Текст книги "Фантастика 1981"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Валерий Демин,Андрей Дмитрук,Борис Лапин,Ходжиакбар Шайхов,Сайд Чахкиев,Николай Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Я молча кивнул и потупился, чтобы он не увидел, как загорелись у меня глаза.

– Что ж, – сказал он, – пожалуй… Можно было бы попытаться. Хотя, работа, конечно, грандиозная… – Он помолчал, пожевал губами. – Ладно, – сказал он вдруг решительно и в этот момент показался мне самим совершенством, этаким подарком судьбы. – Давайте.

ДМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ

Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего какой-нибудь древний храм или дворец.

От него и остались-то крохи фундамента да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета; но проходит несколько лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: “Зиккурат Урнамму. Реконструкция”. И постройка настолько красива, настолько органично вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить – да, именно так это выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека создающий его скульптурный портрет; палеонтолог, по нескольким костям восстанавливающий облик динозавра, – они могли бы понять то, с чем пришлось столкнуться мне.

Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом… Потом начались муки. И впервые в жизни я мог сказать – это были муки творчества.

Какое это магическое слово – твор-чест-во. Созидание.

Из ничего, из памяти, из собственной души извлечь музыку – что может быть выше этого?! Но я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем – неплохим исполнителем – и не более того. А больше всего мне хотелось услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю.

Может быть. Хотя главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества, процесс мне недоступный.

Как говорится, бодливой корове бог рогов не дает… И теперь мне представился еди”ственный шанс. Единственный – потому что в этой записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его – это я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая гармония любого заставит остановиться в священном трепете.

Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то перегрел, не то перемагнитил – что-то такое он мне говорил, – но как можно было так обращаться с шедевром?!

Впрочем, я ему не судья. Но потери были невосполнимы: стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли мучительные в своей дисгармоничности пустоты…

В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось повидать там всякое: людей с оторванными и ампутированными руками и ногами, с обожженными лицами, слепых, потерявших память… Пожалуй, только тогда я испытывал такое чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен был вернуть его к жизни.

Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и наорал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились – когда кончу, я сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Он пообещал. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то, я понимал его, я и сам так же нетерпелив.

Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение – малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония – она не любит торопливых. Такой уж у нее характер.

Работал я по вечерам – днем я преподаю в музыкальной школе. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться.

Что ж, я смирился с этим. Больше того – работа эта доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.

Сальери – вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина… К счастью, это длилось всего несколько часов. А потом даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дома и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие… Ведь ты же не поддался, говорил я себе. Так за что же казниться? И не мог найти ответа за что. Но мерзкий вкус на душе не пропадал.

Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок. И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать – это была настоящая работа.

Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но оказалось, он не умеет читать ноты и потому не может прослушать ее глазами. По замыслу неведомого автора, это должно было исполняться на полигармониуме. Я говорю “это”, потому что не знаю ему настоящего имени. Это не симфония, не… не… Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо красота всегда однозначна. Если это настоящая красота.

Мы (я уже привык говорить мы) записали ее, и Николай Михайлович унес пленку.

А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого – где-то подсознательно был готов,.но в последний момент испугался. Сам не знаю чего. Эта история не могла кончиться ничем. Должен был прозвучать финальный аккорд. Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет… Работа не может быть самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества.

Она должна быть отдана. Людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано…

ТРОЕ

Они сидели за столом в комнате Николая – Дмитрий Константинович и Леонид на диване, Николай на трехногой табуретке, принесенной из кухни: мебелью квартира, мягко выражаясь, была небогата.

– Прежде всего, Дмитрий Константинович, я должен очень извиниться перед вами, – сказал Николай.

– За что? – недоумевая, спросил тот.

– За розыгрыш. Может быть, это жестоко, но поверьте, это был единственный выход. Иначе вы не поверили бы и не взялись за это дело…

– Короче, Колька, – подал голос Леонид.

– А короче – то, что вы взялись восстанавливать, не музыка. Вернее, не было музыкой.

– Ну знаете ли… – начал было Дмитрий Константинович, но Леонид остановил его: – Очень прошу вас, выслушайте. Потом говорите и делайте что угодно, но сначала выслушайте.

– Хорошо. – Дмитрий Константинович и сам не заметил, как охрип.

