Текст книги "Чекисты рассказывают. Книга 4-я"
Автор книги: Дмитрий Быстролетов
Соавторы: Владимир Листов,Алексей Вергунский,Александр Казицкий,Иван Карачаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Галине все происшедшее с ней в то время, как она вошла в деревню и встретилась с немцами, казалось дурным сном. Будто и не с ней это случилось вовсе. Она механически переставляла ноги, ничего не видела и не слышала вокруг, мысли в голове путались…
Ничего этого в отделе Кленова, конечно, не знали. Группа ушла в конце августа. На исходе был сентябрь, а от разведчиков не было никаких вестей. Как в воду канули. За это время советские войска еще отошли на восток. Контрразведчики принимали во внимание то, что и расстояние увеличилось, и с рацией могло что-нибудь случиться, и многое другое, но времени-то прошло уже порядочно. Судьба ребят начинала волновать всех, кто имел к ним отношение, и прежде всего Андреева как ответственного за их подготовку и отправку. Надо было что-то предпринимать. Кленов приказал послать радиограмму «Смелому».
«Смелый» был работником отдела Кленова и действовал в районе Гомеля с базы одного из местных партизанских отрядов. В радиограмме просили его в ближайшее время побывать в деревне Дайнова и попытаться выяснить, появлялась ли там группа и куда она ушла дальше.
В тот же день к капитану Андрееву с заявлением обратилась гражданка Пухлякова. Вчера на товарной станции, где она работает багажным контролером, получал груз, предназначенный для своей части, один военный, по фамилии Гусев. Она знала его, еще будучи гимназисткой, до революции. Этот Гусев и ее муж учились вместе в выпускном классе гимназии, она – на два года младше. Но фамилия его тогда была другая – Григорович. Муж потом рассказывал ей, что Григорович служил в белых войсках прапорщиком или поручиком, она это не помнит точно, бежал с белыми и жил за границей во Франции или Германии.
– Да, но может быть, она обозналась. Встречаются люди очень похожие друг на друга, – заметил Кленов.
– Нет, очень уверенно утверждает, что не ошиблась. Говорит, что вначале она растерялась, когда усидела его, да и сомневалась: сколько лет прошло! Тем более что в доверенности указана фамилия не Григорович, а Гусев. Потом, когда он там на станции побыл некоторое время, разговаривал, она его рассмотрела как следует, и все сомнения отпали.
– Так. А где ее муж?
– Нет в живых. Я поинтересовался у нее. Говорит, умер два года тому назад, как раз в ноябре. Последнее время не работал, болел.
– Григорович не узнал Пухлякову?
– Трудно сказать. Во всяком случае вида не подал. Может быть, и не узнал, точнее, не обратил внимания. Он обратился к другому работнику. С ней он не разговаривал, и наблюдала она его со стороны.
– Часть, указанная в доверенности Гусева, нашей армии?
– Нашей, товарищ подполковник. В отделе кадров армии на него имеются следующие данные. Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, недавно назначенный начальником продовольственно-фуражного снабжения полка из дивизии Абросимова, был в окружении в составе одной из дивизий фронта, выходил сначала с группой бойцов и командиров этой дивизии, но затем заболел и некоторое время скрывался один в деревне недалеко от Нежина. Когда стал пробиваться один, за ним была погоня, и он сел на проходящий поезд. Сошел на какой-то маленькой станции и вышел в расположение своих войск. Попал на фронтовой сборный пункт. В проверочном деле записали: «Интендант III ранга Гусев Н. Е. проверку прошел и может быть назначен на должность».
– Запросите Москву, попросите сообщить данные на Гусева и его семью, – приказал Кленов и спросил: – Кстати, приметы не указала заявительница, особые приметы Григоровича-гимназиста?
– Нет, примет не помнит.
– Хорошо, товарищ Андреев. Действуйте, как договорились.
Галину втолкнули в большую прокуренную комнату, в которой находились какие-то люди. Среди них она заметила и того, кто привел ее сюда. За столом сидел гитлеровец, который, видно, был главным: его все называли «герр зондерфюрер». Сидевший по эту сторону стола зондерфюрера пожилой мужчина с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, седыми у висков, был в гражданском коричневом костюме. Он говорил по-русски без акцента.
