Текст книги "Кот из Датского королевства"

День выдался на редкость бесцветным. На улице было неуютно. Дождь шёл, не переставая, с самого утра. Небо, затянутое тучами, и асфальт казались одинаково серыми. Прохожие старались как можно быстрее заскочить в магазин, в метро, запрыгнуть в автобус.

Занятия в языковом институте давно закончились, поэтому канадские учителя наслаждались свободным временем. Глен успел пообедать, немного отдохнуть, а затем, кратко обсудив с коллегами план на завтрашний день, стал собираться на встречу с русским профессором.

К сожалению, в этот свой третий по счету приезд в Петербург Глен Эриксон забыл захватить с собой из Канады зонтик. Поэтому для того, чтобы поехать на встречу с Иваном Осиповичем, ему пришлось позаимствовать зонтик у напарницы. Вернее, увидев, что Глен куда-то собирается, напарница сама предложила ему взять напрокат свой ярко-розовый зонт. Весёленький этот цвет породил сомнение у Глена, но напарница убедила его, что сейчас так модно, а главное, зонт подходит к светло-розовому галстуку Эриксона. Поскольку за модой Глен не следил, убедить его было не трудно.

Несмотря на скептическое отношение к моде, оделся Глен сегодня во всё самое лучшее, вернее, в лучшее из того, что он с собой привёз. А привёз он с собой из Канады, где у него целый шкаф был заполнен разными вещами, лишь небольшой чемодан с самой необходимой одеждой. Серый элегантный костюм, в который он сейчас облачился, был в его багаже единственным. Рубашек с длинными рукавами было две, – одну из них, белую, в мелкую чёрную полоску он сегодня и надел вместе с костюмом и розовым галстуком.

Причесываться Глену, как мы уже знаем, не требовалось. Взглянув на себя в зеркало, канадец одобрительно улыбнулся своему изображению, взял подмышку розовый зонт, повесил на плечо маленькую коричневую сумочку и направился к выходу. Проходя по длинному коридору небольшого отеля, Глен наткнулся на своего коллегу, – тот как раз вернулся с улицы мокрый до нитки.

– Эй, Глен, куда это ты собрался в такой ливень? – с любопытством спросил коллега.

– На встречу с русским профессором! – ответил Глен.

– А! Ну, смотри! – многозначительно подмигнув и погрозив пальцем, пошутил коллега.

– Да ну тебя! – в тон ему отозвался Глен.

– На вот кепку возьми, а то лысина промокнет! – заботливо предложил коллега, проворно доставая из пакета новенькую зелёную кепку с козырьком.

– Спасибо! – обрадовался Глен и, проворно нахлобучив кепку, вышел.

 Иван Осипович посмотрел на часы. Было уже без пятнадцати три. «Дождь и не думает прекращаться!» – взглянув за окно, с досадой подумал профессор. «Надо одеться потеплее, – решил он. «Что бы такое одеть, чтобы и промокло не сразу и в то же время выглядело прилично?..» Посоветоваться было не с кем: сестра с мужем были на работе, а жена с дочерью ещё дальше – на даче в Подмосковье.

«Ну ладно, раздумывать некогда!..» – решил Иван Осипович, снял с вешалок первую попавшуюся сиреневую рубашку и коричневый костюм, быстро оделся и направился в коридор. Ботинки все ещё были мокры насквозь. «И угораздило же меня вчера вечером так промокнуть!..» – с сожалением думал он. Неожиданно Иван Осипович обнаружил, что обуться ему сегодня не во что: он приехал в Петербург в единственной паре удобных ботинок, да ещё жена положила ему в чемодан красные домашние тапочки. «Ну не в красных же тапках мне ехать на Невский проспект!..» – в отчаянии размышлял он.