– Видите ли, – продолжил Николай, – все мы трое в конечном счете делали одно дело. Хотя ваша доля, Дмитрий Константинович, конечно, гораздо больше нашей. Это классический случай нецеленаправленного исследования. Леня сделал то, что называется динамической цифровой моделью мозга. Очень популярно это так: записывается электрическая деятельность каждой клетки мозга, составляются графики, выводятся формулы этих графиков. Леню заинтересовало, нет ли в них какой-либо единой закономерности. С этим он пришел ко мне. Я, для того чтобы нагляднее стал весь комплекс (ведь запись проводится одновременно), перевел эти графики в звуковой диапазон. И тут явились вы и скaзали, что это музыка. Судите сами: мог ли я устоять, когда открывалась возможность столь оригинального эксперимента? Скажи я вам все сразу, разве взялись бы вы за такую работу?

– Пожалуй, нет… – неуверенно сказал Дмитрий Константинович.

– Ну вот. А теперь…

– Теперь осталось только наложить эту исправленную вами запись на мозг объекта. – Леонид встал и подошел к окну.

– И тогда?

– Мы сами не знаем, что тогда, – не оборачиваясь, ответил Леонид. – Если бы мы знали… У нас есть только несколько гипотез. В основном у него, – он кивнул на Николая.

Потом они сидели до полуночи, до тех пор, пока не пришла взволнованная жена Дмитрия Константиновича узнать, что случилось. Ее тоже усадили за стол, коньяку уже не осталось, и они пили только кофе. Антонина Андреевна сходила к себе и принесла пирог с мясом. Они сидели, ели и разговаривали – им представлялись все новые и новые варианты того, что произойдет завтра.

Больше всех говорил Николай. Человеческий мозг – самое странное из всего, что мы знаем. Возможности его феноменальны. Взять хотя бы людей-счетчиков вроде Шакунталы Дэви или Уильяма Клайна; людей, обладающих феноменальной памятью, реальных прообразов фантастического Кумби. И при этом наш мозг загружен всего лишь на несколько процентов своих потенциальных возможностей… Представьте себе питекантропа, попавшего в звездолет. Он приспособит эту “стальную пещеру” под жилище, но никогда не сможет раскрыть всех возможностей корабля. Быть может, мы в самих себе такие же питекантропы в звездолете? Потом хиатус, зияние между неандертальцем и кроманьонцем. Неандерталец, по степени сложности мозга не превосходящий современных приматов, и кроманьонец, обладающий мозгом современного человека. А ведь они сосуществовали! Впрочем, это совсем другой вопрос – вопрос происхождения. Главное – мозг с тех пор не изменился. И даже сегодня задействован на какой-то миллимизерный процент! Может быть, если наложить на нормальный мозг “исправленную” энцефалограмму… Что будет тогда? Каким станет этот человек, исправленный и гармоничный?

Главное, говорил Леонид, станет ли он вообще другим? Мы исходим из предпосылки, что накладываемые импульсы возбудят незадействованные клетки мозга так же, как стимулируют остановившееся сердце, посылая в него биотоки здорового. Ну а если ничего не произойдет? Или вмешательство кончится катастрофой? Нужно было бы провести еще много предварительных исследований: сравнить исходную энцефалограмму с энцефалограммами хотя бы тех же людей-счетчиков и людей-мнемотронов; потом сравнить все эти графики с исправленным и посмотреть, какие ближе к нему… Но тут же он опровергал себя, утверждая, что все это можно будет сделать потом. Никаких вредных последствий быть не может, аппаратура имеет надежную блокировку и все время поддерживает обратную связь с объектом.

Дмитрий Константинович, распалившись, вдруг разразился целой тирадой. Художники – инженеры человеческих душ.

Но до сих пор они могли воздействовать на эти самые души только опосредованно, через свои произведения. Теперь же открывается новая эра. Художники станут подлинными мастерами, ваятелями, творцами душ. И первым искусством, совершившим это, окажется музыка – самое человечное из всех искусств.

И снова говорил Николай. Какие же перспективы откроются? Реализуются потенции, делающие человека математиком, художником или музыкантом, когда ему под гипнозом внушают, что он Лобачевский, Репин или Паганини? А может быть, осуществится телепатия, телекинез, левитация? Или просто гармонизируется внутренняя деятельность человека? Ведь есть же мнение, что незадействованные проценты мозга работают на обеспечение бессознательной жизнедеятельности организма. Тогда человек, не знающий болезней. Человек Здоровый. Или…

И вдруг до Дмитрия Константиновича дошло: завтра. Опыт будет завтра!

