере, убито Хаарманном или кем-нибудь другим не меньшее еще число? Если так легко и элементарно просто почти на глазах у всех совершать массовые убийства, то на что нужны полиция и уголовный розыск, и где те пресловутые гарантии, тот пресловутый правопорядок, которым так гордятся страны Европы?

Удивительно ли, что процесс Хаарманна и Гранса, несмотря на то, что он совпал с выборами в германский рейхстаг, привлек исключительное внимание всей Германии и других стран. Корреспонденты всех крупных газет съехались в Ганновер. Весь квартал, где помещается здание суда, был оцеплен полицией. По прилегающим улицам было остановлено трамвайное движение. Все ганноверские власти, в том числе ганноверский правительственный президент Носке, с неотступным вниманием присутствовали в зале суда. Интерес к личности заключенных у присутствующей публики выражался в столь несдержанных формах, что председателю суда пришлось запретить зрителям разглядывать подсудимых в бинокли. С другой стороны, негодование по отношению к Хаарманну и чувство мести со стороны родителей убитых были настолько сильны, что пришлось обыскивать публику, чтобы помешать проносу в зал заседания оружия.

Обвиняемые держали себя по-разному. Хаарманн вначале процесса крайне волновался, часто плакал. Присутствие публики раздражало его настолько, что он заявил суду:

– Меня раздражает, что здесь так много женщин, у которых нет чувства человечества. Пусть они выйдут.

Это несколько необыкновенное требование было, конечно, отклонено. Но чем дальше, тем Хаарманн становился спокойнее и увереннее.

Совершенно иначе вел себя Гране. С первого до последнего дня процесса он вел себя так же, как во время предварительного следствия, т. е. невозмутимо, спокойно, хладнокровно, уверенно. Только после объявления приговора его выдержка изменила ему… Совершенно по-разному реагировали оба обвиняемые на предъявленные им обвинения. Хаарманна обвиняли в 27 убийствах, Гранса в подстрекательстве в двух случаях убийства. Хаарманн сознался в 24-х убийствах. Как ни безразличны были, с точки зрения приговора, эти три убийства, которые Хаарманн отрицал, но он упорно не хотел признать их.

– Предположим, что я убил тридцать человек, – говорил он, – я охотно беру их на свой счет. Но пусть меня не делают ответственным за то, чего я не совершал.

Эта странная любовь Хаарманна к правде привела к тому, что он во время судебного следствия изменил свою тактику в отношении Гранса. Хаарманн рассказал, что Гране жил на его счет, что Гране эксплуатировал и даже обкрадывал его. Когда Хаарманн отбывал одно из наказаний за кражу, Гране распродал все, что было в комнате у Хаарманна до последнего стула. Гране, следуя принятой им системе защиты, упорно все это отрицал. Тогда раздраженный Хаарманн заявил:

– Я не хочу впутывать Гранса в эти дела, но пусть он говорит правду. Он жил на мои деньги, он меня обманывал и обкрадывал. Если Гране будет это отрицать, то я расскажу еще другие веши.

Гране продолжал отрицать, и тогда Хаарманн рассказал об истинной роли Гранса, о том, что он отыскивал для него и приводил для него молодых людей, что он знал об убийствах, что он торопил Хаарманна, когда тот медлил с убийством, что он получал вещи с убитых и т. д. Все более раздражаясь упорным нежеланием Гранса сознаться, Хаарманн рассказал, что одно из убийств, приписываемых ему, в действительности совершено Грансом вместе с каким-то из его приятелей. Лело, по словам Хаарманна, было так: однажды он пришел к себе домой и нашел там труп молодого человека. Тут же был Гране и его приятель, которые заявили Хаарманну:

– Имей в виду, это ты убил его, а не мы.

Попытки Хаарманна привели к тому, что Гране пригрозил Хаарману рассказать, где следует, о других его убийствах. Гране и приятель ушли, оставив труп в комнате Хаарманна, которому пришлось разрезать его на части, как это он всегда делал со своими жертвами, и выбросить в реку. Одним больше, одним меньше, это, в конце концов, не составляло для Хаарманна никакой разницы.

