Текст книги "Книга волшебных историй (сборник)"

Автор книги: Дина Рубина

Ночью дровосек тайком беседовал со своей женой, советовался, что делать. А бес с потолочной балки обратился к ним:

– Вы тут судачите обо мне, а я у вас балку сейчас перепилю!

Послышались звуки пилы. Дровосек, боясь, что балка переломится, осветил ее огнем, но бес сразу же огонь загасил, а звуки распиливаемой балки участились. Дровосек, опасаясь, что дом рухнет, выслал всех вон, еще раз взял огонь и увидел, что балка в полном порядке. Бес же хохотал и спрашивал у него:

– Ну что? Будете еще судачить обо мне?

Об этих проказах прослышал главный колдун округа.

– Этот дух не иначе как лесной лис-оборотень, – определил он.

Бес тотчас же заявился к нему и сказал:

– Ты присвоил деньги крестьян, спрятал их в шкатулках под дубом на берегу пруда. Опозорил свою должность – и еще смеешь судить обо мне? Сегодня же скажу людям, чтобы они прислали солдат забрать у тебя украденное.

Колдун перепугался и попросил помиловать его. С тех пор никто уже не осмеливался сказать что-нибудь против беса, который овладел женой дровосека и жил с ней. Жена была рада неземным ласкам, но сошла с ума, когда бес исчез так же внезапно, как появился.

А дровосек узнал потом от мудрецов, что когда живое существо стареет, к нему начинает цепляться всякая нечисть. Она появляется вслед за одряхлением. Домашние животные, а также черепахи, змеи, рыбы, травы и деревья, к которым подолгу привязываются духи, тоже могут стать оборотнями и мучить человека под старость. Надо убить такую тварь – и никаких невзгод больше не будет.

Глубоко в горах водятся птицы-бесы черного цвета. Они долбят дубы, в дуплах устраивает гнезда, а по краю украшают их земляной обмазкой, где чередуются красное и белое, а узор напоминает зубья пилы. Если дровосек увидит такое дерево, он скорей от него уходит. Если же кто-то с нечистыми мыслями приляжет под этим деревом заночевать, то тут же является тигр и всю ночь стоит на страже, держа человека в страхе и столбняке, а утром уходит, не тронув.

В полнолуние черные птицы-бесы слетаются в ущелья, принимают человечье обличье, ловят раков, жаб и рыб, жарят их на кострах. Люди не должны им мешать, а то поплатятся за это жизнью.

Над одной древней рекой поднимались ядовитые испарения, а перейти ее можно было только раз в году, а перешедший в другое время сразу заболевал смертельной болезнью. Преступников отвозили на ее берег, где они погибали от тоски и слабости.

В этих испарениях обитала злая и пухлая гадина с большими, как у сома, губами и усами. Она могла сдувать с берега песок и гальку на людей. Если попадет в кого-то, у того мускулы сводит, голова болит и жар поднимается.

Крестьянам иногда удавалось одолеть эту гадину с помощью колдовства – и тогда в ее мясе обнаруживались камни и песок. В народе ее называют «ручейный ядонос» и уверены, что она рождается от смешения похоти мужчины и женщины, когда они вместе купаются в реке».

Тут утро нагнало свежего бодрого доброго света, и щуплому худющему бесу, с рожками вместо ушей и клювом вместо носа, ничего не оставалось, как свернуть недозволенные речи и с бранной руганью, шаркая и плюясь, убраться из юрты подобру-поздорову…

…

…Когда наступила шестая ночь, старый перс сказал:

«Где бесы – там и вино, где вино – там несчастья.

Один винодел умел делать тысячедневное вино. Выпивший пьянел ровно на тысячу дней. Жил в округе один большой любитель выпить. Пошел просить вина, но винодел отказал:

– Мое вино еще не перебродило.

– Хотя оно еще и не готово, – отвечает пьяница, – но одну-то чарку можно попробовать?

Винодел дал ему отведать вина, а тот сразу же потребовал:

– Дай-ка еще!

– Сейчас уходи, – возразил винодел, – приходи в другой раз. От одной моей чарки можно заснуть на тысячу дней.

