Текст книги "О суббота!"

Автор книги: Дина Калиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

ШЕСТОЕ, ПОСЛЕДНЕЕ

Саул Исаакович вошел в раздвинутые створки решетчатых ворот. Во дворе под деревом ждала машина «скорой помощи», и шофер, не теряя времени, спал. Саул Исаакович забеспокоился, не с Кларой ли плохо. Да, увидел он, дверь Мониного подъезда была раскрыта и подперта куском пиленого ракушечника. Саул Исаакович сначала рассеянно подумал, что его приглашение на ужин может оказаться неуместным, поднялся на этаж, увидел, что дверь в квартиру тоже распахнута. И здесь Саул Исаакович поймал себя на подлой мысли – удрать, ничего не знать и, если случилось что-то, оно объявится завтра, а сегодня пусть спокойно состоится взлелеянное душой торжество.

Но конечно, не удрал. Прошел по коридору, стал против раскрытой двери в Монину комнату и первое, что увидел, были шевелимые сквознячком Кларины волосы. Сквозняком вздувало короткую занавеску над окном, сквозняк позванивал сосульками люстры. Молодая врачиха в белом халате писала за столом. Моня у окна выбирал из коробки и ставил в ряд склянки с лекарствами.

Саул Исаакович не вошел в комнату, стоял в темном коридоре и ждал, пока врач напишет. Но она, не переставая писать, мельком взглянула на дверь, где он стоял за порогом:

– Вы родственник?

Тогда и Моня увидел его, не удивился, оторвался от коробки.

– Да, да, родственник, – подтвердил он, сложил руки на животе, и они стали вместе ждать, пока она все напишет.

Моня, как заметил Саул Исаакович, был спокоен, но стал как будто меньше ростом. И в комнате все стало и меньше, и легче, и прохладнее. Как во сне. Легкой и холодной выглядела шевелимая тонким ветром скатерть на столе, выросшими на снегу казались ландыши в стакане, льдинками – надломленные пустые ампулы на блюдце, прохладными – белый потолок и простыня. Только стул, на котором всегда сидела Клара, стул с круглой сплюснутой подушкой казался теплым. И вода, расставленная в стаканах, была теплой даже на вид.

Саулу Исааковичу хотелось пить, но он не посмел, хотелось сесть, но он стоял. Наконец врачиха кончила писать, завинтила ручку, сунула в нагрудный карман и, пряча смущение за озабоченностью, а глаза в бумагу, сказала с детским вздохом:

– Ну, до свиданья… – и прежде чем уйти, пощупала Кларин пульс.

– Только на днях она могла сидеть и улыбаться, – сказал Саул Исаакович, когда врачиха вышла. – Только на днях… – повторил он и еле сдержался, чтобы не закричать, не воздеть руки, как делали над умершими старики в Кодыме: ведь Клара еще дышала.

– Все мы на самом краю, все мы приблизились и все приготовились, – ответил Моня сухим голосом.

Тогда Саул Исаакович сказал:

– Что делать, Моня. Жизнь.

Саул Исаакович посмотрел на голубые губы умирающей, на колыхание волос над ее лбом, на увядшие руки.

«О! о! и еще раз о! – зарыдал в нем кодымский старик. – О, о!.. Почему должна так рано споткнуться на краю обрыва нежная Клара?! Умолкните, песни! Выключайся, музыка! Горе! Горе!..»

Моня взял его за локоть и попросил:

– Слушай, Саул, позови ко мне Гришу.

«О да, да!.. Сдвигайся, стол! Отменяйтесь, торжественные тосты за встречу, за вечную дружбу, за мир! О, о!.. – царапал грудь и рвал одежду, и посыпал седую голову пеплом исступленный кодымский старик. – О, о! Пусть пеплом станет костер Ревеккиных хрустиков! Пусть праздничное блюдо рыбы станет будничным запасом на неделю!.. Клара, Клара! Сколько было в тебе светлой доброты для нас! Плачьте, плачьте!..»

– Ты хочешь, чтобы пришел Гриша? – спросил Саул Исаакович.

– Да. К Зюне я послал соседку, Зюня сейчас придет. А ты, Саул, прошу тебя, позови Гришу.

– Знаешь, Моня, я ведь сегодня созвал гостей, я и за тобой пришел как за моим гостем. У меня сегодня вечер в честь Гриши, все уже готово. Ты не задержишь его?