Сознаваясь в 24-х убийствах, Хаарманн отрицал два обстоятельства: он категорически заявил, что пять черепов, найденных в реке, не принадлежат его жертвам. По словам Хаарманна, он во всех без исключения случаях раздроблял черепа на мелкие кусочки топором, найденным у него в комнате. Хотя и это обстоятельство не могло иметь какого-либо значения для судьбы Хаарманна, он тем не менее решительно настаивал на своем утверждении. Было же оно, по-видимому, неправильно, так как по одному из черепов был опознан убитый Хаарманном Витцель.

Другой невыясненный судом вопрос состоял в том, что делал Хаарманн с мясом убитых им молодых людей. Существовало подозрение, что Хаарманн торговал им под видом свинины или конины. Было установлено, что в 1923 г., т. е. в тот год, когда Хаарманн совершал большую часть убийств, он уверял многих, что он торгует мясом и, действительно, время от времени продавал мясо или расплачивался мясом за свои долги. Выяснилось, что он давал вместо денег квартирной хозяйке, прачке и другим мясо, по его словам – конину… Однако ганноверские торговцы кониной категорически отрицали, что Хаарманн покупал у них когда-либо конину. Не было у Хаарманна и необходимого разрешения на торговлю мясом. Как-то странно совпало большое количество вареного мяса в комнате Хаарманна с убийством одного из молодых людей. Все это наводило на мысль о торговле Хаарманна человеческим мясом и об употреблении им самим его в еду. Хаарманн, однако, это категорически отрицал. Обстоятельство это осталось невыясненным.

Продолжал и на суде Хаарманн отрицать, что он совершал убийства предумышленно. Не говорил и о том, как совершались убийства. Только однажды он проговорился, что, возможно, при убийстве ему приходилось пускать в ход и руки. Суд пришел к заключению, что Хаарманн схватывал руки своей жертвы, наваливался на нее всем своим телом и душил ее.

Заслуживает внимания, что Хаарманн, который неоднократно признавался судом слабоумным и невменяемым, на этот раз не только отказался от подобного образа зашиты, но решительно прекратил все разговоры по поводу состояния его душевного здоровья. Все версии об его невменяемости он назвал «бессмыслицей» и «пустяками». Между тем, Хаарманн был уволен из военного училища вследствие «эпилептического слабоумия», был признан в психиатрической лечебнице «врожденно-слабоумным», был освобожден от военной службы вследствие «слабоумия». Как признали эксперты на суде, все это были неправильные диагнозы. Единогласное мнение экспертов на суде было, что бессознательность во время убийства исключается. «Хаарманн отдавал себе отчет во всей ситуации и хорошо подготовлялся к оспариванию свидетелей. У него блестящая память и несомненный актерский талант. Его интеллектуальность, однако, не высока! Он читает, правда, газеты, но лишь из-за объявлений о смерти, которые поглощают весь его интерес. Все его стремления направлены на удовлетворение его полового чувства и голода. Он просит, чтобы на его могиле был поставлен большой памятник и чтобы на памятнике была надпись: „Здесь покоится массовый убийца Хаарманн“».

Таким образом, возможность какого бы то ни было сомнения во вменяемости Хаарманна отпадала. Положение зашиты Хаарманна было крайне затруднительно. Ей пришлось во всем согласиться с доводами обвинителя. Защитник Гранса пытался настаивать на недоказанности его соучастия…

Заслуживают интереса последние слова Хаарманна:

«Пусть не считают меня таким плохим, каким меня изображают. Я с радостью иду на эшафот, но я хочу справедливого приговора для Гранса. Я не хочу ни топить его, ни щадить. Пусть его совесть сама обвиняет его. Гране знал, что я был в его руках, точно воск. Я должен был иметь кого-нибудь возле себя, так как я был совершенно одинок. Я не хочу, чтобы здесь была погублена молодая жизнь. Я человек с болезненными наклонностями. Какая польза была бы, если бы меня освободили? Ужасные веши опять совершались бы. Расправьтесь со мной поскорее.»

Суд признал Хаарманна виновным в 24 случаях убийства и, согласно правилам германского уголовного судопроизводства, приговорил его 24 раза к смертной казни и к потере всех гражданских прав. Гране был признан виновным в одном случае подстрекательства к убийству и в одном случае соучастия. Он также был приговорен к смертной казни.