Но пьяница не послушался, схватил бутылку и выпил ее из горлышка. После чего пошел прочь, красный, словно от стыда. Едва добрался до дому – и упал пьяный, словно умер. Домашние, нисколько в его смерти не усомнившись, оплакали и схоронили его.

Когда прошло три года, винодел сказал себе: «Пьяница должен уже протрезвиться, нужно сходить узнать, как он».

И он пошел к пьянице и стал спрашивать, дома ли тот.

– Он умер три года назад! Уже подходит срок снятия траурных одежд! – сообщили ему удивленные домашние.

– Вино у меня отличное, – перепугался винодел. – Захмелевший от него спит тысячу дней. Сегодня ему пора проснуться!

Он велел домочадцам вскрыть склеп, взломать гроб и проверить, так ли это. Из гроба поднимались винные испарения. Пьяница зевнул и промолвил:

– Как я был пьян! Эй ты, что за штуку ты изготовил? От одной бутылки я так захмелел – только сегодня проснулся. Дай-ка опохмелиться!

Люди, придя в себя после изумления, начали насмехаться над ним. Но винный дух ударил им в нос, они рухнули на землю и провалялись пьяными три месяца».

Тут утро властно просочилось сквозь верхушку юрты и разом вскипятило в кувшине вино. И его радостное бульканье заглушило недозволенные речи, а потом кувшин с веселым воплем звонко лопнул, окатив юрту горячими брызгами искр и капель…

…

…Когда наступила ночь, старик сказал:

«В нашем улусе в старые времена, да и по сей день, было много гигантских червей и медведок.

Один солдат был приговорен к казни, хотя вину свою отрицал, утверждая, что оговорил себя под пытками. Оказавшись в тюрьме, он обнаружил сновавшую по полу вредоносную медведку и обратился к ней в отчаянии:

– Как было бы прекрасно, если бы ты могла уберечь меня от смерти!

И с этими словами бросил ей свою кашу. Медведка съела еду без остатка и ушла. Вскоре она стала появляться снова и снова, каждый раз увеличиваясь в размерах. Когда надо было уйти из камеры, медведка сдувалась и уползала в щель, вползая же распухала до размеров свиньи, барана, быка, носорога… А в день казни раздулась в слона, разнесла камеру в щепки и спасла солдата.

Еще в наших краях водится насекомое, которое по виду напоминает матку-цикаду. У нее много личинок. Матка их стережет. Если убить матку, смазать ее кровью восемьдесят монет, а потом покупать на них что-то на рынке, – то монеты будут всегда прилетать обратно, угодливо гомоня и покорно влезая в мешок.

А у одной нищенки на спине образовался горб-желвак, похожий на мешок. А внутри желвака было много чего-то вроде коконов, каштанов или камней, которые при ходьбе пересыпались и стучали. Ночью из горба слышался шум перебранки и явные стоны.

Нищенка просила на рынке милостыню и давала за это щупать свой горб, рассказывая зевакам:

– Мне приходилось вскармливать и собирать шелковичных червей вместе с невестками, женами моих братьев. Почему-то только у меня одной много лет подряд были большие потери. И, чтобы этого не заметили, однажды я украла у старшей невестки целых четыре мешка коконов и переложила их к себе, а однажды опять украла четыре мешка, но теперь сожгла их, чтобы у невестки было меньше. Вскоре спина у меня разболелась, образовался нарыв, который постепенно превратился в этот живой желвак. Вот и ношу его как заплечный грешный мешок. Если делаю хорошее, мешок молчит, если плохое – пухнет, ноет и звенит, не дает покоя и сна, а из ушей по утрам лезут черви и расползаются по телу.

А как-то раз в лесу треснуло дерево, где у диких пчел было гнездо. Мед пролился на землю, к нему собрались жуки, отведали его и, почуяв, какой он сладкий, алчно налезли на него всеми лапами. Но намертво увязли в меду, и их, беспомощных, тотчас начали склевывать птицы. И жуки говорили, умирая: «Несчастные мы! За недолгую сладость погубили мы свою жизнь!»