Моня потупившись смотрел на истертый просяной веник в углу и не отвечал, а Саул Исаакович добавил:

– Пожалуйста, не держи его долго.

Моня еще немного помолчал, потом повлек Саула Исааковича за собой в тьму коридора, и в коридоре, не отпуская его локтя, приблизил свои глаза к его глазам и зашептал:

– Она умирает! Она каждую минуту может умереть, ты не понимаешь? Она одной ногой уже там! Я хочу, чтобы сегодня мы все были вместе. Я сломаю твои планы, и ты меня извинишь!

– Почему ты решил, что она умирает?

«О, о! Кто знал такую ласку в чьей-нибудь другой улыбке?! Клара, Клара!.. О, тоска! Она мне давит на сердце, она опутала мое горло! Плачьте, плачьте…»

– И все-таки почему ты решил, что она непременно умрет? Кто знает? Тебе это курносая девочка сказала? Что она понимает? Кто может знать?

– Я знаю, Суля.

Моня закашлялся от непривычки говорить шепотом, прокашлялся, отдохнул и уже не шептал, а бормотал:

– Умирает моя Клара. Позови мне Гришу, Саул.

– Хорошо, хорошо, я скажу ему. Не падай духом, Моня, крепись!.. Он придет, если ты настаиваешь. Хотя я уверен, что Клара выздоровеет! Но пусть будет по-твоему, пусть он придет к тебе, и вы будете весь вечер смотреть друг на друга!.. Как я могу спорить?

«О, о, о! Плачьте, плачьте! Только на днях она улыбалась драгоценной своей улыбкой!.. Почему же теперь ее не будет?.. О, горе нам, горе, о горе, горе!.. Плачьте!» – не умолкал вопящий и рыдающий.

МИЛЛИОН ИЗВИНЕНИЙ

– Гарри Стайн – ваш родственник? Он, наверное, скоро вернется. Его повезли осматривать катакомбы. Посидите, вы, кажется, устали.

– Я, к сожалению, не имею ни минуты времени, я ужасно спешу, – сказал Саул Исаакович любезной дежурной. – Мне нужно в мою записку (вы не забыли, я оставлял записочку?), мне просто необходимо внести существенные изменения.

Дежурная, редкостного терпения человек, достала из ящика стола его листок, подала ручку. Саул Исаакович оторвал исписанную часть, а на оставшейся чистой полоске написал:

«Гриша! Горе! Очень плохо Кларе. Иди туда».

Подпись не поместилась, он подчеркнул слово «очень», сложил обе записки пополам, старую и новую, одну положил в карман, другую перед дежурной и, Бог ли тут вмешался или жара и усталость сбили с толку, но только новая записка оказалась у него в кармане, а прежняя, естественно, осталась у дежурной для передачи Грише, и обнаружилась ошибка за целый квартал от гостиницы, на трамвайной остановке.

«Ну, дудки! – категорически заявил Саул Исаакович самому себе, той своей части, которая мысленно уже тащилась обратно в гостиницу. – Я ни при чем! Воля судьбы!.. Домой!»

ВЕЧЕР ПЯТНИЦЫ

Ах, какой получился вечер, какой удачный, славный, складный вечер! Как быстро все собрались, как рады были встретиться вокруг обильного стола, раздвинутого если не для множества гостей, то для множества блюд! Какой удивительный, чудный вечер, не омраченный ничьим плохим настроением, ничьей, как бывает, преднамеренной колкостью, ничьим неосторожным словом!

Первой пришла Мария Исааковна. Она расцеловалась с Ревеккой, немедленно повязалась чайным полотенцем и сразу же взялась за дело. Когда Саул Исаакович навестил их на кухне, они в высшей степени дружественно цокали ножами по дощечкам и пересмеивались.

И подоконник, и соседские столы были заставлены блюдами. Саул Исаакович остановился в дверном проеме, руками зацепился за притолоку – так он любил. Мария Исааковна взглянула на брата:

– Мы такие старые… Ах, какие же мы старые!..

– Про кого, про кого, – ответил он, – но про тебя не скажешь, что ты старуха! Так я говорю, Ревекка? А пора, пора постареть, сколько можно быть свежее нас всех!

Гриша пришел с гигантским клетчатым, неописуемых размеров и заграничных пропорций чемоданом.

– Ты получил мою записку?

– Я получил твою записку!

