Текст книги "Человек дождя (СИ)"

Автор книги: Диним Найя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

   Расширенные до предела зрачки старика наполнились восторженным помрачением.

   – Правду, значит, болтают... ходит, – просипел он, – а я-то Фарима от запойной дури отваживал. Видел он на отмели, в ливень шёл над прибоем кто-то... мутный, и ознобом от него по шкуре продрало, что градом по воде...

   Игнац не вытерпел моего взгляда и ссутулился, заинтересовавшись внезапно своими заусенцами.

   – На счастье твоё... или на беду, Одо, но мне сгодилось бы кое-что редкое. Очень редкое, – в его голосе сквозило наигранное безразличие. – Так что... Но ты мало рассказал, всего ничего. О ком мне спрашивать, каким он был? Чем мог запомниться?

   Чем запомнится чужак на торге? Звонкой монетой, богатым платьем, острым словцом? Я начал с того, что знал наверняка от самого Ненасыти.

   – Молод был. Не старше меня.

   Мой же возраст оставался для меня незначимой загадкой. Не меньше двадцати зим истаяло у меня за спиной, не привив мне стариковского обычая беспрестанно оглядываться назад, трепетно перебирая в памяти самые яркие деньки.

   – Да, верно, и младше. Равнолеток тому чернявому щусёнку, кто меня сюда довёл.

   – Кого ты сюда приволок? – ехидно уточнил Игнац.

   – Ну да. Так... Худой... тощенек, и ростом мне по локоть. Длиннорукий... Лобастый, глаза посажены глубоко, нос узкий. Волосы кудреватые стрижены коротко, да всё одно торчком во все стороны. Платье носил из тонкого сукна, ладное, по мерке, с узкими рукавами, недлинное, строгого кроя без затей, ни складок, ни висюлек и разрезов каких.

   Пришло время подмешивать заимствованные из слухов цвета.

   – Зеленоватое сукно было, неяркое... дорогое сукно. Сам-то он на лицо тёмный... смуглый – южанин. Шапочку носил, маленькую, угловатую, как то у них заведено в полуденных краях, тёмно-зелёную, в золотом шитье. Слуг при нём не видели, один ходил. Из оружия – только кинжал на поясе, в богатых ножнах, из чёрного дерева с серебряной оковкой. Слова мало коверкал, но и говорил мало. Нелюдимый был отрок... и надменный. В городе мелькал несколько дней кряду, у кого остановился – на торге не знают. Ушёл он, говорят, через Южные ворота, и не вернулся. Во плоти не вернулся...

   Игнац сгорбился, ладонью прикрыл лицо, уперев локоть в колено.

   – И ты видел его?.. – глухо спросил он. – Тебе зачем всё это, благочестивый?

   Не хотел я откровенничать. Не рвался путаться в своих бессвязных толкованиях ненастного безмолвия. В безжизненном говоре дождя я слышал невысказанную просьбу о помощи, но какое дело до того было трущобному прощелыге-чудотворцу?

   – Таков долг служителя Инноса! – напыщенно заявил я. – Призрака должно изгнать из мира живых.

   Игнац уронил руку, кольнул меня насмешливо-безумным взглядом из-под щетинистых бровей.

   – А что ежель он и не призрак вовсе?

   – Я знаю, каковы живые люди, – раздражённо огрызнулся я.

   – Знааааешь?! – протянул старик с нескрываемой издёвкой.

   Бесчисленные морщины очертили на худом землистом лице отталкивающую маску беззвучного пренебрежительного смеха.

   – Знаешь людей, премудрый Одо?! Возомнил, что уже дорос до жреческой мантии, дылда? Хорошо... Цена такова... заодно и себя узнаешь... Не побоишься ковырнуть под задницей чёрного тролля, всеблагой, разведаю всё, о чём просишь.

   Я моргнул.

   – Честная сделка, служитель Инноса, – осклабился Игнац. – По рукам! И! Ты – в пасть к людоеду, я – под нож к душегубам... Мне нужно солнечное алоэ, если ты не докумекал, святой знахарь.

