Текст книги "О суббота!"

Автор книги: Дина Калиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

ДОЛГОЖДАННЫЙ

День Гришиного приезда объявил себя сам. У Мони не было никаких новых сведений или уточнений. Но месяц ожидания убывал, и вот пришел день, пришло утро дня, и Моня без колебаний обозначил – сегодня.

Он налил в тонкие промытые стаканы воды из крана, расставил их по комнате – на столе, на телевизоре, на полке. Повесил у двери необходимые подтяжки.

– Сегодня приезжает Гриша и будет здесь, – возвестил он.

В стаканах сверкали серебряные ободки, играло радио. Клара сидела молчаливо. В два часа пообедали, но посуду Моня мыть не стал – накрыл опрокинутым тазиком. Он сидел у пустого стола и представлял, как все произойдет.

Потускнела вода в стакане, померкли ободки. Включили телевизор и смотрели его допоздна, а когда легли, долго делали друг перед другом вид, что заснули. Не выдержала Клара:

– Как ты думаешь, твой брат придет завтра?

– Спи, откуда я знаю!..

Моня не ошибся, он не мог ошибиться. Гриша прибыл. Но первый день праздника Мария Исааковна решила оставить себе. Получив телеграмму, она заперлась дома, чтобы ни с кем не говорить и не проговориться. Сегодня Гриша принадлежал ей.

Весь месяц его письмо лежало на столе и освещало комнату голубым светом. Мария Исааковна то читала его опять, то плакала, едва взглянув на помятый конверт. Весь месяц в голову лезли совершенно детские глупости. Она представляла, например, какие расстояния и страны лежат между нею и Гришей, и города в странах, и поля, засеянные и заброшенные, и леса, светлые и непроходимые, и болота непролазные, и деревни, и виноградники, и океан. И если бы Гриша шел к ней, думала она, по всем дорогам и тропинкам, то на путь и ушли бы годы разлуки. И воображала его идущим с котомкой по лесу и через мостик, и по пыли, и под дождем.

И вот она приехала в аэропорт встречать Гришу.

Солнце стояло высоко и свободно. Кажется, они обнялись. Кажется, он спросил о здоровье. Кажется, она ответила таким же вопросом. Потом оказалось, что, кроме нее, Гришу встречают из туристского бюро. Машина «Интуриста» отвезла их в город.

БЛЮЗ «ПОД ТИХИМ ДОЖДЕМ»

– Манечка, Марусинька, красавица моя! Душа всей жизни моей! Вот, смотри, мы встретились, а? Стариками, черт возьми, но увиделись все же! Постой, постой минуту, я посмотрю на тебя!..

– В шестьдесят девять лет трудно оставаться красивой, Гришенька…

– Во-первых, тебе гораздо меньше, а? Во-вторых, мне скоро семьдесят, но я, по-моему, стал гораздо красивее, нет? Раньше у меня были рыжие волосы, а теперь их нет, и я могу считать себя брюнетом! Ну, как я, на твой взгляд?

– Такой же…

– И я говорю! Ты для меня тоже навсегда гимназисточка в зеленом платье! Я смотрю на твою седую стрижку, а вижу каштановую косу – она мне снилась иногда. Тебе к лицу было все зеленое… Хочешь посмотреть, что я тебе привез? А? Нравится? У тебя ведь не могло быть изумрудов? Твой муж покупал тебе изумруды? Скажи мне, что нет, иначе я расстроюсь!

– Ты сумасшедший, Гриша! Зачем мне драгоценности?!

– Что значит – зачем?! Будешь носить! Вся моя юность была сплошной мечтой: усыпать тебя изумрудами, а ты говоришь – зачем! Сколько дел я натворил, чтобы подарить тебе когда-нибудь изумруды!

– Разве можно такие вещи провозить через границу, Гриша?

– Чепуха!

– Ты порядочный хулиган, Гриша!

– Я привез не такую, как ты думаешь, безделушку. Уверяю тебя, такая брошь – настоящая вещь, ты должна знать. У себя, там, я мог иметь за нее два модных автомобиля, помни на всякий случай.

– Ты меня пугаешь, мне не нужна такая дорогая вещь… Как я объясню дочери такой ценный подарок?