– А кто… объект? – внезапно спросил он, слегка запнувшись на этом слове.

– Я, – коротко ответил Леонид.

В комнате стало тихо.

Очень тихо.

ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД

Николай притушил сигарету. Чашка Петри уже была полна окурков.

– Кажется, все. Блокировка не сработала – значит, с ним ничего не случилось. Во всяком случае, ничего плохого.

Дмитрий Константинович молча кивнул. Последние минуты были невыносимо длинными, сделанными из чего-то фантастически тягучего и липкого. Казалось, сейчас можно ощутить квант времени, как виден в абсолютной темноте квант света.

Он был уверен, что сделанное им никуда не годится, что этот рискованный эксперимент – попытка с негодными средствами.

Он достал пакетик и вылущил еще две таблетки.

– Коля, – сказал он тихо и вдруг впервые обратился к Николаю на “ты”, – принеси мне, пожалуйста, воды…

Николай встал, сделал шаг. И замер.

Леонид все еще сидел, откинувшись на спинку кресла, глаза его были закрыты. Но “фен” вдруг стал приподниматься над его головой, словно отходящие от него провода приобрели жесткость и потянули колпак вверх, потом медленно – очень медленно – поплыл по воздуху и лег на панель пульта. У Николая перехватило дыхание: похоже, питекантроп познал-таки тайны звездолета.

Сзади хрипло, с надрывом дышал Дмитрий Константинович.

Леонид открыл глаза и начал подниматься из кресла.

Сегодняшняя гениальность, понял Николай, телепатия, те.лекинез, левитация… Нет! Не то! Ибо все это частности, а теперь мы встанем перед их суммой – полным управлением окружающей средой. И понадобятся совершенно новые понятия, неведомые пока человеческому сознанию и языку.

Мысль была смутной, он сам еще не мог постичь ее до конца, но она упорно билась в мозгу, словно проникая в него извне. Или это не его мысль?

Сейчас Леонид повернется и скажет…

ГЕННАДИЙ МАКСИМОВИЧ Если он вернется…

Михаил Петрухин очень удивился, узнав, что его срочно вызывает знаменитый Василий Гарбузов. Зачем мог понадобиться молодой генетик вице-президенту Всемирной академии наук?

И вот Михаил оказался в месте, где до этого не бывал ни разу: на усеянной полевыми цветами лужайке, возле приземистого старинного здания.

– Им здесь действительно спокойно, – услышал Михаил голос Гарбузова и, оглянувшись, увидел, что вице-президент, сорвав ромашку, вставляет ее в нагрудный карман.

– Кому? – Михаил посмотрел вокруг.

– Тем, к кому направляемся. Идемте же.

По еле заметной тропинке они подошли к зданию, толкнули стеклянную дверь. В холле за столом сидела миловидная девушка. Она глядела на небольшой экран, расположенный справа от стола.

– Ну, Люда, как тут у вас? – спросил Василий Григорьевич, положив ей на плечо свою огромную руку.

– Скучновато, – улыбнулась девушка.

– Поговорили бы с кем-нибудь из знаменитостей, – сказал вице-президент, – люди интересные.

– Я уже говорила, – ответила девушка, опять улыбнувшись, – но они народ занятой. Смирнов формулы выводит, Джонсон уточняет орбиты каких-то далеких планет, Пежен почему-то на стихи перешел. Может быть, весна?… И все про луну, про маленькое тихое озеро, лодочку на воде. И зачем ему это? Басилашвили – собеседник интересный. В любвя объясняется…

– Вот видите…

– Недавно один из них, кажется Щахов, мой портрет рисовал, да вроде бы не очень похоже.

– Где у вас космонавты? – спросил Гарбузов.

– На втором этаже.

Вице-президент направился к подъемнику. Пройдя за ним несколько шагов, Петрухин обернулся, приветливо помахал девушке рукой.

– Василий Григорьевич, – обратился Михаил к Гарбузову, когда они поднялись на второй этаж. – Я, кажется, понял, где мы. Это и есть хранилище вторых “Я”?

– Можно сказать и так.

