Текст книги "Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы"

Автор книги: Дмитрий Мамичев

Соавторы: Анатолий Водолазский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Преступники и преступления с древности до наших дней
Маньяки. Убийцы

I. ЦЕЗАРИ-УБИЙЦЫ

1. Узаконенные убийства в Риме

Смерть Цицерона.

В октябре 43 года до н. э., спустя полтора года после убийства Юлия Цезаря, его полководцы Марк Антоний, Эмилий Лепид и племянник Октавиан,[1]1
  Будущий император Август (23 г. до н. э. – 14 г. н. э.)


[Закрыть] сопровождаемые своими войсками, встретились около города Бононии в Северной Италии и заключили соглашение, известное под названием второго триумвирата.[2]2
  Первый триумвират (лат., союз трех мужей) – соглашение между Цезарем, Крассом, Помпеем в 60 г. до н. э.


[Закрыть] Его участники присваивали себе на ближайшие пять лет верховную власть в государстве.

В ноябре 43 года войска трех полководцев торжественно вошли в Рим. Было решено, что Октавиан на остающееся время года уступает свое консульство цезарианцу Вентидию, но вместе с Антонием и Лепидом получает право занимать государственные должности. Для скрепления союза Октавиан вступил в брак с Клодией, падчерицей Антония.

Что понимали триумвиры под выражением «восстановленме порядка», не замедлило обнаружиться.

Оно заключалось в истреблении их политических противников и в мести убийцам Цезаря. Следуя примеру римского диктатора Суллы, триумвиры с холодным расчетом составили список тех, кого следовало убить. В этот список были внесены богатейшие из римлян под тем предлогом, что они или принимали участие в убийстве Цезаря, или радовались ему. В этот же список каждый из триумвиров внес имена своих личных врагов. К смерти было предназначено около 300 сенаторов и более 2000 всадников.[3]3
  Сословие в древнем Риме


[Закрыть] Имения их должны были быть конфискованы и предназначались на покрытие громадных расходов по содержанию войска. Антоний первым внес в список знаменитого оратора, республиканца Цицерона, а Октавиан, в числе прочих, своего собственного опекуна; Лепид без малейшего возражения допустил внести в список имя своего брата.

Марк Антонии. Изображение на монете

Злополучные жители Рима и не подозревали того, что им готовилось. Был вечер, когда на улицах появились шайки убийц. Первые, кого они встретили, были четыре сенатора, внесенные в списки. Они тотчас были убиты на месте, и затем началась резня. Дома осужденных были окружены, двери выломаны и начались розыски несчастных. Благодаря наступившей ночной темноте, многим удалось спастись бегством; в их числе был и Цицерон. Всякому, укрывавшему обреченных, грозила смерть. За головы убитых была назначена плата: каждый свободнорожденный получал за голову 25000 динариев, а раб -10000. Теперь узы родства, дружбы, уважения и любви потеряли всякое значение, и в городе с необузданным неистовством разразились всевозможного рода пороки и страсти. Сыновья предавали отцов, жены – мужей, рабы – своих господ, должники – кредиторов. Мостовая на улицах и полы в домах были залиты кровью убитых. Головы жертв выставлялись напоказ на ораторских кафедрах, а тела бросались в Тибр.

Но посреди этих бесчеловечных сцен еще ярче выделялись прекрасные подвиги верности, самопожертвования, сострадания и человеколюбия даже со стороны рабов. Многие из них умирали под пыткой, но не выдавали своих скрывавшихся господ. Один раб, сопровождая своего бежавшего господина, спрятал его в роще, а сам пошел отыскивать лодку. Вернувшись, он увидел, что хозяин уже окружен стражей и падает на землю, пораженный мечом начальника стражи. «Господин, – воскликнул раб, – вздохни еще раз!» И затем убил начальника стражи. «Ты отмщен!» – воскликнул он снова и пронзил мечом сам себя. Преданный раб сенатора Вентидия на глазах остальных рабов заковал своего господина в цепи. Но ночью, достав хозяину платье военачальника, а сам с сотоварищами переодевшись в солдатскую одежду, вывел их всех из города, как будто они сами шли убивать. Однажды им пришлось ночевать в одном доме с шайкой убийц, которые сообщили, что они посланы в погоню за Вентидием. «А! – сказал раб, – мы также его ищем».