– Подойдите поближе к столу, не бойтесь, вас не укусят здесь, – съязвил он. Девушка сделала несколько шагов по направлению к столу. Зондерфюрер что-то сказал переводчику, тот резко спросил: – Кто ты? Назови свою фамилию, имя, отчество, возраст. – Потом посыпались вопросы: откуда и куда направляется, где живут родители. Она отвечала, как инструктировал их капитан Андреев перед отправкой на задание. Ее бил нервный озноб, и голос заметно дрожал. Этот дрожащий, неуверенный голос казался ей чужим, принадлежащим не ей, а кому-то другому.
Зондерфюрер порылся в стопке бумаг, лежавших на столе, достал какой-то документ, написанный от руки, и уставился в него: он читал так называемый «черный список», в котором значились местные опасные элементы, враждебные «новому порядку». В списке против фамилии Афанасия Денисовича было написано:
«Активист, депутат сельсовета, в прошлом красный партизан и председатель колхоза, не исключено, что сейчас связан с партизанами. Подлежит задержанию».
Зондерфюрер докурил папиросу и резко сказал:
– Ты ест партизан, а не штудент, зачем ты шла в дом Афанасий Жаворонкоф? – и что-то добавил по-своему. Переводчик перевел:
– Господин зондерфюрер предлагает вам чистосердечно рассказать о себе правду. Кто вас послал? Где находятся партизаны? Зачем вы заходили к старику Жаворонкову?
Галина попыталась было возразить и повторить то, что она уже говорила, но переводчик перебил ее:
– Если вы не скажете правду, вас сейчас же расстреляют, как шпиона.
В начале допроса у Галины где-то теплилась надежда, что все еще обойдется, ее допросят и отпустят. Но сейчас эта надежда сразу отодвинулась очень далеко, почти исчезла. «Это конец. Сейчас начнут бить, а потом выведут и расстреляют», – подумала она и четко, почти зримо представила, как ее будут бить и расстреливать. Ей стало очень жаль себя, свою красоту – ей все говорили, что она красива, – жалко до слез, до щемящей боли в груди.
Она очнулась, когда зондерфюрер снова, подбирая слова, заговорил:
– Мы не хотим вас расстрелять. Вы ест молода и красива. Если вы будешь молодец и скажешь правду, то мы не будем вас лишать жизни.
– Я сказала правду. Я ничего больше не знаю, – тихо сказала девушка и заплакала. Ее усадили на стул, поднесли стакан с водой. Она жадно пила, зубы стучали о стенки стакана. Гитлеровцы о чем-то говорили между собой. Потом ее вывели из комнаты и втолкнули в темный чулан. Закрылась дверь. Щелкнул замок. В изнеможении она опустилась на пол. Вскоре послышались гортанные команды на чужом языке, взревели моторы автомашин, застрекотали мотоциклы. Потом все стихло.
Галина видела, как две крытые машины, битком набитые солдатами, и несколько мотоциклов с колясками сорвались с места и на большой скорости ринулись к лесу, откуда она недавно пришла и где ждали ее разведчики. Зондерфюрер приказал прочесать лес, прилегающий к деревне, найти и арестовать старика Жаворонкова.
Утро выдалось теплым, хоть и пасмурным. Солнце уже поднялось над притихшим лесом и то появлялось среди серых облаков, то надолго пряталось. Соловьев взглянул на часы, но они стояли и показывали полчетвертого. По-видимому, остановились в тот момент, когда он соскакивал на ходу с товарняка. Он вспомнил, что и тогда, когда они стали уходить от железной дороги, он посмотрел на часы: на них было тоже полчетвертого. Возможно, и тогда они уже стояли. Часы были еще у Головкова, у Галины – тоже, но она ушла.