– Здесь мой прадед?

– Вы угадали, молодой человек.,.

– А почему… – он замялся, – почему об этом хранилище мало кто знает?

– Первое время все знали, – сказал вице-президент, остановившись. – Но вы представить себе не можете, сколько здесь происходило трагедий. Вернее, не здесь, а в другом здании. Это построено лет триста назад. И компьютеры давно заменены. Те, первые, поизносились, устарели. Неужели вы могли подумать, будто компьютеры отменно действовали все пять веков? Блоки работают постоянно. Нет, наверное, ни одной области применения электронно-вычислительных машин, где бы они были загружены так плотно. Понимаете ли, второе “Я” ученого или художника, перейдя в компьютерную оболочку, понимает, что наконец-то может воплотить все то, к чему стремилось раньше. И оно поглощает необъятное количество информации. А если еще прибавить возможность параллельного мышления… Но, конечно же, не это послужило причиной того, что о хранилище стали умалчивать. Вы только представьте себе на минуту: у вас умирает отец или брат и перед смертью передает свой интеллект машине. Проходит какое-то время, вы оправляетесь от горя и решаете побеседовать с ним, вернее, с его вторым “Я”. Вы подходите к компьютеру, и он как живой окликает вас, спрашивает, как идут дела, что нового дома… Нет, не всякий человек способен выдержать такое. Родным и близким запретили посещать эти компьютеры. И страсти улеглись сами собой.

– Почему же сама идея заглохла? – спросил Михаил, оглянувшись. – Запрет есть запрет, но сохранение мощных интеллектов – вещь все-таки нужная.

– Она заглохла не сразу. Родилась эта идея в конце двадцатого века. А когда изобретение психошлема позволило перевести интеллект человека в компьютер, начались бесконечные споры о том, насколько это допустимо с моральной точки зрения и кем считать такой компьютер с человеческим сознанием – бездушной машиной или же человеком в непривычном для всех состоянии. Споры длились долго и в конце концов привели к отказу от “электронного бессмертия” как аморального. Ведь второе “Я” перерабатывает информацию и чувствует совсем как живой человек. Но оно знает, что оно не человек, и страдает от этого. К тому же человеческий интеллект, порожденный, как известно, трудом, не мог долго существовать неизменным вне человеческого тела. Одной информации недостаточно. Заложенный в компьютер интеллект со временем перерождается не в лучшую сторону. Как оказалось, компьютезированное второе, “Я” человека выдавало интересные результаты только первые сто – сто двадцать лет. Потом или начинало ошибаться, или же бросало свое непосредственное занятие и переключалось на те увлечения, как тогда говорили, хобби, на которые раньше у него просто не хватало времени. Так, математики, например, начинали писать стихи, а писатели вдруг превращались, пускай и в средних, но изобретателей…

– Наверное, можно было бы ввести это самое второе “Я” в оболочку совершенного робота. Оно бы и передвигаться могло как человек, а с помощью искусственных рецепторов и ощущать все почти как живое существо. Разве не так? – спросил Михаил, внутренне удивившись, как до этого не дошли раньше.

– Может быть, и так, – улыбнулся Гарбузов, – но вы, Михаил, совершенно забыли: передавать второе “Я” начали тогда, когда еще не существовало столь совершенных роботов, о которых вы говорите. Ну а переносить это второе “Я” из одного электронного мозга в другой, заключенный в оболочку робота… Кто мог гарантировать, что при этом не возникнут какие-то ошибки? Да и не в каждого робота можно вместить необходимый для этого компьютер. Эти-то причины и свели на нет передачу компьютеру человеческого второго “Я”. Исключение было сделано только для космонавтов. И вот почему: за время их полета на Земле меняются поколения, появляются новые обычаи, привычки, правила. Далеко вперед уходит наука. Конечно, на Земле космонавта – пришельца из далекого прошлого встречают как героя. Но легко ли привыкнуть ко всему окружающему? Чтобы возвращение не стало для него трагедией, и сочли необходимым разрешить космонавтам оставлять свое второе “Я” на Земле. Оно живет в недрах компьютера полнокровной интеллектуальной жизнью, постоянно получай извне всю необходимую информацию и прекрасно зная, что рано или поздно обязательно встретится со своим настоящим “Я”. Такой компьютер не накапливает всю информацию без разбора, а выбирает только ту, которая интересовала бы самого космонавта. Когда же космонавт возвращается, ему с помощью того же психошлема вводят все отобранное для него вторым интеллектом. Это помогает человеку быстрее разобраться в новой для него жизни… А сейчас давайте пойдем к вашему прадеду, – сказал Гарбузов.