Другой раб вышел навстречу убийцам в одежде своего господина. Убийцы уже хотели нанести ему удар, когда другой раб крикнул: «Это не он; я покажу вам настоящего господина, который спрятался». Он действительно указал место, где скрывался его господин, который и был убит. Но едва народ узнал об этом происшествии, как в негодовании кинулся к дому и не успокоился, пока предатель не был распят, а верный раб не получил в награду свободу.

На защиту внесенного в список дяди Антония явилась к триумвирам родная мать Антония и с благородным мужеством сказала им, что осужденный находится в ее доме и что, если его не освободят от приговора, она умрет вместе с ним.

Октавиан Август. Мрамор. Рим. Ватиканские музеи

Регин, бывший некогда наместником и полководцем, с измазанным сажей лицом, переодетый угольщиком, вышел из дома, погоняя перед собой осла, нагруженного углем. Однако один солдат узнал его. За выдачу этот солдат мог бы получить деньги, но, благородный человек, он сказал Регину вполголоса: «Счастливого пути, начальник!» и спокойно пропустил его.

Жертвой этих ужасных дней стали и оба брата Цицероны. Они находились в тускуланском поместье, когда получили известие о своем приговоре. Сначала братья хотели бежать в Македонию к находящемуся там Бруту, но на путешествие не было ни денег, ни продовольствия, поэтому Квинт решился поехать в Рим. Но едва он добрался до своего дома, как был предательски выдан, и убийцы вошли в дом. Навстречу им вышел сын Квинта и клялся, что он не знает, где его отец. Не довольствуясь его уверениями, убийцы подвергли юношу пытке огнем и тисками. С ужасом слышит спрятавшийся отец стоны и вопли терзаемого. Родительская любовь пересилила страх, и Квинт Цицерон выскочил, чтобы спасти сына. Но безжалостные убийцы умертвили их обоих.

Рим. Мавзолей Августа

Между тем Марк Цицерон добрался до моря и в нерешительности стоял на берегу. Сначала он приказал внести его на корабль, но потом передумал. То он хотел отправиться к Сексту Помпею, то в сердечном трепете намеревался обратиться к Октавиану с мольбой о пощаде. Наконец Цицерон приказал нести себя в свое поместье. И по дороге его настигла шайка убийц. Едва он высунул голову из носилок, как бывший военный трибун Попилий Ленас, которого Цицерон когда-то защищал в суде, нанес ему три удара мечом по шее. Попилий отнес голову Цицерона к Антонию и получил за нее в десять раз больше назначенной цены. Мстительная жена Антония, Фульвия, проколола булавками язык, который, вероятно, не шадил и ее. Затем Антоний приказал выставить голову и правую руку Цицерона перед ораторской кафедрой, украшением которой так часто был погибший.

Так трагически кончил свою жизнь величайший из римских ораторов. Он имел необыкновенный дар речи, неисчерпаемое богатство выражений, позволявшее для всякого настроения находить вполне соответствующие слова и выражения, дар убедительного и живого остроумия, звучный голос и благородную наружность. Как частный человек, Цицерон обладал всеми добродетелями, которые доставляли ему любовь и уважение всех честных людей. При всеобщем разврате его чистота вдвойне достойна похвалы и уважения. Цицерон самоотверженно любил отечество и стремился к справедливости и благородству. Как политический деятель, Цицерон, конечно, выказал мало проницательности и еще меньше твердости, чему много способствовало его добродушие.

Едва миновали убийства, как начались грабежи. Все жители Рима были парализованы царящим беззаконием и незащищенностью. Триумвиры ото всех требовали взносов в государственную казну. В этом отношении не пощадили даже женщин. 1400 богатых женщин были объявлены лишенными своих имений под тем предлогом, что они находились в родстве с убийцами Цезаря. Они явились все к триумвирам, и одна из них, дочь оратора Гортензия, подала просьбу, в которой доказывала несправедливость такого постановления. Следствием такого ходатайства было, по крайней мере, то, что триумвиры потребовали денежные взносы лишь с 400 женщин.

К.Ф. Беккер. Всемирная история. Мифы древнего мира. – Саратов: Надежда, 1995.