   – По рукам, – ошеломлённо пробубнил я, не веря тому, что, не торгуясь, согласился на сие безумное предприятие...

   Я покинул Хоринис через Южные ворота. Шагал размашисто, торопливо, молотил посохом вешнюю дорожную размазню. И думал почему-то о кареглазой негоднице, заманившей меня в ловушку...

   Обезумел я или нет, но лезть в пасть людоеда без «подливы» я не собирался. Чудодейственный «соус» я готовил в монастырской лаборатории безмятежными ночами под умиротворяющий треск свечей, в быстротечные часы отдыха труженика Неораса. Вдохновляясь безупречностью непотревоженного сквозняком пламени, объявшего фитиль, я мысленно перетряхивал запертые в библиотеке толстенные руководства по алхимии и молил Инноса оградить меня от ошибок, платой за которые будет не безобидный подзатыльник от рассерженного наставника, но дробящий позвонки тычок дикой горной твари.

   Не сразу я решился продегустировать своё лабораторное творение, но, когда преодолел себя, и драгоценная капельная горечь рассосалась на языке, участившееся сердцебиение и колкий жар в крови, скрупулёзно описанные в трудах мастера Неораса, засвидетельствовали мою ученическую победу.

   Солнечная весна во цвете дней взошла по горным склонам до нерушимых ледников, осыпая землю дарами, желанными для всякого сведущего в алхимии человека. Зацвёл каменник, источая медвяный дух, – и я нехотя сказал себе: пора.

   Я спустился к Каскадам Забвения и навестил послушника Бабо в его трудах на винограднике. И, отозвав в сторонку, подальше от ушей братьев Ульфа и Агона, попросил его обменяться посохами на время.

   – Зачем тебе? – насторожился он.

   – С утра иду к Пагуби, а там, Гримбальд сказывал, бродит матёрый кровосос.

   – Ох ты... Ладно, – вздохнул Бабо. – А управишься?

   – Не управлюсь, знаешь, где искать.

   – На всё воля Инноса! – воскликнул он с жаром. – Не размахивайся попусту, чай, не весло. Вот подпалить бы тварину...

   – Встретимся у Огня, брат.

   – Встретимся... – отозвался он.

   Как-то осенним вечером у огня этот прилежный садовод и виноградарь поведал мне о своих несбывшихся мечтах. Тихоня Бабо сызмальства бредил воинской славой, но судьба, равнодушная к младенческим грёзам, заперла мягкотелого вояку в монастырских стенах. И пылкие мечтания о подвигах замкнулись в пристрастии к усерднейшим занятиям с посохом. Неутолённая доблесть затаилась в душе под гладко обструганной смиренностью, как в сердцевине неказистой деревяшки схоронился маленький клинок искусной нордмарской работы. Такое «жало» проколет самую крепкую шкуру и расщепит кость, только цель поточнее и бей резче...

   Я ждал, когда выгорит ночь, у костра зверолова Гримбальда, посвятившего звёздный вечер дружескому вразумлению меня, неразумного книжника.

   – Эдакую зверину облавой разве... да кому того надо?! Мясо дрянь, шкура дрянь, плешь сплошна, а не шкура, тьфу! От волоса до волоса не слышно голоса, дрянь коробленна. Дрянь зверь! Жила крепка разве, добрая жила.

   – Может, разминемся, не попрёт, – сонно откликнулся я, глядя на плещущиеся в жарких выдохах костра звёзды. – Нужно мне туда.

   – У люти брюхо всегда сухо, – бурчал Гримбальд. – От свежей крови рыло не воротит. А дальше там и того пуще.

   – А ты бывал?

   – Поди, жив ещё...

   Не стал я растолковывать ему, зачем рвусь к Пагуби... и дальше. Я сам только-только задался вопросом, отчего вёл себя столь легкомысленно. Старый Игнац без промаха наступил мне на больную мозоль. Не знал я, кто мои родители, где мой дом, и как звучит моё настоящее имя. Но зато мог узнать, кто я есть, и чего стою. Тогда я ещё надеялся, что простые ответы на простые вопросы – верны.

