Текст книги "Человек дождя (СИ)"

Автор книги: Диним Найя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

   – Это же только потерянная душа бродит, – пробормотал я неуверенно, осознавая, что снисходительно усомниться в сказанном значит покривить душой.

   – Нашлась бы она уже, – подал голос Энгром, сидящий у костра. И, покосившись на скуксившегося Никласа, буркнул с насмешкой, – Недалеко же ты сбёг.

   Догадавшись, что я наверняка жду продолжения, раз уж буровлю его взглядом, молчун разговорился.

   – Как задождит, так он и бродит, – сообщил Энгром, – вёдро ему не по нраву.

   – Вот-вот, – кривовато улыбнулся Тальбин, – как выползок, земля размякла – глядь, вылез.

   – Червь могильный, – мрачно подытожил Никлас, не поднимая глаз.

   Возможно, именно тогда в мою голову, не переполненную знаниями о призраках, и вползла украдкой немудрящая идея вернуть бестелесного «выползка» в могилу.

   Скоро я убедился в правоте бывалых зверобоев Энгрома и Тальбина. Осень в тот год выдалась беспечальная, скупая на слёзы, кокетливо рядящаяся в жаркие оттенки живого огня. Но когда случалось ей всё же взгрустнуть, ливни молотили землю с белокипенной ожесточённостью. Я, бывало, шёл сквозь ненастье, чувствуя себя посетителем сумрачного видения безвестного созерцателя. Он, беззвучно проступив из серых проблесков, взирал на меня со стороны, я же стискивал зубы и преодолевал его всепоглощающую пытливость, упражняя выдержку. Не было смысла ни в прятках, ни в бегстве, ни в угрозах. Дождь стихал, цепляясь за отсыревшие кроны потемневших древес, и «выползок» исчезал неведомо куда, словно земля впитывала его с водой. Подсыхал и мой постыдный страх до липкой гущи, поплёскивающей где-то на донышке опустошённого сознания.

   Пламенную роскошь осенних лесов быстро ощипали и обтрепали порывистые ветра. Листва, устлавшая землю, была ещё свежа, не поражена ломкостью, не очернена распадом. В те дни я с особым усердием высматривал на опушках ворохи полупрозрачных листьев редкого в наших местах, но приметного лунного явора. Светло-жёлтые «плащи», небрежно расстеленные вокруг изящных дымчато-буроватых стволов, видны издалека даже в туманном сумраке. Добравшись до заветного деревца, я медленно кружил по мягко шелестящему покрову с преувеличенной осторожностью, от которой никак не мог отделаться, сколь ненужной она мне же самому и не казалась. Льнущие друг к другу тонкие листья, сомкнувшись резными краями в единое целое, казались пролившимся с опрокинутого в новолуние месяца светом, заледеневшим на стылой земле. Я, ступая по сияющей желтизне, невольно опасался услышать вдруг треск, предшествующий возможному лишь в воображении бесконечному падению в бездну немеркнущего лунного света. Но слышал лишь тихий шорох и дразнил себя детской выдумкой о головокружительной прогулке по облаку, задремавшему в низине на заре. И сам же рушил волшебство, найдя разъявший палую листву тощий жёсткий стебелёк древлянки, за чьим узловатым корневищем я и охотился.

   Когда заискрились и защёлкали по светящейся опали мелкие дождинки, всё мимолётное очарование листопада скомкалось и изломалось в прах, шаркнув под пяткой. Не озираясь и не прислушиваясь, я знал о явлении наблюдателя в скоротечный мирок дождя. На этот раз он не ограничился тем чтобы отстранённо полюбоваться на мою искательскую возню и, насытившись сим безыскусным зрелищем, растаять в ненастье.

   Я кое-как стряхнул влажную землю с деревянистого на ощупь корневища, торопливо затолкал находку в суму и устремился к тропе, ведущей к маяку. Я шёл, не поднимая глаз, поскольку остерегался наступать на скользкий валежник, загромождавший мой непроторённый путь. Несколько увесистых сучьев я походя сгрёб в сторону посохом, вкладывая в каждое усилие всю досаду на неодолимую робость, нахлынувшую на меня в ропоте дождя.