– Головков, сколько на твоих золотых? – спросил он не оборачиваясь. Ответа не последовало. Головков и Якимчук, удобно устроившись на плащ-палатке под раскидистым кустом орешника и прижав каждый к себе свое оружие, дружно посапывали. Соловьев даже удивился, что ребята так быстро уснули, хотя понимал, что они изрядно устали за эти дни.
Ласковый ветерок ровно шумел в листве, шевелил оставшуюся нескошенной в этом году траву. В утреннем прозрачном воздухе изредка слышались голоса птиц, и ничто не напоминало о войне, о смерти. Соловьеву показалось, что где-то за облаками так знакомо курлыкали невидимые в небе журавли, напоминая об уходящем лете, приближении холодов. Вспомнились детство, мать и куда-то так стремительно ушедшие школьные годы. А ведь прошло только два года… Но он отогнал эти мысли и снова подумал о Галине. Нравилась она ему. Но он был скромен до застенчивости и не мог сказать ей об этом. А ей он, по-видимому, был безразличен. Повернувшись на бок и оставшись, наедине со своими заботами, Соловьев продолжал наблюдать за деревней.
Думая о Галине, ему порой казалось, что поступил он в чем-то не так, как следовало поступить в этой обстановке. «Все же надо было переждать здесь до темноты, и, как стемнеет, самому отправиться к старику. Было бы надежнее». Соловьев в прошлом был пограничником и вел наблюдение по всем правилам: просматривал крайние дома, затем бугор, за которым пряталась большая часть деревни, потом переводил взгляд в глубину, в туманную даль, что уходила куда-то за болота в низине и темнеющий в стороне лес.
Кругом стояла первозданная тишина, даже деревенские звуки не доходили сюда. «Ничего, все будет в порядке, все будет хорошо, – подумал Соловьев. – Вот возвратится Галина, обмозгуем все и начнем действовать…»
…Крытую брезентом грузовую автомашину, в каких немцы обычно перебрасывали свою живую силу, и мотоциклы с колясками Соловьев заметил, как только они показались на окраине деревни. Они двигались по той самой дороге, по которой прошла недавно Киселева. Нельзя сказать, что Соловьев совсем не почувствовал никакого беспокойства, но поднимать разведчиков и уходить из рощи в глубь леса он считал преждевременным. Военное время, находились они не так далеко от фронта, движение на дорогах военных машин в ту пору было явлением нередким. Он посмотрел на спящих Якимчука и Головкова, потом снова на колонну немцев. Куда же они направляются? В это время автомашина и мотоциклы скрылись. А о том, что идет еще одна машина с мотоциклами, которые в это время заходили с другой стороны, со стороны леса, он просто не знал и не мог их видеть. Они шли в это время лесом.
Прошло минут десять-пятнадцать, и вдруг сразу громко и близко в лесу заурчали моторы, послышались голоса и лай собак. Соловьев тут же растолкал Головкова и Якимчука и стал быстро вытаскивать из вещмешков магазины с патронами и гранаты.
– Ну, быстро! К бою!!! – крикнул им Соловьев.
Немцы появились на опушке леса на широком фронте, который охватывал небольшую рощицу и находившихся в ней разведчиков полукольцом. В той стороне, где проходила дорога, слышался лай собак: они явно шли по их следу. Отходить было некуда.
– Рус, сдавайс! Выходи! – хрипло прокричали со стороны леса. Разведчики молчали. Спустя несколько минут солдаты поднялись и, пригнувшись, направились к роще. Несколько шагов они сделали молча, а потом не выдержали и открыли огонь из автоматов. Когда расстояние сократилось метров до ста, а может быть и меньше, явно видны были потные, перекошенные лица наступавших, их мундиры, оружие – разведчики дали залп. Несколько гитлеровцев упало, остальные залегли. Но тут же за ними поднялись цепью другие.
Соловьев, Якимчук и Головков стреляли вначале залпами, а затем стали перебегать с места на место, меняя позиции.
Бросая гранаты, Головков увлекся. Он поднялся во весь рост и швырнул одну, вторую, третью, приговаривая:
– Вот вам, гады! Получите! Еще! – в этот момент он и был сражен пулеметной очередью.