– Ну в чем дело! Объяснишь! Объяснишь, если нужно объяснять, очень просто. Расскажешь, как я приезжал из Турции, как я искал тебя в нашей Кодыме. Расскажешь ей, как вместо тебя я нашел там банду, так? Как они бросили меня в колодец, как я вылезал оттуда, как по шпалам тащился к тебе пешком в Одессу, потому что была Гражданская война и поезда не ходили. Скажи ей, как ты лечила мое разорванное плечо, как ты кормила меня на свои маленькие деньги. Почему ты не уехала со мной, Маруся? Как ты могла не поверить, что я действительно смогу усыпать тебя драгоценностями?.. Ведь я подавал надежды, у меня и тогда уже была голова, а? Что ты молчишь?

– Ничего, ничего. Я приготовила обед, давай обедать.

– Нет! Манечка, мы идем в ресторан. Ты знаешь, какой ресторан хороший?

Как же так получилось, трудно было поверить, что рядом с мужчиной она шла не по делу, шла в ресторан, и он, ее мужчина, прилетел к ней через океан в самолете и подарил изумрудную брошь необыкновенной ценности.

В ресторане было малолюдно и музыка еще не играла. Они сели и стали смотреть друг на друга, улыбками подбадривая один другого, как бы говоря: «Да, да, да, что поделаешь, это мы…»

– Кому ты сказала, что я еду?

– Всем.

– Почему они не встречали? Боятся ГПУ?

– Какое ГПУ! Ты как из деревни приехал. Моня, Гришенька, совсем старик, он еле ходит, твой брат. Что же он, потащится в такую даль? Зюня был бы счастлив увидеться с тобой, но он должен посоветоваться с сыном… Саулу я просто ничего не сказала, то есть сказала, но… он бы не дал нам поговорить. Как ты жил, Гриша?

– Я видел свет, моя Манечка, я видел свет! Я был в Италии, я был в Голландии, меня можно было встретить на улицах Лондона!

– Что ты там делал?

– Везде много дел, моя Манечка! В Италии я смотрел древности, в Лондоне покупал старинные монеты (я нумизмат, у меня известная коллекция!), в Голландии, если не удивишься, во время войны покупал евреев. Немцам было интересно заработать доллары!.. Но это не интересно, это всем известно, история. Последней я купил молодую женщину с грудной девочкой, эту девочку не так давно венчали, я был на свадьбе. А двух детей, двух умирающих лягушат мой связной (мне помогали голландские рыбаки) дал мне бесплатно. И теперь у меня, Манечка, взрослый сын и взрослая дочь.

– Ты женат, Гришенька?

– Женат, Манечка. Но других детей у нас с Нэнси нет.

«Казалось бы, – нервничала Мария Исааковна, – хороший ресторан…»

– О чем ты задумалась, Манечка?

– Я думаю, на кухне какая-то неприятность, так долго… Эти наши порядки…

– Чепуха, они должны как следует прожарить натуральный кусок мяса, они его жарят!

Гриша налил коньяк в хрустальные рюмочки.

– За нашу встречу, Марусинька!

– За нашу встречу, Гриша!

А на эстраде уже собирались оркестранты, народу за столиками прибавилось.

– Я очень рада тебе, Гришенька. Я ведь всегда знала, что мы с тобой встретимся. Что бы ни случилось, как бы плохо мне ни было, я утешала себя тем, что впереди у меня – наша встреча.

Оркестр заиграл, на эстраду вышла молоденькая девушка в коротком платье и запела «Каштаны, каштаны!..». Она, видимо, обожглась на солнце, видно, весь день пеклась на пляже. «Каштаны, каштаны».

– Как ты пережила войну, детка?

– Как все…

Он назвал ее деткой, – запело в ней, – да, она знала, что с его приездом жизнь вернется к началу. А замужество и измены мужа, война и эвакуация, похоронное извещение и долгое безмужье, и голод послевоенных лет, и потом– работа, работа, работа, пока дочка училась, работа с утра и допоздна, и отчуждение дочери, когда она стала большой, все было не с ней, не с Манечкой, а с Марией Исааковной, которую она хорошо знала, которая умела добросовестно работать, любила работать и верила, что трудности – это и есть жизнь, горе – тоже жизнь, а счастье – свежая постель после воскресной стирки. А Манечка однажды утром проводила Гришу на пароход и сегодня утром встретила его в аэропорту, и между тем утром и этим прошло очень немного дней, недаром он называет ее деткой… «Каштаны, каштаны!..»