   Озера, зябко кутающегося в неизбывные туманы, я достиг в предрассветном сумраке. И, поглядывая на рыжие выплески зари, ярко очертившие в нехотя отступающей серости бессчётные ломаные грани уступов нависшего над Пагубью горного кряжа, я начал восхождение к безжизненной каменистой равнине, прозванной охотниками Сухмень.

   Здравомыслящие люди избегали без нужды бродить рядом с окаянной пустошью. В безоблачные дни как на противне калился воздух на светлых камнях Сухмени и, вскипая, горячим ключом бил в безбрежное поднебесье, вторгаясь в холодные ветра, соскальзывающие с ледников. Казалось, этот вековечный раздор студи и жара когда-то взломал отвесную каменную стену, и сумрачное ущелье, наполненное душераздирательным гулом, стало лазейкой для чудовищных созданий, являющихся иногда к берегам Пагуби из легендарных долин. Не знаю, удалось ли хоть одному человеку осилить дорогу троллей и побывать в древних урочищах, сухо описанных в самых красочных сказаниях, но этот отчаянный исследователь либо не вернулся к людям, либо не захотел делиться пережитым. Мне же предстояло всего-то пересечь Сухмень и присоединиться к тем немногим, кто только заглядывал в погибельное ущелье с тем чтобы унести оттуда ноги да поживее.

   Редкостное тенелюбивое растение называлось «солнечным» из-за необыкновенных качеств сочной мякоти, закованной в прочную сквозистую кожуру мелких чешуевидных листочков. Нежная бесцветная сердцевина, надёжно защищённая светло-зелёной бронёй, впитывала и хранила не только драгоценную влагу, но и истощённый дневной свет, с трудом пробившийся к укоренённому на бесплодных камнях выносливому растеньицу. Мне надлежало добыть то, чего я, монастырский книгочей, никогда не видел, – нечто, по виду напоминающее «солнечный зайчик на поверхности зелёного нефрита». Подобрать диковину вместе с камнем, ею облюбованным, для лучшей сохранности, а не сковыривать, теряя лекарственный сок. Чем не детская забава, но подвох в том, что семена дивного растения прорастали только после невообразимого путешествия по кишечнику чёрного тролля, о чём я к превеликому своему неудовольствию вычитал в «Определителе трав острова Хоринис».

   Убежать от сего огромного, тяжёлого и неповоротливого зверя, в охотку жрущего всё и вся, что способны загрести его лапы и раздавить его челюсти, говорят знающие люди, сможет всякий, кто не хром, не безобразно тучен и не пуглив до оцепенения. Ещё бы нелишне, правда, и обнаружить заблаговременно в беспросветной теснине коварную тварь чёрной масти, умеющую сливаться в одно целое с каменными грудами. И уж наверняка успеха в догонялках легко добьётся тот разумник, кто не бросается сломя голову под лапы преследователя.

   Вот я и не колченог, и не жирен, и зорок, и приёмист, а на резвость свою не надеялся. В маленькой баклажке всплёскивалась моя самодельная надежда избегнуть путешествия по кишкам непривередливого чёрного живоглота. Высоко ценимая знатоками повадок горных великанов жгучая отрава, со всем прилежанием наколдованная мною в лаборатории мастера Неораса, не сделала бы меня несъедобным в завидущих глазах прожорливого чудовища, хоть залейся я так, чтоб в ноздрях пенилось. Но один глоток зелья дарует способность двигаться с нечеловеческой быстротой и резкостью, увы, очень недолго. И всякая лишняя капля несла в себе возможность непредсказуемой скоропостижной гибели. Случалось, что неосторожный или слабый, пригубив спасительного зелья, умирал на бегу от разрыва сердца либо захлёбывался кровью...

   Посему, едва я убедился, что мне всё же придётся углубиться в разверстую «пасть» горы и, вероятно, упереться лбом в оскаленную пасть ненасытного тролля, моим рассудком единолично овладела жизненно важная задача безошибочного выбора того самого мига, когда следует глотнуть возжигающего кровь яда. Притерпевшись к сквозящему холодом полумраку, одуряющей вони и оглушительному грохоту своих, как мне казалось, осторожных шагов, я решил наконец, что как только забрезжат в потёмках зеленоватые «солнечные зайчики», я немедля откупорю баклажку.