2. Маньяк на троне
(Гай Светоний Транквилл)

Гаи Цезарь, имевший при жизни прозвище Калигула и под этим именем вошедший в историю, родился в 12 г. н. э., а в 37 г. н. э. после смерти Цезаря Тиберия был провозглашен императором с официальным именем Гай Цезарь Август Германик.

Наиболее яркое описание его правления оставил талантливый римский писатель Гай Светоний (ок. 70-140 г. н. э.) в своей книге «О жизни Цезарей». Предоставим слово этому историку.

Прозвищем «Калигула» («Сапожок») он обязан лагерной шутке, потому что подрастал он среди воинов, в одежде рядового солдата. А какую привязанность и любовь войска снискало ему подобное воспитание, это лучше всего стало видно, когда он одним своим видом несомненно успокоил солдат, возмутившихся после смерти императора Августа и уже готовых на всякое безумие. В самом деле, они только тогда отступились, когда заметили, что от опасности мятежа его отправляют прочь, под защиту ближайшего города: тут лишь они, потрясенные раскаянием, схватив и удержав повозку, стали умолять не наказывать их такой немилостью.

К девятнадцати годам он был вызван Тиберием на Капри:[4]4
  Вилла императора Тиберия (дяди Германика, отца Калигулы), на которой он провел свои последние годы.


[Закрыть] тогда он в один и тот же день надел тогу совершеннолетнего и впервые сбрил бороду, но без всяких торжеств, какими сопровождалось совершеннолетие его братьев. На Капри многие хитростью или силой пытались выманить у него выражения недовольства, но он ни разу не поддался искушению: казалось, он вовсе забыл о судьбе своих ближних, словно с ними ничего и не случилось. А все, что приходилось терпеть ему самому, он сносил с таким невероятным притворством, что по справедливости о нем было сказано: «не было на свете лучшего раба и худшего государя».

Калигула. Мрамор. Париж. Лувр

Однако уже тогда не мог он обуздать свою природную свирепость и порочность. Он с жадным любопытством присутствовал при пытках и казнях истязаемых, по ночам в накладных волосах и длинном платье бродил по кабакам и притонам, с великим удовольствием плясал и пел на сцене. Тиберий это охотно допускал, надеясь этим укротить его лютый нрав. Проницательный старик видел его насквозь и не раз предсказывал, что Гай живет на погибель и себе, и всем и что в нем он вскармливает ехидну для римского народа.

Капри. Вилла Юпитера – олна из императорских вилл времени Тиберия (реконструкция)

Немного позже он женился на Юнии Клавдилле, дочери Марка Силана, одного из знатнейших римлян. Гай после того, как Юния умерла в родах, обольстил Эннию Невию, жену Макрона, стоявшего во главе преторианских когорт; ей он обещал, что женится на ней, когда достигнет власти, и дал в этом клятву и расписку. Через нее он вкрался в доверие к Макрону и тогда, как полагают некоторые, извел Тиберия отравой. Умирающий еще дышал, когда Гай велел снять у него перстень; казалось, что он сопротивлялся. Тогда Гай приказал накрыть его подушкой и своими руками стиснул ему горло; а вольноотпущенника, который вскрикнул при виде этого злодейства, тут же отправил на крест. И это не лишено правдоподобия: некоторые передают, что он сам похвалялся если не совершенным, то задуманным преступлением – неизменно гордясь своими родственными чувствами, он говорил, что вошел однажды с кинжалом в спальню к спящему Тиберию, чтобы отомстить за гибель матери и братьев, но почувствовал жалость, отбросил клинок и ушел; Тиберий об этом знал, но не посмел ни преследовать, ни наказывать его.

Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого. Он был самым желанным правителем и для большинства провинций и войск, где многие помнили его еще младенцем, и для всей римской толпы, которая любила Германика и жалела его почти погубленный род. Поэтому, когда он выступил из Мизена, то, несмотря на то, что он был в трауре и сопровождал тело Тиберия, народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и «светиком», и «голубчиком», и «куколкой», и «дитятком». А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы, вопреки завещанию Тиберия, который назначил ему сонаследником своего несовершеннолетнего внука.