Якимчук обратился к Соловьеву взволнованным просящим голосом, впервые назвав его не по званию, а по имени:
– Слушай, Володя! Бери рацию, ползи… Я прикрою… может быть, удастся… – Но Соловьев, не отрываясь от прицела и ведя огонь короткими очередями из автомата, возбужденно крикнул:
– Куда «ползи», Якимчук?! Все, брат. Огонь по врагу! – Соловьев дал несколько очередей и, не слыша стрельбы Якимчука, повернул к нему голову. Якимчук лежал в неудобной позе, уронив голову на автомат и протянув правую руку за гранатой, которая находилась тут же в траве, в небольшом углублении. Из его правого виска стекала струйкой кровь.
Гитлеровцы уже были совсем близко. Они прекратили огонь, полагая, что с разведчиками покончено. Соловьев дал длинную очередь из автомата, а когда кончились патроны в диске, стал бросать в гущу зеленых мундиров гранаты…
Прошел час, а может быть, и больше: Галина потеряла счет времени и едва ли понимала, что вокруг нее делается. Вдруг ее словно огнем изнутри обожгло: где-то строчили пулеметы, стрекотали автоматы, ухали гранаты. Потом все стихло. Она ужаснулась: ребята, ее товарищи… Но она ничего о них немцам те говорила! Это она точно помнила. Откуда они могли знать о ребятах? И она отогнала от себя эту мысль. Прикрыла глаза и попыталась думать о своих, о капитане Андрееве, о других командирах, которые их готовили. А может, это наши наступают, уже подошли к деревне и ведут бой? Но потом она даже удивилась нелепости этой мысли: могли ли наши с боями за это время пройти такое расстояние? Она горестно вздохнула и не помнила, как уснула или просто забылась снова.
Ее вывели во двор. Распогодилось. Небо очистилось от туч, и августовское солнце еще ласково припекало, хотя, стояло оно уже невысоко: дело шло к вечеру. У крытой брезентом, пыльной автомашины стоял зондерфюрер и тот, в гражданском костюме, и еще какие-то немцы. Часовой подвел ее к зондерфюреру. Все расступились, и она увидела на земле, у машины, своих ребят, разведчиков, с которыми еще утром она была вместе. А сейчас они были мертвые. С краю лежал небольшого роста, широкоскулый, с русыми коротко стриженными волосами Володя Соловьев, их командир, посредине – крупный, с большими руками крестьянина Якимчук, ближе к грузовику – высокий, красавец и балагур Головков. Все кончено. Больше ее никто не ожидал в роще за деревней.
Она не знала, как удержалась на ногах, где взяла силы, чтобы не упасть и преодолеть тот ужас, то оцепенение, которое ее охватило. Она не услышала, как к ней обратился зондерфюрер с вопросом. Слова переводчика вывели ее из оцепенения.
– Вы знаете, кто они?
– Нет, – ответила она и отрицательно покачала головой, – я их не знаю.
– Как же вы их не знаете, если они были в том лесу, откуда вы пришли сегодня утром?
– Я их не знаю. Никогда их не видела, – еле выдавила она из себя. Тугой ком подступал к горлу, не давал не только говорить, но и дышать.
Появился небольшой, юркий человечек с фотоаппаратом. Он забегал, пристраиваясь с фотоаппаратом то с одной стороны, то с другой. Сфотографировал он несколько раз убитых и ее рядом с ними, среди гитлеровцев.
Ее снова увели в чулан. Она сидела на полу, и слезы градом текли по ее лицу. Но это еще не было последним испытанием, которое уготовала ей судьба на тот страшный в ее жизни день…
Когда часовой открыл чулан и показал рукой, чтобы она вышла, на дворе был вечер. В передней уже сгустились сумерки, но света не было. Часовой подвел ее к той комнате, где она была утром, и открыл дверь. За большим столом также восседал зондерфюрер, сбоку у стола – переводчик. Под потолком на проволоке висела керосиновая лампа, не ахти какой источник света, но Галине после темного чулана показалось очень светло в комнате. Посреди комнаты стоял старик с небольшой бородой и седыми волосами, выбившимися из-под выцветшей фуражки. Он опирался на толстую суковатую палку и смотрел куда-то выше головы зондерфюрера. Переводчик подвел ее к столу и, указав на старика с палкой, спросил:
– Знаете ли вы этого человека? – Галина, конечно, догадалась, о ком речь, но она и вправду не знала его.