– Что ты вспоминаешь, деточка?

А в зале уже танцевали. Ударник перед тем объявил новый номер.

– Блюз «Под тихим дождем».

Гриша опять налил в рюмки.

– Давай еще немножко выпьем, Манечка! Мария Исааковна заплакала.

– Манечка, деточка, о чем ты плачешь? Ну, скажи мне. Вдруг расплакалась, дитя!.. Ты плачешь, что не поехала со мной, да?

– Нет, Гришенька, я плачу о том, что ты не остался со мной, – ответила она, и сразу небесный нежный дождь их встречи ожесточился.

– Маруся, я ведь умолял тебя – поедем!

Еще пробегали по веткам неторопливые легкие капли, еще не гнулась под ливнем, а тянулась навстречу дождю счастливая трава и молчание птиц было молчанием покоя и радости.

– Но разве ты не видел, не понимал, что тебе остаться легче, чем мне уехать?

– Что значит – легче, Манечка?! Ты вспомни, что такое было! Банды, погромы, голод, тиф, холера!..

– Конечно, Гришенька, конечно… Для тебя банды, для тебя холера, а для меня варьете «Бомонд»!

– Ну, нет, Манечка, нет, мы говорим опасный разговор, не надо. Скажи мне лучше, про тех, кого я знаю. Когда умер дядя Исаак?

– Папу забили нагайками петлюровцы.

– А тетя?

– Мама, Гришенька, умерла во время эвакуации в теплушке, набитой людьми. Я похоронила ее в пустыне.

– О, Манечка!.. А твой муж? Кто он? Где он?

– Миша погиб на фронте. Он никогда не любил меня, Гришенька.

– Манечка, я до последней секунды думал, что ты все-таки прибежишь ко мне на палубу!

– А я, я до последней секунды верила, что ты, ты сбежишь ко мне на берег!..

И хлынуло. Ливнем и градом ударило по глазам, жизнь потеряла очертания, краски и запахи, и было не остановить тяжелую силу.

– О Гришенька!.. Тебе казалось, что ты умнее всех! Ты думал, что перехитрил судьбу, обвел вокруг пальца! И кто мог переубедить тебя? Ты прибыл в турецкой фесочке покрасоваться, вот и все, что ты понимал тогда! Покрасоваться перед нами ему хотелось!.. И как тебе пришло в голову! Как стукнуло в твою рыжую бессовестную башку – бросить нас в такое время, не разделить с нами наши страхи, нашу нищету, горе?.. Даже фесочки не потерять!.. О, какую ты мне сделал прививку!.. Всю жизнь я не могла ни на кого положиться, такую ты мне сделал прививку!..

– Марусинька, злая! Перед тем, чтобы окончательно уехать, я неделю прятался в соломе, меня потом бросили в колодец, и просто фокус, когда на голове осталась фесочка!..

– Ты разве думал, что моих сил может не хватить, чтобы дождаться тебя? Ты и сейчас приехал, чтобы покрасоваться американскими успехами! Что тебе – мы? Что тебе – наши понятия!

– Ты настрадалась только из-за упрямства! – крикнул Гриша, покраснел, как одни рыжие краснеют. – Только из-за тупого вашего фамильного упрямства!..

«Наконец-то…» – вдруг услышала внутри себя Мария Исааковна тишину. И вздохнула.

– Мы любим ходить пешком, Гришенька, – сказала она, – а ты предпочитаешь быстрый транспорт, этим все объясняется.

– Что объясняется?! Манечка, ты меня пугаешь, я не понимаю, что ты хочешь сказать!

– Он не понимает!.. Ну и что? Ты не понимаешь меня, я не понимаю, допустим, мою дочь, она – одного приличного интеллигентного человека… Понимать и любить – не фокус, не понимать и любить, все-таки любить – вот где правда.

Она уже не плакала, душа омылась слезами, как город ливнем. Напитанные пылью и сором, случайной городской трухой, темные потоки потащились к люкам, забивая решетки, с пришлепыванием и свинцовым бульканьем сползали вниз, чтобы, грохоча и толкаясь в запутанных трубах, обрушиться, наконец, в море и только через сто или тысячу лет, когда-нибудь, может быть, снова стать теплым дождем встречи. В зале все, кроме них, танцевали.