Профессор принялся осматривать обувной шкафчик, – ничего подходящего не находилось. Наконец, обнаружив на полке резиновые калоши, Иван Осипович со вздохом одел их. Чёрные калоши были велики – примерно на полтора размера. Иван Осипович вспомнил, как его жена однажды говорила, что зимние сапоги должны быть на размер больше, чтобы в них толстые носки могли поместиться. «По-моему, к калошам это тоже относится», – рассудил он.

Надев калоши, профессор взглянул на себя в зеркало. Собственная растрепанная прическа Ивану Осиповичу не понравилась. Взяв со столика расческу, он старательно причесал густые седые волосы. «Волосы длинноваты, надо бы подстричься», – мельком подумал Иван Осипович, снял с крючка коричневый зонт и вышел из квартиры.

Иван Осипович приехал на встречу первым, и, чтобы укрыться от дождя, он встал под навес крыши Казанского собора. Ждать ему пришлось недолго. Ещё издали, он заметил нелепый розовый зонт, а под ним высокую, выделяющуюся из толпы фигуру Глена Эриксона. Глен очень быстро шёл в направлении собора, понимая, что в такой дождь Иван Осипович вряд ли станет ждать его у фонтана. Вскоре канадец, выглянув из-под зонта, заметил профессора. Приятели немного постояли под навесом собора, а потом решили отправиться в ближайшее кафе.

Глен шёл так быстро, что Иван Осипович за ним едва поспевал. Важно и размашисто, точно какой-то пеликан-великан, Глен вышагивал среди плотной толпы, а Иван Осипович, слегка подпрыгивая для увеличения скорости, семенил за ним. Глен старался идти, как можно медленнее, чтобы ненамного обгонять приятеля, однако сильный дождь не позволял им обоим расслабиться, и приходилось поторапливаться.

Ближайшее кафе оказалось в Доме Книги, – в нём приятели и остановились.

Глен облюбовал столик посередине маленького зала, но профессор повёл его поближе к окошку, чтобы иметь возможность любоваться красивым видом. Сложив и повесив зонтики на спинку стула, приятели стали внимательно изучать меню. Наконец, оба сделали заказ. Начали они, с напитков. Глен попросил кофе капучино, а Иван Осипович чёрный чай без добавок. Оба заказали один и тот же салат с курицей и зеленью, потом, немного подумав, приятели попросили официантку принести бутылку красного вина.

Сначала принесли чай для Ивана Осиповича. Он аккуратно надрывал пакетики с сахаром и тонкой струйкой высыпал его в чай, методично помешивая ложечкой. Глен терпеливо ждал, когда ему принесут капучино, и с интересом рассматривал своего русского приятеля.

Внешность у Ивана Осиповича была мало выдающейся: черты лица небольшие и аккуратные, маленький, правильной формы нос, глаза тёмно-карие живые. Седые, очень густые и непослушные волосы отросли и теперь то взлохмачивались, то налезали на лоб. Ивану Осиповичу часто приходилось откидывать их рукой, чтобы не мешали, или зачесывать за уши. Проще всего было, конечно, подстричься, но до такого серьёзного мероприятия руки попросту не доходили.

Вообще же, Иван Осипович, несмотря на свои нелепые калоши и непослушные волосы, выглядел благообразно.

Глен внешне казался полной противоположностью Ивану Осиповичу. Черты лица у канадца были непропорциональны друг другу: глаза большие и светло-карие, брови едва обозначенные, нос и рот внушительные, уши крупные. Голый яйцеобразный череп покрыт ровным, неярким загаром. Лысина Глену определённо шла, позволяя в полной мере оценить красивую лепку головы.

За окном кафе по-прежнему надрывался дождь. Ливень настолько сильный, что его шум доносился даже в кафе. Глену принесли капучино. Отхлебнув глоток, он взглянул в окно и с чувством произнёс:

– Не люблю дождь!

Иван Осипович тоже покосился на окно. Несмотря на сплошную стену дождя, из окна всё же просматривался величественный собор. Между тем в кафе тепло и уютно, чай оказался вкусным, а компания вполне устраивала профессора.