В погоне за народной любовью он помиловал осужденных и сосланных; по всем обвинениям, оставшимся от прошлых времен, объявил прощение; бумаги, относящиеся к делам его матери и братьев, принес на форум и сжег, призвав богов в свидетели, что ничего в них не читал и не трогал – этим он хотел навсегда успокоить всякий страх у доносчиков и свидетелей; а донос о покушении на его жизнь даже не принял, заявив, что он ничем и ни в ком не мог возбудить ненависти и что для доносчиков слух его закрыт. Сочинения Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера, уничтоженные по постановлениям сената, он позволил разыскать, хранить и читать, заявив, что для него важней всего, чтобы никакое событие не ускользнуло от потомков.

Отчеты о состоянии державы, которые Август издавал, а Тиберий перестал, он вновь приказал обнародовать.

До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище.

Он присвоил множество прозвищ: его называли и «благочестивым», и «сыном лагеря», и «отцом войска», и «Цезарем благим и величайшим». Услыхав однажды, как за обедом у него спорили о знатности цари, явившиеся в Рим поклониться ему, он воскликнул:

… Единый да будет властитель, Царь да будет единый!

Тиберий. Мрамор. Ленинграл. Госуларственный Эрмитаж

Агриппу он не хотел признавать или называть своим дедом из-за его безродности, и гневался, когда в речах или в стихах кто-нибудь причислял его к образам Цезарей. Он даже хвастался, будто его мать родилась от кровосмешения, которое совершил с Юлией Август; и, не довольствуясь такой клеветой на Августа, он запретил торжественно праздновать актийскую и сицилийскую победы, как пагубные и гибельные для римского народа. Ливию Августу, свою прабабку, он не раз называл «Улиссом в женском платье», и в одном письме к сенату даже имел наглость обвинять ее в безродности. Бабку свою Антонию, просившую у него разговора наедине, он принял только в присутствии префекта Макрона. Этим и подобными унижениями и обидами, а по мнению некоторых – и ядом, он свел ее в могилу; но и после смерти он не воздал ей никаких почестей и из обеденного покоя любовался на ее погребальный костер. Своего брата Тиберия он неожиданно казнил, прислав к нему внезапно войскового трибуна, а тестя Силана заставил покончить с собой, перерезав бритвою горло. Обвинял он их в том, что один в непогоду не отплыл с ним в бурное море, словно надеясь, что в случае несчастья с зятем он сам завладеет Римом, а от другого пахло лекарством, как будто он опасался, что брат его отравит. Между тем Силан просто не выносил морской болезни и боялся трудностей плавания, а Тиберий принимал лекарство от постоянного кашля, который все больше его мучил. Что же касается Клавдия, своего дяди, то Гай оставил его в живых лишь на потеху себе.

Императорский Рим (реконструкция). На переднем плане – Большой цирк, за ним – Палатинский холм, республиканский Форум и императорские форумы

Со всеми своими сестрами жил он в преступной связи, и на всех званых обедах они попеременно возлежали на ложе ниже его, а законная жена – выше его. Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности еще подростком, и бабка Антония, у которой они росли, однажды застигла их вместе. Потом ее выдали за Луция Кассия Лонгина, сенатора консульского звания, но он отнял ее у мужа, открыто держал как законную жену, и даже назначил ее во время болезни наследницей своего имущества и власти. Когда она умерла, он установил такой траур, что смертным преступлением считалось смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. А сам, не в силах вынести горя, он внезапно ночью исчез из Рима, пересек Кампанию, достиг Сиракуз и с такой же стремительностью вернулся, с отросшими бородой и волосами. С этих пор все свои клятвы о самых важных предметах, даже в собрании перед народом и перед войсками, он произносил только именем божества Друзиллы. Остальных сестер он любил не так страстно и почитал не так сильно: не раз он даже отдавал их на потеху своим любимчикам. Тем скорее он осудил их по делу Эмилия Лепила за разврат и за соучастие в заговоре против него. Он не только обнародовал их собственноручные письма, выманенные коварством и обольщением, но даже посвятил в храм Марса Мстителя с соответственной надписью три меча, приготовленные на его погибель.