Как с неба свалилось долгожданное румяное мясо с жареной картошкой, с молодым пупырчатым огурцом.

– Ах, Гришенька! Давай кушать, давай пить, давай радоваться встрече.

Мария Исааковна выпила, улыбнулась не то Грише, не то барабанщику за его спиной, оглядела зал, танцующую публику. Все слегка покачнулось, поплыло, с морским дзеньканьем вызвонили сигнал пустые рюмки, и она отчалила на белом праздничном корабле одна, а Гриша остался на причале. Пьяненько, хитренько она помахала ему рукой.

Потом, после закрытия ресторана, они еще погуляли. Пошли на Карантинный спуск, в тот двор, куда Гриша явился в девятнадцатом году после первых своих скитаний и смятений, оборванный и голодный, с раненым плечом, испачканный кровью, но в феске. А хозяин квартиры не очень поверил в двоюродного братца. Фонтан во дворе был сух, как и некогда, в нем гнили прошлогодние листья дикого винограда, как и тогда. В том – их! – окне неярко светилось.

На бульваре они хотели посидеть, но здесь очевидным был неписаный закон: каждой паре – отдельная скамейка, и все уже было разобрано. Они бродили по ночному бульвару, над гаванью, откуда тогда уходили турецкие фелюги с солью и капитаны готовы были взять на борт обоих пассажиров. Они мало говорили о невозвратном. Говорили о здоровье – у Гриши, оказывается, диабет; о детях – у Гриши, оказывается, дочь тоже не замужем, но зато от сына уже большой внук… В третьем часу Мария Исааковна вернулась домой, в третьем часу!..

БУФЕТ С ВАРЕНЬЕМ

Саул Исаакович брился. Было очень рано, семь или даже меньше семи. Саул Исаакович и не подумал, что звонит Гриша, добрил выраставшую от воскресенья к воскресенью жиденькую полоску под ухом, вытер полотенцем остатки мыла, вытер свое сокровище, бирмингемскую бритву, удивился раннему гостю, пошел открывать. И увидел Гришу. Крючковатого, как сухой стручок, с лысой веснушчатой головой, смуглого, как картофель, старого, нездорового, незнакомого, но – Гришу.

Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови.

«Что-то призрачно-кодымское, – наверное, подумал он, – что-то смутно знакомое, – наверное, подумал он. – Очевидно, это и есть Сулька!» – наверное, подумал он, и наверное, по-английски.

– Ты?..

– Кто же еще?..

Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении, но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину.

– О! Я его отлично помню!

Гриша подскочил к буфету, хлопнул его по дубовому боку, обрадовался, как родственнику, дернул ручку нижней дверцы:

– Здесь когда-то имелось варенье!

Там и сейчас стояли банки с вареньем.

Обнялись, хоть и неловко, но, благодаря буфету, сердечно. Вошли в комнату, сели за стол друг против друга.

– А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда, – с упреком буркнул Саул Исаакович. – Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы – и ты, и Моня, и Зюня.

Гриша вскочил, походил по комнате, оглядел фотографии на стенах, обстановку и вид из окна.

– Как ты поживаешь? – с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.

– Старость! Какая это жизнь, Суля!

– Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша. Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.

– О, я узнаю – Ревекка! Она дома?

Тут вошла Ревекка.

«Рива, – подумал Саул Исаакович и встревожился. – Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива».

Рива же локтем пригнула дверную ручку, спиной толкнула дверь и вошла тоже спиной – в одной руке кастрюлька, в другой – чайник, извернулась, прихлопнула дверь пяткой.

– Гриша! – крикнула она, поразив обоих мужчин силой радостного возгласа.

И захохотала, и загремела оброненной крышкой, и плеснула кипятком из носика. Гриша подскочил, они жарко расцеловались.

«Никогда не знаешь, чго ждать!» – подумал Саул Исаакович.

Уселись снова.

– Раньше, чем идти к братьям, я пришел к нему! – Гриша ткнул через стол пальцем. – Ты думаешь, мне не страшно к ним идти?

– Идем, я могу отвести тебя хоть сию минуту, – снисходительно предложил Саул Исаакович.

– А чай? – лучезарно возмутилась Рива. Гриша поцеловал ей руку и отказался.