Тут свет утра так сильно испугал гигантского коричневого жирного червя, что он был вынужден оборвать недозволенные речи и спешно с урчаньем уползти по шесту юрты в дыру потолка…

…

…Когда наступила восьмая ночь, Реза-заде сказал:

«Шелк – нежность мира, а лучший шелк – тут, возле святого дацана.

В старину рассказывали, что в глубокой древности некий начальник отправился отсюда по делам в дальние страны. Дома у него никого не осталось, кроме дочери и жеребца, которого дочь выкормила своими руками. Она жила в уединенном месте и все время скучала по отцу. Однажды в шутку она сказала коню:

– Если бы ты мог найти моего отца и привезти его домой, я бы вышла за тебя замуж!

Конь тут же оборвал повод и ускакал в те самые места, где пребывал ее отец.

Отец, увидав коня, удивился, поймал его и сел на него верхом. Конь, глядя в ту сторону, откуда прибежал, беспрестанно ржал.

– Не понимаю, почему ты так возбужден, – говорил отец. – Не случилось ли чего-нибудь дома? – И в конце концов поскакал домой верхом на коне.

Дома конь вел себя необыкновенно: каждый раз, когда девушка выходила из дома во двор, он впадал в радостное возбуждение, налетал на нее и пытался ее покрыть.

Отец тайно допросил дочь, и та открыла отцу, что ее неосторожные слова, очевидно, послужили всему причиной.

– Не смей никому говорить об этом, – сказал отец, – а то опозоришь нас. Из дома никуда не выходи.

А сам ночью зарезал коня и шкуру положил во дворе сушиться.

На другой день он ушел по делам, а дочь, ослушавшись его запрета, вышла во двор. Наступила на шкуру и сказала:

– Ты – животное, а захотело взять в жены человека! За это тебя убили и ободрали! Ты само себе навредило!

Не успела она это произнести, как лошадиная шкура встала дыбом, крепко обмоталась вокруг девушки и насильно увела ее прочь со двора…

Отец искал дочь несколько дней и наконец, нашел ее среди ветвей большого дерева, мертвую, обмотанную лошадиной шкурой. Вместе они превратились в единый кокон, который был прилеплен к стволу.

Отец стал ухаживать за коконом, отчего тот увеличился в несколько раз, был шелковист и мягок и дал жизнь другим, белым и нежным коконам.

Так появилось на земле дерево шелковица, без которой немыслима жизнь».

Тут утро застало нас врасплох, и мы воочию увидели, как из огромного замолкшего кокона, лежащего посреди юрты, стала с треском высвобождаться бабочка. Вот вылезла и, величиной с орла, внимательно осмотрела нас агатовыми глазами, а затем тяжело взлетела к верхушке юрты и с трудом выбралась наружу, осыпав нас зеленой пыльцой…

…

Когда настала девятая ночь, старый перс Реза-заде сказал:

«Наш Учитель, Хамбо-лама, учил своих учеников:

– Испокон веков Небо установило четыре времени года. Солнце и Луна движутся чередой. Стужа и жара сменяют друг друга. Когда Небо спокойно – возникает голубизна. Когда Небо волнуется – приходит ветер. Когда Небо плачет – идут ливни. Когда гневается и ярится – горят леса, на землю летят потоком кометы, встают торчком камни и вспучивается почва, обнажая наросты и щели.

У людей на один сон приходится одно пробуждение. На один вдох – один выдох. В этой смене – сущность жизни, а дух выражен в уходе и приходе. Жизнь проявлена в кровообращении и дыхании. Звуки и запахи – позывные тела. Глаза – речь души. Если у человека сбито дыхание и нарушен сон, он должен очистить душу и тем самым вернуть свое Небо.

Пять стихий образуют сущность человека. Стихия дерева – это гуманность. Стихия пламени – это установления. Стихия металла – это долг. Стихия воды – это мудрость. Стихия земли – это мысль.

Когда все пять стихий чисты, они порождают мудрого человека.