– А я по-разному такую погоду воспринимаю, – откликнулся Пчёлкин на слова Глена. – Иногда дождь на меня благотворно действует, сосредоточиться помогает, вдохновляет написать что-нибудь…

– Такой же дождь был, когда она умерла, – словно не слыша приятеля, задумчиво сказал Эриксон.

Иван Осипович сочувственно и вопросительно взглянул на канадца.

– Жена, моя жена, Джуди, она умерла в такой же день, летом, три года назад. Всю ночь перед этим и с самого утра шёл дождь. Он шёл не переставая, целую неделю подряд, и во время похорон тоже. Я промок до нитки. Знаешь, Иван, я ведь простудился во время похорон и заболел. Долго болел, у меня было воспаление лёгких. Врачи говорили, что я мог умереть, но почему-то не умер.

– Да-а-а, – сочувственно протянул Иван Осипович. Он немного помолчал, размышляя, как бы развеять внезапно нахлынувшую на Глена грусть.

– А, Глен, помнишь, вчера ты сказал, что каждый вечер по интернету общаешься с семьёй. Значит, у тебя всё-таки есть семья?

– Да, только это семья моего старшего сына, с ним я и общаюсь. Правда, не каждый день, – это я преувеличил, – но частенько. Адам – моего старшего сына зовут Адам, – он всегда был ближе ко мне, чем к Джуди. А любимец Джуди – это наш младший, Мэтью. Младший холоден ко мне, холоден как лед, или ещё холоднее. Знаешь, всё никак не может мне простить…

– Не может простить? Что же? – с одной стороны Иван Осипович чувствовал, что Глену хочется выговориться, а с другой – ему и самому стало любопытно.

– Видишь ли, мой младший сын считает, что Джуди умерла из-за меня, и не может мне этого простить.

– Три года назад, ты сказал?.. А как умерла твоя жена?

– Сердце. У неё было слабое сердце. Она была очень впечатлительная, моя Джуди, все переживания старалась скрывать, редко взрывалась от эмоций, всё держала в себе. Ну и, в конце концов, сердце, видимо, не выдержало этого внутреннего напряжения. Сначала дало сбой, а потом и вовсе остановилось. И всё.

Официантка принесла две огромные порции салата и поставила на стол.

– Ух, ну и поедим! – довольно крякнул Иван Осипович, но, взглянув на Глена Эриксона, осёкся. Глен, казалось, погрузился в воспоминания. Он тоже смотрел на салат, но без восторга, отстраненно.

– Попробуй! – предложил Иван Осипович и, подавая пример, набрал высокую горку салата на вилку.

– А?.. Да… – рассеянно отозвался Глен и тоже взялся за вилку.

– Значит в том, что Джуди умерла, ты до сих пор отчасти винишь себя? – с искренним сочувствием предположил профессор.

– Да, – откликнулся Глен. – Понимаешь, я совсем не видел её, последние годы, – нет, не то что бы последние годы, а, последние десятилетия…

– Не видел? – переспросил профессор.

– Видел, но не замечал, – уточнил Глен.

– Сколько же вы прожили вместе?

– Много, всю жизнь, – неопределённо ответил канадец. – Но я никогда не задумывался о том, что мы вместе – я и она… Я этого словно не замечал, пока она была жива: привык. А потом оказалось, что Джуди была для меня, как воздух, – и когда она умерла, мне стало нечем дышать. Понимаешь, меня это просто поразило, эта потеря, Иван. Я не мог такое предположить, и, если бы мне сказали, что так будет, я бы всё равно не поверил. Мне казалось, что жизнь моя была без остатка заполнена и что Джуди тут не при чём. Я даже уважал себя: ведь я её полностью обеспечивал, ей не приходилось много работать или, по крайней мере, заботиться о куске хлеба. Я думаю, именно поэтому она со мной и оставалась до конца: она была практичной, моя Джуди.