   Выйдя на тропу, я обнаружил к немалому своему изумлению, граничащему с ужасом, что призрак вдруг тоже заторопился к маяку. Наблюдатель перемещался высоко над непроходимым буреломом одесную меня. Казалось, он сплавляется по невидимому ледоходу, резво перешагивая с одной тонущей льдинки на другую, тут же раскалывающуюся под его узкой стопой. Вскоре я поймал себя на том, что невольно замедляю шаг, не давая мороку отстать, ноги-то у него были покороче моих, и дорожку он выбрал себе колыхливую...

   Чего уж хорохориться, да, правда, – я побаивался оставить призрачного незнакомца за спиной. Не так страшен тот, кого ты видишь, пусть и неясно. Я заговорил с ним, как говорят со случайным попутчиком. Звуки моего голоса нарушили обложную мертвенность дождя, но морок оставался безответен. Я невпопад спрашивал наблюдателя, какого он рода-племени, как его величать, чего или кого ищет он на безлюдной лесной дороге. Я рассказал ему о себе. Но так и не понял, расслышал ли он хоть одно моё слово.

   Мы вышли из безветренного Мглистого леса на точимый неуёмными просоленными бурями крутояр и, остановившись на краю мира, долго смотрели свысока на крикливых сизо-пёстрых чаек, выклёвывающих поживу из тёмных волн, кипящих на прибрежных камнях.

   До маяка я добрался в одиночестве, и даже мой верный страх меня покинул.

   Только с мастером Исгаротом я решился поговорить о призраке, хотя слухи о жутком человеке дождя легко перелились через монастырские стены с волнением некоего паломника, и нашлись бы, конечно, братья-послушники, готовые с превеликой радостью прополоскать языки в многословных выдумках.

   Старик Исгарот – первейший из тех немногих, кто выходил в мир, дабы просвещать людей, не достойных и подступиться к вратам обители.

   Я навестил проповедника в безоблачный полдень. Солнце с ослепительной резкостью очерчивало купол часовни, сгоняя с граней облицовки вездесущую осеннюю дымку. Исгарот отдыхал, задремав на скамье. Я хотел тихо уйти, но он, приоткрыв глаза, велел мне сесть рядом. Я не стал мяться и отнекиваться, старик не ценил расшаркиваний. Он слушал меня, чуть склонив голову набок и сцепив руки в замок на колене. Я смотрел на опухшие вены, змеящиеся под дряблой кожей, и не верилось мне, что этим сухоньким ладошкам по силам в мгновение ока воспламенить пустоту и завить жгутом смертоносное пламя...

   – Что ты задумал, Одо?

   – Упокоить неприкаянную душу, мастер... и люди тоже успокоятся.

   – Благородная цель, но я разочарую тебя. Ты слишком мало знаешь, послушник, чтобы свершить обряд избавления души.

   – Я научусь.

   Исгарот улыбнулся моей дерзости, сощурившись. Под бескровными веками метнулись острые перламутровые блики. Я молчал, предвкушая необычную проповедь.

   – Мертвец вернётся в мир живых, будь на то воля Белиара. Другой лазейки нет. На прахе неупокоенного всегда проклятье. Всегда, брат Одо, всегда. Не нужны годы учений чтобы разжечь костёр, набери хвороста, выбей искру – ритуал очищения прост. Но где и как ты найдёшь эти проклятые кости, послушник?

   Я молчал.

   – А тебе придётся их найти. Ужасен движимый слепой ненавистью гниющий труп, Одо. Только сильный духом не обратится в бегство, завидев бездыханного врага. Но ходячую гниль развалит клинок, выбелит в золу огонь. Вылезший из могилы, волоча ноги, оставляет глубокие следы, он смердит, лишённый рассудка, он не таится, – легко найти бесчинствующую нежить. А скитающуюся душу не схватишь, не ранишь. Не сожжёшь облачённого в дождь.