Когда все пять стихий загрязнены, они делают человека низким и глупым. От грязного дерева на человека нападают слабости. От пламени человек впадает в разврат. Грязный металл порождает лень. Мутная вода родит жадность. Грязная земля ведет к глупости и тупости.

Три пути ведут к знанию: путь размышления – это путь самый благородный, путь подражания – это путь самый легкий и путь опыта – это путь самый горький.

Человек способен сделать путь великим, но великим человека делает путь.

Благородный человек предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к другим.

То, к чему стремится высший человек, находится в нем самом, а то, что ищет низший, – в других.

Мудрец стыдится своих недостатков, но не стыдится исправлять их.

Но всё меняется. Доживший до тысячи лет фазан уходит в море устрицей, воробей превращается в мидию, черепаха научается говорить как человек, лиса становится костром, а змея, разорвавшись, разрастается по частям. Таков предел счета лет. Сущность вещей заложена в их рождении, смерть неисчерпаема, а каждое новое перевоплощение предельно».

Но тут крик петуха прорвался в мир, солнце ударило по нашим глазам, а сидящий посреди юрты в позе лотоса желтоногий, желторукий и желтолицый бритый лама, прервав дозволенные речи, велел нам вставать: сегодня последний день, когда нам еще можно помочь, – завтра уже будет поздно…

Линор Горалик

* * *

 
Ночью,
в самом начале удивительно теплого месяца,
он обошел всех остальных
и велел собираться.
Кто-то был предупрежден заранее.
Большинство – нет.
 
 
Сначала он боялся,
что их выдаст
испуганный недоуменный гомон,
дребезжание пыльных шкафов,
истерический перезвон ножей.
 
 
Потом это стало неважно.
 
 
Перепуганно причитали длинные старые селедочницы,
плакали ничего не понимающие маленькие рюмки,
утюги столпились в дверях
осоловелым, покорным стадом.
Тарелки метались,
не понимая, как можно бросить
весь этот затхлый скарб, – потемневшие скатерти,
грязные кухонные полотенца,
священные бабушкины салфетки.
Жирная утятница, воровато озираясь,
быстро заглатывала серебряные ложечки.
Солонка трясла свою пыльную, захватанную сестру,
истерически повторявшую:
«Она догонит и перебьет нас!
Она догонит и перебьет нас!..»
 
 
Он неловко ударил ее
деревянной засаленной ручкой.
Она замолчала.
 
 
Когда они, наконец, двинулись вниз по пригорку,
вся околица слышала их,
вся деревня смотрела на них из окон.
Когда они добежали до реки,
топот Федоры уже отзывался дрожью
в его тусклых от застаревшей грязи
медных боках.
 
 
Задние ряды проклинали его,
скатывались в канавы, отставали.
Средние плакали, проклинали его, но шли.
Передних не было, – только он,
на подгибающихся старых ногах,
в молчаливом ужасе
ответственности и сомнений.
 
 
Когда они все-таки добежали до реки, – измученные, треснувшие, надбитые, – он обернулся и сказал им: «Вот увидите,
мы войдем в воду – и выйдем из нее другими».
 
 
Но тут река расступилась.
 

* * *

 
– Смертинька, Смертинька, кто твоя бабушка?
– Вечная воля Твоя. Вяжет из лыка удавки, голубушка,
давит винцо из тряпья.
 
 
– Смертинька, Смертинька, что твои сказочки?
– Темные лясы Твои. Точат и точат несладкие косточки тех, кто лежит в забытьи.
 
 
– Смертинька, Смертинька, где твои варежки?
– В темном притворе Твоем. Трогают, трогают медные денежки под золоченым тряпьем.
 
 
– Смертинька, Смертинька, что твои саночки?
– Слов Твоих скользкая суть. Вон как летят по раздавленной улочке, ищут, кого полоснуть.
 
 
– Смертинька, я ж тебе был вроде крестного!
Ты меня этак за что?
– Дядя! Я так, повторяю за взрослыми.
…Где ж мои варежки-то?
 

Михаил Жванецкий

* * *

Я сегодня взял лошадь под уздцы. Она ткнулась мне в рукав, пососала пуговицу, еще ткнулась, переступала, вздыхала, трогала мою пуговицу. И я такое доверие почувствовал: обидь ее при мне!