Они вошли в просторный зал. У стен рядами стояли небольшие металлические шкафы компьютеров. В зале царила тишина.

Гарбузов взглянул на список, висевший у двери, и направился в дальний угол. Остановившись у одного ничем не отличавшегося от других металлического ящика, вице-президент сказал:

– Вот это и есть ваш пращур, Гарбузов нажал кнопку, на пульте компьютера загорелась лампочка, и спокойный голос произнес:

– Здравствуйте, я вас слушаю.

– Только не подумайте, что это голос вашего деда. Они все тут примерно одинаково говорят, – шепнул Гарбузов.

– Здравствуй, дедушка, – сказал Михаил и запнулся.

– Если ты в этом уверен, то здравствуй, внук! Точнее, ярапраправнук. Как тебя зовут, чем ты занимаешься?

– Зовут меня Михаил. Я биолог.

– Миша, – как-то нараспев произнес компьютер. – Биолог – это тоже хорошо. Я когда-то занимался биологией. Но потом космос увлек меня. Позже я вспомнил о своем былом увлечении. Ведь времени у меня стало больше. Если бы не космос, я бы обязательно стал биологом, а точнее, генетиком. Недавно познакомился с одной статьей. И понял, что отстал. В некоторых вопросах мне трудно было разобраться… Да, Миша, как твоя фамилия?

– Как и твоя – Петрухин.

– “Наследственные структуры после тройного межвидового скрещивания с применением генетической инженерии”. Твоя статья?

– Моя.

– Молодец, башковитый парень. Рад за тебя. А чего ты пришел-то ко мне?

Михаил вспомнил, как утром примчался по срочному вызову к вице-президенту. То, о чем напомнил ему Гарбузов, Петрухин хорошо знал. В начале XXI века астрономы зарегистрировали ясные сигналы, исходящие из района звезды Проксима Центавра. Искусственная природа сигналов ни у кого не вызывала сомнений, но расшифровать их не удавалось.

Тогда и было решено отправить к Проксиме Центавра экспедицию. Для полета построили мощный по тем временам корабль “Мир-1”. Команду после длительного отбора составили двое – командир корабля Иван Петрухин и ученый Гарри Холдер.

.Вскоре после старта космонавты перешли в состояние анабиоза. За полетом следили роботы и автоматы. Они же должны были “разбудить” команду при подлете к цели или в случае крайней необходимости. Но через два с лишним года пришло сообщение, что корабль попал в облако мельчайших метеоритов. С того момента связь с экспедицией была потеряна.

Фотография знаменитого родственника висела у Михаила в кабинете.

Но вот недавно автоматические телескопы обнаружили объект, летящий к Земле со стороны Проксимы Центавра. Высланные навстречу ему патрульные корабли увидели довольно древнюю ракету.

Вначале это никого не удивило. Поврежденных и брошенных ракет блуждает в космосе немало. Но ракета ответила на радиозапрос, тогда-то и узнала, что это “Мир-1” и что на борту находится только один космонавт – Иван Петрухин. О другом члене экспедиции пока ничего не было известно…

Так за один день Михаил узнал сразу две новости: его дед, Иван Петрухин, возвращается, и у него есть второе “Я”…

– Иван Алексеевич, – вдруг сказал Гарбузов, обращаясь к металлическому ящику. – Вы еще встретитесь. А сейчас, извините, нам пора идти…

– Жаль, жаль… Очень жаль…

Михаилу показалось, а может быть, это было и на самом деле, что голос железного ящика слегка вздрогнул.