   Я терпеливо ждал подсказки.

   – Ты не первый, кто рассказал мне об этом скитальце, Одо. Дух не замкнут в Кругу Теней, не затворён в Мглистом лесу. Он плутает по всем острову. Он не помнит ни жизни, ни гибели своей. Может быть... Если не так, ты ничего не выпытаешь у него. Искусство говорить с мёртвыми – тёмное, запретное искусство. Много ли ты прочёл строк, нацарапанных пером некроманта, благочестивый служитель Инноса?

   Я бестолково потряс головой, не находя слов.

   – Тебе жизни не хватит перекопать весь Мглистый лес, а кто ведает, где на самом деле схоронены останки этого несчастного, и что за проклятье на них... Оставь эту затею, брат Одо, тебе не по плечу такая работа.

   – Кому-то ведь по плечу? – робко спросил я.

   Исгарот поджал губы, давая понять, что наставление окончено, но всё же проскрипел напоследок:

   – Ты слишком многого просишь у Огня, пригревшего тебя, найдёныш.

   Я понял намёк. И покидая часовню, я отчётливо слышал, как в потёмках минувшего тихо шуршат под рукой дерзкого юнца – неразборчивого любознатца Исгарота страницы запретной рукописи, приговорённой к сожжению непреклонными праведниками. Я так и не посмел расспросить замкнутого проповедника о тёмных искусствах. О жизни старика я не знал почти ничего, но я хорошо знал его самого. Как мне казалось... Он сказал достаточно.

   Не находя сил преодолеть отвращение, выпестованное наставниками, я и не задумывался, где мне искать нечестивца, способного расслышать мёртвый голос в шуме ливня. Но звучный голос человека, ежедневно возносящего молитвы Насылающему дожди божеству, слышал всякий «имеющий уши», кто хоть раз окунался в толкучку пропахших жареной, копчёной, томящейся в рассоле под гнётом, плохо проваренной и стухшей рыбой улочек города Хориниса.

   Внимания любопытствующих горожан я не жаждал, посему заявился к скромному жилищу служителя Аданоса в вечерних сумерках. Заморозок искрился в клейкой грязи, слоями лежащей на брусчатке. Я собирался с мыслями, выдыхая пар, затем ухватился за кольцо и, выбивая из него холод, отпечатавшийся ломотой в суставах, загрохотал по двери.

   Бьющиеся в восковых слезах огоньки свечей и накалённые угли жаровни давали очень мало света. Чему я порадовался, надеясь на то, что смуглый темноглазый человек, с обезоруживающей въедливостью обращающий в каверзный вопрос любую запинку незваного посетителя, не заметил, как полыхали густо-малиновым стыдом мои уши. Я отличился и косноязычием, и невежеством.

   – Мастер Ватрас, – наконец взмолился я, – знать бы всё это, так я не ломился бы к вам на ночь глядя.

   Он рассмеялся негромко.

   – Знать бы тебе, сколько должно знать искателю сокровенного, ты не вломился бы сюда, это так.

   Я вздохнул.

    – Мор или война, – повторил жрец Аданоса слова охотника Тальбина, – что ни уготовано нам богами, хлебнём сполна, быть может, и захлебнёмся. А предвестник... Он – как зарница, увидь или зажмурься, грозы не миновать. Или же ты надеешься, зачерпнув у берега горсть пены, усмирить шторм?

   Поняв по моему вытянувшемуся лицу, что я и не помышлял о столь великом миротворческом деянии, проповедник Ватрас утомлённо потёр ладонью сморщенный лоб и, тщательно выговаривая каждый слог, твёрдо произнёс:

   – Боятся маловерные, брат Одо. И от сей напасти тебе не избавить людей, послушник. Делай, что можешь делать, будь верен долгу, учись, и не позволяй ничтожной дождинке на ресницах затуманить весь мир.

   – Ты мой гость, Одо, – властно добавил он, услышав, как заёрзала по грубо струганной половице моя ступня. – И не вздумай перечить... Признаться, ты удивил меня. Очень уж необычен призрак ненастья из Мглистого леса. Хотел бы я слышать мнение брата Сатураса о таком феномене... но это невозможно...