Становятся нам все ближе лошади, коты, собаки.

Я доверяю им, они – мне, мы вместе.

Маленькая собачно-кошечная компания во главе со мной и лошадью.

Я один должен их накормить.

Я должен.

Они любят меня.

Все остальное должен я: приютить, объяснить, вылечить. Они всю душу занимают доверчивостью своей.

Мы прижмемся, согреемся, и они уснут.

А я не смогу.

У большой лошади и у маленького кота никого нет, кроме меня. Как же я усну? Я буду лежать и думать.

Добро и зло

Зло конкретно, четко, ясно.

Зло всегда с цифрами в руках.

Зло всегда с фамилиями в руках.

Зло материально понятно, ясно и легко овладевает массами.

Толпа не побежит в больницу перекладывать больных и мыть полы.

Но мгновенно сорвется бить людей и поджигать дома.

Зло рождается вместе с ребенком, колотит, бьет, щипает.

И только постепенно в душу входит его противоположность.

Добро накапливается. От услышанного. От увиденного. От прочитанного.

Оно требует нежной мамы и времени.

Оно складывается по словам, по поступку, по страничке.

Оно идет от тех, кто через это прошел и сам понял, что погасить полезнее.

Не вспылить, не бросить злое слово, после которого все равно просишь прощения.

Неправота твоя не в слове, а в злости.

Добро твое накапливается всю жизнь и всего лишь достигает уровня, достигнутого другими.

Поэтому так мало изменений в морали за века.

Добро полностью не передается. Ему нельзя обучить. Злу можно. Зло передается. А накопленное добро умирает с каждым.

И все начинается снова.

Но однажды посеянное зло долго остается с человеком. Запоминается всеми. Тем более на экране.

Нельзя сегодня говорить о сексе, а завтра о любви одному и тому же человеку. Даже если все утверждают, что это должен знать каждый.

Нельзя сегодня говорить: «Не защищайте демократию. Сидите дома», а завтра разоблачать коррупцию.

Ну, кто-то же что-то вспомнит.

Характер человека не зависит от науки, потому что наука его не совершенствует.

Человек в прямой связи с добром и злом.

И хоть это все перетекает друг в друга, но мы все чувствуем в какой момент, что из них берет верх.

И тогда из каждой семьи уходят лучшие. Как бы это ни называлось: борьба за свободу, за справедливость, за территорию…

Это борьба между теми, кто говорит: жить должны все, и теми, кто говорит: жить должны не все.

А дальше по списку, с фамилиями, с цифрами в руках против невнятного бормотания: «Это нехорошо», «Это как же так», «За что»…

Добро накопили старики.

Они невнятны и неконкретны.

В них заключена не мудрость, а добро.

Давая злу дорогу, мы все равно поползем просить прощения…

Когда дело коснется нас.

Разговоры с отцом

Еще, Миша, когда у тебя будет сын, постарайся быть осторожным. Боюсь, что ты не сможешь. Но они всегда другие – я и ты, ты и он. Ты не сумеешь им руководить. Первый человек, который от тебя полностью зависит, а ты не сможешь им руководить. В этом, наверное, заложено разнообразие людей. С этим невозможно жить, хочется наказать, заставить. Заставить можно, но лучше пусть он, как ты, найдет свою дорогу. Пусть он найдет основные знания: грамматику, математику, поведение. Он должен знать поведение среди людей. Он обязан сформулировать, чего он хочет от них и что он может дать им взамен, просто, чтоб потребовать или подчиниться.

Образование помогает терпеть унижение.

Образование помогает переносить пытки.

Образование вызывает уважение даже в тюрьме.

Образование – значит жить дольше. Я не знаю, Миша, как это получается, но образованный человек живет намного дольше и лучше.

Я не сказал бы, богаче.

Кстати, богаче без «т», а лучше – после «у» идет «ч».

Лучше – то есть с удовольствием.

Богатый созерцает, что он получает, а образованный сравнивает то, что видит, с чем-то внутри себя и не нуждается в лишнем. Ему легче проникнуть и понять другого.