– Я сделаю фаршированную рыбу, слышишь, Гриша? Как хочешь, а у меня будет фаршированная рыба в твою честь! – блистала Ревекка кипучим гостеприимством. – Ты надолго приехал?

– На полных четыре дня!

– Что это – американский стиль? Исчезнуть на полвека, чтобы прилететь на четыре дня! Ты что – птица?

– Орел! – вступился Саул Исаакович.

– Но меня не касается, насколько ты прибыл! – кричала Ревекка сверху, когда они уже вышли и спустились по лестнице. – На рыбу – чтоб был!

Живописнейшей дорогой – через парк, мимо крепости и стадиона, мимо Александровской колонны и обсерватории повел Гришу Саул Исаакович.

Парк зеленел свежо и прозрачно, благоухал после дождливых дней под решительным солнцем. Даже в такой ранний час за столом, принесенным кем-то из сарая и ставшим парковым инвентарем, уже играли в домино завсегдатаи.

– Сейчас я скажу тебе, кто эти люди, которые с самого утра «забивают козла», как будто больше нечего делать. – Саул Исаакович решил объяснять Грише все, что встретится на пути. – Те два, в кепках, рыбаки, у них в Люстдорфе есть свои шаланды, – Саул Исаакович показал на море, а Гриша на море посмотрел. – А тот, что в галстуке, имеет прозвище Униженный и Оскорбленный.

– Ты очень популярный человек, – сказал Гриша, когда они прошли мимо играющих, и оба рыбака подняли над прокаленными лицами полотняные фуражки.

А когда треск костяшек по фанерному столу перестал быть слышен за кустами цветущей жимолости, когда остался позади парад лиловых ирисов, выстроившихся на клумбах набережной аллеи, когда свернули в боковую – с газоном посередине и в кружевных оборках маргариток по краям, когда самыми громкими звуками стали их собственные шаги по песчаной дорожке и жужжанье невидимых ос, Гриша сделал заявление.

– Я должен тебе сообщить, Суля, – начал Гриша и посмотрел снизу вверх с тем выражением, с каким другие смотрят сверху вниз. Тон его сделался официальным. – Я имею к тебе долг.

– Я тебе должен? – изумился Саул Исаакович.

– Наоборот! Я – тебе!

Официальность соскочила с Гриши, он сунул руки в карманы брюк и, заглядывая снизу и сбоку в лицо Саула, глядя хитро и хихикая, спросил:

– Тебе неожиданность? Сюрприз?

– Любопытно, конечно, но невероятно. Долг? Мне? Нет!

– А! Я так и знал, что тебя заинтересует! Ты считаешь невозможно? Но – так! Я тебе должен немаленькую сумму и уплачу. И уплачу сейчас! И уплачу долларами! Двести долларов – хорошие деньги, как ты скажешь? – Гриша при каждом восклицании подпрыгивал от воодушевления. – И за что я буду давать тебе двести долларов?

– Ты не шутишь?

– Не знаешь, за что? Давай, давай, вспомни!

– Что вспомнить? Гришенька, мне кажется, ты хочешь сделать мне подарок и придумываешь деликатный способ…

– Сулька, ты не помнишь, как мы купили жеребенка?

– Новости! Я прекрасно помню, как мы купили жеребенка!

– А ты не помнишь, на какие деньги мы купили жеребенка?

– На какие деньги мы купили жеребенка?.. Мы хорошо умели клянчить деньги на «хоны-ки», и после праздника мы купили жеребенка.

– На твои и мои?

– Нет. На твои и мои и на некоторую долю покойного Лазаря.

– Лазарь умер?

Гриша вытащил руки из карманов, Гриша стал печальным.

– Лазарь умер, Гришенька, что тут странного… за то время, пока ты отсутствовал, про многих можно сказать, что они умерли. Я могу тебе назвать двадцать имен одних только погибших на войне и не остановиться ни разу, чтобы подумать, и не меньше чем пятьдесят, если хорошенько вспомнить.

– А кто еще, Суля?

– Ну кто, Семка Фрумкин, например.

– Семка Фрумкин!

– Соня Китайгородская. Вся семья, все четыре брата Волоценко. Давид – помнишь Давида? Арончик – помнишь его? Бася и Гитя Годович…

– Хватит, подожди! Кто такая Соня?