   После того как мы по-братски расправились с печёной треской, обсосав каждую косточку, пытливый служитель Аданоса вновь принялся расспрашивать меня о призраке, облечённом в дождь, с дотошностью собирателя редкостей, поклявшегося вычерпать ладонью море, дабы завладеть прекраснейшей из жемчужин. Мне хотелось спать, но скоро я втянулся в разговор, почувствовав вдруг, что где-то в хаосе моих впечатлений поблёскивает ключик к призрачной тайне человека дождя. Но усталость взяла своё, мысли путались, язык мой заплетался, и я забылся на полуслове, уткнувшись лбом в столешницу...

   Была ли тому виной моя необразованность, или же я должен пенять на своё упрямство, но я поверил, что устами мастеров Исгарота и Ватраса, недвусмысленно посоветовавших мне сторониться каверзы Белиара, опекающий меня Иннос и благоволящий мне Аданос дали знак – благородную и неблагодарную работу успокоения мыкающейся в ненастье души я в силах выполнить без божественного вмешательства.

   Правда, я не представлял, с чего начать поиски, и надеялся на книжную премудрость, громоздящуюся на стеллажах монастырской читальни. Путь к познавательной «библиотечной зимовке» вёл меня через неизбежные хлопоты в винограднике у Каскадов Забвения. Разъятый на множество туманных струй водопад насыщал горним холодом белую дымку, залечивающую бесчисленные шрамы неранимого камня и иссякающую в ущелье, по которому осуждённые уходили безвозвратно в Долину рудников. Здесь, у предгорных озёр вызревал белый виноград, вкус которого дал имя лозе – Искушение. Он искушал и Зиму, и как только в воздухе замешивалась леденистая сечка, виноградари Инноса вступали в бескровное сражение с белоснежной разорительницей. Вооружившись топориками, послушники совершали набеги в низинный бор, запасаясь лапником, который стелили под бережно обрезанные лозы. От вымораживающего прикосновения стихии изнеженные человеческой заботой кусты, пригнув к земле, укрывали деревянными щитами и рыхлой землёй. И обманутая Зима, не найдя жертвы, застила спрятанное Искушение снегом...

   Там, у виноградника, в один внезапно занедуживший слякотью денёк брат Ульф, нагруженный до кряхтенья охапкой еловых ветвей, повстречался лицом к лицу с человеком дождя и, возопив до небес, разметал смолистую колкую «перину» зябкого винограда и понёсся во весь дух к придорожному алтарю Инноса. Я еле успел отступить в сторону, чуть не потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Призрак, казалось, ничего и никого не заметил. Но, когда я начал подбирать раскиданный поторопившимся к молитве послушником лапник, наблюдатель потёк рядом, то мутнея, то искрясь в хлёстких порывах косого ветра.

   – Ты меня помнишь?! – воскликнул я вполголоса. – Узнаёшь меня?

   Я остановился, и он застыл.

   Я сделал шаг, второй, третий, не сводя с него глаз. Человек дождя неспешно зашагал за мной, увязая в воздушной хляби, разлитой над прижатыми к взрыхлённой почве лозами.

   – Ты что-то помнишь, – твёрдо сказал я. И тут же засомневался. – Или пытаешься вспомнить.

   В тот миг я нисколько не жалел о недоступности тёмного искусства вести разговор с мертвецами. Вынес бы я звуки неживого голоса? Не бежал бы, не разбирая дороги, не скорчился бы, воя, в комковатой жиже? Редел мелко просеянный дождик, осыпался мерклый образ бессловесного странника. Взгляд обезличенного созерцателя отразился дрожью в душе, раздираемой ликованием и страхом первооткрывателя, потускнел и отпустил меня.

   И глухонемые договорятся, коли зрячи. Куда заведут их беззвучные разговоры – время покажет...