Хаарманн выслушал приговор с полным спокойствием. Он заявил суду:

– Приговор я полностью принимаю, хотя мне приписано несколько случаев, в которых я невиновен.

Насколько спокоен был Хаарманн, настолько был подавлен приговором Гране. Он с трудом сдерживал слезы.

О последних часах Хаарманна в литературе имеются краткие сведения. В Германии той поры еще существовал старинный обычай, в силу которого приговоренный к казни накануне ее совершения может потребовать себе на ужин все, что он пожелает. Хаарманн чрезвычайно хладнокровно и с большой тщательностью составил меню своего последнего ужина и съел его с видимым наслаждением. Он потребовал, чтобы ему дали возможность перед казнью выкупаться, так как, по его словам, ему не хотелось, чтобы врач, который должен был после казни вскрывать его, увидел его не вполне чистым. Перед казнью он произнес маленькую речь, которую он заранее приготовил и выучил наизусть и которой он очень гордился. Во время казни он вел себя не только спокойно, но и цинично.

… Один из врачей-психиатров, присутствовавший на процессе Хаарманна и делавший доклад об этом деле в Гамбургском судебно-психологическом обществе, закончил свой доклад словами: «Я не сторонник смертной казни, но эта казнь вполне соответствовала народному правосознанию».

Б. С. Утевский. Преступления и преступники Западной Европы. 1929.

6. Неизменность метода[27]27
  По D-r Robert Heindli, «Polizei und Verbrechen», Berlin,1926; De Quinsey, «The English Mail Coach Works», Vol.IV.


[Закрыть]

Известный германский специалист по криминалистике Роберт Гейндль считал, что установление правильных методов работы органов уголовного розыска невозможно без знания методов, применяемых в своей работе преступниками. Гейндль доказывает, что каждый профессиональный преступник, во-первых, специализируется на определенном виде преступления, во-вторых, при совершении его применяет неизменно один и тот же метод. Способ совершения преступления является самым верным следом, оставляемым преступником. После одного не раскрытого преступления, совершенного профессиональным преступником, следует ждать второго аналогичного преступления, совершаемого им тем же способом, что и первое. При этом история преступления доказывает изумительную одинаковость способов преступлений, совершаемых в разные времена и в разных местах. В доказательство всех этих своих положений Гейндль приводит две серии преступлений, из которых одна была в 1811 году в Лондоне, а другая ровно через сто лет в одном из больших городов Германии.

Герой первой серии преступлений – Виллиамс, бывший матросом на Ост-Индской линии. Эта эпоха его жизни не расследована и сведений о ней не имеется. Известно, что в 1811 году Виллиамс очутился в Лондоне. В это время он выступает уже элегантным, одетым по последней моде человеком. Он покупает все необходимое в самых лучших и дорогих магазинах. Он лечится у самого дорогого зубного врача, посещает шикарные салоны маникюра. Он носит плащ на шелковой подкладке и шелковые чулки. На ногах у него элегантные туфли. Наружность его описана современниками. Он среднего роста, стройный, мускулистый. У него правильные черты лица, рыжеватые волосы. Бросалась в глаза необыкновенная бледность его лица. «Можно было подумать, – говорил один из свидетелей, – что у него в жилах течет не простая кровь, а какая-то зеленоватая жидкость, которая вытекает не из человеческого сердца». Останавливали на себе внимание и его глаза, их холодный блеск. их постоянная устремленность в какую-то далекую точку. Но свою отталкивающую наружность он, по словам свидетелей, искупал внешней любезностью и хорошими манерами.

Для того чтобы лучше понять дальнейшее, нужно ознакомиться с той местностью, где разыгрались описываемые преступления. Ратклиф Хайвай была одна из мрачных улиц возле гавани, расположенная в местности, где еще в 20-е годы нашего столетия полиция боялась показываться иначе, как группами. В соседстве с Ратклиф Хайвай находились т. н. «Голубые ворота», подозрительный уголок, сплошь состоявший из самых отчаянных матросских кабачков, откуда вошедшие в них далеко не всегда выходили живыми или, в лучшем случае, не избитыми. Таковы были и другие улицы, окружавшие Ратклиф Хайвай, наиболее деловую из всех улиц этого квартала. На ней были расположены магазины, в которых имелось все, на что предъявляли спрос матросы. 7 декабря 1811 г. вечером, улица была, по обыкновению, полна народа, – большей частью, подвыпившими матросами из всех стран мира. Была суббота, и люди торопились закупить все необходимое на воскресенье.