О браках его трудно сказать, что в них было непристойнее: заключение, расторжение или пребывание в браке. Ливию Орестидлу, выходившую замуж за Гая Пизона, он сам явился поздравить, тут же приказал отнять у мужа и через несколько дней отпустил, а два года спустя отправил в ссылку, заподозрив, что она за это время опять сошлась с мужем. Другие говорят, что на самом свадебном пиру он, лежа напротив Пизона, послал ему записку: «Не лезь к моей жене!», а тотчас после пира увел ее к себе и на следующий день объявил эдиктом, что нашел себе жену по примеру Ромула и Августа. Лоллию Павлину, жену Гая Меммия, консуляра и военачальника, он вызвал из провинции, прослышав, что ее бабушка была когда-то красавицей, тотчас развел с мужем и взял в жены, а спустя немного времени отпустил, запретив ей впредь сближаться с кем бы то ни было. Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью, и уже родившую от другого мужа трех дочерей, он любид жарче всего и дольше всего за ее сладострастие и расточительность: зачастую он выводил ее к войскам рядом с собою, верхом, с легким щитом, в плаще и шлеме, а друзьям даже показывал ее голой. Именем супруги он удостоил ее не раньше, чем она от него родила, и в один и тот же день объявил себя ее мужем и отцом ее ребенка. Ребенка этого, Юлию Лрузиллу, он пронес по храмам всех богинь и, наконец, возложил на лоно Минервы, поручив божеству растить ее и вскармливать. Лучшим доказательством того, что это дочь его плоти, он считал ее лютый нрав: уже тогда она доходила в ярости до того, что ногтями царапала игравшим с нею детям лица и глаза.

После всего этого пустыми и незначительными кажутся рассказы о том, как он обращался с друзьями и близкими – с Птолемеем, сыном царя Юбы и своим родственником (он был внуком Марка Антония от дочери его Селены) и, прежде всего, с самим Макроном и самою Эннией, доставившими ему власть: все они вместо родственного чувства и вместо благодарности за услуги награждены были жестокой смертью.

Столь же мало уважения и кротости выказывал он и к сенаторам: некоторых, занимавших самые высокие должности, облаченных в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по нескольку миль, а за обедом стоять у его ложа в изголовье или в ногах, подпоясавшись полотном. Других он тайно казнил, но продолжал приглашать их, словно они были живы, и лишь через несколько дней лживо объявил, что они покончили с собой. Своего квестора,[5]5
  Должность в древнем Риме


[Закрыть] обвиненного в заговоре, он велел бичевать, сорвав с него одежду и бросив под ноги солдатам, чтобы тем было на что опираться, нанося удары.

С такой же надменностью и жестокостью относился он и к остальным сословиям. Однажды, потревоженный среди ночи шумом толпы, которая заранее спешила занять места в цирке, он всех их разогнал палками: при замешательстве было задавлено больше двадцати римских всадников, столько же замужних женщин и несчетное число прочего народу. На театральных представлениях он, желая перессорить плебеев и всадников, раздавал даровые пропуска раньше времени, чтобы чернь захватывала и всаднические места. На гладиаторских играх иногда в палящий зной он убирал навес и не выпускал зрителей с мест; или вдруг вместо обычной пышности выводил изнуренных зверей и убогих дряхлых гладиаторов, а вместо потешных бойцов – отцов семейства, самых почтенных, но обезображенных каким-нибудь увечьем. А то вдруг закрывал житницы и обрекал народ на голод.

Свирепость своего нрава обнаружил он яснее всего вот какими поступками. Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зрелищ, он велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для этого тюрьмы, он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях, забирать всех, «от лысого до лысого». От человека, который обещал биться гладиатором за его выздоровление, он потребовал исполнения обета, сам смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал своим рабам – прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а потом во исполнение обета сбросить с раската. Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, – и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей, за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться. Надсмотршика над гладиаторскими битвами и травлями он велел несколько дней подряд бить цепями у себя на глазах и умертвил не раньше, чем почувствовал вонь гниюшего мозга. Сочинителя ателлан за стишок с двусмысленной шуткой он сжег на костре посреди амфитеатра. Один римский всадник, брошенный диким зверям, не переставал кричать, что он невинен; он вернул его, отсек ему язык и снова прогнал на арену.