   Я подобрал у алтаря топорик. Ульф молился шёпотом, стоя на коленях и уперев лоб в жёсткое сплетение запачканных смолой пальцев. Я осторожно тронул его за плечо.

   – Работа не ждёт, пойдём.

   – Он... он исчез? – просипел Ульф.

   – Кто?

   Я не издевался. Я хотел услышать его личное свидетельство, не искажённое моим опытом и наводящими вопросами. Согбенный послушник мельком взглянул на меня исподлобья, в лице его ни кровинки не было.

   – Не знаю, – прошептал он беспомощно. – А... ты не видел?

   Что уж там крутить мешок на шило, брат Ульф робел даже при виде брехливой пестробокой собачонки Бенгара, не внушающей должного трепета и овцам.

   – Видел, как ты резвился.

   Моя невозмутимость слегка успокоила бедолагу Ульфа, но мне всё же чуть ли не за шкирку пришлось вести его к винограднику. Позже, под защитой монастырских стен, боязливый служитель оттаял от потрясения и по простоте душевной сболтнул братьям о налетевшем на него злобном приведении ужасающего облика, дрогнувшем при звуках молитвы Инносу. И брат Агон не преминул назначить болтуна жертвой своей язвительности. Этот холёный крепыш задирал всех, кто был не вправе приказать ему заткнуться, находя в насмешках лекарство от скуки, его одолевающей. Он и ко мне цеплялся бы с превеликим удовольствием при всяком удобном случае, но его смущала утомительная необходимость слишком уж высоко задирать голову чтобы рассмеяться мне в лицо.

   И, конечно же, отборнейшие едкости, сплюнутые послушником Агоном за моей спиной, пропадали втуне, когда я без спутников выходил за пределы земель, облагороженных трудами служителей Инноса. До того, как многоцветная земля, пожухнув и остыв, примет строгое единообразие снежного облачения, я торопился обойти Солнечное плато в поисках забронзовевших шершаво-войлочных листьев каменника. Серые корни этого неброского растения, выжимающие питательные соки даже из камней, прятали в волокнистой, едва поддающейся ножу сердцевине многообещающую тайну выдающейся жизнестойкости, над коей не первый год бился в монастырской лаборатории мой долготерпеливый наставник – мастер Неорас.

   Заполошные дожди той неуступчивой осени, перетирая в хлюпающую под ногами кашицу рыхлые снежные хлопья, размывали моё искательское одиночество. Человек дождя встречал меня в мороси, и мы шагали рядом, плечом к плечу. Я – по каменистой земле, он – по колким брызгам размозжённых в падении дождевых струй. Я набрасывал на голову плотный шерстяной капюшон, медленно тяжелеющий от влаги. На прозрачных волосах морока плавился кудлатый снег. Говорил я за двоих.

   – Видишь, в туманах – озеро? Это Пагубь – озеро троллей. Не бывал там? Туда с одной палкой, – я качнул посохом, – лучше и не соваться. Сожрут с костями.

   – А вон та тропа когда-то была наезженной дорогой. Тут рядом есть заброшенная штольня...

   Человек дождя смотрел на меня, и смотрел туда, куда я указывал. Но не было мне знака. Чему я не удивлялся. Искать надо было где-то рядом с городом, если не в самом Хоринисе. Вряд ли юный иноземец, рассуждал я, прибыв на малолюдный остров, вдруг отправился бы искать свою безвременную погибель в какие-то дебри, не всякому старожилу знакомые.

   Я назвал своего безмолвного спутника Ненасыть. В этом прозвище были созвучны ненастье, заменившее созерцателю плоть и кровь, бесшумный полёт ночной птицы, за которую я чуть не принял его при первой нашей встрече у грота, и ненасытность грядущих бедствий...

   Наступая, свирепеющая зима, отвоевала время у дневного света во славу ночи, и закончилась моя вольница. Не бродя вокруг да около, скажу – в те многостраничные труды, к которым мне дозволили прикоснуться, не затесалось ни единого слова о призраках. Я с головой окунулся в изучение алхимических трактатов, и каким-то чудом не утонул в бездонной премудрости, излитой знатоками в несметных строках.

   Правда, я славно передохнул в подвальной тишине на хлебе и воде с полдесятка дней. Так вознаградили меня за безуспешную попытку настроить на возвышенный лад мысли брата Агона, непочтительно поговорившего с послушником Бабо. В увещеваниях я, косноязычный дылда, не силён, потому возвысил спесивца над низменным и бренным как мог, ухватив покрепче за горло...

   С вешними дождями вновь начались мои поисковые скитания по острову. И блуждания по непроницаемому беспамятству Ненасыти.

   Перемахивая с камня на камень, под неумолчный гул ветра, над рёвом моря, рискованной тропой, на которой ни разу не встречал ни единой живой души, я привёл потерянную и для жизни, и для смерти душу к исполосованному буровато-красными и чёрными волнистыми прожилками краю скалистого обрыва. Иногда я вскарабкивался сюда в ясные дни полюбоваться с высоты беспечного витания в облаках на мачты кораблей, покачивающихся у пристани Хориниса.

   Но теперь полупрозрачная дождевая пелена не скрывала гнетущего запустения прибрежных вод. Только рыбацкие плоскодонки, мелкие как щепки, болтались на волнах. Припомнились мне разглагольствования вполголоса, как-то забрызгавшие мне душу в котле городской суеты, о проклятье забвения, постигшем некогда благодатный остров. Пагуба зародилась в Долине рудников, и подобно гнили и плесени, уязвившей битый плод, расползалась повсюду, не встречая препятствий. Остров Хоринис забыт людьми большой земли, шептались отравленные крамолой горожане, а, возможно, и Богами.

   – Здесь ты не бывал, Ненасыть, – заявил я уверенно, – но не могу же я привести тебя в город. Ты ведь помнишь Хоринис?

   Забытый людьми из внешнего мира скалистый остров не радовал мореплавателей удобными бухтами. Но всё же пристань Хориниса не была единственным местом, на котором после многодневной, выворачивающей нутро качки могла утвердиться нога человека. Возможно, тот, кого я теперь звал Ненасыть, добрался до острова под парусами быстроходного пиратского судна... Я взглянул на призрака, почти неразличимого в брызгах, сметаемых ветрами с кручи на город.

   И был мне знак.

   На прозрачных висках забились вдруг бледно-лазоревые жилки и тут же угасли.

   – Помнишь? Помнишь?! – я едва удержался от того чтобы не ткнуть кулаком морока в текучее плечико. – Клянусь Инносом, Ненасыть, я найду того, кто вспомнит тебя.

   Будь он даже убийцей...

   Тороватый приморский город расстанется с самыми неприглядными и грязными тайнами, заслышав позвякивание увесистой мошны. Повидавшие виды, стёртые, кусаные, гнутые, захватанные до черноты монеты, иногда попадавшие мне в руки, наверное, не соблазнили бы и спившегося портового нищеброда, из которого и отрезвляющими зуботычинами не выбьешь членораздельной речи. Но я знал имя того, кому мне было чем заплатить.

   Неблагонадёжный сей человек прозябал где-то в портовых трущобах, с высоты мгновенного всполоха памяти человека дождя казавшихся беспорядочным нагромождением обломков кораблекрушения, гниющих в непролазной грязище. Дотоле я не вторгался в убежище оной сомнительной личности, прославившейся мутными деяниями и способностью безнаказанно выскальзывать из тисков закона благодаря своей ничтожности и ничтожности людей, падких на мзду. Братья мои пламенно не одобрили бы визитов преданного служителя Инноса к жалкому шарлатану, какового сдержанный в суждениях проповедник Даррон как-то ненароком упоминал при мне, кривя губы от праведного омерзения.

   И сам я не загадывал, как потащат меня на дно благая цель и безоглядное любопытство.

   Как бы не хотелось мне оставить в тайне от пекущихся о благонравии недостаточно притязательных в выборе источников знания послушников высокопоставленных служителей Огня своё погружение в портовые трущобы, я не решился заявиться туда в сумерках. Я всего-то хотел узнать, кто таков был бессловесный скиталец Ненасыть при жизни, но не рвался сам податься в призраки во цвете лет. Если и не нашёлся бы нещепетильный «доброжелатель», возжелавший добра из моей уёмистой сумы с кровопролитным пылом, всё одно стоило бы родиться и вырасти в залитом нечистотами лабиринте убогих халуп, чтоб не плутать там и при свете дня, не то что впотьмах.

   Спустившись к пристани по Торной улице, я начал поиски с ненавязчивых расспросов необщительного приморского люда. Удача вдруг улыбнулась мне, очаровав взгляд ямочками на бледных щёчках.

   – Эге, не меня ищешь?

   Я невольно склонился пониже, вглядываясь в озорные карие глаза.

   – Не тебя...

   – А подумать?

   – Игнаца, зельевара... ищу.

   С небойкого моего языка не сорвалось едва «Игнаца, шарлатана». Моё замешательство позабавило её. Кареглазая хихикнула, показав щёлку между зубками. Отпрянула, поманив худой рукой.

   – Идём! Идём, тут рядом.

   И я подался за ней, не разбирая дороги. Не успел и моргнуть, как нас обступили засмолённые духом безысходности ветхие лачуги. Увязая в чавкающей под ногами мерзости бытия, я с трудом поспевал за малорослой девчонкой. Легкая и вёрткая как заигранный шаловливым ветерком елховый листик, моя востроглазая удача, цепко поддерживая тощими пальчиками ворсистый блёкло-зелёный подол, уверенно не поддавалась тяготам городской распутицы и мчалась вперёд с изяществом, каковому позавидовал бы и невесомый человек дождя.

   Взметнулись тёмные жёсткие прядки, выбившиеся из-под чепца, и моя провожатая, скользнув влево, юркнула в неприметную теснину, сунься я в которую – мигом застрял бы там, что клин в расщепе. Привычка одинокого лесомыги не упускать из внимания ни одного сбоя в плавном течении яви, будь то безветренная судорога ветви или тишайший шорох... особенно тишайший... не подвела и в трущобах. Я почти ушёл от удара, нацеленного в мой затылок. Развернувшись с немалым риском проломить локтем ближайшую стенку, я одним выпадом убедительно доказал погладившему меня по лопатке дубинкой невежливому оборванцу неоспоримое преимущество длинной палки в длинных руках. Застенчивый сообщник незадачливого татя зацепился за мою память лишь сдавленным воплем и звуками бегства.

   Я заставил подняться скулящего неудачника, с оттяжкой прожарив его хребтину о занозистую стену тонущей в помоях будки, кем-то называемой жилищем. Ужас, перекосивший серое лицо горе-разбойника, не скрыл неприятно удивившего меня сходства с личиком кареглазой плутовки.

   – Тогда ты веди, – потребовал я у норовящего стечь по сизым доскам куда-нибудь пониже нерасторопного братца резвой сестры.

   Он жалостно заквохтал, видимо пытаясь выговорить слово «куда».

   – К Игнацу!

   Шли мы недолго. Повернули раза три и, протиснувшись между накренившимися другу к другу постройками, очутились у логова знаменитого невежды, имевшего дерзость величать себя алхимиком. Высокий поджарый мужчина преклонных лет в грязной рубахе с высоко закатанными рукавами, услышав блеянье моего недобровольного проводника, появился в дверном проёме, смяв костлявым плечом бурую занавесь. Серые с хищной желтизной глаза смерили меня снизу вверх строгим мерилом желчной неприязни.

   – Справился, дылда?

   Я, смутившись, ослабил хватку, и мой нелюбезный провожатый выкрутился на свободу, попятился и, злобно хныча, порскнул за ближайший угол.

   – Тебе здесь не рады, благочестивый. Уходи.

   Я не шелохнулся, с пристрастием рассматривая человека, прослывшего в разноголосице города и алчным безумцем, и бескорыстным целителем.

   – Безгрешные мастера желают знать, сколь правдив очередной донос, и подослали ушлого мальчика из обители нюхнуть скверны?

   – Нет...

   Старик изменился в лице.

   – И что? – проскрежетал он нетерпеливо.

   – Хочу кое-что купить... выменять.

   Изумление и любопытство, одолевающие Игнаца, боролись с недоверием.

   – Ты ведь – травник Одо, так?

   Я кивнул.

   – И какую ж невидаль тебе не втюхали на торге, благочестивый?

   – Какую-то и втюхали, – передразнил я сварливого хрыча, – да мало того мне.

   Я сказал самозванному алхимику чистую правду. Байки людей, видевших ненастного призрака воочию, и собственные впечатления постепенно сложились в моём воображении в бесцветный витраж, пусть изуродованный многими выбоинами и трещинами, но замкнувший в своей неполноте осколок разрушенной жизни таинственного странника по имени Ненасыть. Любезничая с наблюдательным и языкастым людом на городском рынке, я невзначай задавал неслучайные вопросы, и леденистая мозаика обрела выразимую словами чёткость и заиграла неяркими красками.

   – Да и с чего ты взял, что у меня есть?!

   – У тебя нет, но ты знаешь, где добыть.

   – Горазд ты загадки загадывать, учёный человек, – проворчал Игнац. Подумав, оттолкнул ладонью занавесь. – Зайди, потолкуем.

   Глаза быстро привыкли к полумраку.

   – Что озираешься? Нет у меня ничего запретного. Негусто жирую.

   Что и говорить, обстановка «норы порока» удручала вызывающей скудностью. Мне хозяин, выжав из себя каплю радушия, указал на низенькую скамейку, подпирающую хлипкую стену, а сам устроился напротив, на застеленном потрёпанной мешковиной коробе. Я осторожно вытянул ноги, опасаясь пнуть сверлящего меня диковато поблёскивающим в потёмках взглядом Игнаца или зацепить приземистый столик, заставленный откупоренными бутылками. Среди порожних стекляшек красовался череп крупного волка, увенчанный нашлёпкой, в которой я опознал расплывшуюся свечу. Где бы ни мешал и варил старый плут свои «бальзамы» и мази, дома он не наследил.

   – Говори, что за товар, а я назову цену.

   – В минувший год в начале лета в порт заходил пополнить запасы воды торговый корабль с Южных островов – «Лилия ночи». Один из чужеземцев на борт не взошёл. Но и в городе не задержался. Его не искали... И никому на торге не запомнилось его имя.

   Я решил не мяться в осторожных предположениях и выпалил как на духу:

   – Этого человека ограбили и убили.

   Игнац, затихнув, помалкивал и, мне показалось, даже не дышал.

   – Убийцу я не ищу... И награбленного мне не надо. Я хочу знать, где спрятали тело.

   Старик выдохнул протяжный сип, прокашлялся и тихо спросил:

   – А ну как в море затопили, благочестивый? Скинули с кручи или спихнули с лодки?

   Подобные мысли посещали и меня. Но зная не понаслышке о склонности Ненасыти к сухопутному бродяжничеству, я более страшился необходимости выискивать по всему острову истлевшие останки расчленённой жертвы.

   – Я должен знать, как было. И где...

   Игнац, придя в себя, встряхнулся и, нагнетая запоздалое возмущение, заговорил отрывисто:

   – Надуло тебя ветром! Да я что?! Да мне!.. Да ты-то! В своём уме... блаженный?!! Шёл бы ты...

   Но скоро выдохся.

   – Тебя здесь все знают... мастер Игнац. Ты разведаешь... Называй цену.

   Напоминание о вознаграждении польстило его алчности.

   – Цену! – буркнул он, насупившись. – Я не продешевлю, не бойся... Ты мне скажи вот, всеблагой праведник, оно тебе зачем нужно? Ты хоть понимаешь, что мне со всем почтением за такие расспросы накинут удавку? А тебе-то и без почтения кишки вывалят.

   – Тогда скажи – он ищет своих губителей. И ещё скажи – теперь неуязвим.