– Нет, действительно очень жаль, – опять повторил пращур, – ты знаешь, иногда тоскливо без нового человека… Тут все, что стоят в этом зале, ребята хорошие. Вон с Гарри Холдером, это тот, что стоит рядом, мы были дружны еще тогда, когда я был совсем другим. Знаешь, в самом начале, ну когда я попал сюда, мне было очень тяжело. Ведь у меня была семья. Они, конечно, ко мне приходили, но это было довольно редко. Людмила приходила, бабушка твоя, моя жена то есть, Саша, сын мой. Потом сын один приходил, а еще через какое-то время и с Володей, внуком моим. Жену-то Саши я так и не видел. Не хотела она, наверное…

Неожиданно Михаил вздрогнул. Из недр металлического ящика явственно прозвучал вздох, тяжелый, мучительный человеческий вздох. “Нет, этого все-таки не может быть, – подумал Михаил. – Ведь он все же не человек. Да и что ему люди, родственники. Для него-то это пустое место”. Ему опять стало не по себе.

– Гарри тогда было легче, – продолжил компьютер, – у него никого не было. Только девочки знакомые. Любил он о них рассказывать. Но потом все забылось… И– у него и у меня. Понимаешь ли, постепенно я стал приходить к мысли, что одному лучше. Я должен мыслить, думать, поглощать информацию и опять думать. Всякие там переживания отвлекают… А когда ко мне перестали приходить, то поначалу стало очень тоскливо… – Он опять вздохнул. – Да, что это я все о себе и о себе. Расскажи, как там наши, Петрухины? Ах да, вы торопитесь. Ну да расскажи коротенько и пойдешь. Ладно?

Михаилу вдруг почему-то стало жалко этот серо-серебристый ящик с несколькими клавишами и кнопками, с небольшим экраном и зрительным устройством. Все-таки, как ни верти, а это его дед. Ну и пускай с огромным количеством оговорок, пускай только мысленно, а вернее интеллектуально, но это дед.

Дед, которого незавидная судьба заставила забыть о родственных чувствах, стать где-то черствым мыслителем, считающим, что самое главное в жизни – думать, и больше ничего. Дед, который забыл все радости жизни и не жалеет об этом. Дед, постепенно из мыслящей личности превращающийся в мыслящую машину и не понимающий этого. Да, сейчас он способен еще вздыхать, но останется ли это в нем потом, позже? Хотя да, позже его уже, наверное, и не будет.

Разговор с ним напоминал Михаилу беседу по испорченному видеофону. У него раз была такая история. Разговаривал он со знакомой девушкой, тоже биологом, которая работала тогда на Венере. Аппаратура барахлила, они слышали друг друга хорошо, но она его не видела, а перед ним торчал погасший экран, почти такой же, как на “груди” у его серо-серебристого деда.

И может быть, именно по этой причине он вдруг представил, что сейчас происходит то же самое. То есть дед, о существовании которого он еще вчера совершенно ничего не знал, прекрасно видит его, а он, Михаил, отлично слышит деда, а видит перед собой только серо-серебристую коробку.

Михаил чувствовал, что эта встреча действительно что-то всколыхнула не только в воспоминаниях этого ящика, но и в электронной душе. Он еще не мог понять, хорошо это или плохо, но видел, что дедов интеллект переживает эту встречу.

А сам Петрухин остается к ней почти равнодушным. Надеется в ближайшем будущем увидеть настоящего, живого деда.

Действительно ли он почти равнодушен? Нет. Поежился же он, когда электронный пращур этак по-человечески вздохнул.

Может, Михаил заставляет себя быть равнодушным? Только у него не очень получается.

Ну а вдруг дед не вернется живым? Будет ли Михаил желать встречи с этим неодушевленным, но таким приветливым и печальным предметом? И поймал себя на мысли, ему наверняка захочется побывать здесь еще и еще раз. Плохо это или хорошо? Сразу и не скажешь. Странное желание болтать с предметом, который считает себя твоим родственником. Предмет. Машина… И все-таки ящик – частица его настоящего деда, почти живая частица. Возникающая в Михаиле привязанность к этому квадратному чудовищу не что-то противоестественное, а вполне закономерная привязанность к деду, которогд на данном этапе он слышит через этот ящик.

Михаилу стало как-то легче. Исчезли остатки отчуждения к серо-серебристому и где-то несчастному предмету-существу.