– Нет, не знаю, – ответила она.
– Варум нет? – взорвался зондерфюрер. – Это есть Жаворонкоф! Ты к нему ходиль сегодня.
– Я этого человека никогда раньше не встречала.
– Ты знаешь ее? – спросили старика.
– Не знаю, – сказал он. Потом его спрашивали, где находятся партизаны, сколько их, что он должен был делать для разведчиков. Афанасий Денисович больше не сказал ни слова. Зондерфюрер что-то сказал верзиле, сидевшему безразлично в углу. Тот поднялся, шагнул к старику и сзади ударил его кулаком по голове. Старик упал, и его долго били лежачего ногами, а затем окровавленного, еле живого, выволокли во двор. Галина, зажмурив глаза и схватившись за угол стола, еле держалась на ногах, ожидая своей очереди. Но о ней, казалось, забыли. Два солдата подняли старика и повели. Ее тоже повели часовые. Старика поставили спиной к стене сарая. В темном ночном небе висела полная луна. Она как бы застыла в недоумении, увидев в своем неверном свете эту необычную картину. Верзила не спеша расстегнул кобуру на животе, достал «парабеллум», приподнял его на уровень глаз и выстрелил старику в лицо. Галина потеряла сознание…
Старший лейтенант Иванюта был молодым контрразведчиком. Перед войной он закончил два курса юридического института и курсы младших лейтенантов-артиллеристов. Когда началась война, был командирован в военную контрразведку. Опыта, конечно, у него было маловато, и пока его подключали для выполнения заданий к более знающим работникам. Вот и в этом деле он поступил в распоряжение капитана Андреева, который работал еще до войны и считался в отделе опытным и дельным работником. Когда Иванюту вызвал начальник отдела и сказал, что он поступает в распоряжение капитана Андреева, старший лейтенант с удовольствием воспринял это, как он сам назвал, «новое назначение». Андрееву импонировали в молодом работнике энергия, юношеский задор и дисциплинированность. Кроме того, старший лейтенант знал немного немецкий язык. У капитана в отношении образования багаж был скромнее, и он искренне уважал в людях образованность. Иногда капитан дружески подтрунивал над непосредственностью и некоторой наивностью Иванюты в житейских вопросах. Но тот не обижался, он понимал юмор и стремился перенять по возможности больше из жизненного опыта своего старшего товарища.
Иванюта с нетерпением ожидал Андреева из его поездки в соседнюю армию. Увидев, что машина въехала во двор и капитан направился в домик, где они размещались, Иванюта бросился к нему навстречу.
– Сергей Петрович, как съездили? Вам письмо от Анны Васильевны. – Он знал, что жена капитана Андреева с дочкой эвакуировались из Киева за Урал и от нее долго не было писем. Сейчас Иванюта был искренне рад за капитана. Сам он был не женат, отец и мать остались на оккупированной Полтавщине.
– Что нового? – спросил Андреев, когда они вошли в дом.
– Есть радиограмма от «Смелого».
– Что там?
– Да в общем ничего утешительного. В отношении разведгруппы ему не удалось ничего выяснить. По рассказам жителей деревни, старика Афанасия оккупанты расстреляли якобы за связь с партизанами. Вот и все.
– Да-а… Но эти данные, дорогой Николай Гаврилович, дают довольно веские основания считать, что группа потерпела провал. А может, кто-то из ее участников не выдержал проверки на допросах и выдал явку? Можно такое предположить?
– Можно, – согласился Иванюта.
– Можно. Но версию нужно перепроверить, – рассуждал капитан.