– Ну что же тогда было не так? Она что – не любила тебя?

– Нет, любила. Поначалу, точно, любила, а потом я просто не знаю, любила или нет.

– Значит ты…

– Увлекался. Видишь ли, я был таким с самого детства. Я увлекался: мне всегда нравилось нравиться, я не мог этому противиться.

– И не хотел… – жёстко подсказал профессор.

– И не хотел, – согласился Глен. – Женился я на Джуди рано, мне было всего двадцать лет. Сначала родился Адам, и я старался уделять сыну внимание, но потом жизнь, как говорится, закрутила меня, – ну и началось. Но я всегда возвращался к Джуди!.. И поверишь ли, Иван, – я всерьёз гордился собой, считал себя очень порядочным человеком, а это, эти…

– Похождения, – подсказал Иван Осипович.

– Да, это всё я считал чем-то незначительным по большому счету, но естественным и таким же неотъемлемым, как, например, игра в гольф по воскресеньям или поход в кино раз в месяц…

Иван Осипович непроизвольно нахмурился.

– А что же Джуди? Ты уверен, что она знала о твоих похождениях?

– Мне и в голову не приходило, что она может знать. Кроме того, я был уверен, что ей всё равно, как именно я провожу свободное время. А остальные, думаю, все знали. Понимаешь, я считал это настолько естественным, что, похоже, сумел привить такой взгляд большинству своего окружения. Я был убеждён, что живу правильно: ведь я ни у кого ничего не отнимал.

– Неужели никто из твоего окружения не осуждал тебя, не пытался поговорить?..

– Пытались, но все их аргументы разбивались о каменную стену моей самоуверенности, и, как правило, я отлично отшучивался. И потом они говорили со мной обо мне, а не о чувствах Джуди, а я, естественно, был убеждён, что уж себя-то знаю намного лучше, чем кто бы то ни было.

– А Джуди?

– Никак не комментировала мои поздние возвращения, командировки, и я и в правду был уверен, ей всё равно. Она, с явным удовольствием заботилась о наших мальчиках, готовила, ухаживала за садом. Она не казалась угрюмой, охотно ездила со мной на пикники… Впрочем, это случалось редко – совместные пикники… Я был все время поглощен своими мыслями: то о работе, то о похождениях, то о друзьях. Мне и в голову не приходило, что её что-то не устраивает, и она может так притворяется. Один раз, когда мы отмечали день рождения Адама, одна из подруг жены прощаясь, сказала мне:

– Знаешь Глен, Джуди редкостная притворщица, и это, конечно, твоя заслуга! Но, на самом деле, у неё не настолько железные нервы, как может показаться. И эта игра, это притворство, разрывает Джуди изнутри.

Я ничего не понял. Я подумал, что подруга просто хватила лишнего на вечеринке, перепила хереса. Но она смотрела на меня так остро и пристально, что я всё же переспросил.

– Джуди – притворщица? Ты это серьёзно?

Подруга молчала некоторое время; она смотрела на меня так пристально, словно пыталась сканировать мой мозг.

– Может, ты и в самом деле такой дурак, каким хочешь казаться?.. – наконец произнесла она сквозь зубы. И неожиданно для себя я прочитал в её взгляде такую ненависть, что содрогнулся.

– Что ты имеешь, в виду?.. – начал было я… Но она не дала мне закончить фразу.

– До свидания, – холодно сказала подруга. – Спасибо за ужин.

Она повернулась и ушла. А я стоял, смотрел ей вслед и думал. «Нет, – решил я в конце концов. – В её словах нет никакого смысла. Джуди не притворщица – уж это я точно знаю. Она мне верна, заботится о детях, держит в порядке дом, а подруга просто дура. Наверно, всегда такой была – дурой. Странно, что я раньше этого за ней не замечал». И я продолжал успокаивать себя, твердя мысленно, что у нас всё хорошо, – вернее, я пытался не думать о том, как всё плохо.

