Текст книги "Человек дождя (СИ)"

Автор книги: Диним Найя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

   Я удивлялся тому, как быстро разморило Игнаца от слабенького пойла. Впрочем, он и старый, и дряхлый совсем, думалось мне. Разве только из-за жалкой немощи и не потащили неблагонамеренного зельевара на рудники, с его-то порочными знакомствами. И никаких сокровенных и нечестивых знаний не выварил в своей потаённой лаборатории бездарный самоучка, за одно только кощунственное прикосновение к каковым его следовало бы убить.

   Старик умолк, задремав. Я осторожно перевалил его, неровно сопящего, с короба на лежанку и, дождавшись рассвета, покинул лачугу. Сделал шаг или два и приостановился. Двое, зябко прижавшись друг к другу, стояли неподвижно на ближайшем повороте и смотрели на меня. Паренёк и девчонка, в утренней хмурости похожие на призрачные тени. Знакомые малокровные лица, знакомые тёмные глаза. Они чего-то выжидали, но не решались действовать. В этом напряжённом ожидании не ощущалось враждебности. Быть может, эти лихие оборванцы даже и знали, для кого, еле дышащего, я принёс чудесные светозарные дары из загаженной «пробоины», охраняемой чёрным троллем. Прощальные, скорее всего. Как никогда ещё в жизни, в то провонявшее гниющей рыбьей требухой утро я не верил в чудеса.

   Было ли тому причиной тусклое освещение или многое другое, но в широко открытых карих глазах задумчивой озорницы, всецело поглощённой выматывающей душу игрой в гляделки, я не видел ни искорки. После всех незабываемых встреч с человеком дождя, казалось мне, я выдержал бы и взгляд демона. Но я сдался без борьбы и прошёл мимо, заметив краем глаза, как боязливо поёжился мальчишка. Теперь мне, возможно, были даже рады, но всё же я оставался чужаком, и меня ждала моя работа.

   И заждался меня, пропащего, мой добродушный брат Бабо.

   Я рассчитывал на его поддержку. В простоте ритуала очищения мне отчего-то мерещился какой-то подвох. Я побаивался упустить нечто важное, решающее, отвлекаясь от значимых обрядовых тонкостей, казавшихся мне, неотёсанному бродяге-собирателю, чем-то непознаваемым, на обыденные выяснения отношений с чрезмерно любопытным или раздражительным зверьём. Я очень надеялся на помощь радетельного и неболтливого послушника Бабо.

   О самом же обряде я намеревался как можно обстоятельнее расспросить мастера Исгарота, осознавая, что сложить погребальный костёр – это вовсе не то же самое, что наломать дров.... Но когда я заявился с такими помыслами в часовню умиротворения, я вдруг почувствовал себя чужаком под дымчатым куполом милости грозного Огненного божества. Проповедник заговорил со мной ласково, как с набедокурившим дитём.

   – Правда ли, брат Одо, будто бы ты искал в городе встречи с человеком по имени Игнац?

   Я не запирался.

   – Зачем же, послушник?

   И я солгал, не произнеся ни одного слова неправды.

   – Я хотел узнать, кто я такой, мастер Исгарот.

   Проповедник растерялся. Всплеснул руками, улыбаясь.

   – Да с чего ты взял, Одо, будто бы этот несчастный безумец что-то знает о тебе? Он и себя-то не помнит, давно выжил из ума.

   – Кто-то ведь должен знать, – угрюмо ответил я.

   – Боги знают! – с назидательным жаром воскликнул Исгарот. – Тебе ли жить минувшим? Думай о будущем, Одо... И что же он рассказал?

   – Сказал – я ничего не узнаю, и никого не найду.

   Потому что боги молчат, а люди пустословят. Но ведь откуда-то же я взялся. Не из таинственной пробоины же выполз, спасаясь от неведомого бедствия. Хотя, кто знает...

   – Что ж, в этом, пожалуй, он и прав, Одо. Ничем больше не хочешь поделиться со мной, послушник?