Москва сообщила, что Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, русский, член ВКП(б), офицер одного из отделов штаба тыла Юго-Западного фронта пропал без вести в августе 1941 года. Об этом уже сообщили жене, которая с сыном проживала в Ленинграде, а в сентябре эвакуировалась в Челябинск.
По просьбе отдела Кленова в Челябинске разыскали жену Гусева, показали ей фотокарточку начальника продфуражного снабжения полка Гусева, но ни она, ни сын не опознали на ней ни мужа, ни отца.
Выходило, что под фамилией интенданта третьего ранга Гусева был другой человек. В части, где он числился на должности, его характеризовали как человека осторожного, дисциплинированного и прилежного в службе. Андрееву и Иванюте в общем-то было ясно, зачем пожаловал на сторону советских войск лже-Гусев, завладев документами советского командира Гусева. Но в этом деле важны и детали. Контрразведчики рассуждали так. Если лже-Гусев имел такую богатую биографию, которая началась еще в гражданскую войну в стане белых и имела свое продолжение в фашистской Германии, то, надо полагать, птица он важная, а соответственно и масштабы его вражеской деятельности немалые. Работать ему одному – коэффициент полезного действия мал. Значит, должен быть еще кто-то, а может быть, и не один. Кроме того, собирая шпионские сведения о советских войсках, он должен был их передавать.
Следовательно, арестовать его сразу было бы преждевременным. Хотя в фронтовых условиях оглядываться особенно не приходилось, решили все же посмотреть, как поведет себя дальше этот «интендант».
В середине сентября из тыла противника возвратился разведчик «Смелый». Он рассказал, что в деревне Дубки, километрах в семидесяти от линии фронта, в доме колхозника Цуканова, укрывается раненый боец Лахно, который был писарем в артиллерийском управлении фронта. Он был ранен в конце августа во время боев за этот населенный пункт. Его подобрал Цуканов, укрыл у себя на чердаке и уже немного подлечил. Лахно рассказал разведчику о бое за Дубки, о том, что среди отступавших бойцов и командиров был капитан медслужбы Прихожан из фронтового госпиталя.
– Понимаешь, – говорил Лахно разведчику, – все окруженцы, которые там были, пошли в контратаку и потеснили немцев, а капитан в это время прятался в канаве. Полковник хотел пристрелить его, а потом плюнул и ушел.
Когда Лахно лежал уже раненный и немцы приняли его за убитого, он видел, как немецкие автоматчики вывели капитана Прихожана из кустарника и повели в деревню. Они прошли мимо него совсем рядом, и он не мог не узнать Прихожана.
Контрразведчики подняли личное дело Прихожана. В нем имелась отметка о том, что капитан Прихожан непродолжительное время был в окружении, прошел проверку и направлен в свою часть на прежнюю должность.
В своем объяснении на имя начальника отдела кадров после выхода из окружения Прихожан написал, что в плену он не был, с немцами в окружении не встречался и вышел вместе с другими военнослужащими. Три человека, которых назвал в объяснении Прихожан, тоже были опрошены. Они подтвердили его объяснения.
– Получилась неувязочка, – сказал Иванюта, кладя раскрытое на нужной странице дело Прихожана на стол перед Андреевым.
– Побеседовать бы с Лахно сейчас по этому вопросу поподробнее. Может быть, это был и не Прихожан, – заметил Андреев.
– Совсем было бы хорошо вывести Лахно из тыла для опознания Прихожана. В крайнем случае, если он еще не может передвигаться, предъявить ему на опознание фотокарточку и еще раз опросить его подробно.
Андреев с нескрываемым удивлением посмотрел на Иванюту.
– Ты, Коля, говоришь об этом, как о вполне реальном деле? Вывести… опросить… Это что тебе, к соседям в землянку сходить или в столовую? Нет, брат, надежды на это мало. Когда его видел «Смелый», тот еще ходить не мог. Ранение в грудь и в ногу. Поправлялся медленно. Нужны были лекарства, а где их там взять?
– Но все же, Сергей Петрович, попытаться, мне кажется, стоит, – произнес задумчиво Иванюта.