Глен замолчал и принялся доедать салат. Мясной салат заметно убывал из тарелок. Огромные порции быстро таяли в желудках приятелей, потому что блюдо и в самом деле было хорошо приготовлено. Приятелям принесли и откупорили бутылку красного вина. Название оказалось незнакомым, но полусладкое вино понравилось обоим. Вино разлили в высокие с широким верхом бокалы из прозрачного стекла.

Отпив немного вина, Глен продолжил свою исповедь. Иван Осипович тоже попробовал вино из своего бокала и вновь внимательно взглянул на Глена.

– Ну вот, а потом Джуди заболела – у неё случился сердечный приступ. Мэтью, младший, по счастью оказался дома. Он и вызвал скорую помощь.

– А ты, – где был ты в это время?

– Я отдыхал во Флориде у приятеля. Мэтью телеграфировал мне, и я выехал домой немедленно. Когда я приехал, Джуди была уже дома, острый приступ прошёл так же внезапно, как и начался. Как только боль ушла, Джуди под собственную ответственность попросилась домой. Врачи предписали ей постельный режим.

Когда я вошёл в комнату, она дремала, – я подошёл поближе и сел на стул рядом. Лицо жены осунулось, и было бледным. Джуди открыла глаза и увидела меня.

– Ты так рано вернулся? – сонным голосом спросила она.

– Конечно, – ответил я. – Метью телеграфировал мне.

– Ты мог бы не приезжать, – сказала она. – Метью с женой позаботились обо всём. Адам, тоже заходил пару раз. Тебе не стоило прерывать отдых.

Слова Джуди сначала просто удивили меня: она ясно давала понять, что не нуждается во мне.

– Так что побудь дня два и возвращайся во Флориду, – сказала жена.

– Джуди, что ты говоришь?.. Неужели, ты всерьёз думаешь, что я мог бы спокойно отдыхать во Флориде, в то время как ты страдаешь от сердечного приступа?

– Но я же сейчас не страдаю, – возразила Джуди. – Просто они дают мне какие-то сонные таблетки, и поэтому мне всё время хочется спать. Так что твоё присутствие сейчас ничего не меняет. Впрочем, на похороны обязательно приезжай, это, пожалуй, будет правильно, – сказала она так просто, словно речь шла об уборке дома или прогулке. В этом несоответствии значения слов и тона, было что-то леденящее душу.

– Какие похороны, Джуди? Ты что? Врачи говорят, что тебе намного лучше,– до похорон, надеюсь, дело не дойдет, – я всё ещё пытался говорить полушутливым тоном.

– Не уверена, – очень спокойно возразила Джуди. – Да и почему бы нет? Все когда-нибудь умрут, – между прочим, и ты тоже, Глен.

Её слова и тон, которым они были сказаны, заставили меня вздрогнуть. Джуди между тем продолжала:

– А я, в общем, не против: дети большие, живут своей жизнью. У тебя… – она немного помолчала, – достаточно своих дел, так что я и в самом деле, Глен, не против перебраться в другое измерение.

– Ты это серьёзно, Джуди? Я не узнаю тебя! – изумленно проговорил я.

– Правда? – горько усмехнулась она. – Не узнаешь? Наверное, я очень изменилась с тех пор, как мы впервые встретились. Да, пожалуй, это так: значительно, изменилась, – добавила она уже миролюбиво.

– Джуди! Может быть, ты в чём-то и права: в последнее время я уделял тебе мало внимания, – но видишь ли…

– Да, в последние сорок лет ты был очень занят Глен, – согласилась Джуди, – но я рада, что ты у тебя, наконец, выдалась для меня свободная минутка…

Трудно было поверить, что Джуди, не так давно покинувшая помещение реанимации, способна на такую убийственную иронию.