   Сдувающий все звуки и отзвуки рык, проиграв болезненную ломоту на рёбрах, очистил мой разум от мелочных расчётов. Я прижался к пронявшей меня до кости режущим холодом стене, пытаясь определить направление громоподобного зыка. К величайшему изумлению своему я понял, что, сосредоточившись на поисках небольшого растеньица, умудрился не заметить здоровенную боковую расселину, из которой, очевидно, и вылезло разбуженное моим топотом гневливое чудовище, очутившись у меня за спиной. Взбудораженная зверюга натужно сопела, всхрапывая. Света в сумеречном ущелье заметно поубавилось. Где-то на высоте моего отчаянного взмаха посохом в прыжке тускло бликовали мутно-зелёные зрачки. Я усилием воли заставил себя оттолкнуться от стены и, ускоряя шаг, поспешил вглубь расщелины. Почти сразу же сорвался на бег, поборов соблазн опустошить заветную баклажку. Рано, ещё слишком рано... Я ещё и мельком не видел то, за чем забрался в ловушку.

   Тропа, засыпанная щебнем, вылизанная схлынувшими вешними потоками, утоптанная и расчищенная могучими лапами взалкавшего свежей человечины великана и его не менее человеколюбивых сородичей, по счастью, почти не защищалась от дерзости нежданного скорохода россыпями валунов и провалами. Я жарил во все лопатки прямиком в неизвестность, возможно, готовящую для меня душевную встречу с семейством облизывающихся людоедов, но отрыв от якобы неповоротливого хищника, судя по звукам, терзающим не только уши, но всё нутро, увеличивался слишком медленно.

   И вот на беспросветной серости мелькнули завязшие в мерклой зелени вожделенные «солнечные зайчики». Я рванул вперёд, что было сил, перемахивая через крапины живого света, и, оставив позади столь волшебно прекрасные с виду залежи вяленого людоедского дерьма, развернулся, разбрызгивая подмётками отозвавшиеся костяным цокотом мелкие камушки и едва не разбив локоть о какой-то незаметный выступ.

   Пора. Я заглотил чудотворную отраву до капли, до сухого донышка, не колеблясь, ибо отмерил по себе. Качнулось громыхающее смертоносной яростью ущелье, вскипела кровь, изгоняя из самоощущения привычную весомость тела. Сгустилось время.

   Я ринулся навстречу вяло подрагивающей неохватными конечностями пещерной твари, завопив что было мочи. Зверь, казалось, оторопел и замялся, и даже осадил нехотя, вдруг наткнувшись на предсмертное ожесточение лакомой жертвы. Борясь не с ужасом, а с головокружением, я пронёсся мимо зловонной косматой туши, распираемой клёкотом и рёвом, будто невесомая пичуга мимо кряжистого пня. Я рассмотрел, как бугрится литой гнев под чёрно-мраморной шкурой, топорща слюдяную щетину, и над моей головой простёрлась в загустевшем от смрада воздухе карающая лапа твари. Ударное соприкосновение чудовищного кулака с ребристой каменной преградой отдалось в перенапряжённых суставах гулким предчувствием отсроченной боли, затрещала и посыпалась слоистая твердь. Вой поранившейся зверюги леденил мне спину. Заветные сгустки целительного света уже зеленели у меня под ногами. Не смея остановиться хоть на миг, я закружился в странном танце без ритма и выверенных движений, косыми тычками на лету вышибая посохом из причудливой мозаики нечистот и самозарождающейся в них жизни уплощённые камни, обжитые неприхотливыми «солнечными зайчиками». Не успел подобрать ни одного...

   Раззадоренный болезненным промахом тролль уже колыхался рядом, захлёбываясь клокочущим в глотке рыком. И вновь я скользил мимо ощетинившегося бока, и, круша неуязвимый сквозняк, ободранная лапа чудовища забрызгала кровью мои плечи. Пока взбешённая неудачами тварь, сотрясая теснину громовыми стенаниями, разворачивала неохватно дебелые телеса, я, стелясь над мельтешащим в глазах чёрно-серым щебнем, ломая и срывая ногти, накидал за пазуху весомых каменьев, облепленных упругой и мясистой, пропитанной солнцем зеленью. И вновь, утекая из-под чёрной длани пещерного великана, стремглав промчался по тугому витку умопомрачительного риска.