– Ты сам тащил такой чемодан?!

– Я?! Почему я буду тащить такой чемодан, если я приехал на такси? Шофер поднял мне сюда чемодан!

– Эй, наверху! Не закрывайте дверь!

– Моя старшая дочь, мой старший зять!

– О'кей! Очень приятно!

– А Шурик?

– Он зашел за девочкой.

– Она придет?

– Он сказал – да.

Не успели женщины обставить стол, не успели мужчины выпить перед ужином по стопке, прозвучала – два подряд и третий длинный – Шуркина сигнализация.

– Знакомься, дед!

Саул Исаакович тряхнул девичью руку.

– Проходите!

Узенький затылочек был у девочки, каблучки-шпилечки были у нее, пуговки на спине до самого пояска.

– Господи! В чем там поместились грядущие поколения?!. – умилился Саул Исаакович.

Больше никого не ждали. Но Гриша не позволил садиться к столу, втащил на тахту чемодан, раскрыл его и – начал.

Первой Гриша одарил Ревекку. Он вытащил для нее отрез джерси – все женщины ахнули. Потом Гриша потянул за рукав большой свитер с коричневыми собаками по всей груди, вручил Саулу Исааковичу и заставил примерить.

Девочка сосчитала собак, их оказалось шестнадцать.

Шерстяной отрез достался Марии Исааковне, шелковый – Асе. И что-то перепало ее мужу Сереже, а джинсы достались Шурику, спортивная кофточка – девочке. И кому-то плащ, а кому-то шарф, и что-то еще, и что-то еще извлекал из чемодана Гриша. Наконец, извлек детский ковбойский костюм.

– У нас нет маленьких мальчиков, Гриша! – сказала Ревекка.

– Сейчас нет, потом будут! – Саул Исаакович взял детское себе.

В конце концов, когда чемодан полностью обнаружил свое дно, Гриша вынул расшитую стеклярусом сумку и подал ее Саулу.

Саул Исаакович открыл сумку – внутри находилось нечто белое. Он развернул это белое – талес, молитвенное покрывало.

– Ты в уме? Мне?! Так чтоб ты знал – я никогда в жизни не был в синагоге!..

– Откуда, скажи ты мне, я мог знать твои вкусы и твои убеждения?!

Все, извержение окончилось, чемодан был пуст, а в комнате повисла неловкость, как будто некий пакостник незаметно растянул тонкую резинку, и она позванивала в комарином напряжении между лиц и рук и могла в любую секунду со свистом сорваться и стегнуть. Все стали рассовывать подарки по сумкам и по углам. Только Гриша не чувствовал стеснения. Он потирал руки и, кажется, готов был подарить даже собственный пиджак, если бы тот на кого-нибудь налез. И тогда произошло непредусмотренное. Ревекка, ни на кого не глядя, медленно прошествовала к шкафу и в том отделении, где идеальной стопкой у нее были сложены полотенца, взяла нетронутый флакон «Красной Москвы», подарок Аси ко дню рождения, а в отделении, где лежали особым способом накрахмаленные скатерти, взяла нетронутую коробку с духами «Пиковая дама», подарок Ады, а в ящике, где в безупречном порядке хранились документы семьи, футляр с тяжелыми янтарными бусами, и все это поставила перед Гришей, ни на кого не взглянув.

– Жене и дочери, – сказала она строго, а Саул Исаакович ушел в коридор, чтобы скрыть слезы восторга.

И опять позвонили. А ведь никого не ждали.

«Я не позволю испортить людям радость!» – Шестнадцать канадских собак двинулись за ним к двери.

Однако на лестничной площадке стоял не Зюня с печальным сообщением, а улыбались нарядные, прямо из театра, Ада с мужем Сеней.

– Как, уже кончился спектакль?

– Нет! Мы плюнули и ушли.

– Твоя младшая дочь? Твой младший зять? А что я имею подарить вам? Я все уже раздал!..

– Что вы, что вы, оставьте, нам ничего не надо, у нас все есть. Да, папуля?

И все стали усаживаться за стол. Играла музыка, комната была полна разговоров.

Ах, какой получился вечер! Гриша аплодировал фаршированной рыбе и заставил аплодировать всех, а Ревекку – кланяться, как артистку.