Изгнанника, возвращенного из давней ссылки, он спрашивал, чем он там занимался; тот льстиво ответил: «Неустанно молил богов, чтобы Тиберий умер и ты стал императором, как и сбылось». Тогда он подумал, что и ему его ссыльные молят смерти, и послал по островам солдат, чтобы их всех перебить. Замыслив разорвать на части одного сенатора, он подкупил несколько человек напасть на него при входе в курию с криками «враг отечества!», пронзить его грифелями и бросить на растерзание остальным сенаторам; и он насытился только тогда, когда увидел, как члены и внутренности убитого проволокли по улицам и свалили грудою перед ним.

Чудовищность поступков он усугублял жестокостью слов. Лучшей и похвальнейшей чертой своего нрава считал он, по собственному выражению, невозмутимость, т. е. бесстыдство. Увещаний своей бабки Антонии он не только не слушал, но даже сказал ей: «Не забывай, что я могу сделать что угодно и с кем угодно!» Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: «Как? Противоядия – против Цезаря?» Сосланным сестрам он грозил, что у него есть не только острова, но и мечи. Сенатор преторского звания, уехавший лечиться в Антикиру, несколько раз просил отсрочить ему возвращение; Гай приказал его убить, заявив, что если не помогает чемерица, то необходимо кровопускание. Каждый десятый день, подписывая перечень заключенных, посылаемых на казнь, он говорил, что сводит свои счеты. Казнив одновременно нескольких галлов и греков, он хвастался, что покорил Галлогрецию. Казнить человека он всегда требовал мелкими частыми ударами, повторяя свой знаменитый приказ: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!» Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он воскликнул: «И этот того стоил». Он постоянно повторял известные слова трагедии:

 
Пусть ненавидят, лишь бы боялись!
 

Не раз он обрушивался на всех сенаторов вместе, обзывал предателями матери и братьев, показывал доносы, которые будто бы сжег, оправдывал Тиберия, который, по его словам, поневоле свирепствовал, так как не мог не верить стольким клеветникам. Всадническое сословие поносил о всегда за страсть к театру и цирку. Когда чернь, в обиду ему, рукоплескала другим возницам, он воскликнул: «О, если бы у римского народа была только одна шея!»; а когда у него требовали пощады для разбойника Тетриния, он сказал о требующих: «Сами они Тетринии!» Пять гладиаторов-ретиариев в туниках бились против пяти секуторов,[6]6
  Разновидность гладиаторов


[Закрыть] поддались без борьбы и уже ждали смерти, как вдруг один из побежденных схватил свой трезубец и перебил всех победителей; Гай в эдикте объявил, что скорбит об этом кровавом побоище и проклинает всех, кто способен был на него смотреть.

Он даже не скрывал, как жалеет о том, что его время не отмечено никакими всенародными бедствиями: правление Августа запомнилось поражением Вара, правление Тиберия – обвалом амфитеатра в Фиденах, а его правление будет забыто из-за общего благополучия; и снова и снова он мечтал о разгроме войск, о голоде, чуме, пожарах или хотя бы о землетрясении.

Даже в часы отдохновения, среди пиров и забав, свирепость его не покидала ни в речах, ни в поступках. Во время закусок и попоек часто у него на глазах велись допросы и пытки по важным делам, и стоял солдат, мастер обезглавливать, чтобы рубить головы любым заключенным. В Путеолах при освящении моста он созвал к себе много народу с берегов и неожиданно сбросил их в море, а тех, кто пытался схватиться за кормила судов, баграми и веслами отталкивал вглубь. В Риме за всенародным угощением, когда какой-то раб стащил серебряную накладку с ложа, он тут же отдал его палачу, приказав отрубить ему руки, повесить их спереди на шею и с надписью, в чем его вина, провести мимо всех пирующих. Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг. При жертвоприношении он оделся помощником резника, а когда животное подвели к алтарю, размахнулся и ударом молота убил самого резника. Средь пышного пира он вдруг расхохотался; консулы, лежавшие рядом, льстиво стали спрашивать, чему он смеется, и он ответил: «А тому, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки!» Забавляясь такими шутками, он однажды встал возле статуи Юпитера и спросил трагического актера Апеллеса, в ком больше величия? А когда тот замедлил с ответом, он велел хлестать его бичом, и в ответ на его жалобы приговаривал, что голос у него и сквозь стоны отличный. Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч!» И не раз он грозился, что дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой, почему он так ее любит.