– Соня? Шошоночка с родинкой, они жили за железной дорогой возле пруда, вспомнил?

– Нет.

– Как тебе не стыдно! Она дружила с Ревеккиными сестрами! Соня, ну? Смугленькая, дом у них был под зеленой крышей!..

– Нет, не помню.

– Ах, нехорошо, что ты забыл Соню!.. – Саул Исаакович расстроился.

– Да, да… Когда умер Лазарь?

– Не так давно.

– И от чего он умер, Суля, от болезни?

– От сердца, Гриша.

– Сейчас на всей земле умирают от сердца или от рака. Но от сердца больше. В Советском Союзе тоже так?

– В Советском Союзе так же.

– О, да, да! Везде так!..

И тут, как назло, плоский и ленивый голос прокашлялся на весь парк по радио и просчитал:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь.

Гриша остановился и испуганно-вопросительно посмотрел на Саула.

– Восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, – считал голос, как на некой зловещего значения перекличке.

Гриша чуть-чуть изменился в лице. Он прислушивался не то к считающему, не то к самому себе, скосив сердито глаза на то место на груди, где из кармана торчал малиновый платочек.

– Зачем он считает? – тихо спросил он.

– Это? Чинит радио. Нас не касается! Что ты так разволновался? Гриша, тебе, кажется, нехорошо?

Гриша выдернул из кармана брюк малиновый платок, обтер слегка вспотевшую лысину и немного побледневшее лицо. Из другого кармана вынул узенькую оранжевую коробочку и съел из нее оранжевую таблеточку.

– Нехорошо? Нет! Тебе показалось!

Он спрятал красивый платок и коробочку, быстрым стряхивающим движением пальцев расправил платочек в кармашке, прищурился, будто знал секрет, иронически поднял брови на Саула, будто не себя, а его поймал на слабости, сорвал веточку, сунул в угол рта, фатовато усмехнулся.

– Будем жить, пока живется, а?

Закинул руки за спину под расстегнутый и щегольски скомканный сзади пиджак.

– Почему мы стоим?

Саул Исаакович сцепил сзади руки по-своему – большой палец одной в кулаке другой, и они пошли дальше, мимо стадиона, в высокие ворота которого входили парни в спортивных костюмах.

– А жеребенок ведь пропал, Суля?

– Ой, да! Откуда ты знаешь? Он пропал. Как только ты пропал, и он куда-то делся. Ты помнишь, – Саул Исаакович ткнул локтем в Гришино плечо, – ты не забыл, как он с твоей помощью катал мою Ревекку? Я думал, она потом тебя отравит! Техас! Мы назвали его, как ты хотел, Техас! Скорее всего, его украл Матвейка. Он любил крутиться возле нашего жеребенка.

– О, ты несправедливо обижаешь честного цыгана, Суля! Он не украл жеребенка, он самым благородным манером купил его! Купил! Что ты скажешь, ну? А я продал!

– Что я скажу? А что можно сказать? Надо подумать! Значит, ты нас надул, ты неплохо обвел нас вокруг пальца, неплохо, Гришка, сукин ты сын!

Гриша на ходу потирал руки и хихикал.

– Мне нужны были деньги для моего путешествия, и я решил – черт с ним, с жеребенком! Ты хочешь сказать, что я мошенник?

– Откуда ты знаешь, что я хочу сказать? Может быть, я хочу сказать, что ты как раз и был прав, и черт с ним, с жеребенком? Нам он нужен был для баловства, а тебе – для жизненно важного предприятия. Объективно, тоже гораздо лучше, что Матвей его честно купил, чем если бы украл. Так? Ах ты, мошенник! А мы были уверены, что коня увели цыгане! Мы даже хотели заявить в полицию! Прямо-таки ковбойский анекдот! – говорил Саул Исаакович, купаясь в воспоминаниях.

– Теперь понимаешь, Суля, какой долг я имею тебе заплатить? – опять взглядывая снизу вверх с выражением смотрящего сверху вниз, спросил Гриша. – Тебе и Лазарю, но если Лазарь умер, значит, одному тебе.

– Ковбойская шутка, Гришенька? – растерялся Саул Исаакович, потому что понял, что Гриша и в самом деле не шутит. – Я знаю один американский анекдот про лошадь на крыше…

– Да, – с иностранной улыбкой сказал Гриша. – Немножко смешно, но я не шучу, я именно так хочу сделать. Что здесь удивительного, Суля?