   Предательская ломота занялась в суставах. Капли иллюзорной власти над временем, отмеренные нещадными ударами отравленного сердца, истекали. Я бросился наутёк, вероломно оставив чёрного тугодума один на один с его исступлением. По счастью, я не закружился. Путь к Сухмени, калимой утренним солнцем, вёл на подъём. Зализывающий отбитые лапы тролль не преследовал меня, но я, уже не владея собой, не мог унять нечеловечью резвость, дарованную мне алхимической премудростью мастера Неораса, и всё бежал, бежал, бежал... чувствуя, как трещат сухожилия, как, сползая с кости, расслаиваются хрящи, сдавленные рвущимися от непосильного напряжения мышцами, как выламывает рёбра ошпаренное раскалённой кровью сердце, как лопаются ожжённые горячим воздухом лёгкие, как плавится в поту кожа. Наконец изнурение, объявшее меня, избавило от пытки саморазрушения тело, самонадеянно примерившее на себе птичью неуёмность. Я, шатаясь и еле волоча занемевшие ноги, плёлся по Сухмени, и светозарные ветры безжизненной равнины сушили мою перепревшую шкуру, выстуживая теплящееся в душе торжество удачливого добытчика.

   От устали и холода трясся и стучал я зубами, а вовсе не от испуга, как то, возможно, мнилось сизомордому кровопийце, терпеливо стерегущему меня на берегу Пагуби. Узрев во мне, поникшем, беспомощную жертву, матёрый хищник не таился. Дрянь шкура, дрянь зверь, дрянь мои дела. Я сдавил посох непослушными пальцами до щелчка. Заскользила по искусно вырезанным пазам рукоять, обнажая маленький как ледышка нордмарский клинок. Почуяв угрозу, поджарый зверь глухо зарычал, опустил голову, блеснул тухло-серыми глазками, отвесил челюсть, пуская с языка вязкую слюну. Худоба мосластого хищника не обнадёживала меня. Даже если я не промахнусь, на ногах мне не удержаться.

   Кровопийца вперевалку пошёл на меня, припадая к земле, под бурой шкурой ёрзали лопатки, раскачивая холку. Нескладный зверь, способный подмять и вола, не отличался прыткостью. Я знал – он, понимая, что застать добычу врасплох не удалось, попытается в рывке без затей подсечь меня длиннющими передними лапами.

   Бесхитростная тварь не обманула моих ожиданий. Хрипло урча, зверь ринулся вперёд, и, когда вскинулась в неотразимом замахе выбеленная сединой когтистая лапа, я ткнул остриём белёсое рыло, целясь в раздувшиеся ноздри. Я действовал слишком медленно, и заматерелый убийца, чья дрянная шкура была испещрена многочисленными рубцами, успел извернуться и отпрянуть, негодующе взвизгнув. Но всё же каким-то чудом я устоял и кольнул зверюгу, окровенив слюнявый оскал и заставив призадуматься. Живо отскочив на безопасное расстояние, распробовавший собственной кровушки хищник упрямо топтался на месте и мотал головой из стороны в сторону, примеряясь к наскоку, но не решался броситься на сияющее угрозой лезвие. Он вытягивал жилистую шею, истязая мой слух всеми мыслимыми и не мыслимыми оттенками злобного хрипа. И вдруг подавился неутолённой яростью, накренился, валясь на бок, и забился в агонии.

   Ниспосланный тетивой срезень рассёк яремную вену, проведя багровую черту под моими искательскими похождениями у Пагуби.

   – От это от он ладно на тебя стойку сделал, – довольно цокнув языком, сказал Гримбальд. – Осторожный гад... оголодал разве.

   Зверобой удивлённо смотрел на жалящий посох смиренника Бабо. Пристально разглядывал меня. И даже принюхивался.