Полицейский суд в Лондоне (начало XIX в.)

Виллиамс, как это было точно установлено, вышел в этот вечер из дома после 11 часов вечера. Он был, по обыкновению, элегантно одет. Под плащом у него были спрятаны орудия его жуткого ремесла. Он шел по улицам с видом праздного гуляки. Все, встретившие его в тот вечер, рассказывали позже об его исключительной вежливости. В толпе, наполнявшей улицу, трудно было пройти, никого не толкнув, и Виллиамс всякий раз в изысканных выражениях просил извинения за невольный толчок.

Возле дома номер 29 Виллиамс остановился и стал наблюдать. Дом этот принадлежал торговцу вязаными изделиями Марру. Здесь же была и сама лавка. Было видно сквозь окно, как Марр приводил в порядок перед тем, как закрыться, свои товары. Дверь из лавки вела в жилище Марра, где проживал он, его 27-летняя жена, их восьмимесячный ребенок, тринадцатилетний мальчик-ученик и девушка-прислуга. За несколько минут до 12 Марр послал прислугу купить на ужин устриц. Мари, так звали прислугу, взяла деньги и ушла. Когда она выходила из дома, то увидела на другой стороне улицы какого-то человека, стоявшего под фонарем и пристально смотревшего в окно лавки. Человек этот, заметив, что на него смотрят, скрылся в мрак улицы. Ночной сторож, проходивший мимо лавки Марра вскоре после 12 ч ночи, также заметил неизвестного человека, смотревшего через окно в лавку. Сторожу это показалось подозрительным. Он зашел к Марру и поделился с ним подозрениями. Марр попросил его несколько позже зайти к нему опять и помочь ему закрьпъ ставни на окнах лавки. В 12 часов 30 минут ночи сторож вернулся к Марру, не заметив уже при этом незнакомца, помог Марру и ушел.

По-видимому, Виллиамс догадался, что его заметили и на время отошел в сторону. Вероятно, он видел, как сторож помогал закрыть окна лавки и как он ушел. Задача Виллиамса состояла теперь в том, чтобы успеть проникнуть в лавку, прежде чем закроется на ночь дверь.

Между тем Мари искала, нет ли еще где открытой устричной лавки, и не находила ее. К 12 ч 30 мин улицы стали быстро пустеть. Мари, в поисках устриц, зашла очень далеко. Когда она, наконец, убедилась, что ей нигде не удастся ничего купить, она оказалась очень далеко от дома. На улицах встречались только группы пьяных и буянивших матросов. При звуке голосов Мари пряталась и выжидала, пока прохожие удалятся. Иногда она шла не прямым путем, чтобы избежать нежелательной встречи, и только в половине второго она подошла к дому.

Мари думала, что проголодавшиеся и обеспокоенные ее долгим отсутствием хозяева с нетерпением ждут ее возвращения и откроют ей дверь при первом ее стуке. Поэтому она тихо постучалась. Но ответа не последовало.

В дверях, кроме обычного в то время молотка, был звонок. Но Мари не хотела звонить, так как она боялась, что колокольчик разбудит ребенка. Она стала прислушиваться. В доме была гробовая тишина. Удивленная Мари решилась позвонить. Когда, однако, и на звонок никто не открывал двери, удивление Мари перешло в страх. В голове у нее мелькнула мысль о незнакомце, которого она видела, когда выходила из дома.

Мари растерялась. Она не знала, что ей делать. Ведь если бы даже в доме все заснули, то громкий звонок не мог не разбудить спящих. В отчаянии она стала звонить раз за разом. Потом стала опять прислушиваться, сдерживая дыхание и стараясь уловить хотя бы какой-нибудь звук.

И вдруг звук раздался, но не тот, которого Мари ожидала. Она услышала еле слышный, осторожный скрип ступенек на деревянной лестнице, ведущей на верхний этаж. Потом чьи-то медленные, почти бесшумные шаги, приближавшиеся по направлению к двери. Потом опять тишина. Такая же тишина была и на абсолютно безлюдной улице.