Зависти и злобы в нем было не меньше, чем гордыни и свирепости. Он враждовал едва ли не со всеми поколениями рода человеческого. Статуи прославленных мужей, перенесенные Августом с тесного Капитолия на Марсово поле, он ниспроверг и разбил так, что их уже невозможно было восстановить с прежними надписями; а потом он и впредь запретил воздвигать живым людям статуи или скульптурные портреты, кроме как с его согласия и предложения. Он помышлял даже уничтожить поэмы Гомера – почему, говорил он, Платон мог изгнать Гомера из устроенного им государства, а он не может? Немногого недоставало ему, чтобы и Вергилия, и Тита Ливия с их сочинениями и изваяниями изъять из всех библиотек: первого он всегда бранил за отсутствие таланта и недостаток учености, а второго – как историка многословного и недостоверного. Науку правоведов он тоже как будто хотел отменить, то и дело повторяя, что уж он-то, видит бог, позаботится, чтобы никакое толкование законов не перечило его воле.

У всех знатнейших мужей он отнял древние знаки родового достоинства. Птолемея, о котором я уже говорил, он и пригласил из его царства и принял в Риме с большим почетом, а умертвил только потому, что тот, явившись однажды к нему на бой гладиаторов, привлек к себе все взгляды блеском своего пурпурного плаша. Встречая людей красивых и кудрявых, он брил им затылок, чтобы их обезобразить. Был некий Эзий Прокул, сын старшего центуриона,[7]7
  Офицерский чин


[Закрыть] за огромный рост и пригожий вид прозванный Колосс-эротом; его он во время зрелищ вдруг приказал согнать с места, вывести на арену, стравить с гладиатором легко вооруженным, потом с тяжело вооруженным, а когда тот оба раза вышел победителем, – связать, одеть в лохмотья, провести по улицам на потеху бабам и, наконец, прирезать. Поистине не было человека такого безродного и такого убогого, которого он не постарался бы обездолить. А когда Порий, колесничный гладиатор, отпускал на волю своего раба-победителя, и народ неистово рукоплескал, Гай бросился вон из амфитеатра с такой стремительностью, что наступил на край своей тоги и покатился по ступеням, негодуя и восклицая, что народ, владыка мира, из-за какого-то пустяка оказывает гладиатору больше чести, чем обожествленным правителям и даже ему самому!

Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других. С Марком Лепидом, с пантомимом Мнестером, с какими-то заложниками он, говорят, находился в постыдной связи. Валерий Катулл, юноша из консульского рода, заявлял во всеуслышанье, что от забав с императором у него болит поясница. Не говоря уже о его кровосмешении с сестрами и о его страсти к блуднице Пираллиде, ни одной именитой женщины он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели. Некоторым в отсутствие мужей он послал от их имени развод и велел записать это в ведомости.

В роскоши он превзошел своими тратами самых безудержных расточителей. Он выдумал неслыханные омовения, диковинные яства и пиры – купался в благовонных маслах, горячих и холодных, пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе, сотрапезникам раздавал хлеб и закуски на чистом золоте: «нужно жить или скромником, или цезарем!» – говорил он. Даже деньги в немалом количестве он бросал в народ с крыши Юлиевой базилики несколько дней подряд. Он построил либурнские галеры в десять рядов весел, с жемчужной кормой, с разноцветными парусами, с огромными купальнями, портиками, пиршественными покоями, даже с виноградниками и плодовыми садами всякого рода: пируя в них средь бела дня, он под музыку и пенье плавал вдоль побережья Кампании. Сооружая виллы и загородные дома, он забывал про всякий здравый смысл, стараясь лишь о том, чтобы построить то, что построить казалось невозможно. И оттого поднимались плотины в глубоком и бурном море, в кремневых утесах прорубались проходы, долины насыпями возвышались до гор, и горы, перекопанные, сравнивались с землей, – и все это с невероятной быстротой, потому что за промедление платились жизнью. Чтобы не вдаваться в подробности, достаточно сказать, что огромные состояния и среди них все наследство Тиберия Цезаря – два миллиарда семьсот миллионов сестерциев – он промотал меньше, чем в год.