   Я иногда приходил в часовню просто выговориться. Но когда мастер Исгарот, не добившись от меня более никаких откровений, чему причиной, среди прочих, была и его красноречивая ненавязчивость, с проникновенной кротостью предостерёг неразборчивого послушника от общения с сомнительными личностями, могущими повилять на неокрепший ум самым прискорбным образом, я не смог отрицать его очевидную правоту. Согрешив неосторожностью в выборе собеседников и советчиков, я изменился. Я стал осторожен, даже подозрителен.

   Я не захотел впутывать в кощунственные дела иноземной семьи Ирого ни мастера Исгарота, ни послушника Бабо. Даже если я допущу какую-нибудь оплошность, огонь безупречен в святом деле уничтожения скверны.

   Единственное, чем я поделился с Бабо, так это кратким рассказом о бесславной кончине злющей кровожадной зверюги, облюбовавшей туманные побережные заросли у Пагуби. Я вернул с благодарностями воинственному садоводу его жалящий посох, выручив свой, привычно увесистый и длинный, чрезмерно громоздкий для любого из моих братьев. Я не собирался проливать чью-либо кровь в Южной лощине, не видя в том нужды, но угадывая некое кощунство.

   Между тем, удушливая сырость, пропитавшая воздух, недвусмысленно предвещала дождливую пору. Я дожидался ясных дней, чтобы не возиться с волглым хворостом.

   Пришло время заготовки огненной крапивы – влаголюбивой травы, в которой запасливый мастер Неорас всегда испытывал острую нехватку. Я таскал незаменимое сырьё в монастырскую лабораторию мешками, бережно прочёсывая богатое прибрежное разнотравье в зажатом скалами удолье реки Жерловки, питающей Святое озеро, чьи незамутнённые воды хранили возвышенную отстранённость Пламенной обители от суетного мира.

   Я, обложившись пухлыми кулями с душистой кладью, сидел на берегу реки и высматривал первые розоватые бутоны пурпурных лилий, прикидывая, как скоро мне придётся лезть в студёную воду за утопленными в иле уродливыми червеобразными корневищами этих великолепных цветов. Вытянуть ломкие корни за хрупкий, легко расслаивающийся стебель было невозможно, приходилось нырять...

   Закрапал дождь, измельчая рябь на воде, шелестящей походкой приблизился Ненасыть, присел рядом, заглянул мне в лицо.

   – Что же ты, Арз, – проговорил я укоризненно, – ломился в пробоину, упал в промоину.

   Он молчал. Дождь нашёптывал мне что-то, но я не понимал его безжизненную речь.

   – Скоро всё закончится. Потерпи немного ещё.

   Ненасыть воззрился на реку. И, глядя на приплясывающие под каплями нежно-розовые кулачки-бутоны лилий, я вдруг усомнился в том, что такое уж благодеяние я затеял совершить для бессловесного человека дождя.

   – Ты-то знаешь, каково думать о будущем, которому и не быть, – сказал я тому, кто выслушивал меня, как никто другой. Не перебивая, не поправляя, не растолковывая мне смысл моих же слов. Без снисхождения, без недоверия, без корысти, без упрёка.

   – Что очистит от проклятия остров чудес, Ненасыть? Знатное должно быть пожарище... выживет ли хоть кто-то...

   Человек дождя слушал мои сбивчивые разглагольствования, поглядывая на меня, на бутоны-поплавки, на небо, сорящее меленькими каплями. Его воистину сверхъестественный дар смотреть на что угодно, ни на миг не упуская из пронизывающего внимания душу единожды встретившегося с ним взглядом человека, некогда ужасал меня, теперь же казался неким благом, сутью чистейшей искренности, с чем не хотелось прощаться... Но вот ненастье застеснялось, устало, стекло в почву. Я поднялся, хорошенько встряхнул подмокшие мешки. Тщательно придётся сушить-ворошить огненно-жгучую траву, впрочем, то была забота больше послушника Ульфа, чем моя.