Мари стала опять прислушиваться. Она услышала совершенно явственно чье-то тяжелое дыхание за дверью. Кто-то стоял там и выжидал. У Мари не было уже сомнений, что это чужой, что он сделал что-то страшное с хозяевами. Только дверь отделяла ее от этого человека. Стоило ему раскрыть ее, и Мари была бы в его власти. – еще одна, ничего для него не значащая жертва в длинной серии убийств. Мари нужно было бежать, звать на помощь, кричать. Но она не могла сдвинуться с места.

Нечто вроде гипноза овладело ею, приковало ее к месту, мешало ей издать хотя бы один звук. Молча и недвижно, точно во сне, стояла она и чего-то ждала.

Человек за дверью тоже выжидал. Обдумывал ли он план дальнейших действий или размышлял над тем, поискать ли другого выхода, но только и он стоял в нерешительности. Между тем, Мари внезапно вышла из оцепенения. Ее неподвижность перешла в истерический припадок. Как безумная, она стала кричать и стучать изо всех сил железным молотком, висевшим на двери. От ее крика проснулись соседи. Открылись окна и двери. Соседи выбежали на улицу и у двери Марра собралась толпа. Мари пришла в себя и рассказала о случившемся. Для всех стадо ясно, что убийца находится еще в доме.

Один из соседей перелез через стену, отделявшую его двор от двора Марра, чтобы отрезать убийце отступление. В руках у него в качестве оружия была железная кочерга. Через заднюю дверь он пробрался в квартиру к Марру и бросился в лавку, где горел слабый свет. В лавке он увидел три трупа. На полу были такие лужи крови, что сосед должен был ходить по ним, чтобы добраться до двери, за которой бушевала толпа. Когда дверь открылась, толпа с криком возмущения бросилась в лавку, но при виде трупов все замолкли.

По описанию места преступления, положению трупов и другим признакам, Гейндль восстанавливает ход преступления следующим образом. Виллиамс вошел в лавку и попросил дать ему пару чулок или что-нибудь в этом роде. Для того чтобы достать просимую вещь, Марру пришлось нагнуться, так как эта вещь лежала под прилавком. Виллиамс знал это заранее. В то время, как Марр нагнулся и руки его были заняты, а глаза отвлечены от мнимого покупателя, Виллиамс вытащил из-под плаща плотничный молоток и одним ударом по голове оглушил свою жертву. Марр тотчас же потерял сознание. Этим Виллиамс выполнил первую свою задачу: оглушить жертву в наиболее близком к полу положении, чтобы падение ее было возможно бесшумно. После этого уже было легко убить лежащего на полу человека. Виллиамс вытащил из кармана нож и перерезал им горло Марру. Далее все следовало по тому же самому излюбленному Виллиамсом методу. По-видимому, падение Марра было все же достаточно шумным и привлекло внимание его жены. Она прибежала в лавку. Виллиамс встретил ее ударом молотка, а когда она упала, перерезал горло и ей. Теперь очередь была за учеником. И его постигла та же участь.

Соседи безмолвно стояли возле трупов. Потом заметили стоявшую тут же Мари. Ее закидали вопросами. Но у нее наступила реакция от испытанного. Вместо ответа она стала кричать и говорить какой-то вздор. Кто-то из соседей увел ее к себе и уложил в постель. Прошло еще несколько минут, пока кто-то, знакомый с семейным положением Марров, не вспомнил о ребенке. Толпа бросилась искать его по дому. Вбежали на верхний этаж и осмотрели все комнаты. При этом установили две вещи. Во-первых, убедились что убийца благополучно убежал. Во-вторых нашли кроватку ребенка: подушки, одеяла, белье, все было в хаотическом беспорядке. Когда стали перерывать вещи, то увидели пятна крови. Потом показалась лужа крови и в ней окровавленное тельце. Это был ребенок. У него был разбит череп и перерезано горло. Виллиамс остался до конца верен своему методу. Бессмысленное убийство ребенка более всего возмутило толпу. Разве мог восьмимесячный ребенок в какой-нибудь мере помешать Виллиамсу? Даже если бы он проснулся и закричал, никто бы его крика не услышал, а если бы и услышал, то не обратил бы внимания.