То есть, Миша, образованный понимает темного человека, а темный не понимает образованного.

Темный ни разу в жизни не сказал слово «опровержение» или «трепетный», или «волнующий». Он даже не сказал: «Я с трудом пережил ваш отъезд, девушка». Миша, он женщине не оставит воспоминаний, потому что запоминаются не поцелуи, сынок, запоминаются слова.

У темного человека неинтересное молчание.

Мы с тобой, помнишь, говорили, что образование – это память? Это – память тоже. Это не цитирование прочитанного, это формулирование своего на базе прочитанного. Даже неточное цитирование – уже свое. В суматохе, Миша, нельзя терять мысль. Мыслей не так много. Шуток миллионы, мыслей сотни, идей десятки, законов единицы. Их знают все.

Все знают одну идею темного человека.

От него ждут хотя бы самообразования, хотя бы впечатления от прочитанного. Не от кино, кино не рождает в зрителе идею или мысль – только книга, она научит и здоровью, и силе воли, когда полистаешь кого-нибудь и прочитаешь у кого-нибудь.

Пусть твой сын будет образованным. И диплом тут ни при чем. Он должен знать, что в предложении «ни при чем» все слова пишутся раздельно.

Все! Мама нам оставила обед на кухне. Подогрей себе. Я вернусь поздно: много вызовов и мало лифтов. Пожми мне руку, и я пошел. Кстати, образованный счастлив в старости.

Борис Жутовский

Одесса

С полвека назад была такая мода – на съемки нового советского фильма журнал «Огонек» засылал фотографов, а фоторепортаж в виде рекламы помещался на цветных четырех страницах в середке журнала. Я работал тогда в «Огоньке», и меня с приятелем послали в Одессу на съемки фильма «Полосатый рейс».

Про Одессу написано все. Глупо вступать в соревнование с Исааком Бабелем, Валентином Катаевым, Юрием Олешей или Константином Паустовским. Но все-таки это была Одесса.

Сцены, которые мы застали, снимались за волнорезом Практической гавани на маленьком уютном пляже. Это был заплыв тигров к берегу на набитый людьми пляж. До революции этот кусочек порта был доступен всем, в советские же времена все было за высоким забором, а само место съемки, пляжик, было обнесено еще и высоченной металлической решеткой, ибо порт жил своей рабочей жизнью, и тигры, даже дрессированные, были там лишком. У забора стояла «Победа» – вершина тогдашнего автопрома. В фильме в машину очумевшие пляжники усовывались в невероятном количестве.

В полдень объявили перерыв, съемочная команда и актеры побрели перекусить, а тигры во главе с легендарным Пуршем – звездой бугримовской стаи разлеглись на горячем песке и дремали.

Мы с напарником расположились на мешках с чем-то импортно-экспортным, ковыряясь с зарядкой камер. У решетки ограждения девочка-осветитель в белых перчатках что-то доколдовывала, когда соскучившийся Пурш, потягивая лапы и позевывая, решил походить по песочку. Что-то, видимо, привлекло его кошачий взгляд за ограждением, он вспрыгнул на крышу «Победы» и играючи перемахнул на территорию порта. Остолбеневшая девчушка пару раз махнула на него белой перчаткой, Пурш осклабился клыкастой пастью и не спеша зашагал по порту. Мы со страхом скатились за мешки, и буквально в считаные минуты радио порта заорало тревогу, требуя дрессировщика и объявляя опасность.

Пурш вполне мирно шлепал в сторону каменного забора, огораживающего порт, а за забором сновали машины, ходили люди – нормальная жизнь не ведающего опасности города.

С тиграми тогда работала не Бугримова, а ее напарник – высокий, по-цирковому рельефный красавец. Довольно быстро он появился из-за всяких тюков, несясь на красивых ногах на манер Тарзана, и, подлетев к Пуршу, схватил его за хвост. До забора было совсем чуть-чуть, а еще тут же, у кладки, примостился каменный сарайчик местной котельной. На крышу сарайчика, через стену – и киска в городе.

