Текст книги "Человек дождя (СИ)"

Автор книги: Диним Найя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

   Как бы не кичился город мощью стен и великолепием башен, всегда найдётся такая высота, при взгляде с которой неприступная твердыня видится хрупкой игрушкой. Когда враг, о чьей беспощадности вопиют из древности легенды, кажется чем-то далёким и надуманным, преображение многолюдной крепости в скорлупку, залитую дымкой, завораживает. Когда же угроза во плоти бряцает клинками у ворот, иллюзорная хрупкость осаждённого убежища заставляет сердце болезненно сжиматься.

   Но о чём думает безучастный наблюдатель, взирая с головокружительной высоты своей отчуждённости на воинственное копошение обезличенных ненавистью смертных? Хотел бы я расспросить его. И в ответ услышать только призрачное безмолвие, тонущее в шуме ливня...

   Но лучше рассказать всё по порядку. Не уверен в том, что сумею изложить всё связно и последовательно, но признаю, что не всё в моём рассказе покажется заслуживающим доверия.

   Вероятно, мне следовало бы начать с того, как я попал в монастырь. Но я этого не помню. Только со слов людей, меня воспитавших, и каковых многие годы называл я братьями, знаю, что однажды хмурым осенним утром, меня, истощённого оборванца, нашли в нескольких шагах от монастырских врат. Было мне лет шесть, не больше, и не было у меня сил даже скулить и царапать стену, к которой я прильнул, возможно, пытаясь встать. Грязь, струпья и кишащие вшами склизкие лохмотья стали моим взносом в сокровищницу Братства. Избавиться от меня как можно скорее помешали обрушившиеся с бледных небес обильные снегопады, в считанные дни взявшие обитель в кольцо изнурительного бездорожья. Происхождение моё так и осталось тайной, если уместно столь торжественно называть то, что, в сущности, не занимало чей-либо ум. Судьбу мою решили слова Верховного, произнесённые им, возможно, не без иронии. Не снизойдя до пространных упрёков тем, кто видел во мне полуживое нарушение монастырского устава, приравненное ими к кощунству, он сказал: «Не подобает служителям Инноса отворачиваться от того, кому благоволит Аданос». И присмиревшие законники отступились от жалкого «кощунника», ибо спорить с ослепительно белым стихийным знамением, несметными хлопьями обрушивающимся на тёмно-алую черепицу монастырских крыш, было не в их власти.

   Я и не могу помнить всего этого. Я провалялся без сознания многие дни кряду и всю зиму еле цеплялся за жизнь, которая по словам выходившего меня брата Неораса, таяла в моих скрюченных, покрытых цыпками пальцах, будто сосулька, упавшая в кипяток. Но всё-таки выкарабкался к весне, запомнившейся старожилам небывалым половодьем.

   О покровительстве Аданоса ничтожной жизни безвестного приблудыша я узнал случайно месяцы спустя, услыхав как раздосадованный моей непонятливостью мастер Парлан брюзжит о невозможности пристального внимания какого-либо божества или хотя бы демона к столь несуразной бездарности, не говоря уже о благоволении творца и хранителя мировой гармонии.

   Грамота и счёт давались мне с трудом, и о приобщении меня к прочим наукам и таинствам Огня не могло быть и речи. Зато я преуспел в колке дров, давке винограда, шарканье метлой по каменным плитам монастырского двора и тому подобных незамысловатых искусствах обыденности. Среди братии прослыл я бестолковым дылдою, в этом нелестном суждении была немалая доля правды. И всё же, когда исполнилось мне лет десять или чуть больше, выяснилось ненароком, что я достаточно приметлив, чтобы углядеть в пёстром разнотравье невзрачную огненную крапиву или ещё более ценный огненный корень. Я плутал в буквах и числах, как слепец, но мельчайшие различия в жилковании листьев и оттенках зелени были для меня кричащей очевидностью.

   И меня стали учить искусству траволечения. В лаборатории я, неуклюжий долговязый тугодум, был сущим бедствием. Но наставник, мастер Неорас, терпел все мои разорительные промахи, поскольку в поиске и сборе самых редких и труднодоступных растений и грибов мне равных не нашлось.

   Лет с пятнадцати я жил под защитой монастырских стен только в ту пору, когда благоволящий мне Аданос насылал на землю метели. Но едва нарождающаяся весна, пробуя вешние силёнки, вспарывала изношенные снежные покровы, и на лугах разрастались проталины, я уходил на поиски целительных и ядоносных сокровищ. Раз в несколько дней я возвращался в обитель с добычей и, свершив все необходимые для её сохранения и последующих сложных преобразований ритуалы, вновь отправлялся на богоугодный промысел. Когда же студёные дожди, сбивающие жухлые листья с деревьев, остывали до ледяной крупы, я возвращался к размеренной жизни под огненно-красными черепичными крышами, полной молитв и учения.

   Иногда меня посылали с мелкими поручениями в город. То был особый мир, шумный и подвижный. Заманчивый и утомительный. Переполненный впечатлениями до головокружения, возвращался я в монастырь, не пренебрегая кратким отдыхом на скамье у таверны «Мёртвая гарпия». Именно там, в этом пристанище хмельных разговоров, я впервые услышал о призраке.

   Развалившийся на скамье пьянчуга меня не отпугнул, места было достаточно. Да я и не собирался, подражая нагрузившемуся до беспамятства завсегдатаю, храпеть, упираясь лопатками в бревенчатую стену. Солнце уже клонилось к закату, и в порыжевших травах неистовствовали сверчки. Старый хмельник поёрзал, приподнял опухшие веки и, осклабившись, промычал себе под нос:

   – Ааа... дылда Одо пожаловал.

   Моё появление оказало на него воистину живительное действие. Ему даже удалось выпрямить спину, хотя и ценой немалых усилий. Но языком он ворочал бойко, к моему неудовольствию.

   – Нуэээ... я хотел сказать – послушник Одо, – поправился он тоном, явственно намекающим на то, что у него в запасе осталось ещё немало обидных прозвищ для служителя Инноса. – Скажь-ка, ты ведь дока в заклятьях? Книжиц-то гору, поди, перелопатил?

   Я отмалчивался, зная, что болтливый пьянчужка скоро выдохнется и зажуёт свой бескостный язык. Но в этот раз он был слишком бодр.

   – Огоньку сможешь запалить, а? – он кренился ко мне поближе, сопя пивной вонищей. – От так вот ручками – и пффф... занялся? Мээ? А призрака... призрака сможешь изгнать?

   В пьяненьком голосе всколыхнулось нечто такое, что заставило меня наклониться и заглянуть в мятое лицо говоруна.

   – Можешь? Можешь?! – вопрошал он сипло.

   – Проспишься – и призрак уйдёт, – ответил я неприязненно, борясь с соблазном отпихнуть от себя, да подальше, настырного пропойцу.

   Он обомлел на миг, а после вымученно расхохотался, морщась от своего нечаянного веселья, будто от оскомины.

   – Ты-то ведь трезвый, Одо? Подь сам, глянь-ка на него, – проникновенно бурчал старикашка, нетвёрдою рукой указывая куда-то в направлении города.

   Я счёл за благо почувствовать себя хорошо отдохнувшим, чему поспособствовали медленно поглощающие небо сумерки, поднялся и зашагал к обители. Не стоило дожидаться, когда тропу, затопит туманом. Сбиться с пути я не боялся, в зловещих призраков, стерегущих в потёмках одинокого путника, не верилось нисколько, но всё же я всегда предпочитал видеть, а не угадывать, куда иду и на что наступаю.

   – Не туда! Не туда! – запричитал за спиной раздосадованный моей непонятливостью пьянчужка. – К каменьям иди, где акилова земля...

   Наверное, ещё до того, как я добрался до придорожного алтаря, благоухающего поднесёнными в дар Божественному Пламени яблоками, пьяный лепет нелюбезного старика выветрился из моей головы.

   Но спустя несколько дней я вспомнил его слова.

   Промозглый, словно первый вздох осени, день накрыл меня холодным ливнем на земле Акила. Без долгих раздумий я свернул со вскипевшей под ногами дороги и постучал в дверь этого гостеприимного человека.

   В тепле и полумраке меня разморило. В полусне я смотрел, не мигая, на всполохи рдяного жара, переливающегося в углях, когда радушный хозяин кликнул меня к столу. Лопнула под его жёсткой ладонью горбатая хлебная корка, и дух насыщения, уязвив ноздри, овладел мною... Вот стиснутый пальцами мякиш с усилием заскользил по донышку, и терпеливый Акил приступил наконец к расспросам.

   Естественно, он жаждал новостей. Эту извечную жажду человека, глубоко пустившего корни на своей земле, не утолит никакой ливень. Но что мог влить ему в уши травник-бродяга, сторонящийся людных мест? Ничего утешительного я не мог ему сказать, ведь и меня редкие собеседники не баловали обнадёживающими слухами. Всюду штормила война, невидимая за маревом, колышущимся над морскими волнами, и вот-вот скалистые берега нашего острова будут забрызганы кровавой пеной... Об этом говорили и шептались везде, куда бы не приводили меня мои нескончаемые поиски, кто со страхом, кто с яростным отрицанием, в котором угадывался всё тот же страх.

   Рудники, прорубленные в горных недрах людьми, чьи имена очернили и предали забвению, считались нашей верной надеждой на победу. И они же были вернейшим искушением для врага...

   Не помню, дождался ли тогда от меня старина Акил чего-либо, кроме сонного мычания и невнятного пересказа давно перетолчённых до ничтожества бескостными языками сплетен, но всё же помню, как теплилась чинная беседа, и не могу забыть, как вытянулось и посерело лицо приветливого хозяина, когда я уважил его любопытство и сказал, что направлялся к Мглистому лесу, намереваясь заночевать у костра Никласа.

   После неловкого молчания, Акил севшим голосом поведал мне краткую историю внезапного бегства неробкого отшельника из своего убежища.

   – Ноги моей там ни-ни, говорит, сам не свой... утёк, да и кой-какие пожитки побросал. Не можно терпеть, говорит, когда он подходит и смотрит... Повадился, а чем гнать – кто знает?

   Беда была в том, что костерок Никласа, еженощно согревающий шершавые стены неприметного грота, полюбился некоему бестелесному созерцателю, являвшемуся без приглашения из туманного мрака. Был ли тот пришлец неупокоенным духом безвинно убиенного или же злопыхающей нечистью – того не знал добрый мой хозяин, но разве только чудо смогло бы поколебать его уверенность в том, что безмолвный некто с вымораживающим кровь взглядом – предвестник многих бедствий. Дотоле ни Акила, ни людей, кормящихся на его земле, ни угрюмца Никласа ничуть не тревожила близость заброшенного кладбища, самые жуткие небылицы о покоящихся под его замшелыми надгробиями, утонувшими в земле, мусолили для будоражащей воображение острастки по вечерам ещё и праотцы, будучи юнцами. Неспроста же прохудилась незримая преграда меж двух миров, и явился к живым бездыханный наблюдатель!

   – Сам на опушке встретил его... глядит – не глядит, да и есть ли глаза у него, не могу сказать. Дрожь проняла до кости, хвала Инносу, не потащился за мной до порога!

   Дрёма моя тут же меня покинула, будто бы смыло её ушатом холодной воды. Мигом вспомнился мне несносный пьянчуга и его дерзкие вопросы.

   Акил хвалился своим оберегом – дырявым продолговатым гладышем дымчато-бурого цвета на засаленном шнурке, и я, тщательно скрывая своё невежество в искусстве изготовления амулетов, постыдное для просвещённого служителя Инноса, степенно поддакивал и кивал.

   – Когда болтали про него, я отмахивался, языками-то лодыри мелют так, что куда там жерновам! – восклицал простодушный земледелец, благоговейно тиская ручищей спасительный камушек. – А вот подишь ты! Свиделся с такою напастью...

   Вечером того же дня, задолго до срока утопшего в ливневых сумерках, растянувшись на соломе, я слушал взволнованные рассказы перебивавших друг друга работников о тех неописуемых страхах, которые им, бедолагам, довелось пережить по вине шастающего близ полей умертвия, и раздумывал, что же мне делать утром. Братцы Эгил и Эдил были всего лишь склочными пустомелями, считающими своим долгом с пеной у рта противоречить один другому в каждом слове, но Акилу я верил.

   Вопреки мнению иных боязливых людей, никогда не коротавших ночи под открытым небом, мир вне рукотворных стен не кишит свирепой нечистью и зверями-людоедами. Есть гиблые места, куда не должно соваться неподготовленному человеку... И того, кто не переступает невидимой черты гибельного любопытства, обходят стороной осторожные и чуткие твари, с которыми он не рад был бы столкнуться нос к носу.

   Признаться, наставники меня не готовили к встречам с потусторонними сущностями. Я был из тех посредственностей, кому самим здравым смыслом заказано совать нос куда ни попадя. Со зверьми же я давно поладил... Внушительный рост и крепкий посох, орудовать которым, скажу положа руку на сердце, я не великий мастак, были в их внимательных глазах достаточно вескими доказательствами моей несъедобности. Тем же хищникам, каковым моя палка вряд ли бы встала поперёк горла, я и сам не досаждал.

   Ночь истощила дождь, и я, рассудив, что при свете дня никакие призраки не посмеют угрожать благочестивому послушнику, решился-таки не только потоптаться на опушке Мглистого леса, но и, углубившись в чащу, наведаться в грот Никласа, дабы по возможности убедиться самому, что Акилу ничего не померещилось. С этой мыслью я задремал под бодрящий храп Эгила и Эдила, которые, похоже, умудрялись препираться и во сне.

   Братцы разбудили меня брюзжаньем до зари. Я лежал неподвижно, не открывая глаз, пока они, не преминув сварливо позавидовать моей праздности, не перенесли свой бессодержательный диспут куда-то в поле, на суд беспристрастных небес. Дрёма одолевала меня, украдкой возложив мягкую ладошку на веки, но солнце было мне лучшим союзником в предстоящей вылазке, и я твёрдо намеревался не упустить ни одного путеводного лучика.

   Но утро сурово остудило мой исследовательский пыл холодным порывистым ветром, тянущим по тёмно-серому небу клочковатые облака, цепляющиеся друг за друга в беспросветном страхе развеяться в безбрежье. Акил исподлобья смотрел на меня, пряча в горсти свой заветный оберег.

   – Здесь тебе всегда найдётся место, брат Одо, – буркнул он мне на прощанье, поспешно запихивая чудодейственный камешек под рубаху. Мои благодарности, казалось, тяготили этого дружелюбного человека, и я не мешкая зашагал к лесу.

   Прелый дух вызревающей осени царил в чаще, вылощенной дождём. Привычные запахи и шорохи успокаивали, настраивая чувства на обыденный искательский лад. Редкие солнечные лучики, проколовшие облачную взвесь, растворялись в дымке, окутывающей потемневшие от влаги стволы. Я ускорил шаг и сам не заметил, как дошёл до кладбища. Какое-то время я бродил среди надгробий, убеждаясь в том, что каково бы ни было таинственное событие, побудившее мертвеца назойливо беспокоить живых, осквернение могилы не стало тому причиной. На некоторых камнях ещё угадывались имена, то, что не различал глаз, осязали пальцы. Я ничего не знал об этих людях, но, возможно, среди них были и мои родичи. Так или иначе, заняться на погосте мне было нечем, и я завернул к гроту.

   Нелюдимый приятель мой Никлас был человек неимущий, потому нисколько я не удивился тому, что все пожитки, брошенные им на произвол судьбы, поместились бы в кукише. Разумеется, беженец не потащил с собой неряшливое подобие лежанки, сооружённое из подобранного в лесу валежника. Рядом с кострищем валялась грубая деревянная миска. Если я и не разглядел ещё какую-нибудь рухлядь в полумраке, особой беды в том не было. Обитатель грота действительно убрался восвояси, в том не осталось никаких сомнений.

   Наконец я отважился идти к тем самым «каменьям», о которых бухтел приставучий хмельник у таверны. По правде сказать, именно там, у примечательных камней, и следовало начинать поиски беспокойного духа. Но искал ли я с ним встречи? Любопытство и оплёванное крикливым пропойцей самолюбие влекли меня, быть может даже, к моей погибели. Но я надеялся на заступничество всемогущего божества, которому служил верой и правдой сызмальства. И, смешно признаться, надеялся и на то, что зловещий наблюдатель и вовсе не покажется мне на глаза. Благодаря трудам моих премудрых наставников, я не был, конечно, столь же суеверен и мнителен, как братцы-спорщики, но всё же толки о многих бедах, каковые всенепременно обрушатся на голову того, кто якшается с призраками, не казались мне таким уж дремучим вздором в те мгновения подкожного трепета, когда я стоял в окружении огромных грубо обтёсанных глыб и смотрел на трещины и сколы, нанесённые временем некогда казавшемуся неуязвимым жертвеннику.

   Мои просвещённые браться называли «каменья» близ акиловых земель Кругом Теней. Как именовали древние капище его создатели не помнил уже, конечно, ни один мудрец-книгочей, но место, на котором с немалыми усилиями были установлены неподъёмные серые глыбищи, выбиралось с очевидным расчётом. Никогда прямые солнечные лучи не накаляли поверхность облачно-серого жертвенника. Здесь, казалось, как на дне чаши застаивался и сгущался текучий прохладный сумрак, не покидающий сень Мглистого леса даже в ясные и знойные дни. Отвесные стены, во дни творения мира сложенные из каменных пластов всех оттенков бурого, хранили лощину от безудержной щедрости светила, не позволяя его лучам вытопить затаившийся в чащобе туман. Святилище к тому же было защищено и продолговатым выступом, который, трескаясь и крошась под ударами стихий, отражал ласковые поползновения утренних зарниц и полуденную ярость Солнца.

   Здесь, в кругу окаменевших теней давно забытых кровопролитных ритуалов, благоденствовали очень редкие прихотливые растения, не выносящие яркого света, сухого воздуха и жары. Они были богоугодным соблазном для искушённого травника. За ними я заявлялся, тщательно блюдя сроки, и уходил, чувствуя себя богатеем. В городе знающие люди охотно заплатили бы золотом за невзрачные жёсткие стебли и пахучие корешки... Но вся моя добыча предназначалась Инносу, он же берёг меня от напастей, подстерегающих неосторожного человека, топчущего священную... или, может статься, и проклятую землю.

   Зачарованные туманом «каменья» были как раз одним из тех мест, которые мне старшие братья советовали обходить стороной, впрочем, не очень настойчиво. Каюсь, я пренебрегал этими доброжелательными советами и ещё ни разу не был наказан за свою дерзость, но зато вознаграждён не единожды. Но тогда мне стало не по себе. «Чем на врата в мир мёртвых?» – размышлял я, разглядывая алтарь, тускло расцвеченный крупными пятнами лишайников. Или в мир живых... это откуда посмотреть.

   Но ни единой души, ни воплощённой, ни лишённой телесной оболочки в Круге Теней я не встретил. Попался мне на глаза великолепный экземпляр редчайшего царского щавеля. Выбрав несколько листьев посочнее, я осторожно срезал их, не повредив кожицу стебля. Сильный и головокружительно резкий аромат драгоценной находки затмил гнилостную вонь, разлитую в сыром воздухе, и чувство тревоги поперхнулось заслуженной радостью удачливого искателя. Именно эта замечательное растение и было целью моей похода в Мглистый лес, так некстати прерванного накануне разбушевавшимся ливнем. Теперь должно было позаботиться о сохранности бесценных листьев и скорейшей доставки их в лабораторию монастыря.

   Несведущего человека, верно, позабавило бы то, как я тетешкался с неказистыми «травинками», обкладывая их плотными холщовыми лоскутами и укладывая в лубяную коробочку с тщательностью дитяти, убаюкивающего любимую игрушку. Я улыбнулся, представив лица сражённых таким зрелищем братцев Эгила и Эдила, чьи понятия о порядке не простирались дальше смутного осознания необходимости иногда ковырять ногтем в зубах и сморкаться в рукав. И ещё подумалось мне, что давно не осталось бы на острове ни одного царского щавеля, кабы не надуманные страхи простаков перед «нечистыми» местами, «каменьями» и старыми захоронениями.

   Между тем непогода вновь нахмурилась над моей головой, вежливо постукивая по плечу редкими крупными каплями. Ничего не предвещало обложного ливня, в моём распоряжении был ещё почти весь день, и я решил переждать всхлип небес в ближайшем укрытии – гроте Никласа. Заодно и перекусить.

   Рассиживаться в сырых потёмках, давясь сухарём, мне не хотелось. Разворошив покинутое «гнездо» – иначе ночлежное творение Никласа и назвать было сложно, я разжился топливом для костерка. Запалить огоньку силою мысли было не в моей власти – увы, так и не обучился, но кресало меня выручило. Влажноватая древесина затлела, выщёлкивая белёсые вихры едкого дыма, скрывающие язычки робкого пламени. Я уже предвкушал как вцеплюсь зубами в кусок превосходного овечьего сыра, уступленный мне Акилом за тёртый грош, как уловил краем глаза какое-то движение.

   Некто бесшумно мелькнул в белёсой мороси рядом с гротом.

   Я замер в ожидании. Ничего не происходило. Сколько я не напрягал слух, никакие сторонние звуки не примешивались к размеренным шлепкам дождевых капель по дерновине. Возможно, подумалось мне, крупная ночная птица скользнула, ленясь шевельнуть крыльями лишний раз, от одного укрытия к другому. Лёгкий, стремительный хищник редкой призрачно-светлой масти, такие диковины изредка попадались мне на глаза. Не было причин для беспокойства, но всё же нечто в моих же беззаботных раздумьях меня тяготило. Птица...

   Что бы то ни было, земли оно не касалось.

   Сомлевшую в дымном жаре душу мою уязвил побудительный холодок. Стараясь двигаться как можно тише, я выглянул в мутную глубь чащобы. Правая рука привычно сжимала посох, хотя рассудок сомневался в действенности этого оружия. Странное чувство охватило меня, как только мелкие дождинки укололи лоб. Словно бы я встретился не видящим некую рассеянную в воздухе очевидность взглядом с самим дождём, сколь бы нелепой не казалась сама мысль о такой возможности. Чьё-то осязаемо пристальное внимание объяло меня властно, стиснуло так, что стало трудно дышать. Я, замерев, водил глазами из стороны в сторону. И прежде, чем успел сообразить, что же принудило меня к предательской резкости, судорожно подался всем телом влево, неуклюже заслоняясь посохом, словно пытаясь отразить уже пропущенный удар.

   И я увидел его... Или же он мне привиделся.

   Призрак не двигался, нас разделяло несколько шагов, но рассмотреть его оказалось непросто. Пришельца выдавало неяркое мерцание струящейся дождевой воды. Капли не пронзали насквозь чуждую осенней грусти сущность, объединяясь, дробясь и разбегаясь врозь, они стекали к земле причудливо-извилистыми путями. Струйчатый водоток облекал бесплотное нечто в мерцающую видимость.

   Это несомненно был человек. Когда-то он был человеком... не очень долго.

   Голова его была непокрыта. Я видел, как, проявляясь в дымке, подрагивали жесткие завитки его волос под ударами несметных дождинок. Но и обозначенные едва заметным блеском вихры были непроницаемы для всепроникающего дождя. Они не слипались и не поникали. Капли, посверкивая, задерживались на бровях и ресницах, плутали по вискам и сбегали по щекам и скулам, вытачивая из небытия прозрачное лицо. Не верилось мне, будто бы Акил, заслонившись своим дырявым оберегом, не рассмотрел, есть ли глаза у «напасти». Я не мог отвести взгляд от призрачных зрачков, так словно моя вынужденная сосредоточенность была щитом. Непрочным и тяжёлым...

   Немигающие глаза призрака были затоплены движением, безжизненным как рябь на поверхности всколоченной порывистым ветром речной стремнины. Прозрачный взгляд многократно отражался в падении каждой дождинки, отсутствующий, как некая отвергаемая разумом иллюзия, он был всеобъемлющ. Я ссутулился, втянув голову в плечи. Никогда до того не доводилось мне чувствовать себя вымокшей до оцепенения букашкой, скорчившейся на огромной ладони безучастно воззрившегося на столь жалкую находку великана.

   Но встреть я где-либо пасмурного наблюдателя, когда тот ходил по земле и оставлял на ней следы, я, возможно, мельком взглянул бы на него свысока с беззлобным пренебрежением, какого только и заслуживает щуплый малорослый юнец. В городской толчее я наверняка и вовсе не приметил бы его, мало ли кто там юркнет под локтем, главное, чтоб не украл чего.

   По правде сказать, я не взялся бы досконально описать сего зловещего незнакомца. Даже незавидный рост просочившегося в моё застигнутое врасплох воображение призрака казался только несоразмерной охватившему меня ужасу смутной догадкой. Морок не висел, зыбко колыхаясь в воздухе, подобно клоку тумана, как то заведено у бесплотных сущностей, согласно моим скудным представлениям о таковых. Дождь не выдавал моему взгляду опору, которая возносила невесомое тело над раскисающей землёй, впрочем, непросто рассмотреть то, на что и не смотришь даже. Я не мог определить, какой высоты незримый «пьедестал», и это сбивало с толку. И всё же я был уверен в том, что наблюдатель не завис в пустоте, а стоит, и поверхность, на которой таяли его ступни, вряд ли была ровной. В тусклых проблесках искажённой неведомой силой мороси угадывалось напряжение, какое испытывает человек, опасаясь соскользнуть с осыпающегося косогора. Или, возможно, готовясь к броску...

   Я не знал, что предпринять, хотя в том, казалось, и не было необходимости. Созерцатель не проявлял враждебности, если, конечно, не считать за таковую само его душераздирающее внимание к моей скромной персоне. И он не дал мне времени на бесплодные попытки выудить из памяти какие-либо толковые советы бывалых людей по борьбе с нечистью.

   Человек-дождь сделал первый шаг, и это простое движение было подобно обрушению лавины студящего блеска в затхлые сумерки. Я отпрянул назад, но тут же застыл на месте. Забиться в грот означало бы загнать себя в ловушку. За моей спиной бессильно потрескивал чахлый костерок, полузадушенный сыростью. Огонь!.. Огонь изгонит любую нечисть, но побоится ли навязчивый дождевой призрак чада и дыма, наводящих ужас разве что на комаров? Да и то, что в умелых руках – грозное оружие, могло стать лишь зряшной угрозой на моём неповоротливом языке.

   Я не пренебрёг и такой малостью. Прорычав нечленораздельную брань, каковая заменила в тот решающий миг воззвание к очистительной силе Огня, я, вложив в упреждающий выпад усилие, достаточное для раскола кабаньего черепа, ткнул слякотную пустоту своим, увы, напрочь лишённым магических свойств посохом.

   Удар порвал множество текучих жил, натянутых меж небом и землёй, эта ничтожная рана тотчас затянулась, и мерное бренчание дождя не прервалось. Посох непременно размозжил бы лицо наблюдателя, успей тот шагнуть ещё раз, будучи чем-то более осязаемым, нежели видимость.

   Призрак остановился, не проронив ни капли своего нечеловеческого бесстрастия. Его сомнительное замешательство приободрило меня. Злая радость подмаслила красноречием робкий костерок моего праведного негодования.

   – Исчезни, отродье! Да испарит тебя Священный Огонь Инноса! – прорявкал я новоиспечённое заклинание, свирепея с каждым извергаемым словом.

   Верхом самонадеянности была моя надежда вскипятить ливень. Я целил вымазанным подножной грязью концом тяжелеющего с каждым мгновением посоха в немигающий взгляд созерцателя, надеясь, что не дрогну, когда придётся придёт время бить, и чувствуя, как мои пальцы коченеют в обволакивающем кисть потоке холода.

   Призрак чуть приподнял руки, но, вопреки моим опасениям, не потянул их к моему горлу, зловеще шевеля скрюченными перстами. Всякий тугодум поймёт, что значат раскрытые ладони, полные лишь неудержимой дождевой воды. Был ли наблюдатель безоружен, или же не хотел отвечать на угрозы угрозой?..

   Понимал ли он, что мёртв, и наша встреча невозможна?! Помнил ли он свою гибель? Догадывался ли он, в чём причина враждебности всех тех людей, которым привелось его увидеть? Слышал ли он хоть одно слово из тех, что я выдавил из своего испуга? Видел ли он меня так, как я вижу других людей, или же некая беспокойная тень преградила ему дорогу?

   Я опустил своё простецкое оружие. Ярость моя сникла. Наблюдатель приблизился ко мне вплотную... и прошёл мимо, задев меня колким холодком. Я смотрел ему вслед, пока он не растворился в затихающем дожде.

   Должен сказать, в нашу первую встречу я всё-таки неплохо рассмотрел его. Далеко не всегда безмолвный созерцатель пренебрегал таинственной нечёткостью облика. Порой я лишь подозревал неявное присутствие наблюдателя, если не выдумывал. Но могу поклясться хоть Живительным Огнём, хоть Животворящими Водами, руки его никогда не сжимали оружия. И призрачное одеяние человека дождя озадачивало меня необычностью простых, но зыбких очертаний...

   Все последующие события того дня стёрлись из памяти. Помню только, как, оцепенело скорчившись, тянул ладони к розовеющим в золе углям, но холод не отпускал кончики онемевших пальцев. Будто бы страх, недостойный просвещённого монастырского воспитанника, сомкнул щучьи челюсти на руках, коснувшихся нездешней тайны.

   Тщетно я внушал себе, что бояться нечего. Вреда от мерцанья теней в дождевом полумраке и судорог воображения никакого быть не может. В том я был убеждён, и сам же оставался глух к своим доводам.

   Дня через два или три после встречи с призрачным созерцателем я поговорил с Никласом. Одиночество тяготило закоснелого угрюмца, и он прибился к охотничьей стоянке Тальбина и Энгрома. Его терпели, благодаря его неназойливости, я же стерпел его всхлипы, желая услышать что-либо, способное развеять мои сомнения. Но бессвязные восклицания запуганного бродяги не пролились душецелительным бальзамом в мои уши. Когда я уходил, разочарованный и встревоженный, Тальбин, вгрызаясь в зеленобокий дичок, пробурчал мне вдогонку:

   – Его многие видали...

   Я резко остановился, споткнувшись об эти зажёванные слова, и выжидательно обернулся. Тальбин, казалось, смутился. Яблочная кислятина вспучила ему щёку, топыря щетину.

   – Знамо, что будет, Одо, – промямлил он, сглатывая, – мор... или война.

   – И ты видел? – спросил я, не сомневаясь в утвердительном ответе.

   Тальбин кивнул, сосредоточенно вонзая зубы в неподатливый бок хрусткого лакомства.