– Правда, спасибо, Глен, – добавила она потом, уже другим тоном, да так мягко, что я с изумлением почувствовал, что готов заплакать. Мне казалось, что что-то во мне надломилось. Мне было не по себе, но я не мог понять причины этого состояния.

– Ну что тебя так расстроило Глен? – спросила Джуди. – Ты сегодня на себя не похож.

– Нет, Джуди, это ты какая-то другая. Я не понимаю, как ты можешь так спокойно говорить о смерти. По-моему, все нормальные люди боятся смерти…

Джуди задумалась.

– А я нет, – сказала она. – Правда, может, я и ненормальная, но… нет, мне не страшно, Глен. Ведь там за пределами нашей жизни есть другая жизнь, и я надеюсь, что она лучше.

– Джуди, о чём ты? Это всё звучит красиво, конечно, но разве ты и в самом деле веришь в то, что говоришь?

– Да ты, наверно, и не заметил, Глен, что в то время как ты каждое воскресенье отправлялся играть в гольф, я, обычно, отправлялась в нашу церковь. Я очень уважаю нашего пастора, Джона Макензи, и с удовольствием слушала его проповеди о Боге, о жизни после смерти.

– Джон Макензи? Пастор? Это такой маленький, с противным толстым носом? Ты что ходила слушать этого пастора? Джуди неужели ты… – я неожиданно для себя так разволновался, что и не смог сразу продолжить мысль, – неужели ты увлеклась пастором?

Джуди тихонько засмеялась.

– Ну при чём тут его нос, Глен? – укоризненно сказала она. – И потом, не стоит судить о людях по себе. Джон Макензи удивительно чистый человек, и слова, которые он произносит с амвона, не расходятся с жизнью, которую он ведет. Ты можешь быть совершенно спокоен, он не похож на тебя.

– Джуди, ты верно издеваешься? Ты что, хочешь сказать, что кто-то уже тем и хорош, что непохож на меня?

Джуди опять тихонько рассмеялась. У неё в тот день был какой-то особенный смех: он почему-то ранил душу.

– Нет, Глен, я, видимо, неправильно выразилась. Извини, – произнесла она так ласково, что я сконфузился.

– Джуди, ты же не можешь сказать, что я плохо забочусь о тебе. Разве не я купил тебе три норковые шубы, разве не я меняю твою машину на новейшую марку каждые три года, разве…

– Ты и в самом деле хорошо обеспечивал меня Глен, спасибо тебе за это.

– И вообще, Джуди, почему ты говоришь обо всём в прошедшем времени? Мне не нравится твой настрой…

– Ой!.. – внезапно вскрикнула Джуди и откинулась на подушку. Я склонился над ней и с изумлением смотрел на её бледное осунувшееся лицо. Я растерялся, не знал что делать. Через несколько секунд она открыла глаза, дотронулась до моей руки и тихо сказала:

– Мне уже лучше.

Я снова уселся на табуретку, взял её маленькую холодную руку в свою и спросил:

– Джуди. Ты наверно намного лучше меня, но, поверь мне, я делал для семьи всё, что мог.

Я напряженно ждал какого-нибудь отклика, ответа.

– Разве не так, Джуди?

– Мне нечего тебе ответить, Глен. Ты же сам знаешь.

– Послушай, Джуди, – повысил голос я, – если ты хочешь меня упрекнуть, то…

– Нет, я не хочу тебя упрекнуть, Глен, не нужно так расстраиваться, береги силы, они скоро тебе понадобятся.

– Джуди, откуда ты можешь всё знать? Почему ты так уверенно говоришь сегодня? Что у тебя в голове, я хочу понять…

– Ты, пожалуй, и правда, не уезжай сейчас во Флориду, – подумав, сказала она. – Потом себе не простишь.

– Джуди, – почти закричал я, – ты что с ума сошла? Я и не собираюсь во Флориду! Но ты что, и правда умирать собралась?