   Истекли пасмурные дни, и росное утро привело меня в лесистую Южную лощину, полную чистозвонного ликования мелких голосистых птиц. Я догадывался, где обустроили логово варги, и держался как можно дальше от нечёткой границы их терпимости. Насторожённый большак прошёлся рядом, не показываясь на глаза, я чувствовал его запах и слышал, как шуршат резные листья орляка по грубой шкуре. Поняв, что у меня нет преступного намерения побеспокоить матку и щенков, он отстал. Кваканье и урчанье гоблинов я заслышал издалека. Они же не проявили должной бдительности и громогласно возмутились моему нежданному появлению из зарослей клещёвника.

   – Здравы будьте, горлопаны, – воскликнул я, – соскучились?

   Не обрадовались, но узнали, не все, так многие. Я же мог распознать только некоторых из всей этой пронырливой братии – самых настырных и упрямых из тех, кого приходилось иногда поколачивать слегка, покуда и они не убедились в том, что я безобиден, аки ромашка, если, конечно, не подскакивать ко мне слишком близко да чересчур резко, бездумно распуская хваткие ручонки. Мои стародавние знакомые – Корноухий, Бурый и Сутулый, по обыкновению, ярились пуще всех прочих, но благоразумно не предпринимали ничего более действенного, чем угрожающие помахивания сучковатыми палками. Когда я спустился к входу в пещеру, без затей именуемую старожилами Гоблиновой норой, волнение достигло такого накала, что отчаянно мельтешащие перед глазами зверьки, разительно похожие на заросших плотной тёмной шёрсткой, нелепо коротконогих и длинноруких человечков, вскипели до пронзительного ушераздирающего шкворчанья. Я знал, они не нападут до последнего, и знал, что до того их лучше не допекать, ведь драться за свой кров они будут ожесточённо, выказывая силу, удивительную для столь хрупких созданий. Что и говорить, даже свирепые варги избегали ввязываться в раздоры с дружной оравой сварливых пещерных карликов.

   Я повернул наугад вправо и, всем своим видом являя полнейшее безразличие к негодованию суетливых крикунов, пошёл вдоль слоистой, испещрённой извилистыми трещинами скальной кручи, под широким навесом, на который, бывало, не единожды взбирался в поисках отборных экземпляров каменника и горца. Вопли немного поутихли, сменяясь переливчатым урчаньем. Самые бдительные и любопытные гоблины, лопоча и похрюкивая, увязались за мной, а Сутулый, в котором я давно подозревал вожака сего диковинного пещерного сообщества или ещё какую-нибудь важную шишку, так и вовсе поскакал впереди, то и дело разворачиваясь и окидывая несносного меня суровым взглядом.

   Не пришлось бродить долго. Обтёсанная дождевыми и талыми водами трещина в подножии нависающей над Южной лощиной Становой горы – та самая «промоина», хранящая проклятую тайну неупокоенного человека дождя, источала резко ощутимый смрад догнивающих костей. Осмотревшись, я понял, что варги, привлечённые запахом мертвечины, пытались вытащить тело из-под камней и веток, абы как накиданных убийцами, и, несомненно, мощные зверюги преуспели бы в столь нечестивом деле, но в едва начатое пиршество решительно вмешались гоблины, не потерпевшие у своего жилища раздухарившихся хищников. Мне стоило бы поблагодарить непоседливых горлопанов за то, что они не позволили «расползтись» костям убиенного по всей лощине, но в присутствии этих неотступных и неуступчивых существ я не мог ни на миг расслабиться и выпустить из руки посох или снять с плеча суму. Вмиг попытались бы стащить.

   Не упуская из виду вороватых соглядатаев, я начал понемногу, без резких движений, выбирать из трещины мусор. Гоблины урчали, переглядываясь, затем вдруг один тощенький молодчик, каковому я сразу придумал кличку Чахлый, углядев в моих действиях что-то неприемлемое, громко заквакал и ухватился обеими ручонками за остроугольный камень, чуть ли ни с его головёнку размером. Но Бурый, не издав ни звука, отвесил вояке затрещину, и тот сразу раздумал хвалиться меткостью. Веток, к моему удивлению, в погребальной трещине оказалось очень много, в большинстве своём хвойных – еловых и можжевеловых, среди них попадались даже ещё зелёные и не осыпавшиеся. Объяснение таковому чуду нетленности я видел только одно, и сие бурчало и журчало на все лады, перемигиваясь и корча рожицы, в нескольких шагах от меня.

   Когда я, надев холщовые рукавицы, стал извлекать на свет побуревшие, ломкие кости, гоблины совсем притихли. В моей, хорошо известной им, приверженности к растениям и грибам всеядные забияки видели нечто возмутительное, их задевающие, но вполне естественное, теперь же мне удалось озадачить их.

   Под едва различимое в птичьем гомоне воркованье призадумавшихся гоблинов я сложил все найденные кости и маленький расколотый череп в мешок и, осторожно собрав в рыхлую многослойную скатку грубую ткань, не без содрогания убрал прах человека дождя в суму. При взгляде на угомонившихся пещерных воришек не очень-то верилось, что они позарятся на человеческие останки, вонь от которых месяцами глушили охапками смолистого лапника, но всё же меры предосторожности не казались мне лишними.

   Солнце припекало сквозь кроны уже с полуденной кручи. Я решил сложить очистительный костёр в лощине. В сопровождении на диво смиренных гоблинов я сходил к роднику, умылся и утолил жажду, затем выбрал место под кострище, в отдалении от каменной стены, чтобы не запечься самому в ритуальных трудах своих, расчистил. Надрезал и отвалил в стороны дёрн. Натаскал камней, выложил неопалимую оградку. Подволок крупную сосновую ветвь с пожухлой хвоей. Когда лезвие топорика, звякнув, вонзилось в сухую древесину, гоблинов охватило неописуемое возбуждение. Они задёргались, заметались, ворча и покрякивая. Рявкнул Сутулый... и все бросились врассыпную. Прежде чем я определился хоть с каким-либо толкованием такой смуты, Корноухий, сипловато покряхтывая, подтащил здоровенный сук. Уронил и тотчас отскочил назад, опасливо поглядывая на меня с искристой хитрецой.

   – Огня хотите? – потрясённо спросил я. – Будет вам огня...

   О пристрастии мелкого народца к пламени всяк наслышан. Крадут они угольки из любого костерка или очага, до коего дорвутся, и оттого, мол, случаются лесные пожары. А могут и дом или овин поджечь у того, кто досадит им. Спалят и жито, озоруя. Тёмные и маловерные селяне, злословя на высокомерных книжников и усердствуя в кощунстве, ёрнически равняли диких пещерных огнепоклонников с благочестивыми служителями Круга Огня, когда во хмелю или в низменной злобе чувствовали себя безнаказанными. С той поры, как я вымахал настолько, что на иных шипящих сквозь зубы вольнодумцев поглядывал свысока, будто на гоблинов, меня не донимали такими остротами.

   Не зная, как должно принять дар от пещерного «единоверца», я просто кивнул, махнув топориком над кострищем.

   Даритель, возликовав, застрекотал и метнулся в чащу. Вот уже и Сутулый нёс изъеденный короедами обломок трухлявого ствола на узеньком плечике. Подлесок трещал, хрустел и щёлкал, преисполненный нечеловечьим пылом. Я перехватил топорик поудобнее и принялся за работу.

   Священнодействие высекания искры сомкнуло всю пылкую братию похитителей углей в едином трепетном вдохе. Затлела рыжая хвоя, завился дымок, занялся многоголосый, безудержный животный восторг. Огонь, стелясь по чернеющей древесине, загудел ровно и мощно, светлея, заполоскал раскалившийся воздух, закружил в полупрозрачном дыму алые искры. Гоблины, курлыча и повизгивая, кружили и пританцовывали рядом, изнывая и от неодолимого желания приблизиться к завораживающему великолепию очистительного пламени, и от нестерпимого жара.

   Не таясь, пришёл из чащи крупный варг, ощетинил загривок, опустил лобастую голову. Встретившись со мной взглядом, задрал губу, ощерился. Вздрагивали на клыках рдяные блики, пламенели зрачки. Вскоре, не выдержав запаха гари, большак счёл за благо убраться подальше от охваченного безумным весельем пекла.

   Не слыша звуков собственного голоса, я воззвал к Огненному божеству.

   – Иннос, смилуйся и даруй покой блуждающей в ненастье душе. Пламенем очищен от скверны прах странника...

   Возможно, я говорил ещё что-то, но забылась, выгорела в памяти та молитвенная отсебятина.

   Когда огонь понемногу начал спадать, гоблины, взволновавшись, попытались было подкормить выгорающий костёр внушительными охапками валежника, но я тому воспрепятствовал. Пламя и чад до небес сулили затянуть действо до того никем не назначенного срока, когда меня уже и могли бы хватиться. Юркие огнепоклонники, признавая моё верховенство в деле сотворения огня, недовольно забурчали и, скаля мелкие острые зубки, отступились от своей затеи. Я, порывшись в суме, уже изрядно залитой моим потом, выудил краюху монастырского хлеба и протянул её Сутулому. Тот не заставил себя долго искушать. Вырвал из руки угощение и отбежал стремглав в сторонку. Гоблины ринулись гурьбой за ним, радостно и требовательно стрекоча. Я уже пожалел о своей бездумной щедрости, опасаясь увидеть безобразную звериную драку, но делёжка внезапно свалившейся на горячие ушастые головёнки диковинной вкуснятины прошла на удивление тихо и быстро. Растеребив горбушку на мякишки и корочки, гоблины расположились в самых непринужденных позах окрест костра и приступили к тщательному обнюхиванию, облизыванию и прочему смакованию непривычного лакомства.

   – Что ж, – промолвил я полушутливо, чувствуя, как подкатывает к горлу ком, – речистые стражи пробоины, помяните же моего неразговорчивого друга Арза Ирого, по прозвищу Ненасыть!

   Я отдал «стражам» всё, что у меня было из съестных припасов, выгреб до последней крошки, всё равно и малейшая крупинка занозой встряла бы у меня в глотке.

   Я не подпускал к пепелищу любопытных карликов, пока выгребал из раскалённой золы прокалённые обломки костей. Затем, ожидая, когда остынет прах, наблюдал с удивлением, как гоблины, вооружившись грубо вытесанными каменными мисочками, которые они живо натаскали из пещеры, похищали из выгоревшего костра румяные угольки и, восторженно рокоча, уносили жаркие сокровища в свою кромешно тёмную «нору». Оказалось, не всё врут сказки.

   Всё, что осталось от смутьяна Арза Ирого, поместилось в небольшом туесе. Очистившиеся в пекле кости легко крошились в кулаке, просыпаясь сквозь пальцы и с царапающим душу шорохом стекая по лубяным волокнам.

   Когда я извлёк из поражающей воображение скачущих под локтями гоблинов бездонной «сумы чудес» бурдючок из ягнячьей шкуры и, прогулявшись к роднику, принялся заливать студёной водой тлеющее кострище, ошалевшая от переизбытка впечатлений пещерная братия отчаянно запротестовала, вереща и стеная. Но я оставался непреклонен. Погоревав, гоблины решили, что мне, Великому Поджигателю, виднее как должно завершить обряд, и радостно забегали туда-сюда со своими корявыми посудинками, впопыхах поливая и себя, и траву... но и в пепел они наплескали горсти две или три.

   Я накрыл залитое огнище ломтями дёрна и, предоставив гоблинам возможность утрясти в головёнках увиденное, вдоволь попрыгав на остывшем месте всесожжения, направился прочь из лощины. По пятам за мной крался тёплый летний вечер. Сутулый и Бурый сопровождали меня чуть ли не до Южных врат, но вовремя опомнились и, отрывисто перекликаясь, вернулись в чащобу. С того дня я не мог больше думать о маленьких пещерных кривляках как о животных.

   Путь мой лежал мимо города.

   Под дрожащими в густеющей синеве бледными звёздами, в биении солёных ветров, по окаменевшей качке, превозмогая усталость, я добрался к обрывистому краю затерянной в море земли чудес. Осталось мне только открыть лубяной туесок и уронить в безбрежную стихию калёный прах странника, не вернувшегося домой. О таком обычае поведал мне в изысканных выражениях немало польщённый моей любознательностью сладкоречивый улыбчивый южанин в вычурных одеждах на торжище Хориниса. Но я чуть было не уронил в прибой заскользившую по плечу суму, когда увидел пылающие в рыжих лучах закатного солнца паруса.

   Я всё же вспомнил, зачем пришёл. Заструилась в брызги, ветер, крики чаек и пену ненастно-серая персть.

   Прощай, Ненасыть...

   Заночевал я на маяке. Долго я сопротивлялся дремоте, расписывая смотрителю, какой же необыкновенный корабль вошёл в гавань Хориниса. Старина Джек только похмыкивал в ответ.

   Ни свет ни заря, безошибочно угадывая в сумерках знакомую тропу, я бежал к городу. Я узнал имя надежды – «Эсмеральда».

   Я обманулся.

   Верно говорил мастер Ватрас – и вычерпав горстку дурных предчувствий, я не остановил бедственный шквал.

   Под парусами «Эсмеральды» до «острова чудес» добралась не расплывчатая надежда на пресловутые лучшие времена, а закованный в латы и вооружённый мечами крах призрачно-мирного жития вольных островитян.

   Доблестный Король Миртаны вспомнил не о своих подданных, возделывающих скалистый обломок суши, а о руде – одном из многочисленных чудес Хориниса. Об осязаемом чуде, дарующем весомую надежду на победу в затянувшемся противостоянии. Всё и все, о чём и о ком властитель не соизволил вспомнить, стались всего лишь отработанной породой, бросовым крошевом, захрустевшим под железной пятой новоприбывшего королевского наместника – господина Хагена. Благочестивые воины Священного Огня и преданные рыцари не знающего поражений монарха явились защитить от вражеских поползновений... груды ценнейшего сырья, коим им предстояло загрузить вместительный трюм «Эсмеральды». На большой земле ещё остались благородные верноподданные Миртанской короны, обученные держать в руках несокрушимое оружие, выкованное из добытой в проклятой Долине чудодейственной руды. Стоило ли сим великим людям, вершащим великие дела, печься о малых людишках малой земельки?

   Но стихиям нет дела до королевских чаяний и соизволений.

   Казалось, сам «остров чудес» не пожелал быть выпотрошенным и безнаказанно покинутым горделивыми слугами короля.

   Лавина перемен, обрушившихся на размеренную сонную обыденность жителей Хориниса, была подобна камнепаду в горах. Неодолимый Грозовой полог, испепеляющий всякого безумца, дерзнувшего бежать из Долины рудников, иссяк и погас. Осыпались нерушимые печати колоссального «склепа», и «погребённые заживо» вернулись в застойный обывательский мирок, взбаламутив его до неузнаваемости. Но прежде чем по следам выживших каторжников пришли все те вражеские полчища и выходцы из ночных кошмаров, о которых говорили шёпотом и кричали в голос «восставшие мертвецы», люди ополчились друг против друга, предвосхищая кровопролитные поползновения самых нетерпимых своих противников.

   Когда наместник Хаген убедился в том, что беспризорная руда почему-то сама не течёт сияющим потоком в глубокое нутро единственного уцелевшего корабля разгромленного миртанского флота, ему пришлось мановением руки отправить в кишащую нечестивцами и нечистью Долину часть своих блистательных паладинов под началом господина Гаронда. Только эти безупречные рыцари заслуживали доверия, но и они провалили высочайшую миссию, провалили куда-то в преисподнюю. Никто из них не вернулся из проклятого дола, хотя нет у меня сомнения в том, что тьму супостатов они забрали с собой...

   Задержка властного королевского посланника и его свиты, не приученной насыщаться лишь молитвами, вскоре показалась чрезмерно накладной главному поставщику зерна для города – на дух не выносящему никаких спиногрызов землевладельцу Онару. И когда к нему на подворье явились оголодавшие и обозлённые каторжане, сей непримиримый и предприимчивый человек знал, чью голубую кровь и чью белую кость посулить «восставшим» на растерзание как награду за все перенесённые ими муки. Показав мозолистый кукиш паладину Хагену, Онар за кров и вырученный от разрыва с властями хлеб нанял каторжную рать для защиты своих владений – одетых в шкуры, одичавших людей, уже превозмогших и забвение, и смерть, и готовых кого угодно прожевать с костями, пусть и даже себе подобных, коль грянет в том нужда.

   Подсечь на корню мятеж наместник Хаген, разделивший под гнётом обстоятельств победоносный экипаж красавицы «Эсмеральды», не решился, опасаясь сгоряча подставить под удар оружейную миссию, доверенную ему монархом. Разумеется, высокородный господин не делился со всяким бродягой, вроде меня, своими помыслами и тревогами, но в дни преображения мира тайное стало явным. Самые неприглядные тайны «острова чудес» явились тем, кто не отводил взгляд в ужасе, скорчившись от отвращения, во всей своей бесчеловечной красе и дикости.

   Я встречал людей, обречённых на медленную смерть в забое за косой взгляд или бранное слово. Я встречал головорезов, готовых убить за гнутую пряжку на ремне. Я встречал безумных фанатиков неведомого и невыразимого культа, чьи искажённые лица потемнели от ненависти, а бессонные глаза набухли кровью. Я не встретил никого, кто бы вспомнил книгочея Юрга Крома Ирого.

   Но те недоступные безыскусному разумению простого смертного пробоины в богоданности, сокровенное знание о которых погубило и учёного купца Юрга и его внука Арза, утратили единственно приемлемое для ревнителей тайн свойство ютиться незаметно где-нибудь на обугленных страницах запретных книг. Ведь только нечто, пробивающее насквозь камень, огонь и даже само время, сила, природу каковой не раскрыло бы ни одно, самое мудрёное название, могла бы вытолкнуть в течение одной ночи из ниоткуда под серое небо распадающегося человеческого мирка высоченную башню, облицованную чёрным камнем, взглянув на которую издалека, я уже не мог отделаться от того впечатления, будто бы она возведена и населена демонами. Никакого другого объяснения внезапному появлению близ надела Лобарта огромного строения устрашающего вида, кроме как образования некоей «пробоины», воссоединившей чуждые одна другой юдоли, я не находил. Правда, и мои робкие измышления о непознанных материях ничего мне ровным счётом не объясняли.

   Я ни разу не отважился приблизиться к демонической башне. По горло я насытился и тем, что вытворяли обычные люди, в которых словно вселились, покинув чёрные стены, обитатели зловещей громады. Ещё и месяца не прошло, с того дня, как я попрощался с предвестником бед, и «Эсмеральда» бросила якоря у пристани Хориниса, а островитяне, безумствуя, развязали самую бессмысленную войну, какую только можно представить, – всех против всех. Старожилы-землепашцы против заморских дармоедов и потворствующих им верноподданных граждан Хориниса, наёмники против тех, кто не захотел или не мог платить за навязанную защиту, новоявленные фанатики против благоверных обывателей и служителей Круга Огня, давно потерявшие счёт жертвам душегубы, насильники и грабители против всего, что шевелится и дышит.

   Пару раз я успешно отбивался посохом от беззастенчивых незнакомцев, вознамерившихся без лишних пояснений искромсать меня в лохмотья ножами. Какие-то вооружённые до зубов люди пытались захватить меня невредимым, но двое самых усердных всё же пожалели о своей резвости. Сколько же раз я, и не дожидаясь, когда мне начнут угрожать, благоразумно уносил ноги от сбившихся в стаи озверелых бродяг, того и не упомнить. Один раз меня ранили, по счастью, легко.

   И все мы знали – враг не где-то там за морем. Враг уже на острове. В проклятой Долине рудников. И никак не могли опомниться.

   Яснозорое лето, устав от мерзости и глупости, воцарившихся на «острове чудес», рано состарилось и увяло. И заблаговременно оплакивая неразумных, пригасило лучистый взгляд полупрозрачной облачной вуалью. Зарядили мелкие, тоскливые дожди. Бездушные, безразличные, безжизненные...

   И вот нашлись отчаянные и деятельные люди, отбившие у королевских посланцев так и не дождавшуюся рудного бремени «Эсмеральду». Поговаривали, будто бы среди паладинов сыскались клятвопреступники, вступившие в сговор с дерзкими похитителями. Какими бы возмутительными и нелепыми не казались разговорчики о вероломстве и трусости прославленных королевских воинов, доля истины всё же в них, видимо, была, раз уж и проповедник Ватрас не упустил единственной представившейся ему возможности покинуть остров и примкнул к беглецам. Крамольные слухи, не сомневаюсь, жестоко язвили самолюбие гордого наместника Хагена, так и не выполнившего приказ Робара Второго, и надолго, а, возможно, и навсегда застрявшего со своими благородными сослуживцами в провонявшем рыбьими потрохами городишке. Но всё, что он успел предпринять, так это в бессилии проводить гневным взглядом мятежную «Эсмеральду», на всех парусах рассекающую седые волны наперерез увенчанной зарницами буре, надвигающейся на Хоринис.

   Беспощадный враг немного задержался в Долине рудников, поранившись о мечи паладинов господина Гаронда, оказавшихся никудышными рудознатцами, но в совершенстве знавших воинское дело.

   Сначала, как водится, просочились разведчики, не всем из них удалось донести до своих военачальников многообещающие вести о грызне, коей самозабвенно предавались мои соплеменники. И настал тот день, пасмурный и волглый, когда грозное воинство орков беспрепятственно поднялось по ущелью из разорённой и дотла выжженной Долины рудников и прошествовало мимо Каскадов Забвения, готовясь к кровавой жатве.

   Когда ещё было время, наместник Хаген, впав в отчаяние или поколебавшись в вере... или же не посчитав достойным рыцаря щеголять самоубийственным геройством перед многочисленными врагами, не принял мер и не попытался запереть орков в восходящей теснине – единственном месте, где они были уязвимы. О том, помню, сокрушался рвущийся в бой Сержио – молодой, чрезвычайно набожный паладин, направленный в монастырь осторожным полководцем Хагеном для пущей сохранности древних святынь, хранимых в обители. И помню, как мастер Исгарот несколько умалил воинскую горесть богомольного латника, с грустной улыбкой рассуждая о том, что лечь костьми на окровенённые камни под ногами чуть запнувшихся врагов – не лучшая смерть для разумного существа, но дабы обрушить пламенный гнев на головы супостатов, заполонивших ущелье, именно там, где то могло бы привести к успеху, нужно было родиться с крыльями.

   Оставалось только запереться и держать глухую оборону. Затворились ворота города Хориниса. Замкнулись врата Пламенной обители. Не все сумели добраться до крепи... Не все посмели искать защиту за каменной кладкой. Мятежник Онар со своими людьми подался в горы, в заброшенный форт, над которым возвышалась серая Башня Грифона.

   Впервые на моей памяти в монастырь допустили женщин. Теперь все эти смурые поселянки, чьих улыбок я не мог вспомнить, хотя и не забыл их простых имён, стали для меня на одно, лишённое какого бы то ни было выражения лицо, как восковое пятно, серое и оплывшее. Я помнил лишь огоньки в карих глазах и явственно видел только озорную улыбку той, чьего имени я не знал и в чьё светлое личико не мог заглянуть. На маленьком острове зловещих чудес она вдруг оказалась так далека от меня...