– Да, да, – заволновался Саул Исаакович, – что здесь удивительного – лошадь на крыше… – Он почувствовал себя деревенщиной, совершенно не представляя, что уместно сказать в подобном случае, и только старался, сколько мог, быть легким и разбитным. – Ты дал жеребеночку экзотическое имя Техас! Приобрести коня – тоже была твоя инициатива, кому бы в голову пришло? Он на сто процентов твой, Гришка, и прошу тебя, оставь меня в покое! – Так он сказал и для прочности сказанного похлопал Гришу по плечу.

Гриша упорствовал.

– Даже если ты хочешь возражать, Суля, я буду искать способ расквитаться с тобой, – так ответил Гриша, не глядя на Саула, а глядя прямо перед собой на куст шиповника, и можно было поклясться, что он не видел этого большого куста с крупными малиновыми, как чудный его платок на груди, цветами.

– Слушай, перестань! Нет у тебя никакого долга! – Саул Исаакович рассердился. – Нет у тебя передо мной долга! Я о нем не знал и знать не желаю. Что ты выдумал, что за комедия?!

– Америка – добропорядочная страна, – заявил помрачневший Гриша. – Американцы – добропорядочный народ, Суля, и я, Суля, уплачу, хоть лопни!

«Кажется, он на что-то намекает, наш Гришка, – бдительно подумал Саул Исаакович, – и, кажется, на что-то международное!..»

– Оставь, Гриша, я списываю твой долг. Имею я право, в конце концов, делать с моими деньгами, что захочу? Так я – списываю. И потом, Гришенька, какой ты американец? – Саул Исаакович старался и впредь быть дипломатом. – Ты наш, кодымский! Мне, извини, даже неудобно слушать от тебя про какие-то деньги!

Лучше бы я предложил поехать тебе на день-два в Кодыму, а ты бы согласился на мое предложение. Как ты смотришь?

– А что там есть, в Кодыме? Там есть кто-то из наших? Кто-то остался?

– Никто не остался. Из наших – никто. Но вполне вероятно, что цел еще тополь в нашем дворе. Тот самый тополь, на котором, ты помнишь, мы с тобой ночевали? Дом наш сгорел, я слышал, но тополь навряд ли, так я думаю.

– Ночевали на тополе? Я и ты? – Сентиментальные воспоминания были Грише неинтересны, и он не скрывал этого, поскучнел.

– Ну как же! Был такой эпизод! Мы, как циркачи, сидели наверху и любовались, как нас ищут по местечку! Неужели ты забыл? – старался растормошить Гришу Саул Исаакович, как бы извиняясь за сорванный номер с жеребенком. – Мой папа кричал: «Сулька, ужин холодный!» А тебе Моня кричал: «Гришка, иди не бойся!»

– И зачем мы там сидели?

– Кто знает зачем? Так!.. Подумать только, ты забыл!.. И Соню Китайгородскую забыл…

– Столько лет прошло, столько событий! Как можно не забыть?

– Да, да, столько лет, столько событий!.. Обрати внимание, Гриша, мы вышли на центральную аллею.

– Куда это все идут?

– На пляж, Гриша, на пляж, а как же! Лето!

– Кому сделали памятник, Суля?

– Сложный вопрос! Говорят, что сам император Александр, большой путешественник, прямо на этом холме, даже не слезая с лошади, подписал разрешение на строительство нашего парка, так что очень может быть, что памятник – ему. Говорят, перед тем девятнадцать лет шла переписка между нашим градоначальством и Петербургом на предмет: быть парку или не быть. Так что очень похоже, что памятник императору, а заодно и тем злосчастным бюрократическим годам переписки. Советская власть предпочитает считать сию торжественную колонну памятником поэту Тарасу Шевченко. Имеешь представление?

– О, да-да, Тарас Шевченко!

– Правда, есть еще третье мнение, к нему тоже многие склоняются. Пусть считается, говорят они, что памятник в честь фельдмаршала Суворова. Здесь, говорят они, на месте парка был когда-то бастион, огромное военное сооружение, грандиозная крепость, им задуманная, Суворовым, и при нем построенная, при Суворове. Ты видишь, вопрос сложный, и спорить можно долго. Но поскольку памятник стоит во всем своем великолепии, то и спорить мы можем сколько угодно в свое удовольствие. «Джон, у нас лошадь на крыше!» – «Ну и что?» Джон говорит «ну и что», типичный американский анекдот! Вон туда держи направление.