– Не знаю, но мне нехорошо. Очень давит на сердце – тяжесть, какая-то.

– Я позвоню врачу!

– Нет, пожалуйста, врач сейчас не поможет. Подожди, если станет хуже, я скажу, тогда и вызовешь врача. Ты прости меня, Глен, – тихо и очень жалобно попросила она.

– Я? За что? – поразился я. – Ты светлая, чистая душа, просишь у меня прощения!? Мне не за что тебя прощать, Джуди.

– Есть за что. За последние годы я не раз мысленно желала тебе зла. Иногда мне хотелось, чтобы ты потерпел аварию или тяжело заболел. Я долгое время притворялась, Глен, притворялась, что мне всё равно, где ты бродишь, как проводишь время. Но, видишь ли, я была уверена, что говорить с тобой об этом бесполезно: ты не чувствовал за собой никакой вины. Эта твоя уверенность была на поверхности, она бросалась в глаза, Глен. Именно это заставляло меня всё таить в себе. А потом, в какой-то момент мне и вправду стало всё равно. Я жалею об этом, прости меня, Глен, – может, было бы лучше, если бы я однажды возмутилась и ушла от тебя. Может быть, но почему-то, Глен, я сомневаюсь… Может, всё стало бы иначе, может не хуже, – но и не лучше, Глен. Ты всё же прости меня за то, что я долгое время, живя рядом с тобой, часто от обиды желала тебе зла. Но, знаешь, Глен, последние годы я очень изменилась, я постаралась смириться и пыталась не думать о тебе плохо, – правда, Глен, я очень старалась… И всё же, пожалуйста, прости.

Я понял, что Джуди всё знала. Мне казалось, что вся боль, столько лет таившаяся в её сердце, оставив её, внезапно обрушилась на меня. Ноги мои словно одеревенели, язык будто прирос к нёбу, я не мог вымолвить ни слова.

Её смиренное «прости» окончательно подкосило меня. Кажется, я мог вынести всё: упреки, жалобы, но только не это «прости». Оно было убийственно, оно разрывало мне сердце. Когда дар речи вернулся ко мне, вместо того чтобы самому попросить прощения или попытаться как-нибудь оправдаться, я смог произнести только:

– Джуди, я прошу тебя только об одном, не умирай.

– Мне сейчас лучше, Глен. Уйди, пожалуйста, я хочу поспать. Попроси никого не заходить.

– Джуди! – я хотел сказать, что я сожалею о причинённой ей боли, но почему-то не мог, слова не давались мне. Былая уверенность совершенно покинула меня, я ощущал только беспомощность и страх. Мне казалось, что я теряю её.

– Джуди!

– Конечно, Глен, я не держу на тебя зла, – верно, почувствовав, что я хочу, но не могу произнести, тихо, но очень внятно сказала Джуди. Я чувствовал сердцем, что она говорит правду.

– Иди, пожалуйста.

Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. Я вышел.

Тем вечером на улице шёл дождь, накинув плащ с капюшоном, я вышел во двор. Я бессмысленно бродил по улицам и плакал, никто не мог видеть моих слёз из-за дождя. Да и прохожих почти не было. В тот вечер я выплакал, наверно, всю свою бестолковую жизнь. Я дал себе зарок, что изменюсь, откажусь от старых своих, греховных привычек. Вернее, я знал, что уже изменился, с этого самого момента. Потом я сказал себе: «Когда Джуди поправиться, мы вместе уедем во Флориду». Я очень этого хотел, всем своим надорвавшимся сегодня, выплаканным сердцем. Но тяжёлая печаль всё равно не отпускала меня. Когда я вернулся домой, Джуди уже умерла.