Девочка не ела. Она сидела рядом с Саулом Исааковичем, он тайком любовался прозрачной челкой, серьезными светлыми бровями, серыми глазами с каемкой покрашенных ресниц, сердитыми неяркими губами и видел (Шурик не видел, а он видел по страдающим ее щекам), что девочку тошнит. Она выуживала из пухлого куска фаршированной щуки пластинки лука и с отвращением складывала на тарелке, но рыбу так и не съела. В пирожке опять же обнаружился внушавший ей отвращение лук. Саул Исаакович шепнул ей, что скоро дадут цыпленка. Действительно, цыплята появились. Но Ревекка своих цыплят в своем доме разделила и раздала по-своему: ножки – Грише, Шурику и зятьям; крылышки – себе, золовке и дочерям. Саул Исаакович и девочка получили по кривой куриной шее.

– Бог придумал пищу, а дьявол – поваров, – тихонько шепнул девочке Саул Исаакович. – Изощренная пища – кому это нужно?! – продолжал он в наклонившееся к нему ухо. – Кушать надо самое простое, так? – Девочка пожала плечом. – Не понимаю, скажу тебе откровенно, чему они аплодируют! Что, например, ем я, если решил себя побаловать? Хлеб и соленый огурец. – Он знал, что устроил ловушку, ведь редкая беременная откажется от соленого огурца. – Или: хлеб, масло и немножко томатной пасты, – изобретал Саул Исаакович, видя, что она как раз и не желает огурца. – Или… – он припоминал, что еще можно сейчас найти на кухне. – А что ты любишь?

Она не поднимала глаз от скатерти, по рельефу тканого узора нервно скоблил ее накрашенный ноготь. Она улыбалась виноватой больной улыбкой.

– Жареную картошку, – простонала девочка.

– И конечно, на подсолнечном масле? Потрясающе! Так вот, скажи мне, ты сумеешь через пять минут найти дорогу на кухню?

Когда она пришла на кухню, картошка уже жарилась.

Глаза ее были слепыми от наслаждения, возле уха двигалась шоколадная родинка. Саул Исаакович размешивал для нее чай в эмалированной кружке, и они молчали.

«Ах, Боже мой, чего бы я ни отдал, чтобы можно было поговорить с ней о ее ребенке, моем будущем правнуке!..»

– Ты нам всем очень понравилась, – осторожно сказал он. – Мы страшно рады, что Шурик подружился именно с тобой, а не с какой-нибудь другой. Я ведь успел перекинуться мнением кое с кем из наших, и все от тебя в полном восторге. Я, вообще, за то, чтобы рано женились и рано рожали, потом мало ли что может случиться… Здоровье, или что-нибудь другое, или что-то еще. Я был решительным в молодости, и вот у меня внук, того и гляди, приведет в дом жену.

Она посмотрела и улыбнулась. «Смелая девочка!» – подумал он.

– Что вы тут сидите, как сироты? Пришла Ревекка со столбом грязных тарелок.

– Пьем чай, разговариваем.

– Скоро все будут пить чай, что вам не терпится!

Ревекка уложила в раковину тарелки, налила доверху чайник, неодобрительно посмотрела на девочку и торопливо ушла.

– Что вы тут сидите?

Вошел вполне пьяненький, вполне счастливый Сережа. Его заставили стряхнуть скатерть, и он принес ее на вытянутых от добросовестного старания руках.

– Пьем чай, разговариваем.

– Секретничаете? А сейчас будут танцы.

Он потряс над ведром скатертью, дисциплинированно сложил ее и на вытянутых же руках понес обратно.

– Вот Сережа – замечательный человек. Добряк, работник. А нет своих детей! Да, он воспитал Шурика. Да, у них отличные отношения, родные отцы бывают хуже. Но он не носил его на руках. Он не вставал к нему ночью переменить пеленки. Он не видел его первых шагов, не слышал первых слов.

Девочка уткнулась в кружку и молчала. Но слушала – ведь блеснула взглядом, когда он сказал про Шуркины пеленки.

– Что вы тут сидите? – Сам Шурик. – Что вы тут делаете? Я думаю, куда она подевалась!

– Пьем чай, разговариваем. – Душа Саула Исааковича жаждала гарантий, и он добавил: – Мы скоро придем, иди, не мешай нам договорить наш разговор.

– Ну да!

Шурка напился из-под крана, дернул девочку за руку, стащил с подоконника, и они протопали по коридору.