– Что там, Суля? – несколько раздраженно спросил Гриша, он не примирился с упрямством Саула Исааковича в вопросе о жеребенке. – Там тоже памятник?

– Нет, Гришенька, – ответил Саул Исаакович, – там живет Моня.

Гриша все-таки засмеялся.

– Ты не поверишь, Гриша, но я уверяю, я счастлив, что мои полжеребенка, не считая хвоста, который, очевидно, принадлежал Лазарю, тебе пригодились! Мужской, ковбойский поступок! Надо – и продал. Но как же ты не запомнил, что мы ночевали на тополе? А сад наш помнишь? Орехи, сливы «ренклод»? А наши качели? А наш чердак? А малокровную Сарочку, которая за нами вечно шпионила?

– О, да, да! Отлично, очень хорошо, все помню! Жалко, что я не имею возможности ехать в Кодыму! Однако, Суля, почему бы тебе не взять деньги за жеребенка? Я ведь вижу, ты небогатый, мне непонятно твое возражение.

– Какой ты упрямый! Я ведь тебе объясняю русским языком. Продать общего жеребенка – грех, я не возражаю, тут я не возражаю, разве я возражал? Но отдавать мне за него деньги сейчас, через пятьдесят лет, свинство. Неужели ты не согласен?

– Я хочу заплатить мой долг независимо, что он давний. Это и есть – порядочность! – У Гриши возвысился и сорвался голос, он закашлялся.

«Опять! – воскликнул мысленно Саул Исаакович. – Опять политические намеки!»

– Отнюдь, Гришенька, – сказал он с тонким сочувствием к Гришиному непониманию. – Отнюдь!

– Я не хочу быть тебе должен, Суля. Я вполне состоятельный человек, я не хочу наживаться на моих друзьях… – В Гришиных словах уже брезжило смирение.

– Главное, не волнуйся! А так – мало ли чего мы не хотим! Одни не хотят одного, другие другого. И потом, дорогой мой, сколько ты мне можешь заплатить, по какому тарифу? Полжеребенка в четырнадцать лет, согласись, все равно что – полцарства. А полцарства в нашем с тобой червивом возрасте – это не больше, чем дачка с абрикосовым деревом. И о чем мы говорим? Полжеребенка, другими словами – большой кусок конины! Тьфу! Давай-ка лучше я спрошу тебя, чем ты занимаешься в этой своей Америке? У тебя есть дело или магазин, или ты служишь?

– О, Суля, теперь я только старый человек, больше ничего!.. А раньше – у! – я неплохо крутил педали!..

– Ты работал на машине?

– Чем я не занимался, скажи мне? Я был гонщиком – и не из последних! Потом я починял велосипеды и неплохо зарабатывал, мог спокойно учиться, я ведь кончил университет! Стажировался в Париже. Но скоро я понял, что велосипеды починять выгоднее, чем преподавать студентам персидский язык. Я женился! И у меня появились деньги! Ты думаешь, приданое? Нет. У меня умница-жена! Я купил у хозяина мастерскую. В три года мы из нее сделали мебельную фабрику, а?

– У тебя есть ее фото? Жены, я имею в виду.

– Да, да! Давай где-нибудь сядем, ты посмотришь!

Они нашли скамейку под глухим забором обсерватории, и Гриша достал несколько фотокарточек.

– Мой автобус! Я сам доставлял мебель своим покупателям. «Harry Stein» – на нем написано мое имя! Мое имя читали по всему городу, меня хорошо знают там, где я живу! Моя жена Нэнси и дети Майкл и Роза.

– Веселая жена. Симпатичные дети.

– Ты знаешь, ведь я взял их маленькими из концлагеря, они почти умирали. Не было болезни, чтобы они пропустили мимо, пока выросли. Но теперь, Суля, это хорошие дети. Майкл – инженер в солидной фирме, женат, имеет ребенка. Роза – талант, художница… как это… для фарфора. Имеет приз за работу!

– Замужем?

– А, разве легкое дело выдать замуж дочь, Суля?