А потом были похороны. Я совсем не плакал, стоял, как пень, и смотрел на то, что осталось от Джуди. Но передо мной лежало только тело. Её здесь уже не было. Она ушла от меня. Так давно собиралась, и вот, наконец, решилась и ушла. Я понял, вернее, почувствовал, что Джуди была права, что она не умерла, а просто покинула меня и живет теперь где-то в другом измерении. И ей там легче, потому что не нужно больше притворяться. Я знал, что заслужил эту боль, но такое знание ничего не меняло: мне было очень тяжело. Я простудился и пролежал в горячке около трёх недель. А потом, когда выздоровел, пошёл в церковь, о которой она говорила, разыскивать пастора. Он долго беседовал со мной. Рассказал о Боге, о вере Джуди, сказал, что ей было намного легче жить с верой в Бога. И я полюбил Бога Джуди, который сделал её жизнь легче. За то, что Бог пожалел мою Джуди вместо меня, я полюбил Его. Вот так я и пришёл в церковь: Джуди привела меня туда. Она пожалела меня, понимаешь! – не бросила, несмотря на всё…

Глен замолчал, горло его перехватила судорога, – это был кратковременный нервный спазм. Потом он оправился.

Иван Осипович достал платок и высморкался. Он некоторое время помолчал, потом осторожно прикоснулся к рукаву Глена и предложил:

– Давай допьем вино, Глен! – И, не дожидаясь ответа, профессор разлил остатки красного вина по бокалам.

Глен быстро осушил свой бокал.

– Ты знаешь Иван, мне ведь и самому уже недолго осталось, – ну, если только врачи не ошибаются. Так что я, наверно, скоро встречусь со своей Джуди. Я думаю, она меня всё же ждет, ведь за столько лет она должна же была ко мне привыкнуть!.. А, как думаешь?

– Думаю, что ждет. Даже определённо.

– Ну вот! – лицо Глена просияло. – Я не знаю, Иван, как они там живут после смерти. Джуди наверняка знала лучше, она всегда всё чувствовала лучше меня, – но я думаю ей там хорошо. Я просто уверен, Иван, что ей там хорошо… Может, у них там тоже есть сады и она ухаживает за садом? Она любила садовничать, ей особенно нравились такие красные большие цветы… я забыл название… хризантемы или георгины, что-то не могу припомнить…

Глен огорчённо наморщил лоб:

– Нет, Иван, не могу вспомнить название!

– Но я хорошо представляю, о чём ты говоришь. У нас на даче в Подмосковье, кажется, растут именно такие цветы, – находчиво пришёл на помощь приятелю Иван Осипович. Профессор чувствовал, что сейчас не самое подходящее время признаваться, что в сортах цветов он, на самом деле, почти не разбирается. Глена заметно успокоило это замечание, он перестал болезненно морщить лоб и выпрямился на стуле.

– А о болезни своей я даже не хочу сейчас говорить, –продолжал канадец. – Да и что в том толку? Говори не говори, ничего не изменишь.

– Ну и не надо, Глен, раз не хочется, – согласился Иван Осипович. – Сколько дано нам прожить Богом, столько и проживем!

Глен согласно кивнул.

– А дождь-то, Иван, кончился!

– И правда! Ух, и заговорил ты меня! Но спасибо тебе, брат.

– За что?

– За доверие, за то, что поделился со мной, – с искренним чувством сказал профессор.

Глен вздохнул.

– Пойдём, что ли, Иван! – предложил он.

– Да, сейчас пойдём. Слушай, Глен, у меня завтра последний день в Петербурге. Последние день и ночь, а очень рано утром поезд в Москву. Пора домой!

– Жаль! Очень жаль, Иван!

– А ты можешь со мной завтра, во второй половине дня встретиться?

– Могу, почему же не могу. Давай! В четыре?

– В четыре.

К ним резво подскочила официантка. Расплатившись, друзья вышли из кафе на улицу. Выйдя на Невский проспект, один, направился на станцию «Гостиный двор», другой, к остановке маршрутки.

Асфальт был все ещё мокрый от дождя, но самого дождя – как не бывало!