– Старость моя! Какой ты будешь в море лет моих? – произнесла Ася хрипло, почему-то с закрытыми глазами, и все поняли, что будет декламация.

Но Ася протянула руку и взяла в углу, не открывая глаз, гитару, склонилась над ней, и гитара негромко, сонно запела. Все решили, что сейчас начнется песня, и снова ошиблись.

– Каким цветом окрасишь мои берега? Каким цветом окрасишь мои небеса? – приглушая и без того глуховатый голос, продолжала Ася. И вдруг выпрямилась и запела так широко, таким полным степным голосом, какого и предположить неосведомленному слушателю было бы в ней невозможно после первых, похожих на волхование шептаний. – Каким цветом – молодое мое легкомыслие-е? – запела она и замолчала, слепо глядя в ночь за окном.

Никто не шевелился, слушая Асино молчание и лунно звеневшую гитару.

– Я страшусь суда твоего, я прошу любви твоей! – спела она, помолчав, и снова склонилась над гитарой, словно внимая ее советам и вещеваниям. И вдруг снова зашептала, сердясь и требуя выслушать и рассудить, заторопилась, не теряя, однако, внятности: – Разве найдешь в моей утренней жизни злобу? Высокомерие? Коварство? Или – зависть?

Гитара испуганно взвизгнула, Ася склонилась к ней еще ближе и зашептала еще требовательнее:

– Разве назовешь сокрушительную самоуверенность глупостью? И щедрость – глупостью? И доверчивость – глупостью? Разве обругаешь кораблик без якоря грубым словом? А легкое колесо без руля? А птицу без гнезда?..

Ася накрыла ладонью умолкнувшие струны, и все увидели, что в открытое окно из теплой ночи смотрит новорожденный месяц.

Раскачиваясь в свете месяца, блестя глазами, Ася затянула без аккомпанемента, сильно и тягуче похожим на заклинание речитативом:

 
О старость моя
пощади меня
не суди меня
а я сохраню для тебя
и принесу тебе
и сложу у порога твоего
лучшие сокровища мои
алмазную злость мою
и звонкое золото умелой насмешки
и будешь ты неуязвима
в привязанностях своих…
 

Сережа делал круглые глаза и жаловался:

– Дикий репертуар! Где она выкапывает такие песни?! В каком омуте она выуживает вдохновение?! Я законный муж! Или нет? Я должен знать? Как по-вашему?

Ах, какой был чудный вечер! Отодвинули стол, чтобы танцевать, и танцевали.

– Ася, почему ты не привела Людмилу? Вы бы спели «Темную ночь» или «Эх, дороги…».

– Баба, ты отстала на сто лет! Они теперь шмаляют медицинские песни, даже я краснею.

Зюня не приходил. Саул Исаакович весь вечер ждал его, но тот не приходил.

«Я был прав, – наконец решил он. – Они там сидят у Мони и ждут смерти, а никто и не собирается умирать».

Зюня не пришел, когда все сели за сладкий стол вокруг хрустиков, вокруг орехового торта, вокруг подноса с полными стаканами чая, в каждом из которых, как истинное солнце, сиял кружок лимона. Он не пришел, когда стали расходиться, заворачивать, кто во что сумел, Гришины подарки.

– Что же мне дать вам? Я расстроен! – говорил Гриша Аде с Сеней.

– Оставьте, не беспокойтесь!.. – жеманничали те.

От огорчения Гриша ткнул пальцем в бок своего пустого чемодана. Чемодан сплюснулся, в нем сработала какая-то пружина, он сам по себе сложился втрое и еще раз. Теперь вместо него лежал на тахте небольшой клетчатый портфель.

– Что, подарить вам чемодан, вы возьмете?..

– Забавный чемоданчик.

Зюня появился на улице, когда вышли на трамвайную остановку. Дождались трамвая, а из него выскочил Зюня.

– А, Зюня! Как дела, Зюня?

Все думали, что Зюня вскинет руки, что Зюня громко вскрикнет: «Дела? Как сажа бела!» Или: – «Дела идут, контора пишет!» Или что-то еще из того, что сто раз слышано, но почему-то приятно услышать еще сто раз.

– Кларочка скончалась.

Все ахнули. Но не почувствовали. Они были сыты и пьяны, и руки их были полны подарков, и была теплая ночь, и пахла акация. Они почувствуют смерть Клары лишь завтра, и то – не с утра, а когда устанут, когда праздник выгорит дотла, когда пепел воспоминаний не будет перелетать с одного лица на другое, с одной приятной минуты на другую, а разлетится вовсе – то ли было, то ли не было.