   – Ты этого, Одо, – пробасил он мягко, – уж очень долго цветочки собирал.

   Я кивнул.

   Долго. Как долго...

   – Эхма, шкура дрянна, жила добра, – протянул деловито Гримбальд, поигрывая разделочным ножом.

   Я отвернулся, сделал через боль несколько бесцельных шагов и осел на землю...

   Согревшись у задорно потрескивающего костерка и исцелившись от немочи подрумянившимися в ароматном дымке до хруста тонкими ломтями доброго ржаного хлебца, я простился с Гримбальдом и в нетерпении, гложущем меня нещадно, поспешил к городу. Бережно сложенные в суму, обёрнутые чистой холстиной «солнечные камни» приятно обременяли плечо, на котором бурели, коробясь, въевшиеся в тёмно-красную ткань брызги крови чёрного тролля. У меня не было времени прихорашиваться. Да и кому, скажите на милость, отрадна чёрно-кумачовая строгость послушнического облачения в гнилостных портовых трущобах, раздумывал я. И никак не мог избавиться от чувства неловкости, овладевающей мной всякий раз как в памяти зачем-то и отчего-то мелькала кареглазая мордашка смешливой девчонки.

   На этот раз я ни у кого не спрашивал дорогу. Вечерело, но я уверенно бороздил изгвазданными плодороднейшим дерьмом тролля ногами благоухающие тухлой рыбой и гниющими водорослями помои, застлавшие портовые дебри Хориниса.

   Окликнув хозяина лачуги, я отпихнул плечом занавесь и ввалился в коптящуюся вокруг одинокой свечи, прилепленной на волчий череп, темень.

   Старик молчал очень долго.

   – Я не ждал тебя... так скоро.

   Я не стал делиться с ним своими догадками. Вряд ли он вообще меня ждал. Не проронив ни слова, я потеснил бутылки на столе и выгрузил из сумы тяжеловесную добычу. Откинул ткань и невольно залюбовался нежно-зеленоватым свечением нерушимых, как закалённые щитки хорошего доспеха, мясистых листочков.

   – Ты даже не спросил, зачем мне, – старческий голос дрогнул.

   – Хочешь мертвеца из могилы выволочь?

   Игнац как будто не расслышал насмешки.

   – Он ещё дышит... хотя уже и не цепляется за край... А вдруг чудеса случаются?

   Я понял вдруг, что, если сварливый жох ничего мне не расскажет, то я просто уйду, оставив рядом с грязными бутылками мутного назначения светоносные чудотворные растения, о каковых даже и не заикался никогда требовательный мастер Неорас, не загонявший меня с нескучными поручениями разве только в населённую каторжанами Долину рудников, ибо оттуда не было возврата.

   – Как много, – заворожённо прошептал старик. – Как жадна молодость!

   Я хмыкнул, напоминая хозяину о своём неслучайном присутствии.

   – Сделка есть сделка, – хилый голос Игнаца окреп и даже посвежел. – Ты сядь, сядь. Не мастак я тараторить.

   Я пристроил копчик на знакомой уже скамеечке. Старик заговорил не спеша, смакуя каждое слово и, казалось мне, опасаясь сболтнуть лишнего.

   – Отрок, о коем ты спрашивал, звался Арз Ирого. Так он себя величал, и, думаю, то правда.

   – Арз Ирого... – тихо повторил я, желая запомнить покрепче необычное чужеземное имя.

   – Верно, Одо. И вот что, послушник, будь я на твоём месте, остерёгся бы произносить сие вслух в присутствии высоких столпов монастырского благочестия. Чревато. Ведь не забыли же праведники чернокнижника и кощунника Юрга Крома Ирого, по их милости обречённого сдохнуть в проклятой Долине! И помнят, уверен, вины на нём не было...

   Я в полнейшей растерянности шмыгнул носом.

   – Я знавал Юрга в лучшие времена, когда ещё и сам не ютился в таком гноилище. Помотало его по свету, любознательный был малый. Злоумышлял он, не принимая сокровенности или нечестивости знания, и права неких самовластных избранных на оное. Не знаю я, кто обвинитель, знаю только, что уволокли иноземного купца в монастырь на допрос, а после погнали в Долину ковырять руду во славу короля Миртанского. Поберегись, Одо, братья не одобрят ни того, что ты якшался со мной, ни того, что совал нос в тёмные дела порочного семейства Ирого.