– Ладно, доложу Кленову. Посмотрим, – подвел итог разговору Андреев.
«Смелый» выполнил поставленную перед ним задачу полностью. Доставил командованию весьма ценную информацию о положении на оккупированной территории, о передвижении и дислокации войск противника. Но об исчезнувшей разведгруппе нового ничего добавить к тому, что он передал по рации, не мог. Многое в этом деле было для контрразведчиков загадкой. Кто была девушка, которую задержали немцы примерно в то время, когда был расстрелян старик Жаворонков? Была ли это Галина или другая, случайно попавшая в руки оккупантов? Почему был расстрелян старик? Кто-то выдал его или, может быть, только потому, что он был в прошлом красный партизан, председатель колхоза, деревенский активист? Ответить на эти вопросы было совсем непросто. Но они представляли интерес, и «Смелый» при следующей ходке должен был попытаться решить эту задачу.
«Смелый» по плану должен был отправиться в тыл противника через неделю, но в связи с предложением Андреева и Иванюты пришлось этот срок сократить до трех дней. С разведчиком ушел на задание Иванюта.
Нелегкая задача стояла перед молодым контрразведчиком. Встретиться в тылу со своими людьми, повидать раненого бойца Лахно и попытаться вывести его к своим. Срок – десять дней. Называя этот срок, Кленов заметил:
– Знаю, что все это непросто и нелегко, но нужно. Времени на выполнение задания даю мало, но больше сам не имею.
Иванюта, прощаясь с Андреевым, пошутил:
– Идя к начальнику с предложением, будь готов его выполнить. Так, кажется, гласит известная поговорка?
– Примерно так, – задумчиво ответил Андреев. – Ты там смотри, проявляй инициативу только разумную, не лезь на рожон…
– Есть, товарищ капитан, – лихо приложил тот руку к старой кроличьей шапке, в которую он облачился.
Иванюте и его спутнику предстояло пройти не один десяток километров по земле, занятой врагом.
Населенные пункты они старались обходить. Двигались в основном ночью, а если днем, то шли лесом, оврагами, балками, подальше от постороннего глаза. Торопились. Времени было в обрез.
На девятый день, рано утром Иванюта вошел в землянку подполковника Кленова, держа под руку Лахно, который не хотел остаться в тылу и умолил старшего лейтенанта взять его с собой. Он еще хромал, да и был очень слаб. Иванюта иногда тащил его буквально на себе.
Лахно опознал Прихожана и подтвердил свой прежний рассказ, уточнив некоторые детали…
Эту ночь она помнила смутно. Узкая, длинная, как вагон, комната с обшарпанными обоями, топчан, табуретка. Врач сделал укол, и ей стало немного легче. Принесли какую-то бурду в металлической миске и кусок хлеба. Она пожевала немного и снова прилегла на топчан. В голову лезли всякие мысли, путались, обрывались и снова появлялись. Перед глазами все время стояли ребята. Строгий Соловьев хмурился, был чем-то недоволен. Неунывающий Головков шутил, пытался обнять, а Якимчук укоризненно качал головой и повторял одну и ту же фразу: «Эх, Галина, Галина… Как же это так получилось?..» Потом она видела мать и отца. Грустные, они стояли на перроне и махали вслед увозившему ее на фронт поезду. Она открывала глаза и всматривалась в темноту. За узким окном шумел в деревьях ветер. Где-то в деревне одиноко выла собака. За обоями шуршали мыши. Страх не покидал ее ни во сне, ни наяву, он сжимал сердце, теснил грудь. Она поворачивалась на бок, клала под щеку ладошку и пыталась уснуть. Но как только закрывала глаза, снова видела ребят. Вот они садятся в лодку и плывут к противоположному берегу. Речка широкая, вода темная, большие волны ударяют в борта лодки… Они идут лесом, ураганный ветер качает деревья и наклоняет их до самой земли… Огромная черная машина, и около машины убитые ребята лежат рядом, как патроны в обойме. Кругом немцы стоят и хохочут. Подводят Афанасия Денисовича: Галина вскрикивает, просыпается. На дворе уже светло. Она подходит к окну. Нет, это не сон. Окно выходит в огород. Галина видит не убранную еще картошку, свеклу, мокрую землю и начинает вспоминать, что ночью шел дождь и громко стучал в окно. За окном стояло пасмурное угрюмое утро.