Гриша стал прощаться, целовался с каждым – он уже завтра улетал в свою Америку.

– Будьте здоровы! Спасибо за встречу, за прием, за то, что имели обо мне память! До будущего года, до скорого свидания! Гуд бай!

К их остановке со стороны моста подкатывал пустой трамвай, Гриша с Зюней перебежали улицу. Все смотрели, как они поднялись в вагон, как уселись рядом, как Гриша махал им, когда трамвай, рассыпав при повороте искры на цветущие акации, повернул за угол.

– Гуд бай! Гуд бай!

Трамвай ушел, а все еще долго смотрели на темную за поворотом улицу. Что думал Гриша, думали они, что чувствовал? Что чувствовал он, навестивший родину? Понравилось ли ему у нас, думали они, будет ли скучать? Кто знает, думали они, что может чувствовать он, проживший почти всю свою жизнь так далеко!.. Гуд бай, гуд бай!.. Хороший человек, но как знать, что чувствует, думали они.

– А где Шурик?

– Они давно убежали пешком.

– Такси!.. Молодежь укатила.

– Ой, как я устала, ой, моя спина!.. Наработалась, как лошадь!..

– Сколько сейчас времени?

– Двенадцать, наверное. Или час…

– Спать, спать!

– Сорви мне ветку акации, достанешь?

– Братик, Ривочка, я прошу вас, не ходите завтра провожать Гришу! Я одна хочу проводить его. Кажется, я имею право?

– А Зюня? А Моня? Ты с ними сможешь договориться?

– Я думаю, им завтра будет некогда.

– Мы не пойдем, не волнуйся. Если тебе важно, мы не пойдем.

– Мы свое дело сделали, приняли, слава Богу, кажется, не очень плохо…

– Что ты говоришь! Ты изумительно все сделала! Был исключительный вечер, редкостный! Кто еще так может? Когда ты захочешь, тебе нет равных!

– Хорошо, мы не пойдем. Но братья его, я уверена, улучат минутку.

– А мне сердце говорит – нет! Сердце подсказывает. Спокойной ночи!

Саул Исаакович и Ревекка подождали, пока в ее окнах зажегся свет, и пошли к своему дому.

– Ты устала?

– Ой, моя спина!.. Идем спать.

– Я подышу немного воздухом.

– Сначала отведи меня домой! Ты хочешь, чтобы я умерла от страха в нашем дворе? Подумать только – нет Клары!

– Иди, ложись. Может быть, я сейчас пойду к Моне.

– Новости! Тебя звали?

– Звали не звали…

– Ты сейчас там нужен?

– Нужен не нужен…

– Сначала подожди, пока я поднимусь и зажгу свет в комнате. А потом иди, твое дело. Жди, пока я войду и включу свет! Слышишь, не уходи!..

«Ох, что за тишина на улице!.. – подумал Саул Исаакович. – Недобрая, голодная тишина!.. Ох, – думал он, шагая по ночной безлюдной улице, – ох, эти белые тревожные облака – деревья, плывущие справа и слева, навстречу и вдаль!.. Не видно листьев, не видно веток, а только белые хлопья цветов, буйная пена!.. Ох, этот запах!.. Угарный и сладостный, греховный, опасный запах!.. Тяжелыми волнами он катит по улицам, и от него беспокойство, от него – мучительные сомнения».

Месяц, острый и кривой, как турецкий кинжал, крался вдоль кромки густого облака и вошел в него, затаившись надолго. Стало совсем темно. После одиннадцати по будням электростанция экономила энергию и снижала напряжение в сети, а было далеко за полночь.

Маленький двор вовсю освещало распахнутое окно: там горели все лампы в люстре.

Он не вошел. Он и не собирался. Он решил, что так будет лучше. Он просто постоял под окном и погоревал, не нарушая собственным присутствием красоты их праздника, праздника великого горя и великой встречи.

– О, о, и еще раз – о! – вскидывал руки к небу кодымский плакальщик: – Горе, горе!.. Я раздираю на себе одежду!.. Я царапаю до крови грудь!.. Я сыплю пепел себе на голову!..

Месяц полоснул по кисейному краю облака и замер – неподвижно и ясно.