И Михаил, прокашлявшись, почти ласково ответил:

– Ты спрашиваешь, как жили наши. Про всех я тебе рассказать не смогу. Скажу о тех, кто остался в памяти. Так вот, отец мой, Георгий Иванович Петрухин, химик и довольно известный. Жена его, моя мать, Надежда Владимировна, была врачом. Их сейчас уже нет. Ракета, на которой они летели в отпуск, разбилась… Дед мой, Иван Сергеевич Петрухин, был известным строителем, а его брат – океанологом и убежденным холостяком. Так что из Петрухиных я остался один. Про прадеда знаю только одно – металлург он был хоть куда. Петрухинские сплавы и сейчас идут на корпуса ракет. Ну а дальше… Стыдно признаться, но дальше я ничего не знаю…

– Да что тут стыдиться, – спокойно ответил ящик, – я вот тоже совершенно не знаю, кем был мой прадед. Помню, жил он где-то на Волге. И все.

– А я про своих далеких предков знаю только, что несколько из моих предшественников, но уже много позже, чем ты, тоже связали свою жизнь с космосом. И не все возвращались на родную Землю. В последних поколениях у нас космонавтов, вроде бы и не было, хотя в космос летали почти все. Я вот и то побывал на нескольких планетах. Сейчас это просто. А про тебя я долго не знал… Вернее, про то, что ты здесь. Портрет-то твой, что у меня в кабинете висит, мне еще отец подарил. Этот портрет у нас в роду как семейная реликвия.

– А как узнал, в связи с чем? – полюбопытствовал компьютер.

– Да так, совершенно случайно, – вспомнив обещание, соврал Михаил. – Услышал, что ты здесь, да вот и заглянул. Со мной товарищ из Академии наук.

– Это хорошо, что заглянул, – опять вздохнув, произнес ящик. – А то знаешь, тоскливо иногда бывает. Информация по каналам Связи – это, конечно, хорошо, но хочется и просто поболтать. Слушай, ты женат? Или у вас теперь это не принято? Я как-то не поинтересовался этим раньше.

– В общем-то принято. Но я не женат. Все, знаешь ли, некогда.

– Правильно, Миша. Ни к чему все это. Лишние переживания только мешают работе. Разве можно думать о чем-то важном, когда мозг занят другим? Нет, ни к чему это, я по себе знаю. Настоящий человек должен отрешиться от всего такого. Хотя не всегда это удается. Я вот, например, все время боролся с собой, изживал все эти ненужные чувства.

– Это когда? Тогда, раньше?

– Какая разница. Главное – что это не нужно.

– Знаешь, я в этом как-то не уверен. Об этом мы поговорим с тобой в другой раз. Сейчас я побегу, дедушка. Мне пора. Сам понимаешь, дела.

– Слушай, у меня к тебе просьба. Сделай уж для своего деда. Когда будешь на первом этаже, то там сегодня должна девушка сидеть…

– Да, я ее видел. Лгодой зовут, симпатичная такая.

– Ты передай ей привет. А то она к нам на этаж последнее время редко заходит. Все больше на другие этажи поднимается… Хотя нет, ни к чему все это, – закончил компьютер с какой-то отрешенностью.

– Тогда прощай! – сказал Михаил и непроизвольно дотронулся ДО полированной поверхности ящика.

– Счастливо! – ответил компьютер, опять почему-то вздохнув.

Уже приближаясь к двери, Михаил услышал, как электронный пращур крикнул ему вдогонку:

– А ты все-таки заходи обязательно. А то знаешь, тоскливо бывает без нового человека!

Только увидев в холле сидящего в кресле Гарбузова, Михаил вспомнил, что пришел сюда не один. Он даже не заметил, когда Василий Григорьевич вышел из зала. С трудом сбрасывая с себя нервное напряжение, Петрухин сел в кресло напротив и закрыл глаза.

Некоторое время они сидели молча. Михаил не мог прийти в себя от этой встречи. Было слишком тяжело. Там, в зале, Михаил почти что почувствовал какие-то родственные связи, соединяющие его с этим ящиком. Но сейчас, когда ушел из зала, начинал понимать, насколько глупо было все, о чем он думал там. Ведь компьютер был всего лишь хранилищем самосознания его деда Ивана Петрухина и не мог быть ничем иным. А раз так, то мог ли Михаил относиться к нему как к человеку?

“Он же переживал, вздыхал, черт возьми, – подумал Михаил. – Я же чувствовал, что ему тяжело. Я ведь хотел, если Иван Петрухин не вернется, возродить в этом ящике те человеческие чувства, которые заглохли в нем за эти века стояния в зале, где он практически не видел никого, кроме таких же несчастных электронных самосознаний, как он сам. Нет, я окончательно запутался во всем этом”.