В городе, куда отвез Галину переводчик утром следующего дня, ее снова допрашивали. Вопросы были похожи на вчерашние: где она жила до войны, кто ее родители, в каких частях служила, кто и как ее готовил к заброске в тыл… Она отвечала по легенде. Ей недавно, перед началом войны, исполнилось двадцать лет. Она единственная дочь у родителей. Отец у нее – бухгалтер, а мать – парикмахерша. После десятилетки хотела поступить учиться в театральное училище в Москве, но провалилась на вступительных экзаменах, тогда поступила в Гомельский педагогический институт. Почему в Гомеле? В Гомеле жила до войны тетка, позвала к себе. Жила у тетки и училась. В первые дни войны их дом разбомбили. Тетка погибла. Она со студентами рыла окопы. Их бомбили. Сначала они шли целой компанией, потом все разбрелись кто куда. Позавчера их было еще трое. Они ночевали в какой-то деревне, в сарае. Утром ее две подруги отказались идти дальше: ноги в кровь растерли. Она пошла дальше одна…
Капитан был приторно вежливый, предупредительный. Он внимательно слушал, кивал и чуть заметно улыбался. Его вежливость и противная улыбка на бледном сухом лице настораживали, и она все время была начеку. Она начинала осваиваться в новой ситуации. Первый, очень сильный удар она выдержала. Шок миновал. И она чувствовала, что полностью контролирует себя, свои мысли, поступки. Она может и должна бороться до конца…
Вечером допрос повторился. Капитан задавал те же вопросы, только, может быть, задавал их не в той последовательности, как днем, по-другому ставил их. Также внимательно выслушивал ответы Галины, кивая при этом головой и улыбаясь. Когда Галина рассказывала о том, что она очень любит театр и в институте участвовала в художественной самодеятельности, капитан жестом руки прервал ее и рассмеялся. Он долго смеялся, потом сказал:
– Это ошень интересно, но об этом потом. Вы ошень хорошая девушка, девушка-романтик. Сейчас вам, девушка-романтик, надо обретать покой и забыть вчера.
Калитку в высоком заборе открыла женщина лет пятидесяти, высокая, худая. Она заговорила с лейтенантом, который привез Галину, по-немецки. В глубине сада виднелся дом, куда вела выложенная плитками дорожка. В окнах дома приветливо горел свет. Поговорив с женщиной – Галина хоть и знала немного немецкий, но из разговора поняла только то, что этот разговор шел о ней, – лейтенант тут же сел в машину и уехал. Женщина повела Галину в дом.
– Меня зовут Анна Карловна, – сказала она.
– Галина.
– Хорошо, Галина. Тут будет твой дом, твоя квартира.
Галина стояла посреди небольшой квадратной комнаты с круглым столом, накрытым белоснежной скатертью. Хозяйка открыла боковую дверь.
– Это будет твоя комната. Но ты будешь сейчас мыться. Там все для тебя приготовлено.
Потом они ужинали. Хозяйка интересовалась, кто она и откуда. Галина не знала, как ей себя вести, и отвечала невнятно. Наконец хозяйка это заметила и сказала:
– Ну, хорошо. Ты, вероятно, устала. Тебе надо отдохнуть, успокоиться.
У дверей лежала огромная овчарка. Положив морду на лапы, она изредка посматривала на Галину. Хозяйка недвусмысленно дала понять, что уйти из дому незамеченной или убежать невозможно. Этому помешают и овчарка и охрана. После ужина она проводила Галину в ее комнату и пожелала спокойной ночи.
Галина проспала почти сутки. Когда на кухне, куда ее позвала хозяйка, Галина попробовала узнать, зачем ее привезли сюда и что она должна будет здесь делать, хозяйка ответила:
