Текст книги "Лунная магия"

Автор книги: Дион Форчун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Он повернулся спиной к окну, позволив шторе отгородить себя от внешнего мрака. Он знал, что это была лишь уловка воображения, забавный непроизвольный полет фантазии, в котором никак не участвовал рассудочный разум. Но эта уловка стерла без следа неприятный осадок, оставшийся после досадного приключения, и привела его не только в умиротворенное, но, как ни странно, даже в приподнятое расположение духа.

Он отлично знал, что согласно всем канонам психиатрии играет со своим разумом в довольно опасные игры, и все же из каждого такого контакта он выходил более спокойным и счастливым, чем был много долгих дней.

Он рухнул в потертое кожаное кресло у огня и попытался насколько мог объективно обдумать сложившуюся ситуацию. Он явно выстроил целую фантазию вокруг образа женщины, всего два или три раза виденной им в сумерках. В этом не было ничего необычного. Многие мужчины, наделенные от природы сильным воображением, делали то же самое. Он и сам это делал в юности, еще до женитьбы. Но обручившись с Евой, он решительно пресек всякие фантазии, вернее, ограничил свое воображение ее лицом и формами, да и то лишь в жестких рамках благопристойности. Вряд ли когда-либо, даже в воображении, позволял он себе заглянуть туда, где царит женщина. Впрочем, этот недостаток он с лихвой компенсировал блестяще выигранными научными сражениями и всегда был не прочь сцепиться со всяким, кто был настроен дать ему бой.

Теперь он видел, что еще немного – и он нарушит свои же собственные правила, ибо хотя его чувство было до крайности идеализированным, оно тем не менее было на редкость сильным, причем отнюдь не таким, какое приличествовало бы женатому мужчине. И если оно отправило его в многомильную погоню по лондонским улицам за женщиной из плоти и крови, заставило ворваться к ней в дом и вообще сделаться назойливым приставалой, чтобы не выразиться покрепче, – то это решительно было не то чувство, которое мог бы себе позволить солидный человек, хоть сколько-нибудь ценящий собственную карьеру. Мечту следует пресечь, и делу конец. Ему и прежде доводилось в корне пресекать возможные осложнения, и они умирали в самом зародыше, никому не доставляя неприятностей. Была когда-то одна медсестра в госпитале, потом студентка-медичка в одной из клиник и – чего он больше всего стыдился – одна из горничных миссис Хэмфрайс. Две первые, по его убеждению, даже не подозревали о том, какие пробудили в нем чувства. Что до третьей, то эта маленькая негодница сама делала все, чтобы вызвать эти чувства и, к его вечному стыду и удивлению, с легкостью в том преуспела. Но едва осознав, что происходит, он явился к миссис Хэмфрайс в ее полуподвальной каморке и заявил напрямик: «Либо уйдет эта девица, либо уйду я. И пусть уходит сейчас же», – после чего вручил встревоженной и возмущенной хозяйке квартирную плату за месяц.

Но с пресечением этой его новой страсти все, по-видимому, будет иначе. В течение нескольких месяцев он наслаждался ее обществом и даже искал ее дружбы. Оставаясь фантазией, она крепко обвилась вокруг самых корней его существа. Но, подобно Наполеону, он приучил себя запирать в уме разложенные по полочкам мысли, поэтому решительно задвинув на место этот ящичек, он позвонил, чтобы принесли ужин, достал бумаги и стал готовиться к докладу. Принесенный ужин он съел, ни на минуту не отрываясь от своей писанины и держа таким образом в жестокой узде диких зверей Эфеса.

Он засиделся за работой допоздна, но, подойдя к окну, чтобы проветрить перед сном комнату, увидел сквозь редеющий туман, что в церкви за рекой все еще горит свет. Он отвернулся, стараясь выбросить все из головы и припомнить некоторые положения доклада, но, даже погасив ночник, он знал, что имеет не больше шансов уснуть, чем улететь на Луну. Впереди у него был трудный день, а вечером предстояло делать доклад, так что перспектива была малоприятной.

Он лежал навзничь, прикрыв руками лицо и пытаясь привести мысли в порядок. Но все было напрасно, звери Эфеса вырвались на волю.

Он встал с кровати, как был, в тонкой пижаме, подошел к широко распахнутому окну, откуда в комнату залетали последние клочья тумана, и невольно взглянул на тот берег. В церкви на Сэррей-сайд было темно – и поддавшись сейчас искушению, он в любой момент мог бы призвать свою даму. Он вернулся к кровати, сел, уперевшись локтями в колени, обхватил руками голову и громко застонал. Нет слов, она была лучше всех зверей Эфеса. Но это же нонсенс, софистика. То, что она все равно окажется в Эфесе, было лишь вопросом времени. У него хватало здравого смысла, чтобы понять это. Единственное, что требуется, – это все прекратить, прекратить, прекратить.

И тут внезапно, сквозь прижатые к глазам пальцы, он увидел прямо перед собой женщину в плаще. Она стояла посреди комнаты. И она заговорила.

– Не тревожьтесь. Все хорошо.

Он оторвал руки от закружившейся головы, весь дрожа и покрывшись потом, но ее уже не было. Как она появилась, так и исчезла.

Его била неудержимая дрожь, словно испуганную лошадь. Он чувствовал, как пот струйками стекает по груди, а тонкая пижамная куртка липнет к спине. Будучи слишком благоразумным, чтобы рисковать подхватить пневмонию, он тут же закутался в одеяло и затих, тяжело дыша. Затем, вместе с понемногу приходящим теплом, на него снизошло невероятное ощущение покоя и отдохновения. Мускул за мускулом расслаблялся этот измученный человек. Уже засыпая, он повернулся набок на смятой подушке, и ему показалось, что голова его покоится на женском плече.

Глава 3

На другое утро туман рассеялся, и в воздухе запахло весной. В госпитале все нашли своего ведущего врача на редкость посвежевшим, хотя сам он был удивлен этим больше всех, ибо никто лучше него не знал, какие руины оставляют за собой душевные бури вроде той, которую он испытал вчера. Он был прекрасно расположен ко всему свету. Он охотно помогал студентам, пускаясь в объяснения там, где прежде стал бы бранить их за незнание того, что они пришли сюда узнать. Даже в общении с пациентами в нем вдруг прорезалось своего рода мрачное добродушие.

– Старикан влюбился, – единодушно решили студенты. Они и понятия не имели о том, как далек от влюбленности был доктор Руперт Малькольм, – они не знали, что эта дама прогнала его с порога, словно бродячего пса, и что он решил навсегда вычеркнуть ее из своей жизни и мыслей.

А она все же была с ним – словно неустанно аккомпанируя ко всему, что он делал. Он так и не видел ее лица, а потому дал полную волю воображению. Будучи сам белокожим, он, естественно, представил себе ее как брюнетку. Не резвую юную девушку – даже просторный плащ не помешал ему разглядеть, что такой она не была, да и в любом случае не мог умудренный жизнью сорокапятилетний мужчина иметь ничего общего с молодыми девушками – но женщину в расцвете зрелой красоты, что весьма далеко от девичьего очарования. Воскрешая в памяти свой неудачный поход в Национальную Галерею, он попытался увидеть глазами разума портреты, которые могли бы как-то ее напоминать. Он решил сходить туда еще раз и поискать картину, в которой ее образ получил бы для него реальное воплощение, ибо чувствовал, что смог бы ее найти только среди шедевров старых мастеров. Она была слишком динамична и естественна для светской красавицы; слишком умна и образованна для профессиональной актрисы.

Но одновременно с громоздившимися у него в голове идеями ее образ начал вырисовываться сам по себе, и в рамке черноты он увидел немного вытянутый бледный овал ее лица. Ее миндалевидные глаза были темны; нос с небольшой горбинкой; рот с алыми губами по последней моде. На него пристально глядели ее бархатисто-карие глаза, нежные и загадочные. Он не мог сказать, о чем она думает; он не мог, как бы ни фантазировал, представить за этими глазами ее личность. Она стояла как бы в стороне, ее внутренняя жизнь была скрыта, и все же была в ней доброта, приносившая бесконечное утешение одинокому человеку.

В глубине его сердца, каким бы невероятным это ни показалось его коллегам, скрывалась затаенная страсть к мученичеству. Совесть терзала его до тех пор, пока он не изматывал себя до предела – отказывая себе даже в мелких поблажках – в оказании людям бескорыстной помощи, за которую не ожидал и никогда не получал благодарности. В юности его выбор нал на беспомощное, слабое, очаровательное существо, которое он мог лелеять и оберегать. Теперь, когда он стал старше и его понемногу начала одолевать усталость, образ его мечты претерпел значительные изменения. Он по-прежнему хотел сотворить из себя мученика, но желание носиться по равнинам в поисках драконов исчезло без следа. Ему уже не нужна была беспомощная страждущая дева, которая преклонялась бы перед воплощенным в его особе идеалом мужества. Его манило мученичество совсем иного рода. Он желал оказаться в руках властной, требовательной женщины. Он бесконечно устал от самоистязания, а получаемое таким образом удовлетворение заметно поблекло с тех пор, как он избавился от иллюзий насчет жены и того, что он ей нужен. Смертельно боясь испытать новую боль от принесения очередных никому не нужных жертв, он хотел точно знать, каких приношений требовал огонь жертвенника, прежде чем в который раз самому лечь на алтарь.

Именно поэтому ощущение дремлющей сдержанной силы, исходившей от женщины его мечты, нашло в нем свой отклик. Потребуй от него такая женщина хоть самую малость, и он по капле отдал бы ей всю жизнь. Большинство мужчин люто возненавидели бы эту вечно неприступную крепость, но ему она нравилась.

И взглянув на все с такой точки зрения, он рассудил, что не будет ничего дурного, если он станет мечтать о ней сколько душе угодно. К тому же в подобном служении даме нет и намека на супружескую неверность. Он должен вычеркнуть из жизни и женщину в плаще, и прогулки по набережной, – в этом сомнений не было. Но мечты – это совсем иное дело. Они никому не причиняли вреда, а ему помогали невероятно. В его влечении к ней не было ничего от секса или чувственности. Для него она была женщиной-мечтой, идеалом, который совершенно необъяснимо давал ему успокоение и удовлетворял если не физическую, то хотя бы эмоциональную тоску по женщине. При условии, что этот аспект исключался начисто и никого не унижал, ему казалось, что в наслаждении воображаемым общением действительно нет ничего дурного.

Это была первая уступка человеческой слабости, которую он сделал за всю свою нелегкую жизнь, и, сделав эту уступку, он обнаружил что буквально упивается ею. Не будучи в настроении довольствоваться подземкой в конце рабочего дня, он велел вызвать такси.

Без тени раздражения взирал он на транспортные пробки в узких улочках Сити, ибо рядом с ним в полумраке кабины была она. Он чувствовал, как тихое сияние ее атмосферы окутывает его своим теплом. Ему даже почудилось, будто в воздухе повеяло нежным ароматом духов. Он повернулся к ней.

– Я так рад, что Ты здесь, – сказал он. – Для меня это такое огромное счастье. И я благодарен Тебе за это.

Звук собственного голоса развеял чары, и стало ясно, что сиденье рядом с ним пусто. Там никого не было – даже в глазах его воображения. И все же, несмотря на разочарование, в нем осталось тихое ощущение счастья. И он успокоился и стал ждать, сидя в темной кабине. А вокруг сплошной стеной стоял рев автомобильных моторов, и в окно врывалась вонь бензиновых выхлопов. А он все ждал, пока наконец не почувствовал, что его женщина-мечта снова постепенно материализуется рядом.

На этот раз у него хватило ума не разрушать волшебства попытками повернуть голову и взглянуть на нее, ведь он знал, что ее здесь нет. Но все равно она была здесь, хотя и в другом измерении. Она предстала глазам его воображения, и все его чувства живо откликались на этот образ. Он был счастлив с ней – только это имело значение. Для него она была реальностью.

* * *

Пока председатель произносил нудное вступительное слово перед его докладом, он снова призвал ее, и она явилась. Она пришла не в таком живом обличье, как бывало, когда являлась по собственной воле, но все же пришла. На обратном пути в такси по опустевшим улицам она явилась снова, на этот раз сама по себе, и он обнаружил ее рядом с собой прежде, чем успел осознать ее присутствие. Она была немыслимо реальна. В темноте он почти слышал ее дыхание. На него совершенно явственно повеяло запахом ее духов, и он ударил ему в голову, как вино, заставив сердце бешено заколотиться. С минуту он помедлил – в конце концов, многие так же ведут себя в такси, да и пускаться во все тяжкие он не собирался – он просто склонил голову и положил ее туда, где находилось воображаемое плечо женщины, – и тут же все сгинуло без следа. Бормоча яростные проклятия, он резко выпрямился, словно от крепкой затрещины, и до самого конца поездки свирепо поглядывал в окно.

Расплатившись с таксистом и уже поворачиваясь, чтобы уйти, он с внезапным раскаянием бросил взгляд в кабину на свою покинутую подругу, ибо понимал, что вел себя как грубиян и, может быть, даже оскорбил ее. И снова перед ним возникло лицо, словно Луна в ночном мраке, и он увидел его бледный овал, темные спокойные глаза и плотно сжатый рот с алыми губами. На мгновение она показалась ему настолько реальной, что он подумал, что видит ее физическим зрением, и только уверенность в том, что в темноте увидеть подобное невозможно, помешала ему броситься на поиски живой, настоящей женщины.

Оказавшись у себя гостиной, он встал у каминной полки, поближе к гаснущему огню и призвал ее снова. Он ничего не увидел, но ощутил ее присутствие, и точно знал, в какой именно точке комнаты она стоит.

Выключив свет и улегшись в постель, он взбил подушки, придав им такую форму, как в ту ночь, и лежал в напряженном ожидании – позволит она ему или нет? Но ничего не произошло, и он почувствовал, как медленно соскальзывает в сон по давно накатанной дорожке. И вот тогда, когда он уже был готов перешагнуть порог, он ощутил на щеке мягкость женской груди, слегка вздымающейся с каждым вздохом. Первым его побуждением было протянуть руку и коснуться ее, но свой урок он уже усвоил и решил не разрушать иллюзии попытками превратить ее в реальность. А наслаждаться этой иллюзией он мог лишь до тех пор, пока не пытался ею завладеть.

Он лежал неподвижно, весь напрягшись, едва переводя дыхание. Он думал, нельзя ли ему хоть в воображении повернуться и поцеловать ее, но рискнуть не осмелился, – уже одно это ощущение было слишком драгоценно. Глубокий сон охватил его, он спокойно спал до самого утра и проснулся свежим, бодрым и по-юношески счастливым.

Невесть откуда свалившиеся упреки совести относительно его обязанностей на приморской вилле он отмел как проявление донкихотства. То, что он делал, никому не причиняло вреда, а благословение и покой, приносимые всем этим, просто не имели цены. Один раз он уже пытался всему положить конец, и результатом этой попытки был такой взрыв эмоций, что испытывать его вторично он не хотел. Какой же смысл отказываться от его женщины-мечты, которая никому не мешала, а ему так бесконечно помогала?

Он немного постоял, глядя в окно туда, где на другом берегу стояла церковь, скрытая в этот час утренним туманом; и вдруг, совершенно не повинуясь рассудку, он громко закричал:

– Боже мой! Не хочешь же Ты отнять у меня даже это!

Реакция на этот неожиданный всплеск эмоций была настолько мощной, что он невольно вцепился в оконный переплет, сотрясая и гремя им, как в бурю.

Проковыляв через всю комнату, он рухнул в кресло и спрятал лицо в потертую подушку.

– Нет, – пробормотал он, – это слишком. Я никогда с этим не смирюсь.

Ему казалось, что он давно уже перерос всякие религиозные предрассудки, но некий гибридный образ ревнивого-Иеговы-доброго-Иисуса, внушенный ему с детства, все же вырос перед его глазами, – не то идол, не то ангел. Идол был ему ненавистен, но ангельская часть образа обладала для него болезненной притягательностью. Он почувствовал, что вот-вот расплачется, совсем по-детски.

Это и разрушило все чары. Взъярившись на самого себя так, как он никогда не гневался на самых тупых студентов, он сорвал воротничок и галстук, окунул лицо в таз с холодной водой, растер голову полотенцем так, что она стала похожа на живую изгородь; затем, ругаясь, словно ефрейтор на плацу, водворил воротничок на место; завязал галстук так, будто душил удавкой кровного врага; наспех причесался, выдирая волосы; схватил медицинскую сумку, даже не проверив, что в ней, и впервые за всю историю госпиталя явился на лекцию с опозданием. Его лекция и последовавший за нею обход в клинике для всех, кто при этом присутствовал, были сущим адом.

Своих частных пациентов в кабинете на Уимпол-стрит он принимал в тот день почти так же, как в клинике, но поскольку, давая направления на консультацию, лечащие врачи всегда предупреждают пациентов, что их ожидает, то ничего из ряда вон выходящего не произошло. Одна дама забилась в истерике, еще двое детей отчаянно разревелись, но, за исключением этих мелких неприятностей, все на первый взгляд шло как обычно. У доктора Малькольма было одно из тех лиц, на котором даже удар топором не отразился бы, а его регистраторша, пожилая медсестра, разумеется, ни о чем не подозревала, все относя за счет его весьма раздраженного состояния.

Наконец, ближе к семи часам, последний в списке пациент был отправлен во тьму внешнюю, похожий скорее на заблудшую душу, бегущую от гнева Господня. Доктор Малькольм скрутил узлом стетоскоп, сунул его в сумку и уложил сверху хрупкий офтальмоскоп. Но не успел он закрыть сумку, как дверь отворилась, и в ней возникло морщинистое лицо медсестры.

– Ну, что там еще? – рявкнул он так, словно собрался запустить сумкой ей в голову.

– В приемной ожидает еще одна пациентка, сэр. Одна дама позвонила после полудня и записалась на прием.

– Боже мой! – воскликнул он раздосадованно, видя, как для него, до смерти уставшего и измотанного, откладывается на неопределенный срок желанное освобождение.

– Ладно, пусть войдет.

Он снова открыл сумку, но не успел достать инструменты, как стетоскоп развернулся и, по змеиному извиваясь, скользнул на пол. Он наклонился, чтобы подобрать его, и это усилие оказалось, похоже, последней каплей в чаше его усталости и раздражения. А едва начав выпрямляться, он увидел, как в дверь входит женщина в плаще. Он так и замер, глядя на нее.

– Это галлюцинация! – была его первая мысль.

Вот она, совсем такая, какой он ее себе представлял, в летящем черном плаще и черной шляпе, как на этикетке портвейна «Сандеман». Все было на месте – и бледный овал лица, и нос с горбинкой, и алые губы, но самое главное, были ее сиявшие добротой бархатистые карие глаза. На одно лишь мгновение, увидев эту ласку, он ощутил комок в горле, точь-в-точь как сегодня утром, и как в тот раз, его настроение моментально сменилось яростью, холодной, сосредоточенной яростью, какой никогда не ожидал от себя по отношению к женщине. Должно быть, она узнала его высвеченное лучом фонаря лицо по какой-нибудь газетной фотографии и теперь выследила его с намерением шантажировать! А может, она ищет любовных приключений? Никогда прежде он не думал о подобных вещах в связи с собой, и с ужасом почувствовал, как неистребимое мужское начало в нем испытывает легкую дрожь триумфа, и его настроение стало еще хуже, если это вообще было возможно.

– Добрый день, – отрывисто сказал он своим хрипловатым натянутым голосом. – Не имею удовольствия знать ни вашего имени, ни того, кто вас ко мне направил.

– Моя фамилия Морган, мисс Ле Фэй Морган. О вас мне рассказал мой дантист, но он меня к вам не направлял. Я пришла к вам сама, так как подумала, что вы сможете объяснить мне некоторые вещи, которые я хочу узнать.

– Весьма необычный способ обращаться к консультанту, – сказал доктор Малькольм, враждебно уставившись на нее и испытывая глубоко внутри ужасную тупую боль, словно она напомнила ему давно умершего дорогого человека.

– У меня весьма необычный случай, – ответила посетительница, нимало не обескураженная его нескрываемым недовольством. – Можно, я расскажу вам об этом? И тогда, вероятно, вы сами поймете, сможете вы мне помочь или нет.

– Э-э, да, разумеется. Извольте присесть, – сказал он, взяв себя в руки.

Присущее его душе грубоватое рыцарство не позволило ему проявить гнев. С переливчатым шорохом плаща она присела на стул для пациентов, а он ни жив ни мертв рухнул на свое место и попытался сосредоточиться на самой консультации.

– На что жалуетесь? – спросил он.

Спокойные, чуть подернутые дымкой карие глаза глянули прямо в его серо-зеленые. Теперь в них не было ни следа доброты. Они походили на глаза дуэлиста в последний момент перед нанесением удара. Этим она ему понравилась, и он чуть расслабился. Для него оказалась невыносимой именно доброта в ее глазах, ибо она заставила его почувствовать собственную слабость.

– У меня, – она помедлила, тщательно подбирая слова, – возникают ощущения – впечатления, которым нет никакого обычного объяснения. Я очень хочу знать, что это такое – просто галлюцинации, или у них есть некая реальная причина?

– Что вы испытываете? Тактильные, зрительные, слуховые ощущения?

– Зрительные – очень часто, но в этом для меня нет ничего нового, ибо у меня вообще очень живое воображение. Но недавно я несколько раз испытывала тактильные ощущения, и наконец, сегодня утром, – слуховое, которое и заставило меня обратиться к вам. Все остальное я оставила бы без внимания, отнеся к фантазиям подсознания, поэтому сегодняшнее выходит за рамки всего, что я способна проигнорировать.

– Мне кажется, что ваш случай относится скорее к компетенции психолога, мадам, чем к моей, – ведь я невропатолог.

– Я хочу знать, есть ли какая-нибудь физическая почва у моих ощущений, – сказала женщина, не сводя с него глаз.

– Нет, пожалуй, ее нет.

– Вы можете с уверенностью это сказать, даже не осмотрев меня?

От прицельного удара он даже поежился.

– Вы хотите, чтобы я осмотрел вас сейчас?

– Я хотела бы услышать ваше продуманное мнение, доктор Малькольм.

– Отлично. Начнем с тактильных ощущений. Что же вы, собственно, чувствуете?

– Несколько раз меня пробуждало от сна чувство давления на плечо или грудь, а два раза я почувствовала, как пара сильных рук схватила меня за предплечья.

– Вам бы надо… обследовать сердце, – выдавил Малькольм, цепляясь за медицину, словно утопающий за соломинку, и не позволяя разуму вывернуться из сосредоточенного внимания к центральной нервной системе пациентки, хотя его сердце, угрожая удушьем, стучало, словно паровой молот.

– Вы считаете, что это необходимо? – спросила сидящая перед ним женщина, не спуская с него пристального взгляда.

Малькольм не мог говорить, он мог только сидеть и смотреть на нее.

– Вы когда-нибудь занимались психологическими исследованиями?

Он покачал головой.

– Вам полезно было бы прочитать эту книгу, – сказала она и, достав из складок плаща внушительных размеров том, подтолкнула книгу к нему через стол.

В первый раз после начала разговора ее взгляд отпустил его глаза, и, склонив голову, он прочел название: «Фантазмы живых» Герни и Подмора.

Он так долго сидел, склонив голову над книгой, что посетительница подумала, что ей придется прервать молчание, несмотря на всю нежелательность этого хода. Внезапно он поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.

– Я могу сказать лишь одно – простите. Я никогда не думал, что такое возможно.

Он снова склонил голову к книге, опустив ее так низко, что она совсем перестала видеть его лицо и видела лишь густую шевелюру седеющих рыжих волос.

– Этого никогда больше не будет, даю вам честное слово, – сказал он едва слышным голосом.

Затем неожиданно он выпрямился и посмотрел ей в глаза, и смерть стояла в его взгляде, ибо ему почудилось, будто изуродованное тело его дамы-мечты лежит сейчас в руках этой женщины. Но затем, увидев ее сходство с той, которую так любил, он ослабел. Она, казалось, напомнила ему умершую – не мог он ненавидеть женщину, которая была так похожа на его возлюбленную. С минуту он поколебался, пытаясь взять себя в руки, после чего, упершись локтями в стол, закрыл лицо ладонями.

– Я был бы весьма признателен, если бы вы ушли, – сказал он почти неслышно.

Он услышал, как она встала, услышал шаги по паркету и подумал, что она выходит из кабинета, но вместо этого почувствовал ее ладонь на своем плече. Он вздрогнул всем телом, впился ногтями в кожу на лбу, но больше ничем не выдал своих чувств.

Несколько мгновений она спокойно стояла рядом, и кровь застучала в его висках с такой силой, что ему показалось, будто глазные яблоки вот-вот лопнут, и он яростно прижал к ним ладони, стремясь изгнать ее из мыслей и с глаз долой. Он оцепенел, как цепенеют люди, попав под тяжелую бомбардировку, но в то же время весь он был словно один обнаженный страдающий нерв. Он не мог двинуться с места. Он знал, что его самоконтроль рухнет, едва он попытается заговорить. Он мог только сидеть без движения и терпеть, дожидаясь, пока она уйдет.

Он услышал ее голос – глубокое низкое контральто, бархатистое, как ее глаза, и оно затронуло его так, как никогда не трогала величайшая в мире музыка. Оно походило на колокольный звон, звон по умершим. Он чувствовал, как его самоконтроль слабеет. Если еще хоть на миг она затянет игру на его чувствах, он закричит, как кричат люди на хирургическом столе, когда их терпению приходит конец.

– Вы сказали, что это больше никогда не повторится, – услышал он ее слова и чуть кивнул головой.

– А я хочу просить вас сделать что-нибудь посильнее, – продолжал тихий спокойный голос. – Я хочу просить вас сознательно продолжать со мной эксперименты в том же духе.

Он покачал головой.

– Да, вы можете это сделать, если я вам помогу, – продолжал голос. Она немного помолчала; затем ее ладонь надавила ему на плечо. – Друг мой, что с вами будет, если вы откажетесь продолжать? От вас ведь ничего не останется.

Он знал, что она говорит правду, и голова его еще ниже опустилась над столом, и он почувствовал, как все его сопротивление истаяло без следа.

– Да, мы разберемся во всем этом вместе, и к добру, а не во зло. Ничего не бойтесь. Верьте мне, это не зло. Вы будете работать со мной, Руперт Малькольм?

Бесконечно долго он сидел неподвижно, затем кивнул.

– Я чувствовала, что вы согласитесь, – сказала она. Ее рука перебралась с его левого плеча на правое, и она притянула его к себе. Внезапно расслабившись, он позволил всему телу обмякнуть и прильнуть к ней, и почувствовал, как она вся напряглась, чтобы устоять на ногах. Но ему было все равно, и всем своим весом он оперся о нее – всем весом торса, безвольного и инертного. Только такая сильная женщина, как она, могла его удержать, и ему нравилась эта сила. Больше, чем что-либо иное в ней, – больше, чем доброту, – он любил эту силу. А в глубине его души, несмотря на потрясение, нарастала странная радость, словно хором запели все утренние звезды, ибо она проникла в его мечту до самой сердцевины; она подвергла его тяжким мучениям – истязая по живому, а потом была так нежна с ним. И все так же оставалась неприступной твердыней, он никогда не смог бы ею обладать. Он и не хотел этого обладания – не в этом смысле – это бы все разрушило. Однако он не чувствовал себя неудовлетворенным, ибо она обладала им. Он не мог бы обладать ею, но она впитала его в себя. Его существо затерялось в ней, и он был совершенно счастлив.

Он чуть повернул голову, и лицо его зарылось в складки ее плаща. Она терпеливо стояла, удерживая его тяжелое тело и дожидаясь, пока кризис минует и к нему вернется самообладание.

Часы в холле пробили восемь, и он поднял голову. Она опустила глаза на его лицо, покоившееся на сгибе ее локтя. Все морщинки на нем разгладились, и появилось выражение недоумения, как у ребенка, пробудившегося ото сна в незнакомом месте. Все напряжение спало, и на смену ему пришла полная безмятежность и детская доверчивость. На глаза ее неожиданно навернулись слезы, когда она увидела это лицо, с которого начисто стерлись все двадцать тяжких лет.

Доктор Малькольм неуверенно поднялся.

– Я… я полагаю, что должен принести извинения, – сказал он.

Женщина улыбнулась.

– Не думаю, чтобы вы действительно хотели извиниться, – ответила она.

– Нет, – сказал он, – не хочу, – он поднял глаза с мимолетной улыбкой и тут же их опустил. Он был робок с ней, словно школьница, но бесконечно счастлив.

– Я отвезу вас домой, – сказала она, – у меня здесь машина. Где вы живете?

– О нет, не беспокойтесь, я возьму такси.

Он принялся безжалостно заталкивать инструменты в и без того уже забитую сумку и с силой прижал крышку. Внутри что-то треснуло, но, не обращая на это внимания, он защелкнул замки. Затем, совершенно забыв, что отказался от ее приглашения, он покорно последовал за ней в роскошное черное купе, стоявшее у входа, не замечая возмущенных взглядов сестры, которая задержалась на работе на целый час, и, будучи сама особой высокой нравственности, не одобряла того, что его отвозит домой хорошенькая женщина.