   Замолкнув, старик привстал и накрыл переливчатые ростки надежды на чудо полотном, словно пытался защитить похищенные у тролля сокровища от завистливых взглядов.

   – Значит, когда я приходил... ты знал, о ком спрашиваю?!

   – Знал! Что я знал?! – вспылил Игнац. – Ты что же, думаешь, я его убил?! Думаешь, я желал ему смерти? Я хотел защитить его... Но что я мог?

   – Арз – внук того кощунника, – старик быстро успокоился, и дыхание его выровнялось, – деда он не знал, но унаследовал его норов, его библиотеку... хотел бы я там порыться!.. его записи, а Юрг повидал многое, о чём достойно поведать людям. И меня, ничтожного, он упомянул в каких-то строках. Знал! Мальчишка знал моё имя и нашёл меня здесь, не побрезговал. Самонадеянный юнец! Я прятал его, вразумлял, но напрасно... Возомнил молокосос себя великим чудодеем или уж не знаю, кем. Прибыл на остров чудес, о! то слова Юрга... и заявил мне, что вызволит деда, коли тот жив. И всех, кто не побоится... Я внушал ему, что из Долины нет пути, что сойти туда – всё одно, что сойти в могилу. Он же твердил, что есть путь, да не один... пробоины, так он говорил. И говорил, что и это слова Юрга, нацарапанные пером. Хвалился, что найдёт пробоину. Далеко же завели его эти поиски...

   Мы молча выслушали усталый гомон трущоб, пенящийся на глубоких вздохах моря. Потрескивала выгорающая свеча.

   – Люди, которых ты не ищешь, Одо, вняли мне и решили не препятствовать твоим изысканиям. Уважили... дело решили мои лживые слова о том, что кто-то имел неосторожность пролить кровь человека из проклятого рода могущественного чернокнижника и некроманта. И то ещё, что не только простак Фарим видел призрака, бродящего над прибоем в шторм... Решено, чужак, многим во благо твои нескромные вопросы.

   – Скажи, Одо, – в скрипучем голосе прозвучала горестная улыбка, – почему ты его не боишься? Только не заговаривай мне зубы проповедями о силах духовных, которые дарует тебе Иннос!

   – А скажу, что мне благоволит Аданос, от этого тебе зубы не ломит?

   – Ну, это больше похоже на правду, – усмехнулся старый безбожник. – Не бойся признаться в невежестве, таковое всё равно не утаить.

   Я пожал плечами.

   – Да я и боялся, только не понял, чего. Может, и нечего бояться? Он не грозит, не нападает. Просто ходит рядом, слушает и смотрит. Курица и то страшнее, она-то и до крови может клюнуть.

   – Вот как? Слушает и смотрит... И почему же, благочестивый, он ходит именно за тобой?

   – Так я тоже не грозил ему, так... самую малость. И не бегал от него сломя голову. От дождя не сбежишь, а мокрому дождь не страшен.

   – Верно, – задумчиво протянул Игнац, – может, и правда всё так просто.

   – Просто скажи, где мне искать останки?

   Старик мученически вздохнул, почти застонал.

   – Мне сказали, Одо, что это были лёгкие деньги. Арз сам пришёл туда, где не услышат крика и искать не будут. Сам выбрал, где ему умереть. Была ему и пробоина... в горле или затылке – не суть. Ты думаешь, верно, будто бы кто-то позарился на его кинжальчик в чёрном с серебром. Не так. Тому, кого ты не ищешь, заплатили. Те, кого ты не найдёшь.

   – Но почему?!

   – Ха! Почему?! – окрысился неблагонадёжный старец. – А в чём обвинить мальчишку? В том, что у него молоко на губах не обсохло? А что если нашёл бы он ту самую чудесную пробоину, которую безуспешно искал когда-то на «острове чудес» Юрг Ирого? Не у городских стен, так в Долине? Что некогда было поводом для заумных рассуждений и пышных диспутов, теперь угроза. Восстанут мертвецы... вернутся погребённые заживо в рудниках, каково придётся цветущей в Хоринисе огненной благости?

   – Он болтал о таком на торге? – изумился я.

   – Нет... Хватило бы того, чтоб хоть раз прозвучало его родовое имя – Ирого. Да и лицом он удался вылитый дед, могли припомнить... Проще всего было избавиться от него. Наняли головореза – и нет головной боли.

   – А почему же с дедом его не расправились без судилища?

   – О! Юрг Кром Ирого не был беспечный недоросль, шмыгающий по закоулкам с сияющими глазёнками. Влиятельный господин, знающий себе цену, при больших деньгах, при слугах. Вымазали его дёгтем на славу, увяз и не выкрутился. Во дни торжества правосудия, когда разоблачили сего закоренелого чернокнижника, Долина рудников была всего лишь каторгой, а не замурованным склепом, объятым жутким сиянием. И никаких пробоин, кроме выколупанных своей же киркой, Юрг там не сыскал бы. Плох тот искатель, кто на цепи. Да и не каждое умертвие разговоришь, но каждого смертного можно сломать...

   – Как думаешь, мастер Игнац, он... ещё жив?

   Старик покачал головой, скривил рот.

   – Он старше меня... а я бы недолго там продержался... Я-то ведь пуще всего опасался, что дурачка Арза ухватят за шиворот и запрут где-нибудь в монастырском подвале. Не стали возиться, не те времена.

   – Где же он?

   – Выйдешь из Южных ворот и спускайся в лощину, до пещеры. Где-то там ищи, рядом у входа. Затолкали в трещину, забросали камнями и веток накидали. Вот и всё погребение.

   – Там же гоблинов, что грязи. И варги... Как же он не побоялся идти туда?

   – Побоялся. Нашёл провожатых. А те нашли его... Мне сказали – то была лёгкая смерть. Я поверил.

   Никогда ещё не было так мерзко у меня на душе. Я не желал верить городскому сумасшедшему, возомнившему себя лекарем, но не услышал в его словах иной лжи, кроме очевидной недосказанности. Он же, вероятно, корил себя за длинный свой язык.

   – Горло ссохлось, – прошипел Игнац, – выпьешь со мной, благочестивый? Настоечки? Не бойся, не отравлю.

   – Выпью.

   Вкуса настойки я даже не почувствовал, или не запомнил, может. Горло смочила и согрела, этого довольно. Старик, глотнув своей безвкусной мешанины, захмелел, и несмываемая тоска вновь потянула его за язык.

   – Глуп был недоросль, но... и образован не по годам. Языки знал, науки знал... людей не знал, Одо. Что-то ведь отрыл он в дедовом наследстве. Вычитал, слепил обрывки в единое. Даже я верил ему, когда он щебетал о пробоинах. Что ж... так поспешили угомонить его... Побоялись заполучить то, с чем не совладать?

   – Расскажи мне, – потребовал я, – об этих пробоинах.

   – Остров чудес трещит от чудес, – поплывший от хмелящей теплоты голос передёрнуло смешком. – Ты пройдёшь сквозь гору по разлому, если не передумаешь и повернёшь, верно, Одо? Пробой не похож на ущелье. Но проведёт сквозь каменную толщу без единой трещины, сквозь огонь, сквозь молнию, и человек останется невредим! Арз говорил, что даже время – не преграда для того, кто проник в пробоину. Разве можно понять такое, благочестивый?! Мальчишка свихнулся от всей этой книжной премудрости. Или... нет.

   Он пробормотал ещё что-то совершенно неразборчивое.

   – Сквозь молнию?

   – Да! Проскочить через молнию... через грозу! Сквозь грозовой полог невредимым – вот что он задумал. Недурно для сопляка. Скажи, разве не заноза? Вот и выдернули.

   Его бессвязная речь меня раздражала, задевала и теребила какую-то занозу, глубоко засевшую в памяти. Очень глубоко. Там, где, казалось бы, всё давно зажило.