Тарзан, держа Пурша за хвост, приоткрыл дверцу котельной и проорал: «Есть кто тут?» Молчание. Схватив не слишком довольную полутонную кошку другой рукой за загривок, он втолкнул Пурша внутрь и навалился всем телом на дверь, горланя одновременно, чтоб срочно пригнали грузовик с клеткой. Было жаркое лето, котельная, естественно, не работала, и истопник в прохладе подвала принимал там свою пассию Софочку, молодую даму одесских размеров. Нужны слова? Кто в мире может похвастаться таким преддверием оргазма? Пурш спускался в прохладу дома свиданий. Звуков не было. Их не было и чуть позже, когда Тарзан выталкивал его снизу в клетку, прижатую к двери стаей помощников. И только упаковав киску в полную безопасность, дрессировщик огляделся. Высоко под потолком подвала, на блестящем от машинного масла латунном шатуне, завязанный в узелок, безмолвно скрючился истопник.

Софочка, как потом с удовольствием объясняли биндюжники порта, вышла в окошечко метрах в двух от пола и диаметром в несколько раз меньше ее габаритов.

Этого эпизода не было ни в фильме, ни в наших съемках, о чем мы жалеем и по сей день.

Вот так началось мое знакомство с Одессой.

Борис Давыдович Литвак, Боречка, мне достался недавно – длинная линия любящих его людей бережно передает эту эстафету счастья из ладоней в ладони. Меня с ним познакомил Юра Рост.

В Одессе, на Пушкинской 15, стоит белый дом. На фронтоне – золотой ангел с разведенными в ожидании руками. В доме – центр по реабилитации детей, больных церебральным параличом. Детей из любой точки земли здесь лечат бесплатно.

Сделать детишек поздоровее и посчастливее хотят здесь все. Врачи и сестры. Театр, куклы, картины на стенах. Родители, друзья. Знакомые. Знакомые знакомых. Все, кто хоть раз обернулся.

А выстроил все это – от стен до духа – Боречка. Одессит, которых мало осталось, с биографией страны и города, жил, работал и крутился, пока судьба не схватила его за горло и не отняла любимую дочь. И по ее завету: «Папа, ты не хотел бы подумать о слабых и больных, инвалидах, которые ничего не могут сами, которые обречены, если им не помочь?» – он построил этот центр. Кому-нибудь из русскочитающих надо объяснять, как на пустом месте, без копейки денег построить дом? Оснастить уникальной аппаратурой, и лечить, лечить, лечить!

Буквально на второй или третьей встрече, под горилку и сало, Боречка стал упрашивать меня приехать с работами и показать их ребятишкам.

Конечно, я согласился. Конечно, это тянулось долго в суете московской жизни; конечно, грызла совесть; конечно, конечно, – пока в один прекрасный день не раздался телефонный звонок. Милый женский голос известил меня, что послезавтра у меня место в самолете «Москва – Одесса» и номер в «Лондонской», милости просим. Я свернул рисунки в рулон и, побаиваясь таможни, полетел в Одессу.

У дома на Пушкинской висел плакат:

Лауреат всего на свете – Боря Жутовский. Выставка на прищепках.

На веревках вдоль и поперек зала на прищепках мы повесили рисунки, и я рассказывал, кто там и как нарисовано. Потом я ползал с молодыми дарованиями по полу, раскрашивая все вокруг. Потом был спектакль, смотреть который мешали слезы.

Перед открытием Дома Боречка попросил знакомого голубятника: «Слушай, дай мне полсотни белых, я выпущу их на открытии!» Парень дал, не сомневаясь, что все они вернутся в родную голубятню. Окна распахнули, и стая взмыла в небо. Они сделали несколько кругов, спустились на крышу – и остались навсегда…

Нет, господа хорошие, ни Сталины, ни Гитлеры, ни большевики, ни теперешние не выведут с земли редкую породу «настоящих пацанов»!

А 10 апреля этого года, вскоре после своего 84-летия, Боречка ушел. Похоже, что предстоящие события в его родных Одессе и Украине были ему уже не по характеру, не по силе…